Читать книгу ГородВороН. Часть II дилогии - Янга Акулова - Страница 4

…Неужто он все-таки остановился? А с ним сердце? Душное столпотворение в коридоре. В первые не рвусь, торопитесь – проходите, пожалуйста. Ну вот и всё, моя очередь. Ваш выход. Эти характерные высокие перроны, не в каждом городе такие – чтобы вровень с вагонной площадкой. На них можно просто шагнуть из поезда, отсюда – туда… Через пропасть между утесами: вчера – сегодня. В момент прыжка я только мельком глянула в черный провал внизу и, хоть ужаснулась глубине, подумала залихватски и тупо – все будет хорошо. А иначе зачем?

Твердое под ногами. Не пошатнулось. Я остановилась. И ничего… Никого.

Еще шагнула вперед зачем-то. И поняла, что стена. Смотреть по сторонам было нельзя. Можно было только ждать…

Немножко стало похоже, как будто выскочила на ходу – сама не зная на каком полустанке и почему. Вдруг стала эпицентром – во все стороны от меня стремительно растекался вакуум, как что-то вирусное, заразное. Навечно останусь в центре него, буду стоять, не зная, куда девать взгляд, и без сердца. Поезд выкинул меня и перестал быть моим – назад не примет, я ему никто. Никакого укрытия поблизости. Перрон, несмотря на твёрдость, дал трещину, которая стала всасывать в себя. Медлительно, муторно… Но и всосать не могла. Потому что слишком уж неопределенной я была, неустановленной… Без очертаний. Ну деться бы хоть куда-нибудь уже!

Так продолжалось сто пятьдесят миллионов лет. «А ведь он здесь». Чего ж не…

…Из-за чужих спин, не спеша, вынырнуло лицо. Неуверенно, вопросительно, виновато… Ко мне обращено (если это всё ещё я) – обречённой улыбкой.

– 

Ну, привет… Странница. Заблудшая.

Шагнул прямо к носу, наклонившись, кисснул, чуть не промахнувшись, скользнул как попало, по касательной. И улыбкой по моему лицу. Улыбкой губ, а не глаз, темных, нелучевых, как после долгого несна. Будто не отсюда, не с этого лица глаза. Как мое собственное отражение – налет замученности в его облике. Складки по краям рта – залегли… на глубину ожидания? Я ехала, он ждал, а они залегали, залегали… Как увидела их… Ох!.. А грива вполне льва, хоть и седеющая, диковатая, с расческой знакомая так себе.

Цветы. Никакой не укроп, розы протянуты мне. Правда, лишённые цвета, и тоже… от томной усталости начинающие чуть заметно никнуть головами. Ой-й-ёй! Как же их взять, чтобы не прокололи насквозь? И… что же? А наши руки, его и моя? Руки! Не коснулись! Не встретились. Из-за цветов!

С радостью, да и вообще с эмоциями её группы, было… Их не было вовсе.

Всё ушло в дорогу?

– 

Почему заблудшая?

Рубашка на нем, в какой ходит среднестатистический житель планеты в это время года: с расстёгнутым воротом, с закатанными рукавами, в кармашке сигареты; штаны, семейства джинсообразных, средней потёртости. Не, не бизнец. И волосы… среднего цвета. Для своих сорока с чем-то – не старый. Вопросительность и отстранённость в усталом лице, хоть и улыбка. Даже в форме улыбки есть что-то вопросительное – из-за чуть выдающихся вперёд пухлых губ, будто стремящихся всё попробовать на вкус.

– Уж больно долго где-то носило тебя.

И я впервые увидела, как он поднес свою действительно немного странную кисть ко лбу и мимоходом потёр его.

– 

А-а. А я подумала… не на той станции… вышла, – внезапно охрипнув, произнесла странная странница.

Кто её знает, в самом деле? Насколько она та? «Больно долго» – до боли долго, значит. Сейчас только одна боль досаждала мне – что же это, специальный такой сорт роз? С кинжалами вместо шипов.

Постепенно вокруг всё вернулось на свои места – озабоченные поклажей прибывшие, профессиональные носильщики этой поклажи, счастливые встречающие. Сколь неизбежная, столь и спасительная суета. Общая заданность направления полностью снимает проблему выбора, а заодно лишает и каких-либо мыслей. Всё нормально, всё путём: все идут, и мы, подхватив багаж, двинули вместе со всеми – с теми, кто знает, куда.

Единственно – я старалась, чтобы не так бросалось в глаза, что это мои первые шаги, что я только учусь. Правда, что-то шаг давался не без труда, и не из-за долгой купейной треноги. Чувство было, будто ведут меня с небольшой повязкой на глазах. Да еще ладони, пронзаемые остриями…

Глянув сбоку на Лёву – только так и можно глянуть на ходу, попыталась удостовериться, все ли встречающие так счастливы? Никаких признаков крыльев, шёл, довольно агрессивно впечатывая ступни в пластилиновый асфальт, заметно ссутулившись. Он был похож на человека, несущего чей-то багаж, не свой.

Отвечал на вопросы необычайной важности: о том, как добрался до вокзала – вполне благополучно, я ж говорил, уже стало забываться, всё тихо. Как вообще здесь – да всё нормально, больше не взрывают. Что-то мешало ловить слова, врубаться в смысл. Половина звуков вообще пропадала куда-то, съедалась общим гулом. Иногда долетало что-то, будто не в той кодировке… Или я слушала не в той? Старалась сосредоточиться, не понимая, в чем дело. Напрягалась. Мотала головой – видно, не всегда впопад. Судя по переспрашиванию.

Вот что мешало. Голос. Он был… не тот, что прежде. Или из-за гудения большого открытого воздуха. Это, наверно, нормально – ведь без проводов. И все-таки … совсем он был другим, голос. Потерявший всякую утешность.

Зато эта высокая худощавая фигура и походка человека, несущего мою треклятую сумку, казались мне уже знакомыми, почти родными: немного сгорбленная спина; гибкая, слегка коленями внутрь поступь, опять же чем-то смахивающая на львиную; даже мягкие растоптанные мокасины – именно в таких и должен был ходить он, человек с именем льва.

Вокзал был на месте, и даже чересчур. И площадь перед ним, на которую нас и вынесло. Миновать её было невозможно – перрон впадал в неё, как в море. Стихия эта в своей грубой всеядности и оглушительном звуке – как издевка над только-только начинающим ходить. Толкотня и гвалт, как взрывной волной, отшвырнули нас друг от друга – так, что хоть “Ау-у!” кричи. И я закричала:

– Подожди-и!

Он приостановился, не понимая. Я тоже остановилась, щадя взор, устремила его поверх истеричной ярмарки – и… не смогла произнести ни слова. В душном привокзальном воздухе парили – да, красавицы с выдающимися клювами. Долетели-таки. Голубушки-воронушки. И в нешуточном количестве. И голоса подают. Приветствуют.

– Куда мы идём? – выговорила я еле-еле, продолжая созерцать кружение.

– На стоянку.

– Лёв, у меня, вообще-то, здесь двоюродная сестра есть.

– Чего, чего?

Видно, звук совсем пропал. Я добавила мощности, как могла, и повторила.

– Да ты что! У меня тоже. Неужто одна и та же? Твою как зовут?

И он снова схватил сумку. А я корзинку. С этой корзинкой…

Ну нет, если бы я знала про эту площадь – ни за что… Не оставляет надежды.

– Подожди.

– Нет уж, сначала выберемся отсюда и побыстрее.

Он чувствует то же самое?

Мы добрались наконец до какого-то автомобиля, неизвестной марки. И эта удушающая жара, несмотря на уже не летний месяц.

– Она живёт не так уж далеко, – мямлила я, оседая блинным комом на раскаленную сковороду сиденья.

– Что ж, как-нибудь заглянем в гости. А пока, как договаривались: приедешь – позвоним – снимем, если надо будет, – остальное пропьём. Делов-то! Никто никому ничего.

И ехали опять поврозь, хоть он и спрашивал о чём-то, то и дело инспектируя мой нос – чуть не вплотную придвигая к нему свой. Я даже не могла поправить свисающие на лицо пряди, пригвоздённая острокинжальным букетом. Лучше бы водитель смотрел вперёд, на дорогу.

– Ты… Про красный-зеленый-то хоть слышал?

– А-а? А как же! Андрюха говорил, хозяин тачки. Машина ведь не моя.

И не моя. Вконец не моя. Кто из нас больше ненастоящий – я или он, непонятно. Скорее – я. Его руки ведут машину – может, все-таки пару-тройку правил он знает, мои, чуть живые – еле-еле придерживают ошипованные, но тоже чуть живые, с каждой минутой стремительно покидающие этот мир цветы.

Чуть помедленнее, розы. Чуть помедленнее…

Как встроиться в этот теплый невиртуальный воздух?

Он с улыбкой, непонятной какой-то, добродушной, если не заглядывать в глаза, начинает вдруг уже без зазрения совести изучать меня – так внимательно, будто его в милиции попросили составить мой фоторобот. Я, помня о вагонной головомойке, прихожу в ужас и сижу в нём, не шевелясь.

– Дорога! – в отчаянии напомнила я. – На неё-то будешь смотреть?

Доедем ли? Водитель из него, как из меня завсекцией чего-нибудь.

Он посмотрел вперёд и тут же, странно ожив, выпалил энергично:

– О, гляди! Видишь, дом везут?

Какой ещё дом??? Взглянув, я не увидела никакого дома. Вид перед нами загораживал заляпанный комками глины кузов, кое-как прикрытый брезентом, из-под которого местами выглядывали какие-то серые бесформенные глыбы. И было в этом самосвале… тяжесть какая-то. Невыносимый гнёт беды. То ли из-за комьев глины, будто с кладбища?

– Их теперь столько…

– Чего? Да что это?!

– Ты что, не понимаешь?

– Нет.

– Остатки дома!

Он опять повернулся ко мне. И… нет, почудилось, такой жуткий зной и духота – в лице его мелькнуло такое… та кондукторша того «Икаруса»… В день, когда я купила билет…

Подготовка к моему приезду была налицо: середина комнаты пуста и даже, будто бы лишена видимого мусора. Ближе к краям, правда, ощущалась некая непреходящая запылённость и зашлакованность. Вообще же, его квартира – моя! Только у неё все в другую сторону, как у сиамского близнеца.

– Ради тебя я над собой тако-ое проделал! Заставил себя – представь! – разгрести тут по центру, чтоб как у людей. Чтоб не запинаться. Понимаешь, что я тебе говорю?

Неужели у меня был такой вконец тупой вид? Я как раз понимала – ну что с него взять? Жильё-то не его, съёмное – как пиджак, снятый с чужого плеча. Пришлось снять, уйдя от очередной жены. Точное их число он хоть и называл, не отложилось – что-то между тремя и десятью. Сколько женился, столько раз галстук надевал. Стоило ради этого?

Это вам не по улице ходить – оказаться вдвоём под одним потолком и в стенах со всех сторон. Первое проникновение – в нарушение законов (каких-то, наверняка), прав, защитной оболочки; первая близость с жилищем того, кто звал тебя к себе, кажется, полжизни – это уже близость с самим этим человеком. Даже если жилище напоминает студенческую общагу и обитель пенсионной старушки в одном стакане. Старушки из простых, без буржуазных замашек – проблема обновления мебели в последний раз занимала ее, должно быть, еще в годы первых пятилеток. Странные, в общем, вещи. Старые, но… никак не фамильные. Без роду, без племени вещички.

Сервант – мальчик-слуга – такого роста он был, а за его стеклом виднелись сложенные горками мелкие детали, пальчиковые батарейки, пузырек лака для ногтей(!), квитанции, обувная коробка и огромная, растопыренная лучами, морская раковина. Сверху на серванте тоже лежала целая гора квитанций, похоже телефонных – с бесконечно длинными списками совершенных переговоров – в день по несколько раз, не иначе. Это же со мной… И мне стало как-то нехорошо. Как будто я умерла.

Разложенный диван-кровать, раз-и-навсегда-разложенный, шторки на окне – у средней руки хозяйки они бы давно отправились в поломойные.

И по запахам тоже – коктейль. Живучий стариковский, подушечный, лежалого пера слегка болотный запах, перекрываемый густым прокуренным, но, в общем, – спокойный. Несмотря на полное отсутствие так называемого уюта, он всё-таки был. Но другой, и не для всех.

Так вот значит, где предстоит нам обоим работа. Та ещё работёнка. Если только сообща, вдвоём, может, и получится: втиснуть, вживить себя, вот таких, объёмных, дышащих, выделяющих пот, в неподвижные контуры цифровой книжки-раскраски.

Из мебели, принадлежащей Лёве, был, по-видимому, один компьютер. Он непритязательно приютился на обычном обеденном столе (со следами былой полировки). Рядом со столом два кресла, разные по конструкции, одна страннее другой, но идентичные по степени износа – искусствоведы задолбались бы определять их стиль и эпоху. В них было немало ветеранского – вот что бесспорно, а то и инвалидского. Обивка их будто не раз была терзаема оголодавшими хищниками. На одно из этих ветеранов я не без осторожности и присела.

А Лёва, рывком сдёрнув рубашку, со вкусом откинулся на диван, привольно забросив руки назад, за голову. С единственной целью: взять под наглый прицел мишень – мое только что с невыспавшегося поезда лицо. Человек у себя дома. Что хочет, то и делает. Сразу было видно, что он на редкость одарённый и продвинутый лежатель на диване, настоящий виртуоз и лауреат.

Так вот кто не пустил Лёву ко мне, когда он порывался приехать – его диван. Меня же… Кажется, тоже уже засосало. Из этого кресла, похоже, не выбраться без посторонней помощи. Его дряхлое нутро незаметно вмяло, вдавило в себя – совершенно равнодушно и оттого необратимо. Больно уж ограниченной этим креслом я себе показалась, отрезанной от всего, как… инвалид.

Не хотелось, чтобы кто-то заподозрил моё смущение, и я таращилась по сторонам. Стороны были завалены в основном книгами: прямо на полу вокруг дивана в разной степени открытости, корешками вверх-вниз; стопками на полу же вдоль стены; книги поверх подросткового серванта, рядом с потерявшими сознание розами, воткнутыми в трехлитровую банку – когда-то он успел их поставить? Пожертвовал банку, с какой за пивом ходят.

Нелепым все-таки чужаком смотрелся в этой комнате вполне стандартный монитор – роликовые коньки на Папе Римском. Я заглянула в его незрячий экран, увидев свое смутное отражение в нём – всё ведь из-за него, из-за этого куска пластмассы и железа.

– Ох! Чуть не забыл. Тебя ведь кормить теперь надо, – спохватился

гостеприимный хозяин.

Что и говорить, разница совсем не в пользу меня, торчащей тут живьём, в чужом кресле, по сравнению с прежней, «инетной». Вот где засада-то! Еда мне действительно бывает нужна, как ни крути – хотя бы раз в два дня. Лёве пришлось встать с дивана, сделать целых два или три шага и включить чайник, стоящий неподалеку – на компьютерно-обеденном столе.

Кофе с шоколадкой на этом же столе – вапще-то я чай больше люблю – поверх каких-то бумаг, уже изрядно сдобренных этим напитком, да и не только им – кем-то до меня. Зато без дурацких заминок, всё под рукой – сахарница, одноразовые ложечки, как из детсадовского сервиза.

Мой друг улыбается мне. Значит, – жить буду – ! или – ?

Какой-то ведь был у меня вопрос… А-а…

– Нет, ничего я тебе не писал. Зачем теперь-то? Когда вот она ты, с отпечатками пальцев и прочим…

И опять заделался наипытливейшим… терапевтом каким-то или лор-врачом с зеркалом во лбу.

– А ты совсем, совсем… Не такая, оказывается, – протянул он в несерьезной задумчивости, не стирая улыбки, затягиваясь сигаретой и пятясь с ней поближе к двери.

– Это… приговор? – без тени волнения спросила я, став сразу окончательно усталой, чтобы волноваться. Хорошо, когда нет сил печалиться. “Да ладно, делов-то! Встала, да пошла: никто никому… ничего”.

– Не знаю, – продолжая улыбаться и пристально глядя на меня, теперь уже как художник на натуру с разных точек: то приближаясь то отодвигаясь.

Этого только не хватало! Я ехала столько времени, что сама уже не помню, какой была в начале пути.

– А вот это придётся снять, – заявил Лев-стилист, лениво указывая на птицу на моей груди – остроконечного Кондора!

Разумеется, он не мог знать, что это за птица, что она прилетела ко мне с

другой стороны Земли и вообще… Таких больше нет. Ухватилась за своё достояние рукой.

– С чего это?

Да! С какой стати! Только со мной она и живёт. Тонкость, с которой были

сделаны его крылья и клюв были непревзойдёнными.

– Она может оцарапать тебе лицо, когда я буду снимать кофточку.

«Львиное» лицо осталось индифферентным. До скуки.

– Но… ты ведь не будешь её снимать, – находчивость, вообще, надо сказать, одна из сильных моих сторон.

– Как это не буду? Буду. А как же? Да!

И где он только взял это своё “А как же? Да!” – в письмах ещё начал меня им терроризировать. Хоть бы как-нибудь, не знаю: «А как же? Да вот так же!». А то… нагло как-то: «Я самоуверен и бесстыж!»

– Никакая ты не азиатка. Скулы? Не-а, не тянут. Вполне европейка, – продолжал он свой досмотр, вертя мною, как ему вздумается, а дым его сигареты и не думал идти в коридор, несмотря на энергичные пассы.

– Ты что? Ты расист, что ли? Докопался тоже – скулы, не скулы!

– Я их запомнил по фотке.

– Если б мне хоть душ, а? Нормальный, – содрогнувшись при воспоминании о вагонном, и порядком натерпевшись разглядывания меня в лупу, почти простонала я из последних сил.

– Это конечно. Только это… Не вздумай уходить раньше времени. Даже если покажется что-нить такое. Из меня ведь сантиментов долотом не выбьешь. Так что…

– Каким еще долотом?

– Ладно, не обращай. Лучше во чё: а как насчёт обещанного? Кто будет предъявлять себя в детстве, на горшочке? Думаешь, я забыл? – расплывшись в своей фирменной улыбке пуще прежнего.

Меня с самого начала возмущали эти дурацкие обвинения – в якобы ненормально повышенной интеллектуальности… Сейчас, вообще, совсем не это главное. Не пора ли уже задать моему другу иной вопрос, всего один – нормальный, честный вопрос. Пусть даст честный ответ: не знает ли он, зачем с такой настойчивостью звал меня к себе целых четыреста лет?

– Лёв, послушай…

Резко оторвавшись от дверного косяка, Лев рухнул перед моим креслом на корточки и схватил за руки – за обе.

– Какая ты все-таки молодец, что приехала.

– Я!? Я? – тыча в себя обеими руками, которые были в наручниках его рук, чуть не задохнулась я от несуразности утверждения. – Ты серьезно? Да ты не знаешь, кто я! Если б ты знал. Да я же… обыкновенный предатель пожилой собаки.

И уставившись в угол с отставшими обоями, выдала всё про наше прощание. Не разрыдалась, но что-то действительно лопнуло и выплеснулось – не со слезами, так с горькими словами. Нос только чуть захлюпал. И, видно, помог мне Чаплик вернуть наконец хоть какое-то чувство настоящести, чувство себя. Мой последний верный друг.

А Лёва? Будто никто и не говорил ничего. У него что, никогда не было собаки? Собаки – никогда. Только жёны.

Руки свои я уже, оказывается, успела вынуть из его, а он продолжал сидеть в ногах. Безо всякого воодушевления поведал о том, что у него совесть не совсем чиста. Как-то оставили его дома одного – с кошкой. А он загулял – дня на три-четыре.

– Ох! Что… сдохла?

– Нет, прихожу, вижу – комнатные цветы вперемешку с землёй на полу. Потом бедную рвало дня два.

Одна кошка, ладно. А женщины? Что, никаких угрызений? Они сами уходили?

Нет, всегда я уходил. И каждый раз в новую жизнь, ради новой женщины. Последний раз, правда, впервые – просто ушёл, в никуда – с каким-то горделивым пафосом и без всяких улыбок отчеканил Лев, от гордости даже задрав подбородок и прищурив глаза.

Просто ему всегда казалось жуткой бессмыслицей, которую он не в состоянии был вынести – делать вид. Вот просто делать вид, что двое живут, и всё у них как у людей. Когда они уже давным-давно друг другу никто. Говоря это, он тоже становился вроде бы более собой. Вот такой он и есть – вольный, убеждённый, несгибаемый. Ничего не скрывающий.

Реальный, а не виртуальный Лев втихую вновь завладев моими руками, поднялся с пола и вырвал меня из объятий антикварно-инвалидного кресла – легко, без усилия.

– Ну, здравствуй, Соня.

Мое заспанное имя он произнес с дремотной негромкостью, будто боясь разбудить или вспугнуть. И руки были только началом… Мы стояли на краю ковра с ускользающим и невнятным, расплывчатым (от пыли или от времени?) рисунком. Один шаг – из тюремной камеры на свободу. Из неосвещенной комнаты на раскаленный солнечный берег. Из смутных очертаний в плоть и кровь… Он потянул меня за собой… то ли вглубь пропасти, то ли на сумасшедшую высоту, всё едино – летели, хватаясь друг за друга, больше не за кого, в полёте переворачиваясь, замирая, но не от страха. Зацепились только раз, чуть не загремев – за ножку кресла-инвалида…

– …Как от тебя вкусно пахнет, – сказала я удивлённо.

Мы были уже на дне пропасти и дальше не падали. Как ни удивиться: по общему состоянию гардероба, диковатой шевелюры опять же, совсем не тянул он на новобуржуазного щёголя, помешанного на парфюме. Запах был как продолжение: по восточному дурманно-обволакивающий, и по западному дорогостоящий. В общем… до погибели.

Лёва не сказал ничего. Улыбался, собака, лучезарнее прежнего и курил жадно, с нескрываемым аппетитом, с присвистом заглатывая дым. Правая его кисть обнимала моё плечо. Чем оно хуже мыши? Я симметрично улыбалась в ответ и не задавала решительно никаких вопросов – себе. Верной, неверной дорогой?

А все-таки… Обязательно было сигать в эту пропасть? Без этого никак? Так заведено.

… Они даже не догадываются, сколько в них не детского даже, младенческого – в мужчинах, упивающихся своей мужественностью. Эта их младенчески-ненасытная страсть – жадного впивания в плоть, в сосок – до прикусывания; всасывание, вгрызание, вхождение. Возвращение во влажное околоплодное блаженство. В абсолютно надежную пристроенность. Видно, память о ней засела в каждой клетке и между ними. И всякий раз манит. Но самое смешное…

Головой на его груди – в такой безмятежности, в какой только голова младенца может покоиться на груди матери. Обалдеть! Так и я ребенок – его. Дела-а. Он мне, а я ему – кровные чада. Он, правда, того – чадо чадное, неисправимое – две пачки за день. Сказать ему, кто мы? У виска будет долго крутить. А если ещё сказать, что не только чада, а заодно ещё и родители… А как же? Ничего ты не понимаешь. Чтобы дальше растить друг дружку вместе.

Зря я не послушалась его – на щеке что-то саднило. Я провела ладонью и нащупала царапинку – тонкую, как японская леска (ласка?), вполне изящную даже. Месть Кондора?

Как же долго я всё-таки ехала…

Только не надо пытаться кого-то обмануть – всё равно не успокоилась бы.

Основная часть тряпья, сорванного стихией с моего тела, валялась как раз посередине комнаты. А шторы, какими плохонькими они ни были, остались не задёрнуты. А этаж первый. «Если б не мальчишки, знаешь, какие они, можно было и не задёргивать. Так ведь паршивцы, на дерево забираются…» Здешний уют – точно, не для всех. И плевать хозяину на неуют, овладевающий гостями. Знай себе, посмеивается в усы. Ну, если бы они у него были.

Лёвино лицо, я поняла, было так построено, что не нуждалось ни в каких дополнениях, будь то усы, борода или, к примеру, очки – оно и без того было выразительным: все черты крупные и выпуклые. А в зарослях волос не иначе обитали колонии русалок и наяд – в этих дремучих и опасных дебрях. Ничего откровенно захватнического в этом лице не было, скорее, оно все-таки было усталым – от знаний, наверно. Особенно глаза. И, похожим на доброе было это лицо. Если не углубляться в то, что говорили глаза. Да и не больно-то в них углубишься, ничего не переходило из них к тебе. Или у меня не получается, чтобы переходило? Почему?! С ним ведь я не кокон – нет, нет и нет! Не прилип же он ко мне!

А ему неинтересно – кокон, не кокон, собаки на закате жизни, живая угроза с воздуха, угрызения…Знает ли он больше меня об искусстве быть живым и обращаться с другими живыми же?

Потянулась за одеждой.

– Куда? Всем оставаться!

Но в ту же секунду я и сама свалилась на прежнее место, как подрубленная гадом-браконьером берёзка. Только природная выдержка не дала мне взвыть лесным воем от боли. Ребро! О нет! Он опять сломал его. То есть не он. Не опять… И ребро ли?!

После того, как его погнули на концерте БГ, оно так и не зажило. Хотя рентген говорил, что с рёбрами у меня всё хорошо. Что же там у меня так ныло, что хоть плачь? И вот особенно, если кто обнимет?!

– Софи, забыл тебе сказать, горячая вода у нас будет после семи. Чего-то чинят, как всегда. Не хотел тебя сразу огорчать.

Гуманный! Это ведь не он был в пути такую тонну лет.

– А что это у нас в корзинке? – Лёва ринулся прямо к ней, в чём был, крупными прыжками лесного жителя.

Что в корзинке, что в корзинке! Всё! Цель поездки. Да ладно… Просто думала, веселить она меня будет, подбадривать, как Красную Шапочку, да и мечтала – за грибами будем ходить с Лёвой, вдвоём, в большом сумрачном лесу.

В ней я собиралась привезти доказательство своего кондитерского таланта – чтобы втереться в доверие. Сладкоежные наклонности местного гедониста были известны из писем, чуть что, напоминал о них вполне бесстыдно. Да вот очень уж не вместительным оказался предотъездный денёк. Где там печь…

Как же не вовремя это ребро!

– Не знаешь, что бывает в корзинках? – прохрипела я, от боли голосом не Шапки, но Волка.

– Неужели пирожки?

– Ну, почти.

Он нырнул в корзину, я же, боясь нового подвоха со стороны собственного скелета, не поднимаясь, скатилась по-партизански, как под откос, к своим шмоткам и поспешила удалиться с ними на безопасное расстояние – от Лёвиного гнева.

– Ух ты! Найсы!

Раз такое дело – на кухню. Закусить, как положено – с помощью вилок, из тарелок с надписью “Общепит”, сидя друг против друга. И стол, его пластиковый верх, был хорошо протёрт – не может быть, хозяином?!

Сразу стали картиной «Двое, обедающие в одной кухне изо дня в день от начала летоисчисления». Остатки еды, прежде чем поставить тарелку в раковину, Лёва аккуратно сгребал в мусорное ведро. Всё-тки не зря у него было столько жён.

На десерт был не успевший застыть янтарь – желе из дико ароматных ягод – северного ананаса, ну очень мелких, мышиных просто, ананасиков, густо облепляющих ветки больших деревьев. Посему и называющихся облепихой. А собирать ее… придумано в наказание за что-то.

В тёплых странах достаточно взять хорошо отточенный предмет, одним движением отсечь башку спелому фрукту и тут же вонзить зубы в его сочную мякоть. А не в тёплых, чтобы набрать ягодок – ведёрко, скажем, размером с ананас, надо выбросить полдня из жизни, исколоть все руки о шипы и заработать онемение спины и шеи. Облепиховые плантаторы только и смотрят, как бы заманить кого-нибудь к себе на участок, чтоб самим не мучиться. Так и я попалась.

День был колкий и ветреный. Глядя на свои пальцы, испачканные оранжевой кровью ягод, еле шевелящиеся от холода, я подумала, что вполне может быть, собираю их в последний раз. Всё ведь когда-то бывает в последний раз. И как будто не сильно была против – ну в последний, так в последний.

– Тут недалеко выставка – что-то там с камнями. Сходим? – вертя в руках рекламный листок, выдал Лев.

Во, удивил! Чтобы ради какой-то выставки преодолеть гравитационное поле в области дивана, бездумно вырвать из него своё тело и переместить бог знает куда, где, может, и диванов-то нет?..

«… из полудрагоценных камней…» – прочитала я на листке. Полу —? Как это? Одна половина драгоценная, другая нет? Значит, бывают и полудорогие люди? И я вспомнила про свой Камень, драгоценный без «полу». Тот, с берега сибирской реки – доехал в целости и сохранности. Так и прописался у меня в кармане джинсов. Прижала ненадолго пирамидку к щеке и протянула другу – положи возле компьютера. Я так и думала – как приеду, поставлю его у подножия компьютера. Со спящей ракушкой. Непростой камушек – он справился. Тогда, на берегу, я именно ему доверила тайну. Не скрыла от него, как мне надо встретиться с Лёвой. И чтобы он помог мне, если что. Ну кто, если не он?

– Эт, дескать, чтобы поглощал вредоносное? Кактусов не привезла?

– Хотела…

– Веришь в эту чепуху? Ладно, пусть лежит – красивый.

“Красивый. Да он бесподобный!”

И мы чинно отправились вдвоём со двора – на выставку. А как же? Да!!!

Двор был, как небольшой лес – между большими домами, такими же в точности, собственно, что были расставлены на каждом шагу в моей прежней жизни. И всё еще был день – тот самый, когда я приехала из одного города в другой.

Из своего города в чужой.

Или из чужого в свой.

Или из чужого в чужой?

И снова, как будто, шаги мои были первыми, неверными. Будто иду я всё время против направления вращения земли. Сильно против. И почему так-то? Совсем недавно ещё так порхала, полная своего БТС-а и телефонно-электронного безумства.

Осторожно вползла своей рукой в Лёвину, чтобы держаться. Хочется же, по-настоящему, чтобы вдвоём, нераздельно… Ребро помалкивало, пока его не трогали. Мы шли, не торопясь никуда, по летнему, несмотря на осень, дню.

Ходить рядом – разве не для этого всё было. Ради этого стоило… Хотя… Знала я одну девушку, красавица такая, длинноногая, а муж ей по плечо, и колотил её, стервец. Так она похвасталась как-то – дома чуть ни с топором друг на дружку, а из подъезда всегда под ручку выходили, прижавшись – перед соседями. Вспомнится же!

Какие-то невидимые птицы пели или просто разговаривали друг с другом. Но… Среди их голосов нет-нет, да и прорывались звуки дрели. Так, ерунда, когда рука в руке.

Мы же, в отличие от птиц, ничего не говорили. Наговорились, видно, раньше – на год вперёд. Справимся ли теперь с молчанием? Шли молча, и ничего. …Вот только, то ли рука у меня не цепкая – того и гляди выпадет, как птенец из гнеда. То ли гнездо не по мне? Её там терпели, и не без труда…

Я редко безоглядно отдаю себя торговым точкам. Тем более, когда они настигают там, где их не ждёшь. Выставка-то оказалась продажей – всего, чего только угодно пробуддистской Лёвиной душе. Колокольчики, свечи, статуэтки, ну и камни какие-то непонятные. И прокурено всё до одури удушливым Востоком. Благие вония. И всё продается. Весь смысл в этом, и потому… ну какая это выставка?

– Давай купим тебе, чего ты хочешь.

Заудивилась, как не знаю кто, заобрадовалась. Прямо расцвела мещанской геранью, тут же забыв про недоверие. Только чего же я хочу? Стали ходить, как охотники, напряжённо всматриваясь. Браслеты и кольца – россыпями, камни, свечи – горами, разные шарфики – ворохами.

– Давай лучше купим тебе – вон те оранжевые шаровары. Как же ты до сих пор без них?

Лёва ничего не сказал и даже, кажется, обиделся.

Странно. В письмах так сам шутил: «Если процесс моего обращения в ламаизм еще не завершён (злопыхатели скажут, что он ещё и не начат), то это исключительно моё рас…-во, как ещё не просветленного».

Какими-то хитрыми техниками они обладают, это точно. Окружили меня раз прямо на центральной улице в своих солнечных шароварах (ботинки, правда, чёрные из-под них) и давай Бхагаватгиту втюхивать – за деньги. Говорю, спасибо, у меня уже есть одна (правда, была). А они – всего-то двести рублей. Я – понимаете, у меня последние деньги (правда, последние), чуть не плача. А они всё равно – шумные такие, непробиваемые и ровные… духом. Ну и… стало у меня их две, этих книги.

Зачарованная шафранными расцветками полупрозрачных одежд, я вдруг, не успев выпустить из рук тонкую ткань, не давая себе отчёта, резко повернула голову в противоположную сторону. Взгляд. Я обычно чувствую его. Да, из высокой стеклянной витрины на меня устремила внимательный взгляд большая птица. Ткань выскользнула из моей ладони. Птица была, наверно, самым красивым из всего, что было на выставке. Туловище из чуть сероватого, благородно-матового, стекла. Клюв же – блестящий, черный, опасно изогнутый, убийственно плавно изогнутый, наподобие железной косы, заострённый на конце. А глаза, что заставили меня обернуться… Из чего же эти глаза? Я послушно направилась было туда, к ним, рассмотреть поближе, но, сделав шаг, расхотела.

Я расхотела вдруг всю эту псевдо выставку сразу и почувствовала, как сильно я ослабела.

Все предметы здесь излучали какую-то энергию, много энергии – голова моя раскалилась не на шутку, и стало ясно, хоть и не хотелось верить, что ничего мы не купим. Понравились кольца – то, и это, и вон то… Моего размера нет – ни одного! И пальцы не как у людей. Вроде не было таких украшений, чтобы загореться.

Ох! Глаз! Опять этот глаз. Только подняла голову от прилавка, упёрлась взглядом прямо в этот блестящий глаз (из полу-драгоценного камня?). И увидела в нём искривлённых себя и Лёву, и ещё полыхающий огонёк. Почти как тогда, у костра на берегу озера. Только второй человек куда-то сразу исчез… Я оглянулась, пламя было от ароматической свечи, а Лёва… пропал.

Стало как на перроне, когда пыталась понять, там ли я вышла. Огляделась. Пошла вперёд – нету. Заметалась. Бесполезно – нигде его не было, моего друга. «Иди сюда!», – из подсобки возле соседнего прилавка выглядывал Лёва, держа в руке целую связку кожаных браслетов. Но я перестала различать, где кожа, где металл. Только мотнула головой и подалась по направлению к выходу. Лёва же догнал меня, подвёл к очередной россыпи и смотрел испытующе. Я, чтобы с этим покончить, раньше, чем это прикончит меня, указала на доменную печурку, внутрь которой помещается свеча, а сверху наливается ароматическое масло.