Читать книгу Владыка Ледяного сада. В сердце тьмы - Ярослав Гжендович - Страница 4

Кожа Дейрдре гладка как пергамент. Бледная, почти белая, типичная для женщин народа, что веками обитает под хмурым небом, омываемая вечным дождем и овеваемая влажным морским ветром. У женщин, у которых, как у Дейрдре, волосы рыжи и блестят, словно полированная медная проволока, пигментация – не такая, как у остальных. Отсюда алебастровая, прозрачная кожа. Ей бы еще быть веснушчатой, но у нас есть генная инженерия. Потому у Дейрдре Маллиган не слишком много веснушек. Я исследую ее тело, легонько проходя губами по взгорьям и долинам. Дейрдре подобна своему острову. Гладкие равнины, ласковые холмы. Никаких горных хребтов, немного леса. На миниатюрном, залитом светом свечей теле нет ничего, что могло бы испортить его географию. Только мягкие взгорья и долины. Под тонкой, прозрачной кожей подрагивают небольшие, но крепкие мышцы, когда она шевелится в моих объятиях. Ее лицо – под моим, я смотрю в прищуренные, немигающие глаза, зеленые как Ирландия. Красивой формы капризные губы шевелятся рядом с моими. Я слышу вздох. Чувствую, как маленькие пальчики странствуют по моей спине и затылку.

– Проснись, Спящий-в-Древе, – стонет Дейрдре. – Уже пора.

Я гляжу на нее испуганно, прямо в птичьи глаза, желтые с круглым, будто отверстие ствола, зрачком. На поблескивающие черные перья и торчащий в небо раскрытый клюв, словно лезвия секатора. Перья заканчиваются на шее, дальше раскидывается гладкое тело, бледное и алебастровое, ирландское тело Дейрдре.

– Проснись! – каркает Дейрдре.

Я вскрикиваю.

Вскрикиваю с лицом, уткнутым в горячий пепел, под потоками ледяной воды. Вскрикиваю, лежа нагим среди камней и скал, слыша рев пламени. Давлюсь криком и плачем, словно новорожденный. Вскрикиваю, подавившись первыми вдохами пахнущего озоном воздуха. Рожденный деревом и молнией. Я – сама боль. Боль бытия. А потом остается лишь дождь, шипение гаснущего пламени, боль и ночь.

Просыпаюсь я от холода. И дрожи.

И осознания того, что я жив. А если жив, нельзя оставаться в неподвижности и бессмысленной тьме. Жизнь означает движение. Деяния. Я ощущаю всем телом камни и мокрый мох, на котором лежу. Мне неудобно. Это и значит, что я жив.

Я в своей жизни просыпался таким образом уже пару раз. Чаще всего – посреди больничной белизны. Удивленный, что продолжаю существовать, слабый и наполненный болью.

Но еще никогда не было так.

Я собираюсь, неловко и тяжело, словно бетонный голем. У меня щелкают зубы, ледяная дрожь пронзает до мозга костей. Лежу в странной позе, с выкрученными конечностями – тряпичная куколка. Я видал людей, которые лежат в подобных позах. Жертв взрывов. Сметенных ударной волной, вбитых в то, что оказалось на их пути, бесформенных, как смятая одежда. Однако я, похоже, цел и невредим.

В десятке метров дальше, посередине поляны, пылает огонь. Остатки моего ствола ярятся жаром и постреливают язычками пламени, что шипят под каплями дождя. Хорошо. Огонь – это огонь. Надо начать с тепла. Иначе все это кретинское чудо электрического воскрешения окажется зряшным из-за обычной гипотермии.

Мои мысли разбегаются во все стороны, будто стайка испуганных рыбок.

И только когда я приседаю около угольев выжженного ствола и протягиваю руки к теплу, начинаю собираться с мыслями.

Это я.

Я жив.

Или это очередной бред в довесок ко Гвару, пустыне, мастерской дядюшки Атилаайнена и вороноголовой Дейрдре.

Я сижу с протянутыми к угольям руками как неандерталец, позволяя теплу проходить сквозь мои ладони, охватывать грудную клетку и вливаться в ноги.

Моя кожа парит, словно в сауне, разодранные мысли медленно и несмело, одна за другой возвращаются, начиная опять собираться в стайку.

Это я. «Нижеследующим докладываю, что я снова существую».

Одежда порвалась. Все, что было на мне, включая сапоги. Пояс, кафтан, рубаха. Древо появилось изнутри. Древо, которое было мной. Тогда отчего я сижу перед огнем, который пожирает остатки ствола? Я был деревом, или дерево было мною? Что горит под моими руками? Вот вопрос, исчерпывающий список риторических дилемм нынешнего утра. Я и правда точно первобытный человек. Нагой и ошеломленный. У меня нет буквально ничего, даже огонь этот мне не принадлежит. Я думаю об оборудовании, которое осталось в доме Грюнальди. О Ядране. Но и об одежде, мачете, одеялах, о множестве предметов, которые я оставил. Это не слишком далеко. Я должен добраться до Грюнальди. Самое большее – три дня пути. Вот только – пути в сапогах. Через долину, запертую городком, который я поджег, полным разъяренных Змеев. Потом – по скальной стене, на которой либо висит, либо нет моя веревка. И все это – голышом.

Хорошего мало.

Все еще трясясь от холода, я неуверенно поднимаюсь на ноги и обхожу пепелище, разыскивая остатки вещей. Какой-то сукин сын свистнул мой меч. Мой синоби-кэн от Nordland Aeronautics. Это я помню. Но были ли там и другие?

Потеря меча мучает меня так, будто с ним вместе исчезло что-то еще, словно забрали кого-то близкого. Он был с Земли. Из дома. Не сосчитать, сколько раз он спас мне жизнь. Не хочется прикидывать, какие у меня без него шансы добраться до следующего мерзкого туманного утра.

Я активирую цифрал. Просто так, чтобы помочь себе в поисках и почувствовать себя увереннее.

Активирую цифрал.

И ничего не происходит. Только кружится голова. И я чувствую, что внутри, впервые с очень давнего времени, появляется страх. Жуткий, подкашивающий страх, о котором я уже успел позабыть.

Это такое чувство, что я даже присаживаюсь на землю и на миг сворачиваюсь в клубок. Пытаюсь успокоиться и снова активировать свой бортовой компьютер – но он молчит. Мой паразитарный мозговой ангел молчит.

Меч – просто инструмент. А без цифрала от меня будто осталась половина.

И дело не в боевом режиме, без которого я все же имею, говоря статистически, шансы выйти живым из трех или четырех схваток из десяти. Но как теперь выглядит моя сопротивляемость, память, куда девались знания, полученные в ходе обучения?

Отчаяние и чувство бессилия заставляют меня трупом лежать на мху, свернувшись в клубок – и это продолжается минут двадцать. Потом я чувствую, как начинают давить камни, и что мокрый мох неудобен, что кусают муравьи.

Ладно, хватит.

Я встаю и еще раз обыскиваю поляну. Систематически и тщательно. Все пригодится. Каждый ошметок, каждая мелочь. Сперва я нахожу горсть золота. Отдельные монеты рассыпаны то тут, то там, в траве, лежат между камнями. Их немного. Главные запасы, ссыпанные в пояс с потайными кармашками, остались в сумах. У Грюнальди. Были тяжелы, как несчастье, да я и не собирался за покупками. Как раз золото мне нынче меньше всего необходимо. Будь у меня возможность вызвать такси и приказать отвезти меня прямо ко двору Грюнальди Последнее Слово – тогда конечно.

Я нахожу остатки пояса, клочья ткани, рваные фрагменты чего-то, что, полагаю, некогда было моим сапогом: теперь сапоги разбухли от влаги и ни на что не похожи. Я все время вспоминаю очередные утраченные мелочи, распиханные по карманам: перочинный нож. Складной ножичек со множеством инструментов и знатным клинком. Остатки припасов – несколько кусочков халвы и полосок мяса. Ложку. Трубку.

Моя трубка, кисет с табаком и пробойник. Кресало. Как жить без кресала?

Я ищу. Обхожу пепелище по спирали, обследую на четвереньках, систематически прочесывая пальцами траву, мох и камни. Меня по-прежнему бьет дрожь.

Стараюсь не думать о цифрале, холоде и пронизывающей меня слабости. У меня раскалывается голова и кровь пульсирует в висках. В грудной клетке стоит мерзкая, гнетущая боль. Там, где торчало копье, виден неровный, продолговатый шрам, заросший слоями, как на древесном стволе. Не понимаю, почему я все еще жив. Наконечник был длинным, с ладонь, и прошил меня навылет. Древко, вошедшее в грудь, тоже было сантиметров пять в диаметре. Ужас. Наверняка было повреждено сердце, пробита сердечная сумка, плевра, наверняка и ткань легких. Может – пробито ребро и уж точно проломлена лопатка. Не понимаю, откуда у той скотины столько сил. Может, меня сумела бы спасти медицинская группа, если бы оказалась точно на месте. Если бы меня сразу заморозили. Потом медэвак, и прямо в отделение интенсивной терапии. Возможно. Процентов тридцать шансов. Тем не менее, я, похоже, выздоровел.

Очередное чудо.

В траве снова замечаю металлический блеск, но это камешек, покрытый слюдой. Слюда. Золото дураков.

Я ищу дальше, прочесывая камни, под монотонное карканье, прошивающее серый воздух туманного утра. А позже отмечаю палочкой место, до которого я добрался, и возвращаюсь на пожарище, чтобы согреться. Увы, жа́ра осталось всего ничего. Он едва переливается и шипит между угольями.

Часом позже я отыскиваю нож. Мой длинный нож в ножнах, пара к утраченному мечу. Он лежит метрах в десяти от пепелища, запутавшись в безлистые уже ветки одного из кустов. Я рыдаю от счастья, прижимая к себе нож, и в моей голове мелькает мысль, что, похоже, со мной что-то не так. Находка переламывает несчастливую полосу, и я быстро отыскиваю многое – клочки одежды, разодранную жилетку и, наконец, сагайдак с луком, что висит в ветвях. Немного, но, надеюсь, мне хватит. Лук, кажется, поврежден, но, думаю, его можно починить.

Я складываю все это в одном месте – нищебродство, но лучше, чем ничего. Ведь у меня есть нож. А у человека, у которого есть нож, есть все. Имея нож, можно смастерить почти любой необходимый инструмент, оружие и даже укрытие. Можно рубить, резать, поддевать, пилить и копать. Нет более нужного инструмента, чем нож. Я знаю об этом хорошо, поскольку помню времена, когда власть запретила иметь ножи.

Уцелевший фрагмент кожаного жилета не велик, но его хватит на два примитивных мокасина. Вырезаю ножом два куска кожи соответствующей формы, а потом ставлю на каждом ногу и обвожу углем. Это будет подошва. Потом должным образом подрезаю края и заворачиваю их на ноги, как учили на курсах.

Жаль жилет, но теперь у меня есть обувь. Я накладываю самые длинные фрагменты разорванного пояса на ствол и вырезаю ремешки. Не слишком длинные, но связываю их друг с другом и стягиваю мокасины, продергивая ремешок сквозь проверченные ножом дырочки в коже.

Работая, я то и дело отчаянно пытаюсь активировать цифрал. Почти непроизвольно. Руки у меня трясутся. Я мокрый и замерзший. Следующая задача – чем-то прикрыться. Базовая проблема – одежда и укрытие. Не цифрал.

Я стою спиной к пожарищу, ровно так, как стоял в момент, когда за мной выросло дерево. Это легко. Достаточно развернуться так, чтобы вид, который почти выжжен у меня в мозгу, оказался перед моими глазами.

Два затуманенных хребта, что жмутся друг к другу, словно ягодицы. Все те же рваные линии гор, затянутые голубоватой дымкой. Видные вдали два пятна леса, взбирающегося по склонам, пылая царскими красками осени. Семьдесят три хвойных куста, скрученных, будто они вышли из-под рук мастера бонсай.

Да.

Так я стоял, когда мое тело взорвалось деревом.

Меч был за спиной. Разорвало портупею, и меч полетел назад, туда, где его нашел тот проклятый щенок. Живой труп, который понятия не имеет, что он ходит по земле только из-за временных технических проблем.

Ходячее тело с отсроченным приговором на шее. Вор, который осмелился обокрасть Древо.

Нож висел высоко слева, на бедре. Он полетел в сторону, определяемую моей левой рукой, прямо в те кусты. Расстояние – около десяти метров. Там я его отыскал. Кошель и ножны с перочинным ножом висели на поясе, чуть сзади, на правом бедре. Я отмерял расстояние шагами. На этот раз мне нет нужды обыскивать всю поляну, лишь треугольный фрагмент в том направлении, куда, предположительно, полетели мои вещи. То, что я заставил себя мыслить аналитически, вознаграждается: нахожу еще ложку и полу кожуха. Кусок размером, может, с пару ладоней, но именно тот, который был для меня очень важен. Левая пола, в которой размещается потайной карман, где находится кисет с трубкой и горсткой табака. Экспериментальное зелье, купленное еще в Змеиной Глотке, пропало – и я не стану о нем плакать. Не могло пригодиться.

Я собираю охапку веток и бросаю ее в огонь, а потом сижу, попыхивая трубкой. Я возвращаю себе равновесие. Вот новое знание: в костер хворост нужно подбрасывать, а не стонать, что он прогорает. Человек постоянно учится. Облачко дыма, благовонно пахнущее сушеными сливами, просветляет мой разум, и я вдруг отчетливо осознаю свою глупость. Мне даже не хочется комментировать собственное состояние.

Я встаю и длинными шагами направляюсь туда, где произошла битва.

Люди Огня ушли живыми трупами, воскрешенными холодным туманом. Ушли, оставив лежащую на камне флягу, плащ того огромного воина, его шлем, все еще валяющийся на тропинке, но прежде всего – мечи. Два меча, невероятный я кретин.

Они коротковаты, качество клинков вызывает, скорее, мысль о садовом инвентаре, а не о произведении кузнечного искусства, и все же это – оружие.

Я поднимаю меч, принадлежавший первой жертве моего Нордланда. Оружие большого бородача. То самое, которое схватил воин, когда его клинок переломился от удара. И еще один, другого Человека Огня. Рядом с рукоятью по-прежнему лежит его рука, зеленоватая и покрытая муравьями.

Я подхожу к краю пропасти и нахожу запутавшийся в корнях плащ мальчишки. До него непросто дотянуться, но хватит малости скалолазания и длинной палки с сучком на конце.

Плащ Змея послужит мне, чтобы изготовить одежду. Простейшую в мире. Килт.

Хватит отрезать полоску соответствующей длины, обернуть бедра, перебросить через плечо и укрепить ремешком от фляги. Остаток плаща я режу, посередине проделываю треугольное отверстие, куда засовываю голову, и импровизированную – под пончо – блузу связываю под мышками кусочками ремня. Плащ огромного воина великоват и из хорошей ткани, а потому я набрасываю его на спину. Все тряпки, которые у меня на теле, жестки от ледяной влаги. К тому же плащ обоссан волком.

И, естественно, я забираю осиротевшую стрелу, воткнувшуюся в ствол, а еще – шлем бородача.

Базовым приготовлением к искусству выживания является так называемый «тест кирпича». Умение придумать, что можно сделать с любым случайным предметом, например, с кирпичом – кроме строительства домов, ясное дело. Такой шлем – одновременно котелок, подручная наковальня, таз, примитивный щит, кастет, маска, непромокаемая шляпа и так далее. Достаточно подумать.

Я забираю даже клочья тряпок и фрагменты пояса, из которых нарезаю ремешки. Из кусочка голенища делаю мешочек, в котором размещаю все находки, и привязываю его – наискось – через грудь.

А потом ухожу.

Схожу тропкой, что ведет вниз, на север. К Земле Огня.

Я ухожу, даже взглядом не попрощавшись с прижавшимися друг к другу вершинами, презрев собственные экспрессивные памятники и деревья, что напоминают выгнутые фигуры Драккайненов, замерших в танце святого Витта. Оскальзываюсь на мокрых камнях, спотыкаюсь о корни. Я одет в лохмотья, но жив.

Я слаб как младенец, меня сотрясает дрожь, я умираю от голода. Но я жив.

Я жив и еще посражаюсь.

На дно долины, к шумящему между хвойными кустами и скалами потоку я схожу больше часа и едва держусь на ногах. Пью воду – на четвереньках, словно конь, осторожно, чтобы не вызвать заворот кишок. Вода ледяная, и судороги сотрясают мои внутренности, пустой желудок выворачивается, я едва сдерживаю рвоту. Плещу в лицо и некоторое время сижу на мху, дожидаясь, пока дыхание выровняется.

Я все еще ощущаю направления в голове или это иллюзия? Мне кажется, я знаю, где находится страна Людей Огня, где стоит адский босховский Диснейленд, возведенный ван Дикеном, и где высится его безумный За́мок Шипа. Вот только это может быть иллюзия. Я не могу активировать цифрал. Опасаюсь, что тот остался в дереве. В том дереве, которое было мною. Может, его сожгла молния? Откуда мне знать, какова механика гребаного чуда?

Потом я иду по течению ручья, дном долины, среди встающих по сторонам скал, среди мороси и – порой – криков воронов.

Иду.

Первых людей я встречаю около полудня. Мертвых.

Сперва я вижу волка. Он серый и огромный, напоминает теленка. У него пологая спина, зад низкий, как у гиены, но спина и затылок – высотой метра полтора. Каждая лапа толщиной с мое бедро.

Я делаюсь неподвижен, медленно опуская ладонь на сагайдак, но вспоминаю, что лук поврежден, и у меня – всего одна стрела. Взрыв, превративший меня в дерево, сбил ролики, переменил натяжение тетивы; в луке, полагаю, сбит прицел. Потому я отвожу руку и тянусь за мечами. Стою и внимательно наблюдаю, с руками, скрещенными на рукоятях. И жду.

Волк что-то рвет – застрявшее между камнями, придерживая лапой, а потом вдруг поднимает огромную башку, ставит торчком треугольные уши. Шерсть его встает дыбом, на спине, словно у ехидны, поднимается несколько вертикальных игл.

Чудовище.

«Волк» – звучит хорошо, но скотинка весит за триста кило. Его череп – полметра длиной.

Из пасти свисает кусок мяса, оторванный миг назад. Но на нем, поспешно проглатываемом, не видно меха. Он покрыт гладкой золотистой кожей.

Волчара приподнимает губу и показывает мне зубы. Обнажает клыки размером с долото, а те, что поменьше, – с мой большой палец. Весь гарнитур поблескивает под сморщенной верхней губой, из его горла начинает вырываться мягкое рычание, которое больше напоминает львиный рык.

Я стою неподвижно, отчаянно пытаясь активировать цифрал, хотя мало что выходит. Непросто объяснить, как он работает. В нормальном человеческом организме, пожалуй, ничего не включается по желанию. Вот и обслуживание цифрала – инстинктивное. Происходит само по себе. Нет необходимости ни в заклинаниях, ни в усилиях. Он действует естественно, как гнев или печаль. И все же я напрягаюсь, мои мышцы подрагивают. Я сцепляю зубы, словно могу заставить свой мозг выйти на более высокие обороты.

Волк без усилия, пружинисто соскакивает между скалами и поворачивается в мою сторону, его рычание я ощущаю грудиной, все еще бессильно пытаясь войти в боевой режим – словно бы отчаянно нажимая на мертвый выключатель.

Он глядит на меня исподлобья, демонстрируя белый частокол зубов; его глаза гипнотически горят грязным янтарем.

Я гляжу в те глаза и пытаюсь навязать ему свою волю, но это все равно, что желать взять верх над тигром. Это вам не брешущая у калитки дворняга.

Единственным результатом становится струйка горячей крови, что стекает по моему лицу на губы, и ледяная дрожь, сотрясающая тело. Мне вновь становится холодно, теперь, полагаю, главным образом от страха. Я чуть высовываю оба клинка из-за пояса, но чувствую, насколько они смешны рядом с почти полутонной горой мышц и челюстей.

Холод охватывает меня как саван, в висках стучит, я вижу только волчьи глаза – грязно-желтые, пылающие странно разумной жестокостью.

Я чувствую его движения, хотя он не шевелится. Чувствую, что он прыгнет парой длинных перескоков, а потом, на высоте того камня, выстрелит в мою сторону будто ракета. При первом шаге зверя я отпряну влево, оттолкнусь ногой от камня и брошусь спиной на стену, между тем торчащим камнем и стволом крученой горной сосны. Если я все еще нечто умею и упрусь там ногами, в моих руках уже будут мечи, а он не сумеет меня достать. По крайней мере, не сразу. Нос, горло, глаза. Три быстрых удара, а потом короткий миг, чтобы вползти на спине туда, где еще выше и теснее.

Скажем так.

Вижу я это все в едином быстром проблеске, словно некий расклад. Длится оно долю секунды. Волк смещает центр тяжести, наклоняет голову еще ниже, а я уже знаю, что он прыгнет иначе, что пойдет с другой лапы – и весь расклад молниеносно распадается, замещается другим. Теперь уклонение в другую сторону, поворотом, словно тореадор, перед самими ощеренными зубами, с непростым двойным рубящим ударом. Левая рука – развернутым клинком в глотку, правой сверху в основание черепа, одновременно, как закрывая ножницы. Меняю хват ладони на обратный.

Холод пронизывает меня до мозга костей. На тропинку падает шишка, по склону скатываются мелкие камешки. На миг устанавливается густая, мертвая тишина. Мы смотрим друг на друга.

Вороны, до того ждавшие на ветвях конца волчьего пира, внезапно с криками, панически мельтешащей тучей, взлетают над долиной, а волк начинает отступать. Все время порыкивает, но отступает на толстых лапах маленькими шажочками, не спуская с меня глаз.

Проходит минута, волк делает еще несколько шагов назад, а я заставляю окаменевшие мышцы прийти в движение и чуть наклоняюсь в его сторону. Тогда он разворачивается и убегает быстрой рысцой. Это не выглядит как приступ паники, волчара, скорее, производит впечатление того, кто вдруг вспомнил о чем-то важном.

Вороны вновь садятся на ветви, и опять устанавливается тишина.

* * *

Волк исчез. Драккайнен миг-другой постоял неподвижно, потом сполз в траву и с усилием отпустил судорожно сжатые рукояти обоих мечей.

– Ох, мужик… – пробормотал он по-хорватски. – Piczku materi… Мужик…

Сидел и глядел, стискивая кулаки, на свои руки, будто не был уверен, что те действуют.

Поток обтекал каменистую отмель, покрытую гравием и валунами; на ней росло рахитичное деревце.

Трупы лежали рядом. Молодой мужчина с жестоко разрубленными шеей, плечом и загривком, мальчишка, самое большее лет десяти, со стрелой, торчащей в затылке, и светловолосая девушка с перерезанным горлом. У всех – вырванные куски плоти из бедер и боков, но это сделали волчьи зубы. Все трое нагие, с руками, выкрученными за спину, распухшими большими пальцами, перехваченными ремнями, и все лежали друг рядом с другом, ровно уложенные лицами к земле. У них была гладкая кожа, и только на плече мужчины Драккайнен заметил вытатуированный знак, похожий на сложный листок. Но ни у одного не было зигзагообразных змеиных знаков на конечностях или спинах.

Драккайнен присел подле них, придерживая одной рукой сагайдак с луком. Осторожно повернул к себе бледное, размокшее лицо девушки, с синими губами и матовыми глазами. На камнях крови не было. Края раны выпуклые и бледные.

Драккайнен поднялся и, склонившись, прошел быстрым шагом вдоль ручья, затем – медленно – вернулся назад, почти нюхая землю, перевернул пару камней, легонько провел пальцами по песку и гравию, словно читая знаки некоего тайного текста.

– Убили вас не здесь… – пробормотал он. – Привели по руслу ручья. Девять конных Змеев на странно подкованных лошадях и с десяток крабов. Вели пару тяжелых повозок, с одиночной упряжкой, не лошадей. Животные были массивнее и медлительнее. Повозки застревали на камнях, а потому вам разрезали ремешки на больших пальцах и приказали толкать. Было вас восемь человек. Здесь воз крепко засел и начал переворачиваться. Строй растянулся и разорвался, всадники сгрудились вокруг повозки и принялись подгонять вас кнутами или чем-то таким. Кто-то упал и оставил след крови на камне. И тогда мальчишка бросился наутек. Туда… И туда… Потом берегом. Стреляли дважды, но промазали. Достали только здесь, на пляже. В затылок.

…Он упал на колени, и тогда кто-то из Змеев поймал его каким-то лассо или бичом за шею. А потом поволок, умирающего, на отмель. Тогда ты бросилась на ближайшего всадника, но он тебя отогнал. Ты прыгнула еще на одного. Сумела стянуть его с коня и повалить, когда тебя рубанули. Высоко, с седла. Ты заслонилась предплечьем. Тот, на кого ты напала, освободился и перерубил тебе плечо. Второй конный ударил снова и перерубил шею. Потом вас отволокли на отмель. Но сперва, – обратился он к мертвой девушке, – он изнасиловал тебя и перерезал горло. Другой еще был жив, умирал от потери крови, но ему приказали смотреть. Когда ты умерла, они положили вас здесь. А повозки отправились дальше. Прямо в Музыкальный Ад. Везли, например, мясо, железо, шкуры, соль и селитру. Может, больше пушечного мяса для нашего колдуна из Амстердама. Для безумца и социального экспериментатора, которому захотелось войны.

Вуко поднялся и обтряхнул колени.

– Пожалуй, мне стоит изменить путь. Слишком тут серьезное движение.

И все же он пошел вдоль ручья.

Примерно через километр склоны понизились настолько, что можно было свернуть в лес. Он шел, будто старик, отдыхая каждые несколько метров. В лесу Драккайнен некоторое время рылся в подлеске, наконец нашел растущие прямо из земли папоротники, немного похожие на пальмовые листья. Постанывая от усилия, он вырвал их, а потом снова отдохнул, тяжело дыша и опершись о ствол. Отрубил папоротнику листья, оставив лишь толстый крученый корень, который он оскоблил ножом до белых внутренностей. Нашел неглубокую котловинку с видом на дорогу, что вилась дном ручья, и сел там, хрупая свои корешки. Старался жевать неторопливо, но ему все равно приходилось сдерживаться, чтобы не проглотить их целиком.

– Jebem ti duszu, что за мерзость, – проворчал он. – Еще и рыбьим жиром воняет.

Позже он выполз из котловинки поискать больше папоротников.

Они ехали шагом, хрупая бронированными лошадьми о камни на осыпях; уставшие, увешанные оружием, в странных черненых доспехах. Кони, закрытые броней, вызывали в памяти рисунки глубоководных рыб. Вокруг вставал туман, последний из всадников держал бунчук, увенчанный черепом с длинными волосами, его древко оплетали танцующие змеи, как на адском кадуцее. Руки всадников украшали зигзагообразные татуировки, напоминающие колючую проволоку.

Люди-Змеи.

Драккайнен лежал на земле совершенно неподвижно, укрытый своим плащом, лицом уткнувшись в пахнущую грибами листву, и мечтал о ручном гранатомете. Керамическом, со шрапнелью.

Их разделял десяток шагов, а он лежал на обочине, скрытый листвой, в нескольких метрах над их головами, во тьме бора. Если не выпадет невероятное невезение, или если он сам не сделает никакой глупости, они не должны его заметить.

Один из Змеев отозвался резким приказным тоном, и Драккайнен едва не поднялся из укрытия. Ему ответил второй, и оба рассмеялись, но слова звучали так, словно на гравиевое дно ручья падали бильярдные шары или словно кто-то сунул металлический пруток в спицы колеса. В звуках, которые Вуко слышал, не было ничего подобного понятным словам. Только скрежещущее лопотание, гортанные вскрики и угловатое громыханье чужого языка.

Он ничего не понимал.

Ничего.

Змеи говорили на языке Побережья Парусов.

На языке, который недавно звучал для Драккайнена так же естественно, как и языки Земли, а теперь он был понятен не больше звуков, издаваемых китами, или волчьего воя.

Ему казалось, что он никогда не смог бы воспроизвести и, тем более, запомнить услышанное.

Всадники проехали, установилась тишина. Драккайнен уселся в котловинке и завернулся в плащ. Сидел неподвижно, двигалась лишь рука с ножом, скребущая съедобный корень папоротника. Медленно, с больной, поверхностной систематичностью. Бесконечно. Наконец он выскреб корень в лохмотья, воткнул нож в землю под ногами и продолжил сидеть.

Сидел долго.

– Ладно, драть все это, – сказал он лесу. – Я могу действовать с голой жопой, без меча и подмоги. Но с пустой башкой я не справлюсь. Мне жаль. Конец миссии.

Он сжал зубы и влупил затылком в ствол.

– Нужно всего-то пробиться к дому Грюнальди, где я ни с кем не смогу договориться, отыскать радиолярию и вызвать эвакуационный паром. Сори, Последнее Слово, но лучше сматывайся из страны. Мой земляк, увы, стал каким-то всемогущим гребаным магом и расхреначит вам тут все в пыль. Умеет превращать людей в деревья, оживлять трупы и духов, летать по воздуху – истинный Носферату. Потому садись на корабль, дружище, и ухреначивай, прежде чем он превратит тебя в картинку Босха, Брейгеля или Пикассо. А паром – либо прилетит, либо нет. Миссия у меня нелегальная, дружище. Если возвращаешься с пропавшими без вести, могут за тобой и прилететь. Эвакуация ученых хоть как-то оправдает нарушение инструкций. Ценная информация тоже оказалась бы весомым аргументом. Можно вытянуть агента потихоньку, стоит рискнуть. Но за засранцем, который испортился, ничего не сумел сделать и ни о чем не узнал, паром никто не пришлет.

Он сжал веки и снова ударил затылком в ствол, так, что загудело.

– Включись, стерва!

А потом снова замолчал.

Наконец сплюнул, поднял нож, вытер его о килт и аккуратно вложил в ножны.

Встал, перетянулся своим свертком, набросил на спину плащ и пошел через лес, вдоль ручья. Осторожно и как можно тише.

Раз-другой он останавливался, тревожно поглядывая через плечо, с ладонью на рукояти меча.

Встряхнул головой и отправился дальше.

Присмотрел себе не слишком отвесный склон рядом с устьем долины, километрах в полутора, и решил туда добраться. Взгляд с высоты мог дать понимание, верно он оценивает направление или ошибается. Мог помочь выбрать путь и начать интересоваться местом для ночлега. В нормальных условиях, имея доступ к воде, Драккайнен мог не есть неделю, но он и понятия не имел, в каком нынче состоянии. Ощущал себя странно и, сказать правду, не очень хорошо. У него кружилась голова, и потому каждые несколько сотен метров приходилось усаживаться, отдыхать и ждать, пока успокоится сердце.

По крайней мере, он чувствовал, что сердце у него бьется, что оно не разодрано копьем в клочья. Отирая мокрое от пота лицо, чувствовал, что это нормальная человеческая кожа, которая потеет и мерзнет, царапины на которой кровоточат. Кожа, а не одеревеневшая жесткая кора.

Некоторое время Драккайнен видел в уголке глаза какие-то плавающие пятнышки света, почти за гранью зрения. Мороки. Это могло означать усталость, слабость или истощение. Что хуже, они появлялись и исчезали, но каждый раз движение на краю зрения вызывало тревогу. Будто нервы и так не были на пределе.

Через несколько сотен метров он решил, что это не просто мороки и забеспокоился всерьез.

Эффект не напоминал серебристые искры, что беспомощно плавали по краю поля зрения. Скорее это было похоже на световой блик. Солнечный зайчик, пущенный зеркальцем, но казалось, он обладает собственной волей и специально поддразнивает, подкрадывается со стороны, а затем, при малейшем движении головы, сбегает.

Когда Драккайнен сошел в долину и двинулся в сторону встающего перед ним склона, он видел это чуть ли не постоянно. Световое пятнышко, движущееся параллельно ему. Мог наблюдать за ним краешком глаза, одновременно глядя вперед, а потому заметил, что солнечный зайчик, который должен оставаться лишь сбоем зрения или секундным обманом сетчатки, прячется за стволами деревьев и скалами, что, пробираясь между камнями, освещает их небольшим пятнышком света, как фонариком, что в свете том травинки и камешки на миг обретают дополнительную тень.

Он всматривался в скалы и изломы, пытаясь заметить шутника, пускающего зайчиков. Кто-то мог хотеть обратить на себя его внимание без криков – достаточно безрассудных в горах, где продолжалась то вспыхивающая, то угасающая война. Хватило бы поймать отблеск солнца на клинок ножа или на край щита. Только, во-первых, тогда попытались бы светить ему в лицо, во-вторых, не стали бы прятаться, и, в-третьих, нынче было пасмурно.

Это исчерпывало список разумных объяснений, а потому Вуко просто шагал дальше.

Дорога, которую, похоже, облюбовали штурмовые отряды ван Дикена, не была лучшей трассой, и Драккайнен хотел побыстрее с нее сойти.

Остановку он сделал на середине пути к вершине, в довольно густом лесу, среди скал и папоротника.

Драккайнен снял шлем, развязал плащ, влажный на спине от пота, и уселся на поваленном дереве, осторожно попивая из трофейной фляги. Пятнышко яркого света все еще мелькало где-то с краю зрения, но он старался в него не всматриваться.

Сперва нужно добраться наверх и найти укрытие. Потом добраться до Земли Огня, отыскать Ядрана и оборудование. По дороге немного обучиться языку. Позже – прибраться за ван Дикеном и разобраться с тем, что тот натворил. Поглумиться над трупом и отлить на его могилу. Затем найти и эвакуировать остальных. Вернуться на Землю. Полно работы. К окулисту и неврологу он мог сходить, только закончив все дела, потому нынче не оставалось времени на какие-то световые феномены.

Когда она пронеслась в воздухе и повисла в полуметре от его лица, похожая на ожившую куклу Барби, охваченную переливами света, он как раз отпивал из фляги.

– Может, тебе пора начать думать, безмозглый ты мясник? – спросила она по-английски и довольно раздраженно.

Попытка заорать с полной глоткой воды дает единственный эффект: можно захлебнуться. Драккайнен фыркнул и с каким-то удивительный взвизгом свалился, надсадно кашляя, со ствола, навзничь.

Вскочил он еще быстрее, облившись из баклажки. Отсвечивающая фигурка маленькой девушки отлетела чуть дальше и снова повисла в воздухе, скрестив ноги в щиколотках. Она была голой, светящейся, сантиметров тридцати ростом, с золотыми волосами. Не блондинистыми, а металлически золотыми, похожими на тонкие проволочки. Золотым был и кустик волос на ее лоне. Она обладала микроскопическим пупком, едва различимыми ноготками и маленькими, будто головки шпилек, выпуклыми сосками на грудях, размером с вишенки.

Драккайнен откашлялся, после чего вытер лицо и глаза.

– А любой бы сбрендил, – сказал сдержанно. – Это был непростой день. Я воскрес, едва держусь на ногах, вчера еще был деревом, узнал, что утратил все навыки, даже языка не знаю, странствую с голой жопой по горам, обернувшись в кусок плаща, на ногах у меня – остатки кожуха. Впрочем, что я знаю о чудесных воскрешениях… Может, просто нельзя не сбрендить. Но отчего у меня не может быть человеческого бреда? Вот ведь, piczku materinu, perkele saatani vittu, zaszto Disney?

Он помассировал веки, словно желая воткнуть глазные яблоки поглубже в череп.

А потом снова открыл глаза.

Маленькая феечка все так же висела перед ним в воздухе, с ручками, заброшенными за голову и с одним подтянутым к груди коленом. Он сумел отметить, что черты ее лица человеческие. Незнакомые, но человеческие. Строго-красивые, как у модели.

– Sug elg y helvete, – произнес Драккайнен по-фински, хотя и грубо.

Она развернулась на месте, после чего оттопырила в его сторону маленькую круглую попку и профессионально, точно стриптизерша, крутанула ею.

– Насмотрелся? Может, мне у шеста потанцевать?

– Подрасти раз в пять – и я найду для тебя применение. Я понимаю, мое подсознание дает мне понять, что я эмоционально незрел. Взрослый, ответственный мужчина не соглашается на участие в тайной программе и не покидает орбиту Земли. Впрочем, мне об этом говорили всю жизнь. Синдром Питера Пэна, и все такое. Отсюда и Динь-Динь. Нахер, Динь-Динь. Скажи Капитану, чтобы подтерся крюком. Доброй ночи.

Он взмахнул рукой, но она ловко отскочила и встала на торчащей из ствола ветке. Окружающий ее переливчатый отсвет оказался парой быстрых, опалесцирующих крылышек, похожих прожилками на стрекозиные, но в форме тех, какие можно видеть у больших тропических бабочек. Она распростерла их и теперь мерно ими двигала, совершенно как бабочка.

– Лапы, селюк, при себе держи! Можешь смотреть, но не прикасайся. А если не хочешь меня, зачем звал?! – Последнюю фразу она уже выкрикнула, а потом стала плакать. – Сказал на меня – стерва… И еще – чтобы я с лосем… – всхлипнула.

Драккайнен смотрел на это равнодушно, с абсолютно неподвижным лицом.

– Ты – цифрал, – произнес он мертвым голосом и – третий раз в жизни – потерял сознание.

* * *

Я прихожу в себя парой минут позже. Над головой – частокол стволов, слабый свет мрачного дня разрезан ветвями, подо мной – каменистая почва, подлесок, полный шишек. В желудке скверное, давящее чувство, несущее ощущение болезни.

И еще – этический закон в сердце.

Я перекатываюсь на бок и тяжело встаю. Надо взобраться на вершину.

Кошмар все еще горит у меня в мозгу, но я не вижу вокруг ни огней, ни фей. Стараюсь не думать об этом. Это больше меня.

Я сошел с ума. Абсолютно. Видение, бред, welcome to Cockooland. А может, цифрал уцелел. Уцелел, перестроившись в нечто такое вот. Я утратил контроль над телом, гиперадреналин, тактические возможности, умение фехтовать, искусство сражения и знание языка, но получил дурацкую феечку, летающую вокруг моей головы с кретинскими комментариями. Сам не знаю, какой вариант лучше.

Займусь этим позже.

По очереди.

Это больше меня. Просто-напросто случаются такие дни.

По дороге я вырезаю себе приличный посох. Не те времена, когда я прыгал по горам, что козочка. Теперь я едва перебираю ногами и опираюсь, словно пилигрим, на посох.

Марш мой монотонен и мучителен, но позволяет использовать мозги. Собираться с мыслями, делать выводы. Например, примем как рабочую гипотезу, что меня и вправду временно превратили в дерево. Но можно предположить, что я был загипнотизирован. Провел некоторое время, торча на вершине горы, погруженный в кататонию, а все остальное – просто бред. Так значительно гигиеничнее. Но это не объясняет копья.

Я вижу заросший продолговатый след посередине грудной клетки, помню агонию, все время чувствую легко узнаваемую, тянущую боль, что сопровождает заживление, только пульсирует она где-то внутри меня, стегая органы, которые не имеют права так заживать. И все же заживают. Сердце работает, я чувствую это, особенно бредя шаг за шагом вверх по лесистому склону; оно все еще лупит внутри меня, как затягивающаяся рана. И эта тлеющая на грани ощущений тянущая боль проникает сквозь ребра и легкие, отдается в лопатке. Ровно там, где проходило древко. А если меня действительно превратили в дерево, можно понять, отчего я не умер. Согласно некоей кретинской логике, это объяснимо. Спас меня ван Дикен. Переусердствовал. Проткнул копьем, но наложил на меня нечто, что – в рабочем порядке и с отвращением – я готов назвать заклятием. Прежде чем умереть, я успел стать деревом. И не умер потому, что деревья не умирают из-за повреждения ствола. По крайней мере, не сразу. Дерево может умереть от болезни, недостатка света или воды. Корневая система может не пережить, если срубят ствол, но порой она способна породить следующее деревце. Оттого я, как дерево, выжил.

Но если бы я каким-то чудом, проявляя знание, волю и умения, которыми не обладаю, поскольку слишком прост, сумел бы перепревратиться в человека, я стал бы человеком, пробитым копьем. Пробитым смертельно. Двойная страховка. Но когда я был деревом, Воронова Тень вырвал из меня копье, и потому я проснулся живым. Quod erat demonstrandum.

Раненый, больной, бредящий – но живой. Очередной вопрос: что вытащило меня из ствола? Воронова Тень сказал, что никто не сумеет сделать это, лишь я сам. Будто сквозь туман я помню, что пытался. Помню усилие и какие-то кошмары. Ночь, волки и дождь. Но также помню, что не справился.

Кажется.

Я выхожу из леса и бреду вверх, через луг, поросший острой серо-голубой травкой. Опираюсь на посох, упираюсь в колени ладонями и бреду вверх по склону, к вершине, которая, кажется, лишь отдаляется, словно гора растет по мере того, как я на нее поднимаюсь.

На вершине, среди рассыпанных вокруг светлых меловых скал, я сперва тяжело сажусь, а потом подставляю потное лицо под холодный осенний ветер. Трава на склоне пахнет тяжело и медово, аромат вдруг напоминает мне ренклод. Сладкий зеленый ренклод в сиропе, который продавали в банках во времена моего детства. Мечтаю о ренклодовом компоте и о пряниках. Соединение этих вкусов кажется мне чем-то совершенным. Я убил бы, чтобы сожрать литровую банку ренклода, заедая глазированными польскими пряничками. При мысли об этом мои челюсти сводит судорога.

Тут нет ни ренклода, ни пряников. Есть только глоток тепловатой воды из воняющей козлом деревянной баклаги.

А потом я поднимаюсь и гляжу в сторону, откуда пришел.

Вершина моя не очень высока, но вид с нее открывается недурственный. Горы встают вокруг мрачным гранитным поясом с северо-востока дугой на запад. Оттуда я пришел.

Кажется, я вижу плечи и руку Плачущей Девушки, а за ней – идиотский шар на колонне, назовем его, например, Глобусовый Верх, шип, протыкающий шар. Дальше к северу он тонет в тумане и впивается в низкие тучи. Все это, как мне казалось, находится несколько в стороне от моего положения и значительно дальше. Где-то справа должна находиться долина, ведущая в Сады Наслаждений, а за поворотом – к Музыкальному Аду и За́мку Шипа.

Туда я должен вернуться, хотя от одной мысли об этом по телу бегут мурашки. Вернуться как тайному убийце.

Меня охватывает гнев. Не столько на прибабахнутого ван Дикена, сколько на себя. Воронова Тень был прав. На что я рассчитывал? На эффект неожиданности? Мое поведение можно объяснить лишь тем, что я не в состоянии принять чудеса. Просто не могу. Это глупо. Я смотрю на вращающиеся элементы железного за́мка и вижу машину. Не больше. Отчего-то это кажется мне более рациональным, хотя этот мир дремлет в вечном средневековье и здесь нет технологий, которые позволили бы выстроить нечто подобное. Чуточку магии – и я сразу чувствую себя идиотом.

Я смотрю в сторону Земли Огня и вижу размытые столпы дыма, мне кажется, что ветер несет отвратительный смрад выпущенных кишок и свежей крови, смешанный с тяжелым запахом пепелища. Мне кажется, я слышу крики, но это не более чем фантазия. Я просто-напросто знаю, как воняет на месте резни. А при всей здешней сказочности – резня тут правдива. Несмотря на чары, кровь здесь проливается настоящая.

И я понял еще, что я словно бушмены, которые не принимают во внимание существование вертолетов, ноктовизоров и автоматов. Они видят ночью и у них есть копья, которые могут проткнуть человека на расстоянии? Летают по воздуху в железных ящиках? Сказки!

Однако мое отрицание не собьет вертолет и не спасет меня от очереди из электромагнитного автомата.

Я решил идти на восток и перебраться через цепь более низких гор, что тянулись на северо-востоке. Так я сокращу путь и доберусь до Земли Огня с другой стороны, да и путь будет легче, и подальше от нашего чародея с его веселой компанией. Сегодня – через закрытую лесистыми хребтами долину и ту котловину, скрытую в тумане. А потом придется искать укрытие на ночь.

Во время спуска ноги у меня, кажется, болели сильнее, но в других местах, чем когда я карабкался наверх. У меня все еще дергает ахиллесово сухожилие, которое я повредил до того, как меня превратили в дерево. Вот свинство.

Через какое-то время я снова иду, а собственно – бреду вдоль потока, и тут до меня доходит, что я не рассчитал силы. И доходит только сейчас. Нужно окончательно прийти в себя, выздороветь.

Просматриваю россыпь вымытой гальки, пока наконец не нахожу несколько кусочков кремня. Проверяю их, ударяя о клинок одного из моих коротких мечей, высекаю снопы искр и прячу камешки в узелок.

Будет огонь.

Хорошо бы еще найти что-то, что можно испечь.

Мечтаю отыскать место для ночлега и отдыха, но я еще слишком близко. Знаю это. Просто чувствую.

Не знаю, это предчувствие или просто истерия.

Как это действует? Какие на самом деле возможности у ван Дикена?

Он чувствует меня на расстоянии, как сказочный колдун, сидя на башне и оглядывая горящим, далеко видящим оком горизонты? Передает сообщение в какой-нибудь хрустальный шар? На какое расстояние?

Я иду.

Я иду и мечтаю о еде. Иду вниз, к окутанному туманом перевалу. Тут нет ничего, на что можно охотиться, ничего, что можно было бы сорвать и пожевать. Только несъедобные купы кустарника, похожего на горную сосну, скалы, означенные яростно-желтыми кляксами наростов, что выглядят так, будто кто-то обрызгал их краской, а еще – клубы тумана. Я иду на перевал, сражаясь с рвущимися от боли мышцами, а перед моими глазами стоят dagnje na buzara с аппетитно раскрытыми раковинами, плавающими в отваре из олив, чеснока, трав и белого вина. Или janjetina iz pod peke, пахнущая тимьяном и чабрецом, среди золотистых луковичек и булькающего соуса.

Чем ближе перевал, тем холоднее становится. Туман окружает меня густыми, как вата, влажными клубами, вокруг маячат только скалы.

Нужно взойти на перевал, а потом спуститься вниз, в долину. Я не проживу до утра среди этих скал. Тут нет деревьев, нет воды, не из чего сделать шалаш, нечего есть. Придет осенняя ранняя ночь, и до утра я замерзну.

Мне уже немного осталось.

Обувка распадается. Мягкая кожа кожуха слабо подходит для подошв. Она разодрана о скалы, и внутренности мокасинов медленно пропитываются кровью.

И все же я иду.

Я вспоминаю свои сапоги. Никогда не любил ходить босиком. В Гваре я и к морю выходил в специальной обувке из пенки и пластика. Везде скалы и морские ежи. Кто хоть раз наступил на ежа, уже никогда не войдет в море босиком. Дома у меня – целый куль старой обуви. Сбитой, немодной или просто-напросто той, что мне надоела. Любую бы сюда. Хотя бы лакированные туфли. Старые резиновые сапоги. Кеды. Что-нибудь.

На перевале я останавливаюсь и гляжу вниз. Долина, большая и округлая, раскидывается передо мной, напоминая миску с молоком. Она наполнена туманом. Ее окружают зубастые валуны, ощеренные словно края щербатого глиняного кувшина. Но делать нечего. Я должен сойти вниз, в этот туман, пробиться сквозь долину. Что бы оно там ни было.

Ветер бьет мне в лицо. Ветер со дна долины, из-под белого кожуха тумана. Тяжелый запах сероводорода и немного – гнили.

Я схожу. Осторожно, шаг за шагом, опираясь на скалы и хромая на раненых ногах.

Смрад становится отчетливее. Я миную булькающие озерца, среди скал мелькают странные, мутировавшие деревца. Печальное место.

Туман немного расступается. Он все еще скрывает окружающие долину хребты, заслоняет небо, но чуть развидняется. Недавно я видел метра на два, теперь мой взгляд уходит на полсотни.

Я спускаюсь в котловину, миную группы скал, похожих на рассыпанные, выбеленные солнцем кости. Вот торчащие в небо частоколы ребер, огромные, словно элементы каких-то конструкций. Единожды пробудившись, игра воображения не может остановиться. Я миную ряд камней, стоящих один за другим, и мне кажется, что они выглядят как упавший и рассыпавшийся спинной хребет. Я отчетливо вижу отдельные позвонки, из каждого можно соорудить табурет. Чуть поодаль замечаю совершенно явственный череп, огромный, словно кабина военного грузовика. Все это призрачно расплывается в клубах тумана.

А потом я слышу откуда-то издалека плач, будто звук неисправной сирены. Не знаю, труба это или, может, животное. Я никогда не слышал ничего подобного.

Поэтому иду осторожно и тихо, от укрытия к укрытию, непроизвольно пытаясь запустить цифрал, хоть и знаю, что мне это не удастся.

Крадусь, выглядываю из-за скал, проверяя местность, прежде чем идти дальше.

И тогда я вижу дракона.

В первый момент я принимаю его за скалу, но скала шевелится и через несколько шагов оказывается бесформенным, подобным динозавру созданием с зубастой пастью; тварь стоит на задних ногах.

Я не в состоянии ни испугаться, ни заорать, ни убежать. Прежде чем успеваю сообразить, что вижу, падаю, перекатываюсь за скалы и делаюсь неподвижен. Мгновенно. Просто-напросто исчезаю с тропинки.

Понимаю, что из обучения, похоже, кое-что сохранилось, лишь когда гляжу в ту сторону.

Животное не слишком велико. Метра четыре в длину, не считая хвоста, но это – архетипичный дракон. Довольно длинная шея, башка рептилии, гребень костистых отростков, хвост. Ну – дракон драконом.

Собственно, виверна.

Нас разделяют метров тридцать.

Я лежу. Жду.

Чудовище выпрямляется, запрокидывает голову и раскидывает крылья. Банальные, каких и стоит ждать от дракона. Нетопырные, кожистые крылья, растянутые на костном скелете. Он раскрывает их медленно, с усилием, и я вижу, что только одно крыло нормальное, второе – деформированное, частично срослось с редуцированной передней конечностью, скрученной и будто высохшей.

Дракон открывает пасть и издает ужасающий рык. Высокий, стонущий, подобный скрипу огромных ржавых ворот. Из тумана отвечают подобные звуки, все – ужасно отчаянные, словно больные.

Виверна внезапно бьет крыльями, как лебедь, усохшее двигается конвульсивно и жалко, но даже если бы они оба развернулись правильно, не подняли бы дракона в воздух. Весит он, полагаю, с тонну. Тонна мяса и костей. Даже если бы его наполнял чистый гелий, не полетел бы. Крылья, разверни он их, раскинулись бы метров на пятнадцать. Возможно, он сумел бы некоторое время парить, но я сомневаюсь.

Создание тем временем исторгает громкий рык и все отчаяннее бьет крыльями, скорченное, начинает разворачиваться и распрямляться, зверь берет короткий хромающий разбег. Я сжимаю зубы, поскольку хочу, чтобы законы физики и биомеханики выиграли. Не хочу видеть, как бочковатое тело отрывается от земли и криво, приняв во внимание неразвитое крыло, но все же летит. Потому что, типа, магия.

Я не согласен.

Предел веса создания, которое может подниматься в воздух благодаря силе мышц, – примерно двадцать килограммов. Больше мышц – больше массы и скелета, а это значит – больший вес. И опять нужно больше мышц. И так должно быть. Даже если у этой скотинки другие мышцы и другая биохимия, тогда, скажем, и предел раза в два больше. Но не в двести же!

Логика должна сохраняться. Драконов нет. И так должно быть.

Он бьет крыльями, я чувствую порывы ветра, он прыгает между камнями все быстрее, я корчусь, поскольку вижу, что он пробежит в паре метров от моего укрытия. Дракон делает прыжки все длиннее, совсем как взлетающий лебедь, наконец раскрывает крылья и, ударяя ими с сильным шумом, поднимается в воздух.

Пролетает четыре, может, пять метров, после чего с шумом валится на скалы и осыпи на дне долины. Я слышу грохот, чувствую дрожь земли, между скалами поднимается столб пыли.

Физика – один, магические бредни – ноль.

Я пережидаю минутку и прокрадываюсь к месту катастрофы.

И нахожу бойню. При столкновении со скальными глыбами тварь разбрызгалась, как арбуз. Теперь она – куча давленого мяса, сломанных костей, что торчат во все стороны из массы, будто иголки. Тварь еще жива, большой глаз медленно затягивается подрагивающей белесой пленкой, которая раскрывается по-птичьи, снизу. Из полной сломанными зубами рептильной пасти на скалы льются каскады крови. В воздухе стоит смрад. Из уголка птичьего глаза медленно сползает бесцветная жидкость.

Виверна умирает.

И плачет.

Я ухожу.

Снова пытаюсь воззвать к боевому режиму, как если бы я беспомощно взывал к молчаливому Богу, и всматриваюсь в туман, не снимая ладони с рукояти меча.

Проклинаю туман, проклинаю идею идти через эту долину, а более всего проклинаю сказки.

И иду вперед. Беспомощно взывая к цифралу.

* * *

Он увидел ее в самый неподходящий момент. Выходя из кустарника, чтобы осмотреть очередной кусок пути. Следующие десяток-другой шагов надо было преодолеть осторожным бегом на полусогнутых – до следующего укрытия.

Она сидела на камне отвернувшись, рядом с его лицом, и разглядывала ногу, упертую в колено – будто занозила пятку. Радужно переливающиеся крылышки, сотканные из сияющих перепонок, легонько двигались.

– Я с тобой не разговариваю. Ты мерзкий, – сказала она обиженным тоном.

– Haista paska, – непроизвольно выдохнул Драккайнен.

– И вульгарный.

Он смотрел, как она улетает, похожая на героиню дурацкого комикса. Крылышки двигались так быстро, что превратились в отсвечивающий бликующий фон. Феечка сплела стройные ножки в щиколотках, будто сидела на качелях. Она приземлилась на вывороченном стволе среди скал, в идеальном месте для следующего укрытия, в десятке шагов дальше.

Он добежал туда и снова рухнул, борясь с присвистывающим дыханием. Она сидела спиной, надутая; ее маленькая попочка, размером со зрелую сливу, находилась в паре сантиметров от его носа.

Недолго думая, Драккайнен наклонился и хотел вывалить язык, но не успел. Цифраль встала и оттолкнулась от ствола, будто прыгала в воду, а затем перелетела на новое место, как сотканный из света мотылек.

Он сперва – из чувства противоречия – хотел занять какое-то другое место, но, увы, идеальным укрытием было это. Спрятанное во встающих горных соснах, среди скал – то, что нужно.

Драккайнен переместился туда и повалился, одной рукой придерживая болтающийся на боку узелок.

На дне долины отсвечивало круглое озерко – словно темное зеркальце. Пруд, занимающий середину котловины, с полкилометра в диаметре. Наверное, поскольку второй берег тонул в тумане. Вода булькала, над ней поднимались клубы пара; она была темного, неприятного кофейного цвета, и только подле самого берега, на скальных отмелях, желтовато отсвечивала.

Черная вода. Выглядела неаппетитно.

А в воде лежал еще один дракон. Этот был огромен, башка на длинной шее высовывалась на берег метров на пятнадцать, раскинутые кожистые крылья подошли бы и для крыши над баварским пивным шатром.

И этот тоже подыхал.

Его бока тяжело вздымались, тварь сражалась за каждый вдох; на продолговатой морде двигались ноздри, выдувая клубы пара. Крылья легонько двигались, вздымая волны, но над водой не поднимались. По хребту виверны прохаживалось несколько воронов, бессильно поклевывая ороговевшие чешуйки.

– Ты слишком велик, – прошептал Драккайнен. – Потому не можешь встать. Не можешь дышать. Сердце не в силах гнать кровь. С чего ты так вырос? В этой воде? Крылья у тебя прилипли поверхностным натяжением. Как паруса опрокинувшейся яхты. Ты не сможешь ими шевельнуть.

– Начинаем немного думать? – ядовито спросила Цифраль, все еще отвернувшись.

– Я начинаю думать. Ты же – лишь анимированное проявление шизофрении.

Он обошел дракона по широкой дуге, проползая среди зарослей горной сосны, неохотно пользуясь теми местами, где приседала Цифраль. А из очередного своего укрытия заметил людей.

С десяток-полтора неимоверно оборванных и бородатых Людей Огня, толкавших огромный закрытый фургон с надстройкой, прошитой железными полосами, как бронированная повозка, набросанная пьяным Леонардо да Винчи. Вокруг стояли Змеи. В своих черных одеждах, вооруженные копьями, под предводительством огромного толстого типа, одетого в меховые штаны и высокие, солидные сапоги. Лысый череп прятался под кожаным капюшоном, доходившим до самого рта, плотным, с прорезями для глаз. Мощные предплечья оплетали змеиные зигзаги татуировок.

Группка толкала фургон по тропе вокруг пруда, остановилась в нескольких шагах от воды. Скрипнули завесы, размещенная впереди рампа отвалилась со звоном цепей.

Драккайнен окаменел, внимательно всматриваясь между скалами и кустами горной сосны.

Гигант в кожаном капюшоне проорал некий приказ. Толкавшие фургон люди отступили и один за другим присели, сплетя руки на затылке. Змеи сняли с борта фургона примитивные жестяные заслоны, окружили рампу полукругом, выставив копья. Лысый толстяк что-то хрипло крикнул, похоже, приказывая одному из невольников войти. Тот поднялся по наклонной плоскости на подгибающихся ногах, потом раздался звук, словно железная куча обрушилась на деревянный пол, а человек выскочил изнутри как ошпаренный, волоча за собой длинную цепь, которую тут же перебросил через большое железное кольцо, висящее посередине рампы. Цепь у него отобрали и приказали присоединиться к сидевшим на корточках.

Еще один крик, и щиты встали полукруглой стеной. За цепь потянули.

Из повозки вышел привязанный к другому концу цепи еще один дракон.

Совершенно другой. Похожий на варана или пятиметровую агаму, с яркой оранжево-зеленой спиной, на которой торчало несколько рядов зубастых отростков. Гад распластался на рампе, но когда его дернули за цепь, внезапно приподнял плоское тело и сбежал вниз, между копейщиками.

Драккайнен немного подтянулся, поскольку видел только спины людей и их баклеры, но потом вдруг понял, что Змеи дразнят дракона. Животинка крутилась то в одну, то в другую сторону, предупреждающе шипя, копейщики кололи ее и прятались за щитами. Дракон нападал, но цепь застряла в заушине, натянулась, и весь фургон на добрый метр проволокся по гравию.

Зверя снова укололи, теперь с другой стороны, и создание вновь яростно развернулось, оскаливая ряды совершенно идентичных зубов и шипя, будто компрессор.

Щиты с грохотом ударили в землю, создавая металлическую стену, цепь затарахтела в кольце.

– Что это, piczku materi? – пробормотал Вуко. – Коррида?

Внезапно дракон начал менять цвет – на все более яркий – и потеть крупными маслянистыми каплями. Он как-то странно присел и раскинул ярко-оранжевый капюшон вокруг шеи, что заканчивался венчиком шипов.

– Ну, теперь, ребята, вы его разозлили, – заметил Драккайнен.

Тварь принялась судорожно работать боками, словно ее тошнило; ее горло раздулось как оранжевый шар.

Раздался предупредительный хриплый крик. Драккайнен отчаянно пытался различить в нем хотя бы одно знакомое слово, но безрезультатно. Это был звук, напоминавший стук лопаты щебня, ссыпаемого в жестяное ведро – ничего более.

Дракон странно, точно ухмыляясь, раскрыл широкую пасть, а потом брызнул струей какой-то субстанции.

Жидкость полетела в чей-то щит и на камни осыпи, принялась дымиться.

Вторая порция была обильнее и сразу занялась огнем.

Дракон привстал на передних лапах и дохнул пламенем.

Драккайнен ошеломленно выругался.

Щитоносцы отскочили в стороны, прячась под металлом щитов, а с приподнятой драконьей морды ударил оранжевый коптящий огонь.

Недалеко. Где-то на пару метров. Пламя не было сильным, но хлестнуло по камням, осмолило скалу и подняло клуб черного, воняющего рыбьим жиром дыма. Дракон надулся снова, издал отчаянный визг. Следующая порция огня оказалась светлее и полетела немного дальше, ударила в щиты. Кто-то бросился наутек прямо в озеро, с боком и одной ногой, обросшими огненным мехом, а дракон внезапно стал корчиться и виться, с полной пастью пламени.

Визг летал над долиной, отзывался эхом в горах. Дракон дергал головой во все стороны, как укушенный осой пес, а гудящее пламя било из его пасти, будто пожар на складе фейерверков. Вдруг голова дракона взорвалась несколькими струями огня, сноп искр выстрелил из пары мест на хребте; зверь исполнил судорожный танец, чуть не опрокинув повозку, а потом превратился в бесформенный пылающий клубок. Дракон сгорел.

Обожженный Змей выполз на четвереньках из пруда и с трудом начал вставать на ноги.

Остальные отскочили от него, заслоняясь щитами. Он что-то хрипло орал, показывая руки. Толстяк подскочил сзади и коротким ударом всадил ему в спину топор.

Обожженный миг стоял неподвижно, выгнувшись назад и хрипя, а потом его голова поросла колючками. Кто-то подскочил и проткнул его копьем. Древко начало дымиться, а проткнутый человек мигом выпрямился и бросился вперед тяжелым юзом. Ему подбили ноги ударом копья. Он рухнул на землю, встать не сумел. Драккайнен заметил только спины остальных, поднимающиеся и опускающиеся клинки, град ударов, наносимых человеку, корчившемуся на земле.

Дракон тем временем превратился в кучу вонючих обугленных останков, но продолжал гореть.

– Что тут происходит? – недовольно проворчал Драккайнен.

Фургон отволокли чуть подальше от горящей рептилии, невольников снова загнали внутрь. Вуко медленно и осторожно подполз чуть ближе и выглянул снова, заняв позицию получше. Невольники по очереди выходили из фургона, неся корзины, в которых на соломе лежали белые круглые объекты размером со спелые баклажаны.

Осторожно ступая по камням, невольники относили корзины к озеру и опускали в воду. Аккуратно и бережно, пока те не исчезали в черной запруде. Один из носильщиков поскользнулся на мокрых камнях и ступил в воду. Раздался панический крик, пленник выскочил на берег и принялся убегать; его мокрая нога начала пульсировать, словно под кожей что-то клубилось. Бегущий с криком упал на землю, его настигли и рассекли с той же яростной систематичностью, что и предыдущего человека. Драккайнен отвел глаза, сглотнув слюну, но продолжал слышать отчаянный крик, свист раз за разом падающих клинков и хруст рубленого мяса.

Вопль стих.

Рампу подняли, и фургон, хмуро поскрипывая, покатился прочь от озера.

На берегу остался дымящийся, обугленный труп дракона, два кровавых пятна и ни на что не похожие останки невольников.

В месте, где погрузили корзины, вода слегка побулькивала, выпуская фонтаны пара.

– Напомни мне, чтобы я там не купался, – процедил Драккайнен.

Он ждал, пока Змеи уедут. Фургон катился вдоль озера, подталкиваемый пленниками. Из клубов тумана донесся далекий рев умирающего дракона. В остальном царила мертвая тишина. Не было слышно даже вездесущих воронов. Дурная земля.

– А должен был это оказаться путь к землям за Змеями, – прошептал Вуко. – Поздравляю, Драккайнен.

Долина была овальной, окружена негостеприимными скалистыми зубцами. Он мог бы туда взобраться, но в нормальном состоянии, в сапогах и одежде, а не больной, ослабленный и едва живой от голода. Не в лаптях из кусочка кожи да укутанный в две тряпки.

В этой ситуации он был обречен на перевал. Даже на два. Тот, которым пришел, и второй, на другом конце долины. Куда поехал фургон в сопровождении Змеев и ободранных пленников.

Драккайнен встал и неохотно пошел в ту сторону, пытаясь игнорировать порхающую вокруг Цифраль.

Среди скал и кустов горной сосны лежали драконьи трупы. В разной степени разложения. От некоторых остались лишь рассыпанные кости, будто останки брошенных на берегу кораблей. Они не напоминали динозавров. Черепа были явственно обезображены, бесформенны и полны случайных наростов. Другие, чуть посвежее, выглядели еще хуже. Ни дать ни взять – мутанты после ядерной войны. Челюсти, вырастающие из плеч, безглазые, слепые головы, покрытые рогами, клыки настолько большие, что протыкали нёбо. Три глаза, головы, сросшиеся в единую бесформенную массу, полную ощеренных зубов. Собственно, каждый был другим, отличным. И все мертвы либо подыхают.

Драккайнен крался, воздух был наполнен мухами, вокруг стоял едкий запах падали. Он то и дело прятался, мокрый от пота, с болезненно колотящимся в груди сердцем, уверенный, что встретить чудовище достаточно бодрое, чтобы оно начало за ним охоту, – вопрос времени. Но пока все они были мертвы либо в агонии.

– Мне бы побольше отдыхать и восстанавливаться высокобелковой диетой. Пить много жидкости и избегать стрессов, а не прогуливаться по аллее драконов. Еще вчера утром я был деревом, piczku materinu!

Чуть дальше он снова остановился, ошеломленный. Скалы окружали это место, как кельтские менгиры. Обычные меловые столпы разнообразнейших форм, похоже, естественные. На двух висели разорванные трупы. И в каждом торчало железное кольцо, вбитое в камень примерно на высоте метра, а среди валунов и гальки на земле валялись кости. Человеческие кости. Черепа, ребра и бедренные.

Драккайнен некоторое время молча глядел на все это.

– Это полигон, – сказал он Цифраль. – Опытная лаборатория. Вон на том большом еще видны остатки паланкина, видишь? Ван Дикен готовится к войне и желает заполучить драконов. Он колдун и потому жаждет их. Армию драконов. Полагаю, тут есть некая связь с черной водой. Он наложил на нее заклинание. Что бы туда ни попало, рождается дракон. На условиях мутации или гребаной магической трансмутации, неважно. Эти весельчаки пытаются разводить драконов, но у них ничего не получается. Почему?

– Потому что драконов не бывает, кретин, – заявила Цифраль.

– Разумно. Не бывает. Невозможно физиологически. Потому они дохнут. Магия призывает их к жизни и поддерживает этот процесс, создавая то, что чародею необходимо. Но – они дохнут. Потому что его драконы родом из сказки. Они выдуманы и не имеют права на существование. То есть его заклинания являются чем-то искусственным и имеют свои ограничения. Он может приказать магии превратить ребенка в гнома, но тот не выживет. Потому что его сердце устроено как человеческое, и такие же мышцы. Потому что метаболизм организма человека слишком медленный, чтобы поддерживать жизнь в теле, которое весит двести кило; легкие при таком строении работают слабо, кровь слишком густа и так далее. У такого человека должны быть органы, как у мыши. Но ван Дикену все равно. Он хочет драконов, или гномов, или, я не знаю… ковры-самолеты. И создает их, после чего наталкивается на физиологию или аэродинамику. Потому что он кретин.

– Один раз ты уже не воспринял его всерьез.

– Я просто ищу его слабые стороны. Что толку признавать его полубожественным и всемогущим? Он не всемогущ. Его заклинания не в силах изменить законы природы. Он может лишь искажать их на короткое время. А наш коллега, как и всякий социальный реформатор, невежда. Особенно когда речь идет о технических подробностях. Важна лишь общая идея. Модель, накарябанная на салфетке, а не нудные вопросы, как и почему это должно работать. Тут у нас конфликт идеи и материи. Пока материя выигрывает.

– И почему они такие отвратительные?

– А потому, – заявил Драккайнен поучающим тоном, прячась за очередной скалой, – что это гребаное заклинание – нечто динамичное, пытается обойти ограничения случайными мутациями. И в конце концов… В конце концов оно натолкнется на подходящую, и сукин сын получит своих драконов. Или не получит…

* * *

Дома были построены из камня, и потому он заметил их лишь через какое-то время: они полностью сливались с фоном. Прямоугольные либо круглые, со стенами, тщательно сложенными из идеально подогнанных кусков скалы. С плоскими крышами; на кривых жердях вились красные и черные флажки. Их не окружала стена, нигде не было видно и стражников. Вот только дома преграждали дорогу на перевал.

– Стен нет, потому что они ощущают себя в безопасности, – проворчал Драккайнен. – Лишь записной кретин полез бы в долину, где рождаются драконы. Нормального человека сюда на аркане не затащишь. Да и не выходит отсюда никто.

На вершине перевала стоял еще один дом; сквозь его узкие окна можно было заметить пламя в очаге. Хуже, что между скалами бродили две приземистых фигуры, похожие на бронированных цыплят. Крабы.

Плохо. Значит, перевал все же охраняется.

– Ладно. Дождемся ночи, – решил Драккайнен. – И мне понадобятся тепловидение и боевой режим. Сейчас же!

– Kaikenläista, läameri! – рявкнула Цифраль с чистейшим лапландским акцентом.

– Ты – проекция моего мозга, – терпеливо пояснял Драккайнен. – Если меня убьют, тебя убьют тоже. Понимаешь? Ты существуешь потому, что существую я. Пройти этот перевал, не став пищей драконов, – твоя задача тоже. Пусть меня kaikenläista, но тебе лучше бы начать думать.

– Сам начни думать, – крикнула она с плачем. – Думаешь, я не переживаю? Когда я была в тебе, я всегда знала, что делать! Просыпалась и была частью тебя! А сейчас я просыпаюсь так! Сразу снаружи!

– Значит, у нас проблема, – вздохнул Драккайнен. – Серьезная проблема. Пока следует затаиться и ждать ночи.

Он высмотрел подходящее место высоко под скальным козырьком, среди одной из каменных гряд, что окружали долину. Драккайнен ползал там почти час, прилаживая к телу веточки горной сосны. Медленно, сантиметр за сантиметром, от одного укрытия к другому, ранясь о скалы и ощущая, как его покидают силы.

Становилось все холоднее.

Туман делался гуще. Драккайнен трясся так, что думал, будто, несмотря на весь его импровизированный камуфляж, виден из-за трясучки за полкилометра. Когда прошла еще одна вечность, он понял, что его руки и ноги деревенеют. Хуже того, боль начала подниматься изнутри. Казалось, копье все еще торчит в теле. Он ощущал его тяжесть и горящее болью древко – словно застывшую молнию.

Тогда он ложился и отдыхал, дыша сквозь сжатые зубы, мял на груди импровизированную рубаху.

Чем выше Драккайнен вползал, тем хуже становилось. Когда сердце не колотилось, приходилось растирать внезапно терпнущие руки и ноги, из которых утекала жизнь.

Когда он скорчился в какой-то щели, подтянув замерзающие ноги под себя, пытаясь согреть их теплом собственного тела, он просто угас. Потонул в спокойной черной пустоте.

– Проснись! Не спи! – орала Цифраль прямо ему в ухо. – Не умирай, скотина! Сейчас же перестань умирать!

– Не надрывайся так… – прохрипел Драккайнен, удивляясь, как звучит его голос. Почти не понимал ничего из того, что говорил.

– Давай дальше, ты, проклятый дурак! – кричала феечка. – Двигайся! Уже недалеко!

Вуко поднял тело на колени и локти, выходя в ледяной воздух, стегавший его словно кнут. Издал громкий хрип и пополз – еще один подыхающий дракон.

Когда добрался до скального навеса, почти ничего не чувствовал.

И не помнил, как сюда добрался. Помнил только, что начал сыпаться снег. Мелкий, колючий, он сек горизонтально, несомый ветром.

– Могло быть и хуже, – еле слышно просопел Вуко. – Например, мог пойти дождь.

А потом остался лишь ледяной холод и снег. На последних метрах он даже не забивал себе голову ползаньем. Все равно его никто бы не заметил.

– Не сюда! – упрямо кричала Цифраль. – Отсюда тебя увидят, дурень! Нет, не туда, там замерзнешь! Под ту скалу! Там – пещера! И она заслонена от ветра! Двигайся! Перестань подыхать! Ну же! Что, не можешь? Piczku materinu, двигайся!

В так называемой пещере было метра полтора высоты и два глубины, но, по крайней мере, она защищала от ветра. Драккайнен вполз туда, волоча за собой две ветки горной сосны, привязанные к спине ремнем от баклаги и вторым – из тряпок. Третью ветку он потерял на склоне. Он вполз в яму, слыша собственные хриплые стоны, похожие на плач, после чего бессильно повалился на скалу.

В глубине, под стеной, сочилась вода. Он пополз туда и, прижав губы к камню, всосал немного ледяной жидкости, будто поцеловал камень. Сумел слизать несколько глотков, а потом повалился на пол.

– Не спи, дурак! – металась над ним Цифраль. – Зенки открой! Подними веки, давай!

Веки весили килограмм по двадцать. Он не мог их поднять, хоть и старался. Наконец ему это удалось, но с усилием, от которого затрещал череп. В этом не было смысла, потому что глаза все равно закатывались.

– Дай мне спокойно умереть, – застонал он, сминая рубаху на груди.

– Высекай огонь!

– Нельзя… Увидят…

– Да хрен там увидят в такую-то метель! Отломи немного веточек! И хвою! Больше!

Это напоминало кошмарный сон. Картинка расплывалась, пальцы словно вырезаны из дерева. Сперва он не мог отыскать кремень. Потом не мог вспомнить, что с ним делать. Наконец сумел собраться с силами на минуту-другую. Состругал немного древесины, чуть не отрезав себе пальцы, положил на стружки хвою и сухие просмоленные ветки. Несколько раз ударил ножом, высекая пучки пахнущих порохом искр.

И заснул, убаюканный воем ветра.

– Невероятно! – орала Цифраль. – Да высекай же огонь! Что за хрен? Еще раз! На растопку их, а не на стену! Дуй! Дуй на них, а не кашляй, дурак, а не то погасишь! Дуй!

– Смотри, чтобы я тебе сейчас не вдул… – захрипел Драккайнен.

– Ага, я ведь ровнехонько твоего размера! – засмеялась феечка. – Ну, дуй, а не то мы оба тут подохнем!

Пара искорок на миг вспыхнули, но сразу погасли. Потом вспыхнули снова. Поднялась тоненькая струйка дыма.

А затем блеснул огонек.

– Подкладывай! Да не столько, это тебе не барана печь!

Мелкие веточки загорелись сразу, темные внутренности пещеры осветились теплым, желтым пламенем.

– Ладно, а теперь – раздевайся! Без шуточек, просто снимай эти мокрые тряпки! Иисусе, да подними же ты свою дурную башку! Заслони вход плащом! Не так, прижми сверху камнем! И вторую сторону! Не сдвигай это, упадет! А теперь раскрой нож. Ну что ты таращишься? В рукояти у тебя есть подогреватель, а от двух веток не согреешься!

Он снова заставил работать одеревеневшие пальцы. Найти защелку и разложить массивную рукоять казалось превосходящим человеческие возможности.

Кто его спроектировал?

Грелка была металлической баночкой, выложенной керамикой, которая скрывала угольный штифт.

Цифраль кричала на него, ругала и плакала от злости, пока Драккайнену наконец не удалось выщелкнуть грелку, выковырять из нее палочку прессованного угля и приложить к пляшущим на миниатюрном костерке язычкам пламени. Он подул на жар, позволяя маленьким шипящим искоркам охватить кончик вкладыша. Появилась яркая горящая точка, потом – обводка из серого пепла. Он закрыл вкладыш внутри грелки и некоторое время баюкал его в ладонях, чувствуя, как постепенно нагревается поверхность. а в пальцы болезненно возвращается жизнь. Драккайнен разместил грелку в районе солнечного сплетения, прижал ремнем. Подбросил еще несколько кусочков древесины потолще, лег на том, что осталось, и свернулся вокруг грелки, горевшей на животе, как маленькое личное солнце.

Снег, несомый ветром, начал засыпать с одной стороны вход в миниатюрную пещерку.

* * *

Он проснулся, когда было уже темно, в полной уверенности, что миновало два часа и сорок минут. От костра осталась кучка пепла, но обогреватель еще был горячим.

Цифраль истекала теплым сиянием, освещая пещеру и хлопающую на ветру полу плаща. Снег до половины засыпал вход, и будто стало теплее.

Драккайнен, трясясь, надел свою странную рубаху и обернулся килтом. Вещи немного подсохли.

– Слушай, ты светишься…

– Знаю! – рявкнула она.

– Я о том, нормальный ли это свет? Другие тоже видят или только я?

– Не знаю, – она пожала плечиками. Приподняла ладошкой одну светящуюся грудь и критически ее осмотрела, затем облетела крохотную пещеру.

– Я отбрасываю тень, – заявила. – Но это ничего не значит.

– Посвети-ка мне сюда, – ворчливо попросил Вуко, развязывая свой узелок. – Мне бы соорудить какие-нибудь онучи. Эти тапочки начинают разваливаться.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хуже, чем выгляжу, – прорычал он. – Я ослаб, да еще больно, как черт знает что. И, кажется, мне никогда не было так холодно. Ну, может, кроме как пару часов назад. Выживу. Пока.

Он собрал чуть теплый уголь, растер в ладонях и измазал выступающие части лица: нос, лоб, скулы и подбородок. Окрутил ноги кусками тряпок и зашнуровал мокасины. Защелкнул клипсу обогревателя на краю килта и зафиксировал его на высоте солнечного сплетения. Сложил и спрятал нож, собрал мелочовку в узелок, после чего осмотрел оба экземпляра трофейного оружия.

– Свекольные ножи, а не оружие, – проворчал зло. – У обоих слишком тяжелая рукоять, потому они так любят ими крутить… Jebem ti duszu, как же не хочется работать… Ладно, идем. По траверсу вдоль склона, прямо к левому флангу форта. Девушки вперед. И лучше не отсвечивай.

Набросил влажный плащ, так, чтобы тот сложился в подобие капюшона, и препоясал его. Вьюга продолжалась. Он шел, наклонившись, держа одну руку на скале и пытаясь высмотреть хоть что-то в ревущей, бьющей снегом тьме.

«Просто проскользнуть рядом с фортом, – подумал он. – Что вам за охота торчать во дворе, никто не придет. Холодно, как не знаю где, еще снег… А в комнате – огонь, пиво, ужин, спать тянет».

Поскользнувшись на камнях, он свалился на осыпь. Невысоко, но ударился крепко. Залег за камни и замер, но громыханье камней потонуло в визге ветра. Несколько валунов покатилось вдоль склона. Он задержал дыхание, пережидая. Полагал, что до форта еще далеко, но так уж его выучили: если подобное произойдет, нужно притаиться на некоторое время. Ничего не происходило, никто не зажег лампы, вдали не появились факелы, не было слышно ни криков, ни собачьего лая.

Только долина, покрытая белым саваном, чуть сияла отраженным светом.

Цифраль появилась перед его лицом, когда он пересчитывал языком зубы и осматривал раны на локтях и коленях. Уперла руки в бока. Локон волос падал ей на лицо, и она дунула на него нетерпеливо.

– Так и будешь лежать? – спросила.

– Отвали, Барби! Если не помогаешь, по крайней мере, не мешай.