Читать книгу DUализмус. Семя льна - Ярослав Полуэктов - Страница 10

Теги иллюстрации:

Евробублик, черчение на столе, закрытый город Лысогорск

– Кирюха, смотри, зонтики! – крикнул Бим. – Есть смысл посидеть.

– Почему бы нет, – философски ответил Кирьян Егорыч.

О, майн гот, кажется там опять пиво!

И друзья забыли блошинку напрочь.

Они нырнули в сводчатую арку с прелестными, обглоданными нервюрами «а ля рёбрышки Нотр-Дам де Пари, свиные, германский вариант». И попали во внутренний двор Новой немецкой Ратуши.

Это мир особый. Вроде прелестной тюрьмы, камеры ли со стенами до неба (небо вместо потолка) и открытыми вратами – иди не хочу, хочешь войти – входи, посиди, испытай себя на раздвояемость души. Посиди в музейчике, на открытом воздушке, вспомни о прошлом Германии. Реформация, инквизиция, индульгенция.

С какой стороны тут показался миру Мюних?

Внутри орут и пищат киндеры. Впору повылазить из щелей всем инквизиторам и показать этим шаловникам настоящую кузькину мать, а не выставку этих расфуфыренных сисячниц с обвесками. Пока ничего не показывается. Молчат средневековые изуверы, молчат восставшие протестанты, молчат лютеры и мюнцеры. Муттеры и фатеры7 позволяют орать детям сколько вздумается. Какая вредная эта теперешняя демократия! Пожалейте же уши несчастных иностранцев.

– Бим, видишь «мюнхенского младенчика»? Да не во дворе, а на крыше. То бишь на башне. Видишь?

Бим водрузил на нос очки, задрал голову и повертелся. Застрял на какое-то мгновение, открыл рот, оценил: «Вижу каку-то какашечку. А что?»

– Это символ Мюнхена. Может ихний первомонах. А родила сама мадонна.

– Как же! Так я и поверил.

Эхо между тем очень сильное. Гулчит как Твоё-Читатель-Отражение на дне колодца, когда в него плюнешь, а вдогонку гаркнешь. Нельзя в себя плевать и на себя ругаться: колодец это начало пути в преисподню. Ну как мол тебе там, хочешь на волю? Не хочууу – рычит эхо, врёт. Само карабкается по стенкам и жаждет охальника проткнуть чем-нибудь насквозь. От внутриратушного дворового шума поначалу хочется заткнуть уши ватой, накинуть маскировочную сетку с листьями тугодуба. Потом привычка затыкает неудобство за пояс.

– Масенькие они. Ну, это стрекозявочки, – утешает Кирьяна Егорыча Бим. Пусть играются. Улю-лю! Мы что, против? – и изобразил из лица добрую рожу.

Мир. Тишина, сиди и радуйся.

И тут вдруг Бим контрастно вскипает, аж подскочил на стуле. Надоела ему архитектура и скульптура Мюниха, дети эти, пивная тягомотина, бесчувственные бабы. Рвётся на трибуну: проорать что-то близкое себе, щипательное.

– А у этого – то, у Клинова – балбес, блЪ! – Крикнул он на одном выдохе, – ему бы только пострелять, блин. В ружья – «пых»! …Ну, в четвёртом или пятом классе уже… пора бы… а этот… Ну, блЪ!

Бумага не передаёт интонаций. Аудиокнига не справилась бы с особенным раздражением лица – экрана нет – и выпендрёжем бимовского голоса.

Щеголеватый человечек в формёнке сворачивает зонты за столиком товарищей. На быструю просьбу «цвай вайс бир, hерр, битте!», почти не заставив себя ждать, приносит бокалы с холодным пивом. И снова заученно и спокойно продолжает свинчивать гайки зонтов за соседними столами. Он, не удостаивает лишним вниманием русских мимопроходцев, ненадолгозаходцев, проходимцев ещё не испорченных, то есть не наученных грамоте настоящих, конченых уже проходимцев. Словом, не герои они, шансов нет, и звать их Два Никака.

– Грамотно поступает, смотри. Почуял, что солнышко в тени, то есть тень за …солнце за крыши зашло и, блин, убирает, – комментирует действия официанта Порфирий на уровне поющего мир чукчи.

– А знаешь, я вот про это скажу, блин, скажу про закругления… – говорит Бим. Закругления не давали ему покоя с тех пор, как он недавно о них запнулся.

– Какие закругления?

– Ну, вот закругления бордюра. Цельные. Не видел, что ли? Только что проходили. Я ещё ногу отбил.

– Ногу заметил, остального не догадываюсь.

– …Вот у меня же это, обе жёны…

– …пушки заряжёны…

– …заряжёны, ха, ха! – Бим как в кино про эффект бабочки окунулся в прошлое и начал настолько издалека, что даже не понять истоков, не говоря уж про цель:

«У меня первая – Двадцать Седьмой, а вторая Сорокошерстка. …А Двадцать Седьмая кручее, шибко кручее… Ну под Елисеем хранилища все эти, …а Двадцать Седьмая – просто веретёшки там. Веретёшки, ну, которые ураном вращают. Тоже под землей. Это коротко я. Сверху ма-аленькое, а под землей – ВСЁ! – На ВСЁ Бим сделал страшную рожу. – Ну и это. …А это всё Средмаш. А этот Средмаш, значит, это pisdez!!! Снабжение у них …ну называется ЗАТО: закРытый администРативный теРРоритоРиальный ооокРуг. (Бим еле выговаривает все эти сложные слова с множеством „р“ и нечаянно добавил террору). Нет! Нет террора, мать его, нет ЗАТО! и на картах нету ЗАТО. Советский Союз и всё! ЗАТО. …Нету его на картах. Просто. (Бим повторяет фразы не просто так, он в это время додумывает следующую). – И Лысогорск – сорок шесть нету, Лысогорск – двадцать семь и этого нету, и всё просто нету и всё. (Вот видите!) – …Да ты это всё сам знаешь, ну если ты не враг. …Да ты не враг… И не шпион? Ну сознайся, что ты не шпионишь, но охота пошпионить. Ну, для развлечения как бы. Жизнь-то скушнАя».

– Я стратег, – говорит Кирьян Егорович, обижаясь.

У Кирьяна Егоровича тоже все подписки давно кончились, а арсеналы и точки давно уже взяты американами на прицел. В самом Лысогорске, где К.Е. сроду не бывал, уже давно переловили настоящих американов – шпиёнов и купленных американами продажных русских. Новых они не засылают, перенадеявшись на умную космическую слежку и жалея шпионов. При правильной настройке космослежки можно прочесть слово «Казбек» на пачках рядовых солдатушек, они курят на улицах, в казарме курительных мест не предусмотрено, ибо там склады автоматов и пуль. А там порох и опасность пожара со взрывом. Видят из космоса «Marlboro» на дачных столах средне пьющего офицерского состава. Главная тайна русского в душе, а попробуй-ка туда заглянуть! Хрен выйдет.

Мелкая надпись «курение – причина раковых заболеваний» телескопам пока неподвластна. А может уже и подвластна. Мирным жителям этого не рассказывают, чтобы не пугать. Иначе секс в траве может не состояться. Во время секса о войне и предательстве не говорят, поэтому секс даже в траве лужаек не преследуется. А под кронами леса – вообще заваляйся. Но неудобно, вы сами знаете. Мухи, муравьи, соглядатаи-грибники, их упорных можно только киданьем бутылок отогнать.

Старинные и потому неактуальные сведения от бывших стратегов-пердунов, а попутно армейских художников, специализирующихся на уставных плакатах да на дембильских альбомах своих и старших по званию, американской разведке вовсе не интересны. Наплетут с три короба, и долларам ЁК! Убрать его за враньё? Выдашь себя дезинкогнитой.

– …Ты вот, ты приходишь… – продолжает Бим.

– Не-ет, кстати ты меня обидел: вот, мол, ты говоришь: у меня баллистические, мол. А у меня стратегические… Я два года…

И т. д.

– Ну, Киря! Ну, ладно, ну это я, прости меня, это же я для красного словца, ну Кирюха! …Ну, прости меня. Вольно или невольно я тебя обидел. Прости меня грешного. … – придумывает на ходу формулу тушёвки начавшего разгораться инцидента. – А ты говори мне так: бог простит… Нет, стоп, ты не имеешь права так говорить: бог простит. Ты кто мне …прощать чёб?

– А я на четвертом уровне. Примерно, – утверждает Кирьян Егорович (как-то раз по пьяни – а Бим круче монаха и подбирается к попадье – собственной персоной пожаловал Кирьяну Егоровичу степень номер четыре, а пожаловал – обратно уже не отобрать, Это вправе только Синод) – …Я хотел тебя простить…

– Ну, бог простит. Ха-ха-ха. Ну, извини!

Смеются.

– …Вот, значит. Ага, значит, это. …На чём я…? А! …Затушка. Сорокошёрстка. Средмаш. Снабжение питерское. Я уже знаю, вот сорок шёстка… Я уже все подписки кончил, могу говорить! Там народу, бля-а-а. …Ну, тысяч сорок-пятьдесят. Ты-сяч! Сорок – пятьдесят! Не четыре тебе пять. В Ильичевском районе меньше живёт.

– В Средмаше?

– Весь Лысогорск. Сорок Шесть.

– А-а. Весь, весь…

– Машину. …А вот машину бросил вот так… вот машину…

– Смотри, два кренделя каких! – перебил Кирьян Егорович как всегда на самом интересном.

По двору прогуливаются с хозяйками две маленьких псинки.

– Мопсы. Это мопсы. По-моему. Моксеры. Ну, не боксеры. У – эх… – отрыгивает Бим.

– А похожи на боксёров.

– А может быть боксёры. А я и… и не знаю. …Отвлеклись махонько. …Бросил вот так вот он машинёшку. Включено. Окна не закрыл. А я говорю… отец, … в смысле отец… ну он приёмный отец Ульяны Порфирьевны. Я говорю – ты чё так вот, типа простоволосишь? А он: – ну куда она накуй денется. Ну, граница на замке, блЪ. …По пропускам въезд-выезд. Сорок пять… пятьдесят тыщ человек. Где ты успеешь эту машину разобрать на гайки, блЪ? Тебя вычислют, блЪ, продержут, подумают когда тебя отпустить, пропидорасят досье, задержат ещё… выпустят. …Ага… Во, бля, девки, какие! – отвлекается от темы Бим.

По двору важно прошлись две средних лет тётки обычной наружности, присели неподалёку.

– Ну, пива с кофе попить, это положено.

– Ну, ладно, да, девушек пропустим…

Насмотрелся всласть на пожилых барышень Бим, продолжает:

– А если кто-нибудь, как-нибудь, два раза засечён в непотребном виде. Вот тебе двадцать четыре часа – флаг в руки, барабан на крылья. Ну и вот… первый раз.… А снабжает Средмаш Питер. Ну, а у меня почему-то Средмаш – это союзное, а снабжение питерское. К чему это я веду? Потом до бордюров дойду вот до этих. Потом…

– Издалече идёшь, – говорят, потешаясь над дальностью истока. Так ручеёк может затеряться в пути. А Волга-вот не затерялась, а ручейков там тыща, как вот начало обнаружили: сегодня здесь начало, а завтра в другом месте… Как?

– Ха-за-ха! – Бим кладёт руку на сердце. – Ты не отвлекай! БлЪ, ну, так хочется слово сказать… за родину… где она, теперь родина? У меня как у Бунина… Душа разболелась.

– Ну ладно, если как у Бунина… трави дальше.

– А, поехали мы… забыл… на это… господи! Царствие небесное, небесное Майе Николаевне. Тёще моей. Вот такой отступ… Зимой на похороны мы поехали… Зима. От ты представь: зима. Это было давно. Ну, это было лет двенадцать – тринадцать назад… Мандарины в магазине – пожалуйста, апельсины – пожалте. Нарезочка колбасная – пожалуйста…

– Вот он, видишь щас замок? – отвлекается Кирьян Егорыч на велосипед, который пристёгивают к железке. – Чтоб не крутились колёса.

– А, вишь как. О!

– Во, вон она.

– И там тоже так же.

– Вот, щёлк и всё.

– Так что вот так.

Бим продолжает расписывать краснобайскую повесть о замечательном прошлом советского человечества:

– Короче, заходишь. Коммунизм! Но! Блин! Талоны уже были. Сто грамм твёрдой колбасы… так…

Что-то принесли и поставили на стол. Кажется, это и есть знаменитые колбаски вайсвюрстхен. Светлые какашечки для еды!

– Сэнкью. – говорит Бим. – Чек, плиз. Оставьте, оставьте харч, это наш… – … грамм… сто пятьдесят того – сего, блЪ. Но! – Бим поднимает кверху палец:

– По шмуткам идёшь… и ни одного русского слова не видишь. Всё импортное. Всё импортное! Идёшь по дороге вот так вот. – Потоптал ногами под столом. – А там чё интересно, ну Лысогорск, ну yobana в рот, ну в смысле в тайге там, блинЪ, а где там… два с половиной часа там до Лысогорска туда, на севера». Вот простая улочка, блинЪ. Не такая. (Бим показывает на правильную улицу за аркой) Не такая. Простая улица. Ну, пятьдесят тысяч человек… Обязательно через бульвар объездная – подъезд к дому. Дублёр.… Хуля там разгонятьсья типа. И бордюры. Я смотрел. Многократно. Я там был раз шесть. Бордюр. Вылитый. Ну, типа как вот эта ботва – вылитый… но он с таким …изгибом. Цельный. Бордюр. Дорожный. Быват пря'мый, быват…

– Вот у нас тоже раньше были в Угадае… – намекает на существовавшие когда-то в Угадае цельновылитые радиусные бордюры Кирьян Егорович. Он ведь тоже изредка творчески волосат, то есть архитектор.

– Но-о? Быть не может… Я…

– Были-были-были!!! Потом изъяли и сказали… да nachuy лишнюю форму держать… Они же редко…

– А ты помнишь?

– А я помню, что были, чего-то вот, а потом стали на прямоугольники ломать там, со скосиками такими.

– Ты помнишь?

– Ну, очень недолго. Очень недолго. Потом снова говорят: Да ну, наhер формы держать. Это же железо. Мы из железа болтов понаделаем и продадим. И стали из отлитых по-рубленному составлять круги. Типа много-премногоугольники. Восемь палок на один разворот.

– Ты помнишь? – всё не верит Бим. Его всезнайство открыто теряет в весе.

– Да! – ставит твёрдую точку Кирьян Егорыч. Он считал. Он видел. Но не спотыкался как Бим.

– Ну, … я тут с восемьдесят пятого года. Я мог видеть это?

– Мог, мог, конечно мог.

– Мог? Но не обратил внимания. Ну не образованный я. Ну вот они. Ладно. В Сорокшестке. Литые. Литые. Причём с закруглениями… пять, восемь одиннадцать метров!!! Радиус. Почему придумали пять, восемь, одиннадцать метров радиус? А?

– Ну, может быть стандартные, чтобы радиусы поворотов соблюдать?

– А кто придумал стандарт: именно пять, восемь одиннадцать? – спрашивает Бим и сам отвечает: – Неведомо кто!

– Значит, СНиП8 какой-нибудь.

– СНиП? Это чоль по СНиПу?

– Ну да, СНиП по генплану.

– А кто СНиП придумал? Почему пять, восемь, одиннадцать? Почему не двенадцать, не девять, не шесть, а пять, восемь, одиннадцать?

– А потому, что там радиусы закругления считаются по оси движения, а когда по краю, то там – дынц, и чё-то там маленько прибавляется какая-то разница.

– Неправильный ответ, Киря, неправильный ответ. Киря, вот ты – почти что этот… уже этот… полноценный участник дорожного движения.

– Да ну! …Ну да! – Сначала пытается воспротивиться, потом поправляется в обратную сторону Кирьян Егорович, вспомнивши свою зряшную учебу в автошколе. А школу затмили и заменили немеряные в этом путешествии тысячи километров с джипиэсом в руках и практическим познанием дорожных знаков.

– Вот закругление. Вот два пендикуляра (бабушка Кирьяна, когда была жива смеялась на пендикулярах, считая такое написание правильным и отдающим пердежом, ох уж эти геометры с математиками): туда… туда… – Бим чертит пальцем на столе круги. – Вот взял двоих циркулей… вот сошлись они. Вот это называется радиус. А вот после вот этих. Вот это… двадцать метров, не имеют права вообще никуда …свернуть. …Никак вообще никак – зона види… Ну треугольник, ну видимости. Ну, всякая такая куйня-ботва.

– А-а. Не убедительно. Причём тут два циркуля, зачем они должны сойтись и родить на перекрещении твой hеров радиус? Из пальца ты сосёшь свои доки!

– Ну вот всякая ботва – ху… ня. Это я экспертизе… Доказываешь вот им этим всегда …это самое …О-о-о. О-о-о. Ну, что-то давит на клапан… Да разберусь сейчас я с этим пареньком. Что он нам тут принес? Говно какое-то, говоришь?

– Так прими говна. Чтобы не болело. Тебе ж пиво – лекарство! Ха-ха-ха. Спирин орландский не помог?

– Дай разберусь щас и примем всего по ещё.

Бим шарится в сумке, ищет свой спасительный тахометр: «Нету, бля!»

К.Е.: «Ну, что, надо поискать чегой-то».

– Кого? Отлить? Опять ноль-ноль? Ну, бля, зачастил… ТЕ!

– Щас пойду.

– И я пойду.

– О-о, и я пойду. Но не так быстро.

– Подожди тут, – сказал Кирьян Егорович, – и далёко не отлучайся от шмоток. А то тут немчура… Ты не думай, что они тут все правильные… Шмыг со стола чего-нибудь, и бежать.

– Ну, ладно, подожду, а потом ты мне расскажешь – что куда.

– Я думаю надо идти туда.

– А мне кажется куда-то туда.

– А может туда?

– Ну, сходи туда… Кто с фотиком?

– Ты!

– Ты с фотиком?

– Ты блЪ, и здесь, и с фотиком. Часовой вроде. Понял?

– А чё не понять?

Группа распалась надвое. Бим, походив кругами с фотоаппаратом по двору, кося глазом на оставленные шмотки и не найдя сколько-нибудь достойного художественного кадра, вновь бросает-возвращает десант к столу. Все живы. Это не на Днепре. Шелестит бумажками. Из коробочки достаёт очки. Шерстит сумку, вытаскивая и бросая добро на стол. Столешница забита сувенирами.

– Нету, бля, прибора, – ворчит он себе под нос и начинает обратное складирование с диктантом самому себе. – Трубка есть, где она? Вот она, в зубах. Денюжки, стикеры, флаг. О, флаг! Моё!

Медицинский, самый жизненно важный для Бима сейчас инструмент, забыт им в хостеле. Давление не доказано силой независимой цифры.

Детские голоса громче. Общий гул усиливается. Музычка, как чёрт из волшебной коробочки. Выскочила, играет тихонько вдалеке колокольчиками. Это Ave Maria с часов на площади. Со стола падает трубка. Бим, кряхча, наклоняется, поднимает. – Прости, Киря, не уберёг (Это заочно. Кири тут нет).

Но трубка цела, если не считать свёрнутую вбок голову.

– Глык!

Звон бокала означил порцию пива. Скрежет вилки по пластмассовому фарфору отметил факт тщательного доедания сосисок. У Бима ничего не пропадает. Если он не доест что-то ввиду маловастости зубов и нехватки времени, то сложит остатки в пакет, или завернёт в салфетку и унесёт на скромный вечерний харч. И съест в гробовой тишине недопонимания. В голодный год Бим бы не пропал, пустив в дело даже стебли трёх колосков9.

Вот девчушки, хохоча, пробежались немецкими догоняшками вокруг колонн, подпирающих угол свода со статуей Марии. Приостановились, посмотрели на Порфирия, что-то сказали промеж себя. Тут же засмеялись и умчали к мамкам. А потому, что Бим смахивает на доброго, подвыпившего немецкого гнома только без колпачка.

Узким воздушным пучком гулькнул звук автомобиля через арку, прострельнул сквозь Порфирия в арку противоположной стороны Новой Ратуши и стих аж на Риндермаркт. Смешался с тамошним уличным шумом.

♥♥♥

– Видел бочку у входа? – спросил Бим, когда Кирьян Егорович вернулся.

– Видел.

– А ты понял как она работает и для чего?

– Да так, не обратил особо внимания. Торопился. Помню, что тёмная и дубовая.

– Дак, это вот малый гнёт.

– Чего-чего?

– Гнёт, ёпть! Не слыхал? Ну, вино жмут из винограда. Сверху рукоятка, под ней винт толстый из дерева.

– Нека, не рассмотрел.

– Ну, так я и рассказываю подробно. Сбоку вот там и там обруча…

– Обручи.

– Я и говорю – обруча. На них захлёстки. Когда до упора завинтят, а вино уже слилось…

– Не вино, вино потом будет. Сок сначала типа сусла!

– Ну, сок. Так вот потом захлёстки – куяк вверх, и обруч сымают. Бочка куяк надвое, переломилась… и… шкурки… это…

– Жмых?

– Ну да, жмых, шкурки… вытаскивают.

– О-о-о!! Умно-о-о.

– Малый заводец.

– Умно-о-о.

– А винцо по…

– Сок пока…

– …ну, сок, сок, сок-тёк-ёк по жёлобку, потом по жёлобу, потом ещё. И в корыто сливается. Всё деревянное, заметь! Начхать им на микробов. Всё на улице. Вот она экология.

– Врёшь, что на улице. Мор будет. И был.

– Не из-за вина. А из-за грязи. Туалет по дороге, мухи, крысы, зловоние. Понял? Ну ладно, это для музея на улице. Конечно в помещении варили, Киря. Извини, приврал. Но для красоты, не для вранья, понимаешь меня?

Кирьян не дурак, он понимает, но ему тоже хочется чем-то похвастаться. И есть чем:

– А ты видишь вот тут и везде, вот присмотрись, видишь на стенах всякие торчки высовываются?

– Вот эти что ли страшилы? Это декоративное! – Бим пренебрежительно отмахивается от скульптурок, как от недостойных внимания такого большого человека, как он, занятого настоящим делом. – В Праге таких полно.

– Так это не страшилы, Бим, а это сливы.

– Фрукты? Ну ты даёшь!

– Сам фрукт! Это для воды сливы… для отвода дождя.

– Ну ты!?

– Вот и присмотрись. Каждая страшила с трубкой во рту.

– Курят.

– Сам ты куришь.

Тогда Бим, не веря на слово, привстал с места, подошел к ближайшей стенке и задрал голову кверху. Обнаружив агнца божьего в руках у каменной Марии, он перекрестился. Бормотнул что-то про себя, преклонил голову один раз, другой.

Подошёл невозмутимый безбожник и атеист конченый Кирьян Егорович. Купно и по очереди стали обсуждать назначение страшилок и оценивать уровень их никчемной ужасности и сравнивать с колоссальной пользой для долговечности, то есть музейного сохранения старины, за которой близко-близко тема национального самосознания.

Страшилок полно. По-правильному они называются горгульями. Но правильные горгульи тут не все. Некоторые только. Много неясного назначения персонажей: не шибко озабачивались древние скульпторы чистотой художественного промысла. Кроме библейских персонажей хватает просто бытовых, и из головы наскоро придуманных, и конкретно сказочных из легенд. А что? А ничего, голому рубашка, СНиПов на них нету.

Словом, бардак, как в камере предварительного разоблачения, отсидке, ожидальнике, издевальнике, обезьяннике – по-русски, или в очереди за штрафами в милицейской приёмной.

Про горгулий на средневековых церквях можно написать толстенную книжку.

Они свисают с карнизиков, с балкончиков и лоджий, висят где-то под крышей и пугают своим нелитературным видом летучих мышей.

Лучшие горгульи и химеры, говорят, в Париже. Но и тут неплохие.

Да, действительно, без обмана: все эти чудилки, зверушки, худосочные поросюшки, калики прохожие, ведьмы на мётлах, обжоры с барашками и кроликами, нерадивые строители с кувалдами, змеи, гарпии, фурии с крыльями и без оных, лунатики в сонных чепчиках и прочая нечисть – все с проржавевшие окисью меди трубками во рту. Они стопроцентно являются приукрашенными художеством дождевыми отливами. Пиши – не хочу. А хорошая бы вышла статья. Помести такую в журнал, зайди в кафе, возьми журнал и открой на горгульях, то на тебя с того журнала сначала горгулья двухстами веков цокнет, что ты испугаешься и подпрыгнешь от неожиданности и машинально отбросишь журнал. И вдруг из журнала на стол, а со стола на пол, и на тебя, естественно, вдруг живая вода ка-а-ак хлынет, и ты ка-а-ак свалишься со стула и напугаешь соскоком всех посетителей, потом они сообразят: потоп! и как кинутся бежать, а официанты: расплатитесь, граждане, в чём дело, а ни в чём: обыкновенный потоп – неhер было такие подозрительные журнальчики на столики класть – как им не стыдно. Так статья натуральна! Кирьян Егорович очень желает написать такую ожившую в реале с мокрыми горгульями статью, статью, выссывающую из себя дождевые сливки, статью,.. а да ладно! Киношники пусть отдыхают! А рассказывать потом этот случай в кафе станут десять лет подряд и доходы заведенья от того увеличатся, и узнает Ленка, и Дашка, и жёнка, и сознаются, наконец-то, нет, чё ж мы так к нему относили, и не верили, какие мы плохие девочки, а уже поздно, и паровоз уехал в Лондон, и увёз с собой даже дым отечества. И он то в Лондоне, то в Париже уже живёт, не собираясь возвращаться, и пишет уже про Тауэр, про мост через Темзу и про другое: там тоже дофига чудес, требующих немедленного оживления…

– Эй, чего заснул?

Бим трясёт товарища за плечо. Кирьян Егорович кашлянул и глазами будто с поволокой странненько так глянул на Бима – ты кто? А! Снова Германия…

– Ага, скучала немчура, ишь как выделываются, вот чего им для жизни не хватало, как думаешь? Может жёнки им не давали простору для творчества, – подхватил умирающую мысль Кирьян Егорович, поёживаясь, – вот и поизвращались хотя бы на сливах. Похихикали, покурили травы, пиво пока пили, делать по вечерам нехрен, вот напридумывали. Герцог им дал добра… – Кирьян Егорович на скоростях стал без согласований и купли пользовать Бимовский копирайт-лексикон, – а, творите, что хотите, типа. Видать сам не силён был в сказках – у него другие дела, вот и…

– А другой конец трубы у всех в жопе, – осенило Порфирия, как не само собой разумеющееся, а как редчайшее ноу-хау, – а мудрёно! Ты глянь! Всё у них задом наперёд.

– А ты хочешь, чтобы у них из жопы дождь капал? – хитромудро прищурившись, спрашивает Кирьян Егорович, – на балкон, да? Их надо было задом наперёд развернуть, так что ли, для правды жизни?

– Да я так… просто. Так, так, а ещё что знаешь, что я не знаю? – выпытывает повергнутый глубочайшими кирьяновскими познаниями Бим.

Про половую связь сливов с горгульями Кирьян Егорович знал давно и приберёг эту информацию специально для укола Бима в разгар его красноречивого фехтования. Выпад удался, Бим ранен, шпага пронзила Биму череп и нанизала кусочки бимовского мозга. Для будто шашлыка. Но не убила наверняка. Он никак не мог себе предположить, что Бим попросит его добить свежачком, чтоб не «кукаться в морчах». Кирьян Егорыч задумался. Другого, столь же эффектного приёма, как с горгульями, он не припас. – Щас-щас, что-то крутится на языке.

Специально замедленный глоток пива настроил его на поиск. Мерзкие детки визжат, нарезают круги, хватаюся за стулья в надежде свалить мыслителя, проститутки напротив палачами таращатся в Кирьяна Егоровича с Бимом. Путают мысли… Эврика!

– Ага, вот! Помнишь фонтан с рыбой? Ну мясниковый… где они прыгают?

– Ну?

– Так он тут раньше во дворе стоял.

– А зачем прыгали? Убрали зачем?

– Этого не знаю. Дождёмся праздника – сам увидишь. А убрали… Просто всё очень! Разогнаться негде, а тут столы. На площади длиньше разгон, сам видишь.

– Не хочу праздника. У меня сейчас траурный праздник. Живой вдовец. Хочу домой в Париж.

– В Париже живешь?

– Киря, ёклмн, я только будто из-за Парижа поехал. Мюнхен этот мне не стоял.

– И Амстердам тебе не стоял? И Прага?

– Амстердам не знаю. Крушовицу просрали. Посмотрю всё сначала, сравню, потом скажу.

– Ну и вот, – продолжает Кирьян Егорович, – турниры тут ещё играли. Не во дворе, а снаружи на Мариенплатце. Свадьбы проводили. Зёрнышком торговали. Это рынок, толкучка. Типа Сорочинской. Ну, понимаешь намёк, да? А у них, как и у Гуголя-Муголя, где рынок, там и весь балдёж. Но тут я не специалист…

– Не колышет.

– Во! Ещё здесь бошки рубили. На праздники. – Очень сильно хочет понравиться Биму Кирьян Егорович.

– Свиней? На рульку?

– И свиней и так. Своих, баварских мэнов, ведьмушек иногда. Людишкам на потеху. Типа театр сатиры и юмора. И казнить надо и поразвлечь публику заодно. Экономия!

– На Мариенплатц?

– Ну, да.

– А куда дева Мария смотрит? С козликом? Безобразие!

– Да, действительно, безобразие, – согласился Кирьян Егорович, – куда смотрит дева Мария и главный бургомистр? Козлик это понятно. Его, глупого, на пасху мирно скушают. Не поломав косточек, замечу попутно. Пророк так велел и в Библии зафиксировал. А эти-то что, куда глядят? Двойка им по поведению.

Бим поражён и растоптан морально.

– А хочешь, я тебя щас тоже удивлю? – говорит он через пару минут, – за бесплатно.

– Давай.

Бим ломает исполу солёный кренделёк («братце») и поднимает его выше головы. Кренделёк смотрится занятным, багровым силуэтом на фоне сияющей под полуденным солнцем Новой Ратуши. – Видишь?

Во, бля! Из кренделька получился значок-полукаралька с палочкой посередине.

– Евро. €! Ха-ха-ха! – смеётся Кирьян Егорович, – евробублик. Ха-ха-ха.

– Ха-ха-ха! – хохочет Бим следом. Хохот – заразная штукенция. – Моё изобретение, заметь!

– Эй, вы, берите бублики, – кричит он, оборотившись к центру двора, – гоните рублики!

Внутриратушный народец повернул свои головы к путешественникам, прищурил разностильные глаза. Издалека всё равно никто ни хрена не понял, ибо перевести на свой никто не в силах. Поняли только одно: что снова русские понаехали в гости.

– Чего гогочут, чего глумятся русские? – подумал народец, каждый на своём родном языке, – место-то серьёзное, намоленное.

– Может, ещё нибудь поговорим? – предлагает новую, профессиональную тему волосатик Кирьян Егорович Туземский. – Например, как это всё строилось. С каким трудом. Сто метров с хвостом или двести – не меньше. Ну, вот, например, представь, какие тут надо было леса высоченные выставить. Всё из дерева …как, что? А где столько дерева брать? Рубить—то жалко. Они же немцы… Разве-что из чужого рубить…

Он как-то писал статью про строительство готических соборов-долгостроев и ему эта тема, особенно с деревом, хорошо знакома. Тут бы он точно «сделал» бы Бима.

– Высоченные, да, – говорит Бим. – Да, ну её, наhер эти проблемы. Башку ещё задирать. У меня давление. Слушай, Кирюха, ты мне в трубку, это… ничего не подсыпал? Типа снова. Нет?

– Нет, а что?

– Побожись.

Кирьян крестится настолько похоже, насколько его научили за всё время трясок по России. – Ну и что?

– Кирюха, а мне Мария подмигнула.

– Машка моя? В Угадае?

– Да не в Угадае. Святая. Вон та.

Кирьян всматривается туда, куда показывает Бим.

– Как она может подмигнуть – она же камешная.

– Да ты всмотрись.

Кирьян всматривается. Но Мария потупила глазки и гладит по головке кого-то, втёршись на треть в стену, – может юного Иисусика. – Нет, окаменелые оба!

– А я – то подумал – явление! – огорчился Бим.

– Явление Марии Порфирию! – посмеивается Кирьян и теребит ус, как нитку из шерсти высучивает. – Смотри, чтоб не сбежала со стенки. А то тебя туда в дырку как святого свидетеля захугачат.

Бим сердится: «Грешно смеяться над святыми человечками! Господи, прости Кирюшу – не понимают его поганые уста, чего творят со выпускаемым звуком».

Но Мария с Христосиком не убегут. Зря Кирюха беспокоится и друга пугает напрасно. Святая парочка обтянута защитной сеткой, наверно, от неразумных поступков божьих тварей – малых птичек, которых тут всего-то ничего. Или от разрушения сетка: всё-таки известняк, хоть и с ракушками. Сей материал не такой уж долговечный.

– Хрум, хрум, хрум.

И евробублик исчезает, поколотый славянскими зубами.