Читать книгу Нет доступа. Повесть - Ярослав Шестак - Страница 2

Мария Морган была женой Питера в продолжение двух лет, когда он начал замечать некоторые странности, присущие его женской половине.

Начать хотя бы с огурцов. Как она их ела! Она брала дольку, клала в рот и беззвучно прожевывала. Беззвучно! Питер ставил такие эксперименты, загородившись ширмой у себя в комнате. Как ни медлительно он их надкусывал, треск стоял такой, словно по соседству рушили забор, да что там, три забора крушили в его голове! Это было подозрительно.

Однажды ночью, когда Мария спала крепким сном, Питер достал припасенный с вечера фонарик, открыл Марии рот и осветил ее бесшумные жернова. Зубки были как зубки, ожидаемых драконьих клыков не оказалось, даже вполне изящные и расставлены по ротовой полости довольно симпатично. В ту ночь Питер решил, что все дело в полостной жидкости, которая, вероятно, не без повышенной кислотности, вследствие чего огурчик вначале моментально растворяется, а потом уже начинается бесшумное прожевывание образовавшейся от овоща кашицы. Питер потушил фонарик и немного успокоился.

Дальше шла поэзия Марии. Начавшись еще до брачной поры тонкоструйным ручьем, это ее увлечение в невероятно короткий срок переродилось с полноводную широкую реку и на данный момент грозило затопить все в округе. Она была поэтессой, этим жила, была известна в каких-то чудаковатых кругах, и к своим двадцати трем годам уже выпустила пятитомное собрание избранных сочинений. Питера поражало не столько количество томов, сколько то, что во всех этих книжках были рифмованные стихотворения.

– Какой-то поэт, – однажды захлебываясь говорил он, с трудом вспоминая школьные уроки, – чудак, каких свет не видывал, за всю свою жизнь написал всего лишь один том, да и то не очень большой, а он был большой поэт…

– Томас был ленив и пьяница. Он не умел работать, – спокойно отвечала на это Мария.

– Какой Томас? – удивлялся Питер, смотря на кота, которого тоже так звали, и вспоминая, что соседский мальчишка тоже вроде бы Томас.

– Почитай меня, пожалуйста, – говорила в другой раз ему жена. – Ты меня совсем не читаешь.

Это было не впервые, от этого сразу начинало свербеть в голове.

– Я больше люблю читать Шекспира, – быстро отвечал Питер.

– Это очень высоко, – задумчиво говорила Мария. – А я пишу ближе к земле, о природе.

– А мне больше нравится Шекспир, – упрямился Питер, хотя из Шекспира он помнил только четыре строчки из «У Мэри была корова» (так он думал).

Однажды он все-таки тайком раскрыл одну книжку своей жены. Долго рассматривал ее портрет, на котором она казалась ангелочком, разве только без крылышек. Потом Питер немного почитал. У него осталось впечатление, словно ржаную муку беспрестанно просеивают в решето, так что, в конце концов, не остается даже соринки. Бесконечные описания природы, речушек, мелей и всяческого рода трепыханий. Только одна строчка глубоко врезалась Питеру в память: «Сочился зеленью тот дуб стосоконосный». В этом нечто было, некий изворот. Хотя, впрочем, Питер был дуб в поэзии.

Еще одной, не столь бросающейся в глаза странностью Марии было ее спокойствие. Это не было обычным спокойствием простого смертного, который, скажем, прикрываясь этим самым «спокойствием», порой попросту втихомолку нагло экономит свои силы. Или который устал после целого дня криков и забот и теперь хочет отдохнуть. Совсем нет. Спокойствие Марии носило характер приобретенного с высоты дара, внешне граничило с безучастностью и равнодушием, но не мешало обладать способностью уверенно противостоять всем житейским бурям, не выходя из раз навсегда очерченного для себя круга. Она была сверхспокойна, никогда не кричала, не вопила, не била посуду, ни одного звука с повышенным тоном за короткие два года их совместной жизни Питер от нее так и не дождался. Это было тоже подозрительно. Иногда он начинал беситься своим ничтожеством, особенно после вечеринок в кругу образованных друзей Марии, которые объяснялись таким вислоухим образом, что сам Соломон не раскопал бы, в чем речь.

– Все-то вы знаете, – сердился в таких случаях Питер, – все можете объяснить. У вас даже листья шевелятся оттого, что дует ветер.

Мария удивленно смотрела на мужа и пожимала плечами.

– А они не оттого шевелятся, – продолжал он. – А оттого, что под деревом сидит поэт! – И хватался за голову.

Когда Морганы, по своему обыкновению, ранней весной отдыхали на одном из Аланских островов, чье запутанное галльское название невозможно было ни прочесть, ни выговорить (Питер называл его «ту-ту»), то именно там его посетила мысль разбить спокойствие своей жены, впервые омрачить ее счастье. Чтобы она закричала и ударила рукой об стол. Чтоб ее сердце забилось, а дыхание захолонуло. И там, развалясь в шезлонге на пляже, рядом с загорающей на солнце женой, он увидел ту, что смогла бы конкурировать с Марией и дать ей фору своей красотой и сногсшибательностью. Такая девушка с золотыми кудряшками, со взглядом глаз, в котором коктейль святости и свинства смешался нераздельно. Питер был поражен. Он наблюдал за ней неотступно и считал этот объект идеальным.

Когда эта Золушка поднялась и направилась к морю, Питер тоже поднялся и не выпускал ее из вида, следуя за ней, как заколдованный удавом кролик, пока она заходила в воду все дальше и дальше. Потом золотая рыбка окунулась в воду и поплыла. Питер проделал такой же маневр, и вскоре они оставили всех купающихся на вполне подходящем для обстоятельного разговора расстоянии.

Питер крикнул ей, не слишком ли далеко она заплыла. Девушка обернулась, увидела темные, смолистые волосы, еще не выбитые в те годы зубы Питера, его не свернутый могучей судьбой нос, все его удалое лицо, и улыбка забегала по ее губам.

– А вы? – игриво спросила она. – Как насчет вас?

Он терпеливо объяснил ей, что год назад работал спасателем на лодочной станции, его специальностью было «Спасение девушек на водах», и потому, увидев столь редкий экземпляр, мечущийся куда-то за горизонт, он почувствовал, как былой инстинкт доброй водовыручки проснулся в нем, и он поплыл за ней…

Они разговорились.

А потом Питер учил ее технике русского пловца Шемякина, брал одну ее ногу, – в воде это легко делать, – сгибал, выгибал ее, потом другую, а сам между тем ни на миг не спускал глаз с Марии, которая казалась ему не больше цикады в своих темных очках, ждал, пока она заметит его противозаконные действия.

И она скоро заметила.

Она просто разглядывала купающихся, или, может, любовалась морской поверхностью, но именно в тот момент, когда он показывал своей спутнице «Удар морского льва», вытянув обе ее ноги из морской пучины, именно в этот момент Мария сняла затемнение и приподнялась, глядя прямо на мужа.

Он же, довольный, отвернулся и больше ни разу не взглянул в сторону берега, полностью уйдя в тонкости русского плаванья.

Когда они выходили из воды, Питер узнал, что девушку зовут Кирсти и она занимает номер в том же отеле, что и Питер, помпезного названия которого он никак не мог запомнить, проклиная человека, который его выдумал.

Питер, отпустив на прощанье какую-то любезность, направился к своему шезлонгу, а Мария его уже ждала.

– Это была твоя знакомая? – просто спросила она.

Не были ясны ни цель, ни смысл вопроса.

– Не совсем, – уклончиво отвечал он. – Она попросила подержать ее за ноги, пока она будет ходить по дну руками, и я не смог ей отказать.

Вечером в номере Питер устроил форменный погром своего гардероба. Он одевал джинсовые шорты, расхаживал в них, потом снимал и одевал велюровые штаны. Трем рубашкам было отказано, четвертая была отправлена в стирку, а он уже ломал голову, одеть ли ему бабочку или нацепить бутоньерку. Все это на глазах жены, которая молча наблюдала за происходящим, иногда подавая дельные советы. Потом шли укладка волос, пилки, зубочистки, брильянтин, де кутюр…

К восьми вечера, когда, наконец, блистающий Питер был готов к выходу, Мария не выдержала, разомкнула уста и спросила:

– Можешь ты мне сказать, куда ты направляешься?

Питер показался рассеянным, он сказал, что есть одно такое местечко, названия которого он не помнит, потому что это французское название, а он терпеть не может французских названий, и даже его школьный учитель не понимал…

– Ну хорошо, – перебила его Мария, когда он уже был на пороге, – тогда почему бы нам ни пойти туда вдвоем?

– Мне очень жаль, Мари, – эффектно произнес Питер, готовясь выйти. – Но твоего имени не было в приглашении. – И закрыл дверь.

Спустившись на первый этаж, он стал расхаживать по бесконечному коридору, где иногда попадались редкие двери, за одной из которых, как предполагал Питер, жила его новая знакомая. Она что-то говорила о длиннющем тоннеле, столь длинном, что если двух психов развести по разные его стороны, то, вследствие естественного изгиба земной поверхности, кроме смирительных шапочек они ничего не увидят. Питер рассчитывал встретить здесь Кирсти, так как надеялся, что она ходит ужинать за табльдот, чтоб не скучать наедине с вилками, в противоположность его Марии, которая всю еду заказывала в номер, предпочитая одиночество на двоих.

И точно, он скоро увидел ее.

Сначала показались золотые кудряшки, потом ее лицо, плечи, а когда проявились туфли с выгнутым носком, она подошла к Питеру и спросила, что он здесь делает в такой съедобный час.

– Я вот подумал, Кирсти, – сказал Питер, с легкой радостью нащупывая в кармане пухлый бумажник, – не согласишься ли ты отужинать со мной в ресторане? Эта французская камбала начинает плохо сказываться на моем здоровье.

Предложение было с легкостью принято, и дальше события закрутились с захватывающей для Питера быстротой.

Они отужинали в траттории, причем середину их столика украшала роскошная бутылка «Позитифф», коньяка, который, спутав с аперитивом, по ошибке заказала Кирсти, воодушевившись денежными возможностями Питера.

Потом картинка поменялась, и они оказались в душной дискотеке, где стоял такой гул и было столько малолетних, что они поспешили убраться оттуда как можно скорее. Такси высадило их у причала, и Питер уже предлагал Кирсти совершить путешествие в туманный Альбион, когда картинка вновь изменилась, и они очутились в номере Кирсти, сжимая друг друга в объятиях и путаясь друг у дружки в волосах. Тут невидимая пуля пронзила их сплетшиеся тела, и они рухнули, истекая слюной, на ковер.

Питер, вероятно, не думал заходить так далеко, но, оказавшись в номере Кирсти, французский коньяк воспалил его, девушка казалась ему преувеличенно красивой в своем вечернем наряде, и, словом, он совершил ночь любви с этой своей знакомой. Смутно припоминал он потом крики сладострастья, источник которых был ему неизвестен, поэтому Питер поворачивал голову, отрываясь от своей новоиспеченной любви, смотрел в телевизор, думая, что там идет эротическая мелодрама, но там лишь какой-то неведомый ему певец так широко раскрывал рот, словно не спал три дня, а звук и вовсе отсутствовал. Поэтому он возвращался к Кирсти, у нее были закрыты глаза, и она тоже казалась спящей, и Питер уже не знал, что думать.

В четыре часа утра, не попрощавшись и оставив дверь открытой, он покинул свою подружку. Питер утомительно долго шел по коридору, один раз перепутав направление, и когда вновь очутился у знакомой двери, увидел, как Кирсти, стоя на пороге, помахала ему рукой.

Мария еще не ложилась. В ее комнате горел яркий свет. «Как много она трудится», – устало подумал Питер, усаживаясь на диван.

А вот и она, невесть откуда появившаяся, и на ее губах – знак вопроса.

– Ты пьян, Питер.

– Да, пьян.

– Остальные, значит, тоже напились?

Питер видел, как она с трудом сдерживает слезы, догадываясь об истине, – что у нее вообще-то плохо получалось, – и с изумлением в очередной раз убеждался в ее неиссякающей любви. А это всегда неприятно. Поэтому, не думая о последствиях, он раздраженно произнес:

– Я был с одной моей знакомой у нее в гостях. Мы дегустировали «Позитифф». – И немного подумав добавил: – Но ничего плохого не делали…

Возникла пауза, в продолжение которой внутри Мария, вероятно, что-то произошло, так как теперь она стояла пред ним уже совсем неуверенно, беспомощно пожирая его глазами. Потом она села рядом с Питером, но тут же отодвинулась, повернувшись лицом к мужу.

– Тебе не надо было пить этот коньяк! – нервно воскликнула она, ломая губы. – Вам не надо было пить его!

Проснувшись поздним утром после неровного сна, Питер обнаружил, что Мария уже поднялась и куда-то ушла. Легкий завтрак также не дымился на столе, как обычно, что неприятно удивило его, хотя время было уже почти обеденное.

Заказав еду, Питер пошел прогуляться в небольшой парк, находившийся по соседству, чтоб развеяться от обступивших его воспоминаний, и в конце одной из аллей он увидел Марию, которая сидела на парапете неуклюжего строения.

Захотелось подглядеть за ней, разузнать, как она себя чувствует.

Питер свернул в рощицу и понемногу подбирался к жене, но, вероятно, не слишком точно вычислил траекторию, так как выбравшись из акаций, увидел ее в семи ярдах почти напротив себя.

Он замер, не зная, куда деваться, но Мария, казалось, не замечала его.

Она сидела, курила сигарету, и, возможно, полностью ушла в свои мысли, наворачивая в голове очередной сонет. Мимо проходил какой-то спортсмен, из приставал, он бодрым голосом что-то сказал Марии про свежесть ветра и пользу бега трусцой, но та, не глядя, подняла руку, на ее пальце блеснуло обручальное кольцо, и спортсмен отстал. Когда он прошел мимо, Мария послала ему вдогонку недвусмысленный жест: сжала руку в кулак, оттопырив обручальный палец. Это очень понравилось Питеру, он даже мысленно похвалил ее. А потом ему пришло в голову, что она его нарочно не замечает, так как теперь он для нее ничего не значит.

Питер быстро приблизился к жене.

– Мари, я наплел вчера тебе какой-то бред, прости меня. Я просто был вчера так зол, ты не представляешь. Ведь я ездил к Лестеру, это мой школьный товарищ, он тут рядом, в Лэнгсдэйл. И вот на обратном пути, когда я уже был в семи милях от города, проклятая машина заглохла… – Питер видел приближающуюся по аллее Кирсти, видел, что она заметила его и направляется, вероятно, к нему с разговорами, и от этого ему сделалось немного жутко.

– А, Кирсти, привет! – перебив сам себе, крикнул он.

– Привет, – сказала она, приблизившись.

– Познакомься, это Мария. Очень приятно. Мария, это Кирсти, – подруга Лестера, – очень приятно.

Но Мари смотрела куда-то сквозь Кирсти, а та совсем ничего не замечала.

– Представь себе, Кирсти, вчера я выехал от Лестера и застрял по дороге в этом дурацком Дерек Филд…

– А я помню, ты прошел весь коридор довольно исчерпывающе, когда уходил, – просто сказала она. – А если ты упал на лестнице, то я здесь ни при чем. А кто такой Лестер?

Она, вероятно, не постигала всей пикантности сложившейся ситуации, поэтому Питер начал ей подмигивать, но она лишь заметила ему, что у него задергался глаз.

– Да нет же! – шепотом кричал ей Питер. – Это не глаз мой задергался! Это ты свои широко открой! Ведь это моя жена, Мария!

– Ах, вот оно что! – рассмеялась Кирсти. – А я-то стою и не могу взять в толк, что это за Лестер… Простите, я вас приняла за очередную знакомую Питера, – сказала она Марии.

И тут Мари не выдержала. Питер никогда раньше не видел ее в гневе, ведь по сравнению с ангелом она была совершенна, но тут он и Кирсти услышали нечто такое обличительное и вместе с тем высокопоэтичное, – Мария едва не рифмовала слова, – что, кроме «паче» и «чаяний сих» совершенно ничего не поняли. И потому не обиделись. А Питер отметил про себя, что его жена в гневе – просто чудо, прекрасна как гроза.

Она ушла.

Он начал высказывать все свое негодование Кирсти, выговаривая ей за тупоумие, но она оборвала его:

– Откуда мне знать, женат ты или нет? Вчера ты сам предлагал мне вступить в брак.

Он хотел пожурить ее за лживые слова, но равнодушный тон, которым она их произнесла, убедил Питера в ее правдивости.

Отпустив какую-то любезность, он повернулся и двинулся вослед жене.

В отеле, однако, ее не оказалось. Он сел в одиночестве за остывший завтрак, в негодовании, где та, которая обычно переменяет тарелки за столом. Ему припомнился еще один странный случай, – когда-то показавшийся просто случайностью, – изошедший от его любезной половины. Когда однажды он справлял нужду в туалетной комнате, а Мария, как обычно, занималась стихотворчеством в своем кабинете, дверь которого была открыта. И вот, когда Питер потянулся к рукояти бачка, чтобы слить нечистоты, он услышал, не веря своим ушам, как она отчетливо произнесла:

– Я люблю тебя, Питер.

Рука Питера безвольно опустилась на ручку сливника. Вероятно, Мария чрезмерно одушевилась в этот момент, либо было найдено чрезмерно удачное сцепление слов, или еще что, а может, она просто думала о Питере, но зачем же она подняла голову и, оторвавшись от своих писаний, призналась ему в своем чувстве в этот не самый подходящий случаю, столь двусмысленный для него момент?..

Питер слегка растерялся, а потом тихонько растворил дверь клозета и слащавым тоном произнес:

– Обоюдоостро, дорогая.

А затем простоял еще целых три минуты на месте, сходя с ума от подробностей, так как ему вспомнилась их с Марией свадьба, тот момент, когда он перед гостями притянул ее к себе и начал целовать. А какой-то рядом сидящий – а лучше сказать: рядом сумасшедший – человек раззявил свою присоску и начал опорожнять желудок куда-то под стол, чуть ли не в ноги молодоженам, и Питеру уже мерещилось, что он захлебывается в этой рыготине, – а что чувствовала Мария? – его уже начинало тошнить от запаха, но оторваться он не мог, выполняя свой долг перед собравшимися.

А его два друга, два бездарных пацифиста, которые, наглотавшись опиума, несли какую-то околесицу, так что все просто чуть не валились под стол от возмущения? Мысль Питера накрепко пришпилилась к этой свадьбе, этому Содому, о котором он до сих пор не может вспоминать без судорог. А что было в конце, когда все эти гости разъехались на своих перепачканных «Мерседесах», к тому же взятых напрокат?

Питер, оставшись наедине с Марией, возмущался этими полудурками, наркоманами и алкоголиками, а потом вспомнил про пастора, и тому тоже досталось. А дело было так: когда жених с невестой стояли у алтаря, как заведено, служитель спросил Питера:

– Согласны ли вы, Питер Как-вас-там, взять в жены эту деву, это диво, носящей имя заступницы нашей, матери Христа… – и еще полкилометра.

– Согласен, – выдохнул Питер, так как всю жизнь ждал этого момента.

Но пастор неожиданно показался недовольным, и грозно сверкнул взглядом из-под очков.

– Говорите «да» или «нет», молодой человек, без околичностей, – сухо сказал он.

– Да, согласен, – немного сбитый с толку, промямлил Питер.

Так вот, этому пастору, возмущался тогда он, – в ночь, в их брачную ночь! – этому пастору давно пора сменить рясу на смирительный халат, или провалиться в преисподнюю, где и обитает его истинный бог!

– А вот если бы я сказал ему, что не согласен, тогда бы он, верно, не стал поправлять меня! – язвил Питер. – Хотел бы я тогда посмотреть на его лицо!

– Так что же, значит, ты мог сказать «нет»? – неожиданно ожила Мария, еще не снявшая подвенечное платье, до того молчавшая, с таким выражением на лице, словно ей что-то почудилось.

– Да конечно нет! – проревел он, сам не сознавая, что говорит, точнее, не думая ни о ком, кроме себя.

И Мария поняла его по-своему, и зарядила ему такой подщечник, от которого загудело в его пустой головушке, словно размотали железную цепь на вороте, а у нее в глазах стояли слезы.

Да, та брачная ночь удалась на славу, что и говорить, не ночь, а сплошное надувательство. Много ей и ему пришлось потратить соответственно слез и слов, чтобы погасить конфликт.

Питер бросил вилку, так как почувствовал полнейшее отсутствие аппетита. Он поднялся и стал расхаживать по гостиной, а потом ненароком забрел в кабинет Мари. На столе лежал одинокий писчий листик, на котором были нацарапаны еще не просохшие вирши.

Питер немного почитал.

Оказывается, погода в них уже испортилась. Подул холодный ветер, лес зашевелился, а дуб закачался. Вероятно, тот самый. «Скоро вся природа полетит к чертям, – удовлетворенно подумал он. – А дуб надо срубить. Останутся лишь скалы да пустошь».

Питеру был объявлен бойкот, и с этим ничего нельзя было поделать. Мари, конечно, не настолько была глупа, чтобы издавать гробовое молчание, навроде греческой мумии, во всех случаях, нет. Односложные реплики вроде: «пересядь», «не хочу», «время ложиться», – она продолжала подавать, выбираясь иногда из своего внутреннего мирка. Но былое отношение отошло в Лету, словно она установила невидимый барьер, за который Питеру было не прыгнуть, как бы ни хотелось этого. Она стала более рассеяна, как и вообще все поэты, Питер ясно стал ощущать недостаточность заботы, которую ему она оказывала, пока не понял, что его рейтинг в глазах жены свелся к весьма низкой оценке.

Это не могло его не огорчать.

Два или три дня он еще держался, показывался молодцом и даже понемногу продолжал сопротивление. Так, на второй день Мари, проснувшись, увидела надпись белым маркером на занавеске: «У Мэри была корова», а на другой – «Джек и Джил взбирались на холм». (Это на нее никак не подействовало.) А со второй половины дня он пропал в неизвестном направлении и вернулся только поздним вечером. (Тот же эффект.)

Потом Питеру приснился жуткий сон, будто перед ним кричит Мари, как она никогда не делала. Она превратилась в мегеру, она требует от него признаний, она хочет, чтобы он объяснился. Питер бессвязно объясняет ей, что она должна жевать огурцы, как все нормальные люди – шумно.

– Ах, вот что тебе нужно! – взрывается Мари. – На!

В ее руках невесть откуда появляется здоровый нечищеный огурец, размером более походящий на тыкву, как будто только что сорванный с грядки. С оглушительным треском, с каким молния трещит в зарослях смородины, пробивая себе дорогу, Мари впивается в него и начинает жевать, смеясь, так широко открывая рот, что видно, что там внутри. И в этот миг Питер постигает, что больше не любит эту женщину, так как чувствует исходящий от нее холод. Ведь конец любви – это когда ты не видишь в человеке больше, чем видят в нем окружающие; это когда вороны сидят на деревьях, как бичи, и не поют соловьями, когда весь мир рассыпается, словно детский замок ребенка, порушенный собственной рукой.

Питер проснулся в холодном поту и обернулся к жене. «Правда ли это?» – с ужасом подумал он. Нет, это не было правдой. И потому, когда занялось утро, и Мари проснулась, ему ничего не оставалось сделать, как только пасть ей в ноги, моля о прощении и возврате всех былых ценностей.

Мир был, кажется, восстановлен, но это был шаткий мир.

Питер понял это очень быстро, как только, по настоянию Марии, они досрочно вернулись домой в Эмсбрук (полумиллионный городок, без каких-либо достопримечательностей, не считая местных). Она стала понемногу удаляться от мужа, забросила письменные принадлежности и достала компьютер «Компак», которым когда-то раньше пользовалась. Каждый день она что-то набирала и набирала без конца. Питер даже боялся взглядывать на экран, опасаясь увидеть там собственное ничтожество. «Она решила побить все рекорды стихотворчества, – думал он. – А если человек без конца строчит стихи, то его можно уважать».

Когда пришел конец его каникулам, он снова одел форму полицейского и приступил к службе. Вообще, Питер был не слишком выдающимся полисменом. Во всем было виновато его золотое сердце или «мягкие кости», как говорили злые языки. Он сразу же начинал скисать, когда, поймав мелкого воришку или шалопая, начинал слушать слезливые рассказы об опухшей с голоду маме (бабушке, сестре), или каком-нибудь дядюшке Вилли (почему-то это имя чаще других попадалось), который банкрот, и кончает свои дни в нищете. Не то чтобы Питер не мог притащить оболтуса в участок; просто этот дядюшка так живо представал его воображению, со всеми своими бедами и горестями, что Питер посчитал бы себя просто негодяем, если бы не отпустил оболтуса, последнего кормильца дядюшки Вилли. Если же попадался плохой рассказчик, то он обычно и платился. С остальных Питер брал слово никогда больше не делать подобного и отпускал на все четыре стороны. А еще были такие слухи, что он немилосерден к настоящим бандитам и с ними при взятии обычно не церемонится. Как бы там ни было, его уже два раза увольняли с работы, так как всплывали разные мелкие обстоятельства, и три раза принимали. Шериф Керк несколько холодно относился к Питеру, и тот платил той же монетой по отношению к службе. Денег Марии хватило бы на трех Питеров, она никогда не была занудой в денежных вопросах. Просто ему очень быстро наскучивало плейбойствовать, и после двух-трех месяцев вынужденного отдыха он вновь рвался на службу, затем, чтобы через неделю начать тяготиться ей, но из приличия не бросать.

Питер с Марией выбрали не самое подходящее время для возвращения: начиналась пора отпусков, Эмсбрук изнывал от жары, поэтому большинство знакомых Морганов подались в более умеренные широты, подальше от взбесившегося солнца и пересохшего воздуха. Мария, замкнувшись, сутками просиживала дома, занимаясь с компьютером; Питер патрулировал на своем «Плимуте» во все стороны, вытаскивая из помойных баков заспанных наркоманов и очищая окрестности от всякого рода злоумышленников.

Потом у них исчез кот, запропастившись неведомо куда. Питер провел небольшое расследование, которое ничего не дало, кроме опорожненной молочной миски и цепочки следов, обрывающейся в саду, словно Том в этом месте расправил крылья и дал лету.

– Что бы ни говорили, там ему будет лучше, – сказал Питер, с грустью глядя на небо.

– Мария!

Она с трудом оторвала взгляд от дисплея, повернула лицо к Питеру и попыталась растянуть губы в улыбку, но они были упругими, и получилось по-резиновому и напряженно.

– Пора ужинать.

– Да-да, сейчас. Сейчас приду.

«Сейчас» наступало через двадцать минут, и когда она садилась за стол, взгляд у нее был как у медузы Горгоны, предметы валились из ее рук, пальцы нервно дергались, а еда разве что не всплывала над столом, как на орбитальной станции. Растущему гневу Питера не было предела, он едва сдерживал себя. На десерт он протягивал жене специально припасенную, очищенную морковь большой прочности, слушал ее привычно—бесшумное пережевывание и ему начинало уже казаться, что ум его вредится. «Микрофон. Ей нужен микрофон», – почему-то проходило в его голове.

На следующий день ему вновь пришлось готовить ужин.

– Мари!

Она оторвалась от экрана, но голову не повернула.

– Мари, объясни мне, что происходит. Мне начинает казаться, что все известные миру работоголики просто соляные столпы по сравнению с тобой.

Она медленно, с напряжением поворачивает голову, на ее лице мелькает злобное выражение и вместе с тем какая-то затравленность или виноватость, что ли; место, где Питер по-настоящему испугался, забыв про двойную охрану закона.

– Что тебе нужно? – тупо произносит она, как видно, чувствуя перед собой неясной природы помеху.

Питер решительно пересекает короткое пространство комнаты, хватает ее за плечи и начинает трясти.

– Оставь меня! – Она пытается оказывать ему сопротивление.

– Ты немедленно выйдешь отсюда, – говорит он с угрозой, вытаскивая ее из кресла.

– Оставь меня… дурак!

– Вон отсюда!

В нем просыпается ярость, он готов удавить ее шею.

– Уйди, ненормальный!

– Ключ! Где ключ от двери?!

Впрочем, он видит его, тот лежит у окна. Вытолкать эту сумасбродку своими сильными руками и закрыть дверь за собой составляет для него дело двух секунд. Мари ведет себя необычно, она то ли плачет, либо у нее истерика. Чепуха. Все это чепуха. Завтра утром он ей покажет, он найдет для нее выход.

Утром она, вероятно пытаясь задобрить его, встала пораньше и сготовила кофе с гренками.

Облаченный в форму, он сидел с газетой на руках в столовой, спокойный после сна, а ветер шевелил штору в открытом окне, и все было так хорошо. Правда, когда Мария подавала на подносе завтрак, что-то заставило ее споткнуться на ровном месте, и весь кипяток вылился на ковер, чашки, жалобно хрустнув, распались на разновеликие части, а гренки…

Воцарилось напряженнейшее молчание, в продолжение которого Питер силился вспомнить какие-то цифры, чтобы посчитать, так как очень хотелось смести все на своем пути наподобие бульдозера и приколотить эту девчонку к рекламному щиту, первому попавшемуся. Наконец он остановился на троичной системе, и, досчитав до семнадцати, нагнулся и сквозь ножки стола глянул под ноги Мари.

Ничего.

Она вышла из оцепенения и начала собирать осколки, мигом заверив его, что на кухне еще полно кофе, и что сейчас она все исправит.

Мари исчезла.

Питер вышел на середину столовой, шаркая ногами и подгибая их, но у него ничего не вышло. «Чтобы здесь споткнуться, – в столбняке подумалось ему, – надо на миг разучиться ходить. Нужно проигнорировать всю генопамять… Как возможно такое? Или она просто валяет дурака? Но при чем здесь кофе с гренками? Нет, этого не может быть!»

Питер не стал ждать новый завтрак и ушел, ничего не сказав, с глубокой думой на лице.

Эта самая дума, которая продолжалась вплоть до выходных, наконец, дала свои плоды, и, дождавшись ухода Марии, которую он выставил в центр за покупками, Питер начал их обрывать и жадно есть.

На втором этаже, между кухней и столовой, находилась средних размеров кладовка с желтыми стенами, в которой валялось несколько предметов, так как все лишнее Морганы предпочитали выкидывать. Питер быстро очистил ее, снеся все ненужное в подвал, опустил жалюзи и закрыл их замком. Получилась совершенно пустая комната, которую освещала одна-единственная лампа, пришпиленная к самому потолку. Питер еще раз оглядел помещение, – хотя взгляд ни на чем не мог задержаться, – и, полностью удовлетворенный, прикрыл дверь.

Когда вернулась жена, он взял ее за руку и провел в эту комнату.

– Что это такое?

– Теперь всегда, когда ты сделаешь какую-нибудь гадость, нелепость, Мари, я буду заточать тебя в эту башню из желтой кости, на некоторое время. Всегда, когда ты будешь работать на износ, по моему мнению, тебе придется здесь делать продолжительные перерывы. Пока ты не поймешь, что ты не тягловая лошадь. Испробуй.

Питер вышел и запер за собой дверь.

Тут же раздался нетерпеливый стук.

– Что ты придумал! Выпусти меня отсюда!

Он, не обращая внимания, стал спускаться вниз.

– Выпусти немедленно, легавый… Ты что, думаешь, со мной пройдут такие фокусы?

«Как она свободолюбива», – рассеянно думал Питер, считая ступеньки.

– Я сейчас выбью эту дверь! Слышишь!

«Впрочем, такова вся нация».

– Подлец! Дрянь! Негодяй!

«Что ж, мне жаль. Мне очень жаль».

– Ну дай хотя бы ручку! Бумагу и ручку!

«Никогда!»

Кто это кричит, упирается; кто это сердится, тянет, чьи тела сплетаются, как ветви дремучего леса, что невозможно разорвать?

Это Питер Морган. Тащит свою жену в пустую комнату с желтыми стенами. Не помогают ни слезы, ни обещания – он неумолим. Лимит. Лимит времени превышен.

Получи наказание.

Питера было не трудно обмануть, и она это сделала. Неделя сплошь отбивных, сладкого, нежности, заботы и ласки и всего-всего-всего. И еще неделя того же. И вот он уже размяк, он уже думает, что все стало на свои места, и вручает ей ключ. Восемь часов смена, это предел, и больше сколько ни проси – не допросишься, это она знает. Этого, конечно, не хватает, но… доверчивый Питер! Когда он засыпает в объятьях у жены, быть может, ему снится, что они на катере или в Гималаях, путешествуют сломя голову, но главное, что ему снится, так это то, что они с Марией вместе, – а наяву это не совсем так.

Проходит полчаса, и Питер уже храпит, что уже совершенно не раздражает Марию. Она опускает руку под кровать и достает припрятанную клавиатуру, шнур от которой окольцовывает спальню и, минуя понабросанные в столике видеокассеты, подсоединен к блоку. Тот тайно спарен с телевизором. Остается только включить питание, нажать кнопку на пульте, экран загорается, никакого звука, и вот Мария уже лихо отстукивает по клавишам свою строчкогонию, в душе веселясь, что иногда бывает в мире совершенство. Час идет за часом, она знает, что в четыре у Питера начнется беспокойный сон, и потому следует спрятать дощечку и передохнуть. В половину пятого она возобновит свои пассажи, а когда взойдет солнце, положит клавиши обратно, убедится, что ночной труд сохранен, после чего выключит сеть и проспит до обеда со спокойной совестью.

Так продолжалось не слишком долго, потому как вскоре ее перестало устраивать пишущее устройство. Из предосторожности она решила, что будет лучше, если оно еще будет беспроводным. Однако свое желание она открыла Питеру только наполовину:

– Понимаешь, – объясняла она мужу, – мои пальцы могут двигаться с нужной скоростью, но этому мешают клавиши. Погляди. Я ударяю, и нужен короткий промежуток, пока она вернется в исходное положение. До тех пор, сколько не дави на другую, литера не появится.

Питер смутно представлял себе, в чем дело, но понял, что жене нужно что-то еще.

– А вот у «Черри» есть клавиатура без клавиш, достаточно коснуться пальцем буквы, и все будет в порядке. Ну милый, пожалуйста, а?

Сомлевший от жаркой ночи Питер ничего не имел против, и хотя покупка влетела им в копеечку, он не издал ни одного тревожного звука.

Мария снова ушла в бессонные ночи, хаотически гоняя по всем клавишам, Питер спал под рукой сном праведника, и время до рассвета раз за разом пробегало незаметно. Трудной ночью была суббота, когда, посмотрев свой любимый полицейский сериал, он мог потом начать разговоры во сне, а иногда даже вскрикивал. И в одну из таких ночей, заслушавшись лирных звуков, она едва не была застигнута им врасплох: резко всхрапнув, он сел в постели и мутным взглядом повел перед собой. Каким-то чудом ей удалось нашарить пульт и переключить телевизор на программу, упрятав другой рукой клавиатуру под подушку. Вот, решила посмотреть передачу для полуночников, с замирающим сердцем объяснила она тогда мужу, – такая жаркая ночь, спать невозможно.

Питеру больше не требовалось. Он снова повалился на подушку, прикрыл глаза и ему привиделось, – под аккомпанемент быстрых пальцев Мари, – как стая красных гномов делает в лесу утреннюю пробежку, а он, самый главный гном, никак не может их догнать. Питер разгонялся что есть сил, работая ногами и лопатками, деревья скакали перед ним в такт его прыжкам, – и небо мешалось с землей и лесом. Тогда компания останавливалась, словно поджидая его, все снимали красные шапки и начинали отирать вспотевшие лбы. Однако стоило Питеру настичь их и завалиться рядом в траву, как все тотчас вскакивали, и погоня возобновлялась.

Мари в это время любовалась своими ногтями, в ее голову приходила забавная мысль, что два слоя темно-пурпурного лака, пожалуй, мешают быстроте движений.

Как-то днем после обеда она ушла заниматься в компьютерный зал, предварительно испросив у Питера разрешения. Он не возражал, думая, что жена развеется хотя бы по дороге, и отпустил ее с легким сердцем. Бедный Питер! Если бы дано было ему прозреть сквозь даль ближайших дней, что набегали так быстро, если б он предполагал, какого рода карту выложит ему Фортуна, то, несомненно, он никогда бы так не поступил, запечатав супругу за семью замками. Но он был недальновиден, занят службой, любил сладкое, еще мечтал всецело завладеть Мари, и потому небольшое послабление прекрасно вписывалось в его смутные планы.

Сказав «да», он отбыл на работу.

Мари сбежала по лестнице и направилась в город. По дороге она зашла в кафе, где спросила низкофосфатный апельсин, после чего в ее маршруте, помимо компьютеров, остановок больше не было.

Склонившись за монитором, она несколько часов проработала с большой отдачей, пока машина не дала сбой, отказавшись слушать клавиши. Девушка еще немного постучала пальцами, а потом обратилась к соседу:

– Мистер, не могли бы вы мне помочь? У меня, кажется, крупные неполадки.

Тот оторвался от своего занятия и нетерпеливо спросил:

– Что у вас?

– Не знаю. Не работает.

Хорошенько рассмотрев Мари, парень больше не задавал вопросов, подошел, пробил, как он выразился, «пару эйсов», и подавленная машина вновь ожила. Заметив убойную клавиатуру Мари, он попросил разрешения ее опробовать, и вскоре уже был вовлечен в техобслуживание стремительных поэтических грез.

Что с того, что он был невзрачен, худощав, в очках с толстыми стеклами, и с запинающейся дикцией, когда язык то и дело заедает на полуслове. Но ведь это был гений программирования! Уже в эту первую встречу он показал столько блеска в своем деле, столько искр понасыпал кругом и проявил такую баснословную виртуозность, что Марии оставалось только хлопать в ладоши и носовыми звуками выражать свой восторг. Парень тоже был готов рассмеяться, от вида Мари и от радости на свой лад, особенно когда слышал вопрос, изобличающий в ней полную невежу.

Но он каждый раз сдерживал себя.

В несколько приемов устранив все назойливые ошибки, что допекали Мари, он показал ей пару комбинаций, делающих излияние забродивших стихов делом столь же простым, как, скажем, вытягивание бочечных пробок. А потом и вовсе выдал программу, которая строчила рифмами и размерами, как швейная машинка, стоило задать только тему и прибавить нужную длину стежка.

Перед закрытием парочка сидела, сдвинув головы, глядя на экран и болтая ногами под столом. Джим Делорм (так звали парня) по мере знакомства с Мари все больше сбивался с курса, отвлекаясь на ее слова и путая клавиши, и не встал поперек только потому, что, видимо, мог управлять машиной даже в режиме автопилота.

Когда наконец пришло время расходиться, неожиданно девушка попросила еще об одной встрече, на этой самой компьютерной основе, и как было ей отказать? Вложив в свой взгляд несколько более нежности, чем когда она набирала стихи, и окрасив голос смиренными розами, Мари переменила цвет на лице Джима от желтого к пунцовому, после чего он совсем потерял дар речи, и ответ набрал на ее клавиатуре.

В общем, он был согласен.

Они встречались по месту работы Джима, в офисе его компании, производящей крупнооптовые закупки оргтехники, которую потом с выгодой сбывали оптом помельче. Когда все сотрудники расходились по домам, парочка осторожно пробиралась в небольшой затененный кабинет с набором этой самой техники, Мари садилась у монитора, отводила с лица волну непослушных волос, и шла на поэтический взлет. Джим находился рядом, главным образом для устранения неполадок, что иногда посещали его компьютерные инкубаторы. Тогда завязывалась беседа, музы чахли и куклами падали на пол, машины никак не хотели работать, и перерыв затягивался с кофе и сигаретами у окна.

Питера, как назло, в это время не было в городе, он отлучился в соседний Спрингфилд по важным розыскным делам, и только через неделю с небольшим смог вернуться.

Стоял душный майский вечер, когда он на своем джипе подступился к северной окраине города. Еще миг – и он в потоке машин, с такими милыми сердцу номерами Эмсбрука, что так и норовят помять бока на светофоре. Питер напевал, настроение у него было хорошее. Подъехав к мосту Теннанта, он умолк, с неудовольствием завидев, что тот находится в ремонте, и перебраться на ту сторону можно только с альпенштоком по строительным лесам.

Свернув в сеть боковых улиц, он пустился в объезд, хлопая по рулю ладонями, шевеля губами, где прежний мотив стал почти неразборчив. На повороте к Честер-Роуд (который Питер так и не выполнил), он стал свидетелем сцены, что крепко отбила у него всю охоту быть водителем, напевать и смотреть на дорогу.

Он увидел Марию, на пешеходной дорожке справа, легко удаляющуюся, рука об руку с неким молодым пешеходом. Ладонь в ладонь, они шествовали своим путем и при этом о чем-то явно и с интересом переговаривались! С такого рода вниманием, как тотчас установил наблюдатель из джипа, с каким могут говорить только вполне доверяющие друг другу молодые люди.

Питер протер глаза, виски, но это не помогло.

Мария, его Мария и этот молодой… мерзкий и лохматый тип! Вместе, сцепив руки, под сенью здешних буков и акаций они таинственно шествуют вперед, очевидно, поглощенные один другим, как вода стаканом, ведомые какой-то общей, с каких это пор связующей их порочной целью! Нет, этого не может быть!

Первым побуждением Питера было нагнать их, с разбегу в пинке представиться незнакомцу, а потом показать жене, как далеко он припарковался, и почему машина стоит поперек дороги на зеленый свет, с открытой дверью.

Но Питер сдержал себя. Он не был уверен, что это не будущее светило поэзии, обласканное женой. Что это не инвалид из армии спасения, где состояла Мари, не младший брат ее подруги и не друг ее издателя, который издаст ее стихи по всей Земле. Словом, что это не встреча по линии гуманизма. Пока такой уверенности не было, действовать было преждевременно. Но почему же тогда они держатся за руки, слегка ими размахивают, а Мари уже пару раз шаловливо толкнула парня в бок с той игривостью, с которой его, Питера, уже давно не толкала? Что, вообще, происходит, и куда они идут?

Питер легонько отжал газ и начал неспешное преследование злополучной пары, которая уже так разыгралась, что двигалась со смехом перебежками. Видимо, они были так увлечены друг другом, что, похоже, весь мир для них перестал существовать, они ничего не замечали, а если кто и существовал в этом мире, – кто, конечно, хотел быть замеченным, – то он должен был исчезнуть. Все это Питер смутно, неохотно, а также с ревностью осознавал.