Читать книгу Восставшая Луна - Йен Макдональд - Страница 6

– Остановись, – приказывает она машине. – Ох, останови, останови, пожалуйста.

Машина паркуется на обочине, вплотную к деревянным перилам.

– Ну, что еще? – спрашивает Мелинда, ее ассистентка.

Мелинда была угрюмой компаньонкой на пути из города: мчащимся облакам и легкому дождю, который то и дело сменялся внезапными проблесками солнца, деревьям и шоссе она предпочитала свою линзу и сетевую вселенную других людей. Ее задача – привезти лунную женщину домой, обустроить, вернуть.

– Смотрите.

В тенистых зарослях виднеются лоси: две самки и детеныш, моргая, опасливо выходят на свет. Они пересекают луг, направляясь к дороге: детеныш держится рядом с матерью. Остальное стадо едва угадывается под сенью леса, где подрагивает что-то темное. Разведывательный отряд пробирается через пролом в заборе и останавливается на грунтовой дороге, подняв головы и раздувая ноздри.

Она приказывает опустить окно. Прямой нефильтрованный солнечный свет обжигает руку, когда она кладет ее на дверь. Она чувствует запах. Она чувствует запахи давно высохшего навоза и едва подсохшей земли, обоняет недавний дождь, смóлы, листья, реку, свет, воздух долины.

– Поосторожнее с солнцем, – говорит Мелинда. – Да, я знаю, такой климат, но вы обгораете очень уж легко.

– Эй, – шепчет она. Лоси резко поднимают головы. – Привет, ребята…

Лосиха-мать встает между машиной и детенышем. Позади нее малыш и вторая самка уходят с проселочной дороги вдоль канавы, в заросли. Мать ждет, а потом, убедившись, что машина и пассажирки не представляют угрозы, рысью убегает к деревьям.

– Каждый год в это время они спускаются с горы. Чувствуют, что там, наверху, начинается осень. Иногда они проходят мимо дома; такие ручные, что можно оставить яблоки на перилах крыльца, и они их съедят, пока ты будешь сидеть в кресле и наблюдать.

Она поднимает оконное стекло. Автомобиль трогается с места. Дорога – череда внезапных поворотов под прямым углом, очерчивающих границы старых полей и ферм. Ферм давно нет, лес год за годом отвоевывает их территории. В грунтовой дороге появляются колеи, а потом она превращается в полосу зелени. За новым поворотом – проседающий деревянный мост, и подвеска автомобиля стучит достаточно громко, чтобы Мелинда отвлеклась от соцсетей, а потом они проезжают через рощу близко растущих деревьев, которую все дети называют Городом Призраков. На ветвях ветшает дюжина разновидностей духовных исканий: сломанные обручи ловцов сновидений, обрывки старых молитвенных флагов из горных буддистских храмов, потрепанный ветроуказатель в виде рыбы. Она слышит глухой стук бамбуковых ветряных колокольчиков. На ветках мало иголок. Неторопливая засуха не дает деревьям передышки. Машина в последний раз поворачивает под прямым углом – и появляется дом, притаившийся среди хозяйственных построек и сараев на широком основании, с видом на долину и перевалы высоко в горах.

А вот и собаки. Одну она не знает: псина выбегает навстречу машине, захлебываясь возбужденным лаем. Старый Ханаан ковыляет на негнущихся лапах, запрокинув голову, тявкает. И дом, ее дом, будто прячется, робея, за своими верандами, пристройками и насупленной крышей. Дождемер на фронтоне с дымовой трубой; самая высокая отметка – в верхней части окна ее бывшей спальни. Мох и расколотая серая черепица. Флюгер в форме касатки.

По пути от трассы 101 она в глубине души надеялась на знамена, желтые ленты и родных, которые выйдут навстречу рука об руку. Собаки сопровождают машину мимо качелей, откуда открывается лучший вид в двух мирах: от верхней части долины до горных пиков. Здесь они качались с Кесси, а лоси осторожно пробирались к реке, и вечерний свет озарял снега. Снега больше нет. Его уже много лет нет. Машина подъезжает к крыльцу, и она вздрагивает от взрывов. Клубы дыма, резкие звуки. Уи-и-и, тыдыщ. Фейерверк: эпическая встреча.

Кажется, кто-то выбегает из-за угла веранды – человек, запустивший фейерверки, – а потом двери распахиваются, и вот они все: Кесси и ее дочери, Оушен и Уивир. Скайлер едет из Джакарты. Мамы не видно. Они спешат вниз по ступенькам, окружают машину, машут; к звукам их голосов примешивается возбужденный лай собак.

Двери автомобиля открываются. Мелинда вытаскивает инвалидное кресло из багажного отделения и раскладывает его. Дюжина рук соревнуется за ручки, чтобы провезти ее в кресле по пандусу. Она когда-то сама заказала этот пандус для мамы.

– Оно электрическое! – кричит она, но они лишь галдят громче и катят ее вверх, на веранду. Пахнет горячей древесиной, старым пачули, травкой и чесноком. Все кричат, машут руками и спрашивают, нужно ли ей что-нибудь; все говорят или пытаются ей что-то показать.

Даже Мелинда улыбается.

– Эй, эй! – Она вскидывает руки. – Жезл оратора не у вас. Он у меня! Я вернулась с Луны!

Марине и в голову не приходило, что блаженство может ее убить. Неловкий шаг в условиях суровой гравитации, увеличение сердца, разрыв сосуда, какая-нибудь земная болезнь, превращающая легкие в слизь, – все это могло бы стать ее концом – но не чистейший экстаз от чашки кофе.

– Два года, – шепчет она. – Два года.

Первый глоток – меч архангела, пронзающий язык, обоняние и слюнные железы, чувство места, времени и гармонии. Второй глоток – обломанный обсидиановый стилет Сатаны. Кислота, горечь, кофеиновый удар под дых, дрожь по телу и смутная тень паранойи.

– Боже, как я по тебе скучала.

– Что вы там пили?

Марина и Оушен сидят на северной веранде, с той стороны дома, откуда открывается вид на горы. Ультразвуковой отпугиватель гонит прочь кусачих насекомых.

– Чай, – говорит Марина. – Мятный чай.

– Иисусе.

Марина ожидала увидеть дом, который станет больше и лучше, который отремонтируют и обновят; она ожидала увидеть какие-то свидетельства того, что деньги, присланные с Луны, потратили с пользой. Мох стал гуще, водосточные желоба окончательно забились, оконные ставни расшатались, крыша провисает ниже, чем в ее последних воспоминаниях. И сеть по-прежнему работает кое-как. Когда Оушен и Уивир повезли ее на экскурсию в инвалидном кресле, она ощутила горькую обиду. Дом вступил в ту фазу существования любого жилища, когда оно становится памятником самому себе. А потом Оушен открыла дверь в мамину комнату – и Марина поняла, куда ушли деньги.

Кровать с системой жизнеобеспечения, медицинские мониторы и терапевтические машины, тощий бот, грохочущий по отполированным ступнями доскам пола, – все было лунного качества.

– Вы не могли бы… – Оушен уловила намек, но десятилетняя Уивир не понимала взрослых тонкостей. – Уивир, ты не могла бы оставить нас на минутку?

Марина, маневрируя, заехала в кресле в узкое пространство между кроватью и стеной. По другую сторону кровати стояла инвалидная коляска матери. Подлокотники и сиденья серебрились от пыли. Насосы системы жизнеобеспечения ритмично двигались, трубки изгибались.

– Мама.

Марина подумала, что мать спит, повернувшись на правый бок, но изголовье кровати приподнялось. Ее мама перевернулась на спину и одним глазом посмотрела на Марину.

– Малышка Май.

Марина надеялась, что переросла детское прозвище.

– Мама…

– Ты в моем кресле. Почему ты в моем кресле?

– Это мое кресло. Твое вон там.

– А-а. Да. Почему ты в моем кресле?

– Я вернулась, мама. Вернулась, чтобы остаться.

– Ты училась в университете…

– Я потом уехала. На Луну, мама.

Мама смеется надтреснутым смехом, исходящим откуда-то из расплавленных легких, и поднимает руку, словно желая отогнать нелепую идею как надоедливое насекомое. В этой кровати она выглядит крошечной, словно кукла, сделанная из кожи. Трубки хуже всего. Марина не в силах второй раз взглянуть на места, где они впиваются в ее тело. «Руки» медицинских машин увешаны флажками, вышитыми китайскими амулетами и пучками сухого шалфея для окуривания, седыми от пыли. Пачули и ладан, ароматы полудюжины баночек с эфирными маслами.

Марина берет ее за руку. Та легкая и сухая, как осиное гнездо. Ее мать улыбается.

– Но теперь я вернулась, мама. Я приехала, чтобы восстановить силы. Чтобы вернуться с Луны, нужно многое отдать. Я дошла до предела. Мне нельзя переусердствовать, нельзя напрягаться. Врачи говорят: я не должна вставать на ноги еще месяц. Но я говорю – к черту все, хочу обнять маму.

Марина мысленно отрепетировала движение по дороге домой, в машине. Она напрягается, смещает свой вес, чтобы максимально облегчить трюк. Убирает ноги с подножки, опирается на них. Собрать все силы, какие есть. Двигаться корпусом. Встать. И… Земля внезапным рывком тянет ее к себе. Руки дрожат, ноги подкашиваются. Она валится боком на кровать и ложится на спину рядом с матерью.

– Не очень хорошо вышло…

Она хватает ртом воздух. Собственный вес выдавливает его из легких. Марина с трудом переворачивается на бок. Что-то внутри нее рвется, смещается.

– Привет, мама.

– Привет, Май.

Мама улыбается. От ее зубов такой запах, словно она гниет изнутри.

– Кажется, я застряла.

Кесси заглядывает в комнату, чтобы проверить, как ее подопечные, и поднимает тревогу. Руки родных возвращают Марину в кресло.

– Кофе? – предлагает Кесси.

– О боже, нет, – говорит Марина. – Хватит одного. Я и так не буду спать целую неделю.

– Вина?

– У нас обычно пьют коктейли, – говорит Марина.

Кесси приносит бутылку, открывает. Пробка: ностальгический скрип и негромкий хлопок. Звенят бокалы, красное вино быстро льется под действием земной силы тяжести.

– Оканаган, – читает Марина надпись на этикетке. – Я и не знала, что так далеко на севере выращивают виноград.

Она смакует первый глоток, растягивает удовольствие, словно разматывая рулон превосходного шелка.

– Еще одна вещь, которой нет у нас, на Луне.

– А что у вас есть? – спрашивает Кесси. Долину заполняют тени. Последние лучи солнца озаряют горные вершины на западе.

– Твоя дочь об этом спросила. Мы пьем коктейли. Маме ведь не станет лучше, верно? – говорит Марина.

– Верно. Но хуже ей тоже не станет, пока мы в силах придерживаться протокола лечения. Цены на лекарства все время растут. Реагируют на состояние рынка.

– Мне следовало остаться на Луне.

– Нет, что ты…

Мусор на полу скрипит под чьими-то ногами. Оушен высовывается наружу, повиснув на дверном косяке.

– Марина, а можно расспросить тебя о Луне?

– Можешь расспрашивать о чем угодно. Не факт, что я отвечу на все вопросы.

Оушен ставит рядом с Мариной складной стул.

– Тебе больно? Ну, оттого, что ты снова здесь.

– Охре… – Марина резко умолкает. Оушен четырнадцать лет, она сама не чурается ругательств, но рядом ее мать. – Очень больно. Все болит, постоянно. Представь себе, что носишь на спине еще шесть девочек твоего веса, без передышки. Куда бы ни пошла. И сбросить этот груз не получится. Вот на что это похоже. Но потом мне станет лучше. Мои старые земные кости еще сильны. Мышцы привыкнут. У меня есть программа со всяким дерь… ну, с упражнениями. Физиотерапия. Наверное, с этим делом мне понадобится помощь.

– Я помогу. Марина, ты знаешь, что у тебя очень странный акцент?

– Серьезно?

– Ты говоришь похоже на нас, но через нос и со странными интонациями.

Марина колеблется.

– У нас есть общий язык: он называется глобо. Это упрощенная версия английского, но на нем говорят особым образом, чтобы машины не путались из-за акцентов. На Луне очень много акцентов и языков. Я говорю на английском, глобо и немного на португальском.

– Скажи что-нибудь по-португальски.

– Você cresceu desde a última vez que vi você,[13] – говорит Марина.

– Что это значит?

– Погугли.

Оушен надувает губы, но ее любопытство слишком сильно, чтобы из-за этого утихнуть.

– А там правда можно летать?

– Можно, если очень хочется. Крылья сожрут здоровенный кусок углеродного бюджета, но тем, кто их печатает, на самом деле больше ничего и не нужно.

– Если бы я умела летать, – наверное, не стала бы делать ничего другого. Я бы в любую погоду парила над горами.

– В том-то и загвоздка, – говорит Марина. – У тебя есть куда лететь, но ты не можешь летать. На Луне можно летать, но лететь некуда. От одного конца города к другому, вверх и вниз. Меридиан большой, но все равно, по сути, он – клетка. Небо там похоже на настоящее, но, если с ним столкнуться, сломаешь крылья.

Сумерки достигли горных вершин, и Марина внезапно понимает, что на крыльце ей холодно.

– Луна восходит, – говорит Кесси. – Если я достану телескоп, ты сможешь показать нам все места, где побывала.

– Оставь. Мне сейчас надо внутрь. Я замерзла, и день выдался долгий.

Она не может смотреть на Луну. Она не может видеть огни наверху и не думать об оставшихся там людях, ею брошенных. Луна – это глаз, который высматривает Марину и глядит укоризненно, с обидой, как бы она ни старалась спрятаться в самой глубокой долине национального парка «Олимпик». Ты сбежала, Марина Кальцаге.

– Я тебе помогу, – обещает Оушен.

Племянница катит Марину по скрипучим деревянным половицам в комнату. Она снова в своей старой комнате: глянцевый блеск медицинского вспомогательного аппарата плохо сочетается с выцветшими постерами, пыльным плюшем, рядами книг и комиксов. Ей снова пятнадцать. В каком бы возрасте ты ни вернулся в семейный дом, тебе всегда будет пятнадцать. Стеганое одеяло с изображением дугласии, покрывало в виде искусственной волчьей шкуры. Оушен наливает воду, чтобы запить горсть таблеток и фагов.

– На раз-два-три, – говорит Марина, и они вместе укладывают ее в постель.

Она лежит без сна среди машин. Она устала душой, устала до мозга костей, слишком истощена для сна. Она чувствует Луну там, наверху, – чувствует ее жар и силу притяжения, будто прилив в крови. Она наконец дома. И до чего же это… ужасно.