Читать книгу От марксизма к постмарксизму? - Йоран Терборн - Страница 6

Критическое мышление зависит от культурной почвы. Чтобы быть осмысленной, критика должна отталкиваться от определенных предпосылок или принципов, укорененных в ее объекте. Просвещение и вытекающие из него традиции предоставили идеальную отправную точку для левой критической мысли. Критическое исследование, которому не препятствуют существующие авторитеты и убеждения, было заложено в смысловом ядре Просвещения – sapere aude! (Дерзай знать!)85. Его универсалистский принцип разумности послужил трибуналом для критических выпадов против мудрости предков и самопровозглашенных наследников Просвещения.

Европейская современность культурно и философски развилась из Просвещения, а в политическом отношении – из Великой французской революции. Ее политическая культура была сосредоточена на противостоянии между народом/нацией и монархом, его аристократическим окружением и высшими церковными иерархами. Хотя у сил, поддерживавших status quo, были сильные институциональные и интеллектуальные ресурсы, на которые они могли опереться, культура европейского модернизма стала плодородной почвой для радикальной критической мысли; Европа после 1789 года стала главной мировой ареной для идеологических конфронтаций. Так что же в действительности происходило с правами человека, со свободой, равенством и братством в условиях промышленного капитализма и политики землевладельцев? Концепт класса был сформирован еще до Маркса в первых прорывах европейского модернизма, в рефлексии над промышленной революцией в Великобритании и над Великой французской революцией. Ценность, приписываемая «прогрессу», как правило, подрывала базовые положения консерватизма.

Как я более полно аргументировал это в других контекстах, современный разрыв с прошлым принял разные формы в разных частях света – европейский путь; путь, который подошел поселенцам в Новом Свете; колониальный путь и путь модернизации сверху.

В новом мире американских поселенцев после обретения независимости современная мысль стала конвенциональным мейнстримом, которому бросали вызов противники в лице католического клерикализма в Колумбии и в некоторых других частях Латинской Америки. Главным в обеих Америках был не вопрос «Что такое права человека?», но скорее «Кто такие люди?». Включает ли понятие «человек» коренное население? Черных? Неотесанных новых мигрантов? Суммируя политическую культуру Нового Света, выделим два особо важных аспекта. Во-первых, в США либерализм – в широком смысле как защита свободы (частных практик, частной собственности, личных убеждений) и приверженность науке и прогрессу (разуму) – имел гораздо более прочную интеллектуальную хватку, чем в Европе, обычно, если не всегда, отодвинутый в этом регионе на второй план социалистической критикой. Во-вторых, из-за гораздо менее выраженных идеологических различий в Америке марксистская мысль и политика в некоторых случаях гораздо легче сливались с мейнстримными политическими течениями, такими как Новый курс, креольский популизм на Кубе, в Гватемале и Аргентине в 1940‐е годы или чилийский радикализм 1960–1970‐х годов.

Антиколониальный модернизм колонизированных стран – перспектива, также взятая на вооружение в Латинской Америке теми, кто не признавал поселения креолов, – значительно благоприятствовал радикализму. Современные колонизированные – поколение Неру, Сукарно, Хо Ши Мина и Нкрумы – вероятно, были людьми, наиболее остро испытавшими на себе противоречия либерально-европейской реальности. С одной стороны, они, изучая их язык, их культуру, политические принципы нации/народа, права и принципы самоопределения, идентифицировали себя с агрессором, колониальной властью. С другой стороны, они пережили отказ в правах и самоопределении для своего народа, столкнулись с заносчивостью и стальными кулаками либерального империализма. Социалистический радикализм, как коммунистический, так и некоммунистический, был способом мышления, пропитывавшим все стороны антиколониального национализма после Второй мировой войны.

Реактивная модернизация сверху, напротив, оставляла мало пространства для радикальной мысли. По определению она означала инструментализацию нации, политики, науки и прогресса, с учетом сохранения режима перед лицом внешней – реальной или выдуманной – империалистической угрозы. С тех пор как свобода, равенство и братство были предопределены в мейнстриме как средства усиления режима, их неотъемлемые общественные противоречия были оставлены или отодвинуты на второй план. Это, конечно, не предотвратило развитие радикальных течений наряду с современными в целом идеями в Японии, Сиаме, Турции и деколонизированном арабском мире. Там, однако, они столкнулись с менее плодородной почвой и более репрессивным контролем.

Модернизм – с его приверженностью разуму, науке, изменениям, прогрессу и будущему – не был по своей сути левоориентированным. (В третьей главе разбираются различные «большие нарративы» современности и их отношение к марксизму.) В конце XIX века традиционалистский консерватизм получал все большую поддержку, и в Америках его обогнали правоориентированный модернизм, который расхваливал первостепенные права сильнейших и наиболее приспособленных. Это были социальный дарвинизм и новый язык либерального империализма, два важных ингредиента фашизма ХХ столетия. Тем не менее после Сталинграда и Освенцима этот расистский, империалистический и милитаристский модернизм был побежден и совершенно дискредитирован. Немилитаристский laissez-faire86 социального дарвинизма, пропагандируемый среди прочих Гербертом Спенсером, будучи очень влиятельным в США, с его позицией в отношении антагонизма между индустриализмом и милитаризмом, был опровергнут Первой мировой войной, а его экономические положения уничтожила Великая депрессия 1930‐х годов.

После Второй мировой войны модернизм был невероятно близок левым взглядам во всех частях света, за исключением в основном стран, включенных в процессы реактивной модернизации. Затем, в 1980‐х годах, случился сход лавины постмодернизма. В тот же самый период, когда произошло затмение политического марксизма, можно было наблюдать и отказ от современности во имя постсовременности и подъем постмодернизма. У последнего было по меньшей мере два разных источника87. Первый – это эстетика: мутация модернистского наследия авангарда, наиболее развитая в области архитектуры как реакция против аскетизма высокого модернизма Миса ван дер Роэ и интернационального стиля. Другой источник относится к области социальной философии – это манифестация усталости и фрустрации бывших левых. Ключевая фигура здесь – французский философ Жан-Франсуа Лиотар, разочарованный бывший боец крайне левой группы «Социализм или варварство»88.

Почему постмодернизм оказался столь внушительным вызовом? Почему в постсовременности «крайне нуждались, интуитивно жаждали и отчаянно к ней стремились», как это выразил один из ее ранних приверженцев, благодаря скептическому ретроспективному рассмотрению?89 Эстетическую привлекательность легко понять как прежде всего иную манифестацию безжалостного модернистского стремления к обновлению; как то, что влияет на специфические формы модернизма, будет находиться в оппозиции к его непосредственным предшественникам/врагам, равно как понятен и социокультурный контекст. Но все еще остается вопрос теоретического и политического значения постмодернизма. Здесь Джеффри Александер схватывает один важный аспект, когда делает вывод, что «теория постмодерна… может рассматриваться как попытка исправить проблему смысла, порожденную переживаемым провалом “шестидесятых”»90.

Все это включало примечательное смешение гениальной прозорливости и близорукости. В культурной области важные изменения очевидно имели место между работами, скажем, Миса ван дер Роэ и Роберта Вентури, или Джексона Поллока и Энди Уорхола – изменения, возникшие в 1960‐х годах и задавшие новый эстетический тон последовавшим десятилетиям. Эти процессы заслужили анализа нового вида культурного производства, такого, который провел Фредрик Джеймисон в книге «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма»91. Но даже самые лучшие попытки соотнести культурный анализ с социально-экономическими трансформациями никогда полностью не увенчивались успехом, чтобы отобразить связи между этими феноменами. Джеймисон основывает свой подход на «Позднем капитализме» Эрнста Манделя, изображающем послевоенный экономический мир, возникший в 1960‐х годах. Мандель в значительной степени фокусировался на государственном регулировании капитала и его непреодолимых ограничениях, так что Джеймисон не обсуждает «поздний» капитализм после 1975 года или всплеск неолиберального модернизма правого толка92. Несмотря на свои эпохальные достижения, постмодернизм мутировал в набор культурных и политических нападок на современность и модерн – слабость в области академической аналитики93. Вне специфических кругов архитекторов и деятелей искусства он в значительной степени обращался к левым и бывшим левым, включая феминизм, и уделял скудное внимание одновременному подъему модернизма правого толка, которое приняло вид неолиберализма или агрессивного капитализма94.

Вместо этого постмодернизм питался деморализацией и неуверенностью левых, последовавшими за концом эйфории 1960–1970‐х годов. Его критика разума и рациональности процветала за счет «фабрики образов» общества телевидения, обеспечивая поддержку академическим cultural studies95. Плюс ко всему существовали еще два столпа новой доктрины постсовременности. Один из них – это социальное реструктурирование, которое вылилось из деиндустриализации, – эпохальный социальный сдвиг. Другим была критика модернистского прогресса, появившаяся из осознания экологических проблем, которые были интенсифицированы нефтяным кризисом 1970‐х – начала 1980‐х годов. Экологизму, возможно, и было тяжело процветать в эзотерической атмосфере постмодернистского философствования, но его последователи оказались восприимчивы к постмодернизму. В самом деле, массовое тиражирование визуальных образов, деиндустриализация и экологические последствия предоставили социальную эко-комнату для постмодернистского дискурса дезориентации (экс)левых. В противовес этому модерн – объект постмодернистских нападок – определялся самыми разными способами. В книге Джеймисона «Сингулярная современность», к примеру, угрюмо отмечаются «регрессии» от более раннего «консенсуса» вокруг «полной постсовременности», обсуждаются аскетизм модернизма, его фаллоцентризм и авторитаризм, телеология его эстетики, его минимализм, его культ гения и «неприятные запросы», которые были предъявлены аудитории и публике96.

Хотя интеллектуальная волна постмодернизма в настоящее время ослабела, правое возрождение правого модернизма никуда не делось. Заражение социального дарвинизма фашизмом замели под ковер, однако глобализация определяется как выживание наиболее приспособленного, свободная от спенсерианского пацифизма и сопровождаемая громкой барабанной дробью неоимпериализма. «Модерн» становится собственностью либеральной реакции. «Модернизация» рынка труда обычно означает увеличение прав капитала и работодателей. «Модернизация» пенсионной системы, в общем, означает уменьшение прав пожилых людей. За этим термином редко скрывается расширение прав наемных рабочих, безработных или пенсионеров, и сокращение – для капитала или государственных служащих. Если представить социалистический модернизм одним из видов животных, то он находится на грани вымирания.

Прогрессивная академическая культура пришла в упадок, а постмодернизм превратился в социокультурные исследования – тенденция, которая теснее связана с сужением политических возможностей extra muros97, чем вид опасных внутренних антилевых позиций, появившихся внутри Французской академии и в определенных посткоммунистических кругах. Вдохновленная Марксом и когда-то сильная университетская экономическая наука в Японии, которая пережила великий послевоенный бум, иссякла; радикальная историография в Индии, похоже, потеряла свою впечатляющую динамику; а в Латинской Америке политические эссе левых интеллектуалов вышли из моды. Государственные университеты потеряли многих из своих лучших исследователей, перешедших в правоориентированные институты. Массовая приверженность марксизму в континентальной Европе и Латинской Америке сошла на нет. Университетские студенты не только были деполитизированы, их движения также диверсифицировались и ныне включают предназначенные для уличных боев ударные отряды, поддерживающие либерально-демократические, проамериканские «цветные революции» в Сербии, Грузии и на Украине, таких как античавистская оппозиция в Венесуэле.

Академия, аналитические центры и государственные исследовательские институты, тем не менее, все еще поддерживают широкий диапазон марксистской и левой мысли. Политически более изолированные англосаксонские университеты справляются с этим лучше, чем латиноамериканские, которые всегда более восприимчивы к политическим движениями и амбициям. Нонконформизм все еще хорошо представлен в Оксбридже и в Лиге плюща, так же как и в лучших университетах Сан-Паулу и Сеула. Отчасти их силы черпаются из более опытного поколения, которое представляют интеллектуально ориентированные студенческие радикалы конца 1960‐х – начала 1970‐х годов, достигших профессорских званий. Но в последние 5–10 лет расцвело новое, хотя и меньшее по размеру, левоцентристское интеллектуальное поколение.

Имели место и институциональные обновления. Одним из примеров является оживление деятельности Латиноамериканского совета по социальным наукам (КЛАКСО) под руководством Атилио Борона и до недавнего времени Эмира Садера, которым оказывают финансовую помощь шведские и другие иностранные фонды. КЛАКСО финансирует прогрессивные эмпирические исследования и в целом стал важным вдохновляющим примером; в деятельность совета входит мониторинг протестных движений в Латинской Америке, которые в 2000‐е годы вылились в увеличившееся количество акций, а также продвижение контактов по линии Юг – Юг98. Более слабый африканский эквивалент КЛАКСО, Совет по развитию экономических и социальных наук в Африке (КОДЕСРИА) со штаб-квартирой в Дакаре не так давно получил второе дыхание. Среди исследовательских центров ООН можно найти несколько продуктов ранней прогрессистской эры, в частности из стран третьего мира, которые отлично работают, при этом не забывая о дипломатической осторожности. Латинская Америка тоже была важным центром мысли и анализа культур глобализации, что можно обнаружить в работах Октавио Ианни и Ренато Ортиса в Бразилии или, например, у Нестора Гарсиа Канклини в Мексике99.

Всегда существовал сильный маргинальный антимодернизм субальтерна, нашедший свое красноречивое выражение в истории рабочего класса Э.П. Томпсона в Англии и многотомнике «Исследования субальтерна» Ранаджита Гухи и его коллег в Индии. Этой работе симпатизировал теоретик Джеймс Скотт100. Марксистское рабочее движение обычно могло использовать его в социалистической критике индустриального капитализма. Но сейчас, когда марксистская диалектика потеряла большую часть своей силы, необходимо систематически описать, пусть и кратко, ныне существующие политические импликации антимодернизма.

Здесь нам интересны движения, критикующие модернизм, которые, тем не менее, не являются сторонниками традиционных привилегий и правых властей. Таких движений несколько, и они стремятся к тому, чтобы объединиться в две группы, одна из которых ставит под вопрос призыв к «прогрессу», «развитию» и «росту», а другая – примитивный «рационализм» и секуляризм.

Среди разнообразных критик прогресса и развития есть одна, которая перекочевала из эпохи промышленной революции в постиндустриальный мир: защита традиционных средств к существованию ремесленников, крестьян, маленьких фермеров, рыбаков и племенных сообществ. Подобная зашита легко поддерживается антикапиталистически настроенными левыми в оппозиции и была воспринята ныне существующим Всемирным социальным форумом. «Мы не хотим развития. Мы просто хотим жить», – гласил заглавный баннер в Мумбаи в 2004 году. Однако, выраженный в сильных, но неточных терминах, он не имеет никакого смысла для мировой общественности, которая борется за то, чтобы выбраться из бедности. Как движение против экономического развития эта позиция часто распадается на изолированные малозначительные баталии, пользующиеся неэффективной и ограниченной поддержкой.

Всемирный социальный форум (ВСФ) 2000‐х годов повлек за собой сходные антимодернистские протестные движения в разных странах и на разных континентах, а также предложил им платформы и благодарную публику. Но это было возможно лишь потому, что ВСФ – лишь форум, площадка для встреч, на сегодняшний день наиболее любопытная за последние 20 лет, – но не движение или даже активная сила. Создаваемая на форумах критическая культура родилась из сопротивления неолиберальному модернизму. Глобальная амплитуда нападок последнего породила большое число неудачников и критиков, которых объединила вместе в рамках присущего движению латиноамериканского стиля в 2001 году разнообразная коалиция бразильских социальных движений и французских ученых и журналистов, сгруппировавшихся вокруг ежемесячной газеты «La Monde Diplomatique»101. Значительная организационная инфраструктура была предоставлена представительствами Рабочей партии в Порту-Алегри и Риу-Гранди-ду-Сул, Коммунистической партии Индии (марксистской) [КПИ(м)] в Мумбаи, а также французами и другими троцкистами в альтернативном глобализации движении ATTAC. Но в своем идеологическом экуменизме, отсутствии единого управленческого центра и действительно глобальном характере ВСФ представляет собой по-настоящему новый феномен в мировой истории левых. Вместе с тем существование стимулирующего культурного пространства не становится действием, автоматически меняющим реальность, что, в конце концов, привело к напряженным спорам в рамках широкого Интернационального совета ВСФ102.

Другое течение, старое как сам модернизм, приводится в днействие приверженностью к естественному или эстетическому стилю жизни, изначально мыслимому как протест против массовой, уродливой и нездоровой урбанизации. В 1960‐е годы, прежде всего в Западной Европе и Северной Америке, это привело к возникновению влиятельного урбанистического движения против уничтожения городских исторических центров с целью создания пространства для шоссе и коммерческой застройки. Оно одержало несколько важных побед в больших городах, таких как Амстердам, Париж и Вашингтон (округ Колумбия), наряду с маленькими местечками вроде Лунда, моего старого университетского городка в Швеции. С тех пор оно распространилось по миру. Радикально настроенные левые – и в значительно меньшей степени социал-демократы и их левоцентристские эквиваленты – обычно играли активную роль в этих урбанистических движениях, а широкие, победные коалиции доказали свою оправданность. Политическая ирония заключается в том, что такие коалиции, как правило, включали сильную компоненту культурных консерваторов правого толка, так что заслуга в успехах оправданно может быть предметом притязания как правых, так и левых. Тем не менее загрязнение и транспортная перегруженность азиатских городов, и вообще городов третьего мира, свидетельствует о слабости и настоятельной необходимости в критических городских движениях.

В некоторых частях богатых стран мира, особенно в Калифорнии, развился особый вид постмодернистской культуры среднего класса, следы которой берут начало в молодежной культуре «1968 года» – индивидуалистичной, непочтительной, гедонистической, но вовсе не обязательно консьюмеристской, не затронутой неослабевающим драйвом капитализма к накопительству. Открытый идеалистической аргументации, а также пониманию вопросов экологии и эстетики – это слой, с которым может быть связан левый дискурс. Янгстеры с Севера, которые приезжает на Всемирный социальный форум, часто родом именно отсюда. Хотя присущий данному классу «дух капитализма» едва способен трансформировать безжалостность реально существующего капитализма, как подразумевают некоторые энтузиасты-теоретики (пусть и с оговорками), все же здесь наблюдаются новые возможности для диалога и коммуникации с левыми – что в свое время делал старый либерализм Просвещения103.

Экологическая критика девелопментализма может быть достаточно легко объединена с защитой средств к существованию и эстетикой городских сообществ, но как значимое движение она младше: ее корни растут из начала 1970‐х годов и влияния (недавно обновленного) доклада «Пределы роста». Изначальная неомальтузианская направленность этой критики была сфокусирована на истощении ресурсов планеты, что впоследствии сменилось упором на разрушение окружающей среды, в настоящий момент с акцентуацией внимания на последствиях антропогенного изменения климата. Но модернизм инженеров, благодаря которому был построен Советский Союз, а в настоящий момент – строится постмаоистский Китай, столь же глух и слеп к внешним факторам окружающей среды, как и капиталистический модернизм, описанный в «Манифесте Коммунистической партии». В этом отношении следует заметить, что первые оппозиционные движения в позднекоммунистической Восточной Европе часто были именно экологическими.

Энвайроментализм и девелопментализм достигли модернистского компромисса, по меньшей мере в теории, в понятии «устойчивого развития». До той степени, в которой оно принимается всерьез, это понятие представляет важную основу для критики неограниченного капитализма. В самом деле, социализм имел бы гораздо больше смысла в XXI веке, если бы концепции устойчивого развития развивались из социалистической теории, а не перерастали в запоздалые экологические оценки капитализма.

Во втором кластере вызовы модернизму, секулярному универсализму европейского Просвещения, наряду с его ответвлениями в сторону поселенческого либерализма, антиколониального национализма и реактивного девелопментализма сверху, были брошены с позиций этнонационализма, этнорелигиозных движений и возрождающегося религиозного универсализма. Разными способами эти новые культурные тенденции, которые насмехаются над самоуверенным секулярным эволюционизмом современности, строго ограничивают радикальную критическую мысль. Их непредвиденное появление призывает к переосмыслению некоторых оценок европейской современности.

Маркс, Энгельс и более поздние великие марксисты всегда были гораздо более проницательными и осмотрительными, чем краткие изложения их идей в учебниках. В то время как этничность, нации или национальные конфликты в учебниках никак не представлены, теоретики марксизма всегда уделяли значительное внимание их стратегической важности – от гипотезы Маркса о связи будущих революций в Ирландии и Великобритании до концентрации Ленина и Коминтерна на проблемах национального освобождения. Вместе с тем сама по себе этничность не содействует критической или радикальной мысли. Наоборот, этнические/национальные мобилизации стремятся к закреплению существующей этнокультурной замкнутости. Лидерство, которое обычно имеет трансэтническую аккультурацию, может совместить национальную борьбу с глобальным антиимпериализмом и универсалистскими проектами социальных изменений, с социализмом или с коммунизмом, но их национальный статус основывается не на этом. Позиции антиимпериализма и/или социализма могут поэтому в изменившихся геополитических условиях легко отбросить. Эфиопия и Зимбабве Мугабе104 являются тому яркими примерами; другие – это современный Иракский Курдистан, где представители самого влиятельного рода Барзани когда-то подняли знамя марксизма-ленинизма.

До восстановления отношений с СССР после Второй мировой войны и определенных сдвигов после II Ватиканского собора в Западной Европе и Латинской Америке марксизм глубоко укоренился в секулярном, антиклерикальном и часто атеистическом течении модернизма. Там, где коренные народы имели сильные религиозные привязанности, как, например, в большинстве стран исламского мира, возникал существенный барьер между марксизмом и населением. Но даже в Индонезии, где более открытая исламская культура не помешала появлению возглавляемого марксистами массового движения, резня 1965 года подпитывалась подстрекательскими действиями религиозной направленности.

Неудачи секулярных антиколониальных националистов привели к возрождению религиозных движений на новом уровне, насквозь политизированных в Арабском исламском мире и в значительной части индуистской Индии; по большей части аполитичных в христианской Африке, за исключением Юга, где они столкнулись с режимом апартеида; политически активных, но внутренне разделенных в Латинской Америке на течения христианской демократии, теологии освобождения и поддерживаемого США протестантизма (либо правого, либо политически индифферентного). Это религиозное возрождение, которое также включает мощный фундаментализм правых христиан в США и международное оживление воинствующего иудаизма, значительно видоизменило культурные характеристики левых.

Между фундаментализмом среднего и высшего классов – неважно, христианским, иудейским, исламским, индуистским или буддистским – и левыми нет общего языка, который мог бы облегчить диалог, существующий начиная с европейского Просвещения между либерализмом среднего и высшего классов. С религиозностью народных слоев, тем не менее, такой диалог мог бы состояться.

Исторически было невероятно сложно – и это редко удавалось – достичь какого-нибудь общего понимания или любой формы кооперации между сильными религиозными подчиненными сообществами, с одной стороны, и левым рабочим движением – с другой. Христианские социальные движения конца XIX и начала ХХ века в континентальной Европе обычно организовывались местным духовенством, обеспокоенным индустриальной секуляризацией, наиболее важным представителем которой было социалистическое рабочее движение. Культурный антагонизм практически перевесил их общие социальные интересы, бедность и несчастье, против которых рьяно выступали христианские движения. Несмотря на растущие трения и время от времени случавшиеся конфликты, эти религиозные движения лояльно соблюдали субординацию по отношению к церковной иерархии и политическим лидерам, которых последняя благословляла. До того момента как религиозные профсоюзы секуляризовались, как это случилось в Австрии после Второй мировой войны, а в Нидерландах и Франции в 1960‐е, когда наступил решающий момент, христианские социальные движения солидаризовались с реакционным и антилевым авторитаризмом в Австрии в 1927–1934 годах, в Нидерландах в 1918 и 1954 годах, в Германии в 1933 году.

В последней трети ХХ века, тем не менее, в христианстве произошел сейсмический сдвиг. Мейнстримный католицизм и протестантизм в целом стали более социально, а впоследствии также культурно и политически прогрессивными. Сторонники помощи странам третьего мира, проектов по сокращению бедности, экологические активисты, угнетенные мигранты и даже религиозные меньшинства вместе с преследуемыми политическими радикалами могут рассчитывать на существенную поддержку со сторону мейнстримного протестантизма или Католической церкви. Иезуиты, которых долго демонизировали секулярно настроенные либералы и левые, предоставили мужественную поддержку борцам за права, прежде всего в Центральной Америке. Многие погибли от рук местных представителей американских янки. Прогрессивные католики составили важнейшее меньшинство в наиболее успешной рабочей партии в Латинской Америке – Партии трудящихся (PT), которая вознесла профсоюзного лидера Лулу на пост президента Бразилии в 2003 году.

Может ли что-то подобное произойти в нехристианском мире? Сингальский буддизм в Шри-Ланке и хиндутва в Индии больше похожи на чистые этнорелигиозные политические движения. Буддистские монахи Бирмы/Мьянмы могут поддерживать демократическое движение, но об их социальной повестке практически ничего не известно. Хотя осенние протесты 2007 года и начались именно как возмущение растущими ценами на топливо. В мусульманском мире, напротив, присутствует отчетливые и сильные социальные движения. ХАМАС в Палестине и Хезболла в Ливане уже функционируют как исламские социальные движения, даже будучи загнанными в угол израильской армией, которая поддерживается всеми силами правых стран Североатлантического альянса. Сходные тенденции имели место и в Турции, и продолжают там существовать, но Партия справедливости и развития (ПСР) на своем пути к мутации в партию власти, кажется, принимает европейскую христианскую демократию в качестве социальной модели, что означает самосознание и саморепрезентацию в качестве правоцентристской партии, озабоченной социальными проблемами. В Индонезии тоже существует радикальное исламское политическое движение, озабоченное социальными вопросами.