Читать книгу Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий - Ю. В. Кривошеев - Страница 3

Источники, прежде всего летописи, по древней истории Русского северо-восточного края, в том числе Москвы, чрезвычайно скудны. Однако в научном обращении существуют легенды о начале Москвы, имеющие, по мнению историков, древнюю фактическую основу, хотя до нас они дошли в списках XVII–XVIII вв. Эти предания активно используются историками и сейчас. Историческая достоверность их, как правило, подкрепляется тем, что в легендах фигурирует некий боярин Кучка, имя которого связывают с летописными Кучковичами – убийцами Андрея Боголюбского (об этом см.: [Кривошеев 2003а]). Впервые в научный оборот предания о начале Москвы ввел в середине XIX в. И. Д. Беляев [Беляев 1868].

В статье «Сказания о начале Москвы» он приходит к выводу, что до появления первых князей в середине XII в. здешним краем управляли «богатейшие и сильнейшие» земледельцы, «старинные земские бояре», «древние колонисты новгородские», принадлежащие к родам, пришедшим сюда из Новгорода еще до приглашения Рюрика. При появлении здесь князей (начиная с Юрия Долгорукого) на их «стеснения и новости» «самовластные владыки» – земские бояре – «отвечали или глухим неповиновением, или явным сопротивлением» князю. Сопротивление было тем больше, чем далее край был удален от Новгорода и других княжеских центров, «и конечно, в самой сильной степени должна была развиться надменность и своеволие земских бояр в глуши, на границах здешнего края с Рязанскою землею». «К числу таковых-то самовластных земских бояр принадлежал и боярин Степан Иванович Кучка, или, по крайней мере, в Кучке народное предание воплотило идею самовластия, независимости и надменности здешних земских бояр – старожилов» [Беляев 1868: 15–17].

Как видим, стержнем построений И. Д. Беляева явилась колонизационная теория заселения северо-восточного края из Новгорода с его боярством во главе, ставшим и здесь крупным землевладельцем и вершителем судеб края.

Современные исторические и археологические исследования рисуют весьма сложную картину колонизации Волго-Окского междуречья. В нем принимали участие различные славянские племена, а не только ильменские славяне. При этом опорными пунктами при расселении становились торгово-ремесленные поселения. Сельские поселения появляются только с XI в. и имеют небольшие размеры [Дубов 1982: 44–45, 59–61 и др.]. Территория же, граничащая с Рязанским краем, издавна осваивалась славянским племенем вятичей, сохранявшим архаические порядки еще в XII в. Новгородской колонизации земля вятичей подвержена не была.

Сложным является вопрос о земских боярах северо-восточного края. Несмотря на резкую критику ряда ученых[1], версия о существовании земского боярства дожила до нашего времени. Историографическая традиция сильного и могущественного земского боярства северо-восточных земель, противостоящего (и успешно) князьям, была воспринята и развита в советской исторической литературе. Социальными предвестниками земских бояр историки стали считать известных по летописным сообщениям 1024 и 1071 гг. «старую чадь» и «лучших жен» («мужей») [Известия ГАИМК: 272; Лимонов 1967: 84; Кизилов 1970: 7–8; и др.].

Обратимся к источникам. В летописях никаких указаний о земских боярах нет, это отмечают все историки: и сторонники этой версии, и противники. И. Д. Беляев для своих построений использовал, как мы уже отмечали, два легендарных сказания о начале Москвы, записанных в XVI–XVII вв: «Повесть о зачале Москвы» и «Сказание об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы». Их текст в XX в. подвергся основательным источниковедческим, текстологическим и литературоведческим исследованиям. С. К. Шамбинаго, М. Н. Тихомиров, М. А. Салмина скрупулезно изучали их источники, возможное их написание и т. д.[2] [Шамбинаго 1936; Тихомиров 1947: 11–16; Тихомиров 1950; Салмина 1964; Топоров 1982: 42, 44–46].

Вначале рассмотрим известия «Повести о зачале Москвы». Первый вид – а всего их, по классификации М. А. Салминой, четыре – является древнейшим [Салмина 1964: 42]. В нем интересующий нас текст звучит так: «Сими же селы владущу тогда боярину некоему, боярину сущу, зовому Кучку Иванову» (в дальнейшем в тексте еще раз упоминаются «оный боярин» и «оные села»). Последующие по времени составления виды, зависимые от древнейшего, распространяют и изменяют это предложение. Второй вид: «сими местами и селы в то время владеющу некоему вельможному властителю, боярину богату и славну зело, зовому имянем Степан Иванович, прозванном Кучка…». В третьем виде села называются уже «великими», а в четвертом – уже «села красные», владельцем которых является «болярин Стефан Иванович» по прозвищу Кучка, «зело богат сущу»[3].

В другом источнике цикла – «Сказании об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы» – эта фраза звучит так: «Были тут по Москве-реке села красные, хороши боярина Кучка Стефана Ивановича». Такая формулировка характерна для первого – пятого видов «Сказания» [Салмина 1964: 200, 213, 231, 236, 241]. В шестом – более позднем виде – предложение расширено: «Тогда по реке, что ныне зовется Москва, были села великие вотчины болярина Стефана Ивановиче Кучка – село Красное и другие» [Салмина 1964: 243].

Исследователями текстологически установлено, что главным источником «Сказания», сочиненного позднее «Повести», и являлась сама «Повесть». Следы этой связи выявляются на всем протяжении текста, и, в частности, из «Повести» перенесен в «Сказание» боярин Кучка со своими двумя сыновьями [Шамбинаго 1936: 83–91; Салмина 1964: 127, 130, 137, 141]. Следовательно, текст «Сказания о начале Москвы» как вторичный по отношению к «Повести о зачале Москвы» не может служить прочной источниковой базой. Однако именно он привлекается учеными для доказательства положения о земских боярах (см., напр.: [Тихомиров 1947: 13; 1950: 240; История Москвы 1952: 18]). Более того, исходя из «классовой структуры населения края» ставится вопрос: кому принадлежали эти села? Ответ однозначен: безусловно, «феодальным землевладельцам». В доказательство же приводятся записи позднейших писцовых книг Московского государства. До сих пор продолжаются археологические поиски «сел» («но были ведь у Кучки и другие села»), «усадеб» и «большого двора» самого боярина Стефана Ивановича Кучки. «Археологи еще не потеряли надежды найти остатки усадьбы Кучки». Однако раскопки с целью выявления «хотя бы какого-то укрепленного двора» могущественного туземного боярина до сих пор не дали каких-нибудь результатов[4] [Рабинович 1964: 68 и др.; Рабинович 1982: 10–11; Латышева, Рабинович 1973: 51–52]. И дело тут, думается, не в перекопанности почв в позднейшее время, как считают археологи.

В свое время еще Н. М. Карамзин скептически относился к «басням» современных ему историков о «селах» и усадьбе Кучковых. «Какие же исторические свидетельства подтверждают истину сих известий?» – спрашивал он [Карамзин 1833: 33]. Ныне существуют аргументированные исследования, проливающие свет на этапы «сочинительства» легенд о происхождении Москвы, делающие позицию сторонников гипотезы земских бояр – владельцев сел с зависимым населением и землями – еще более непрочной. Большое значение в связи с этим имеет уже упоминавшаяся нами работа М. А. Салминой. Исследовательница установила один из источников «Повести о зачале Москвы» – летописцы, в основе которых лежали статьи «Хронографа» 1512 г. Сравним их.

«Повесть о зачале Москвы» (древнейший вид)

«И в лето 6666-го сему великому князю Юрию Владимировичу, грядущу из Киева во Владимир к сыну своему, князю Андрею Юрьевичу. И прииде на место, иде же ныне царствующий град Москва, оба полы Москвы-реки. Сими же селы владущу болярину некоему богату сущу, зовому Кучку Иванову».

Летопись (Государственная публичная библиотека, Г. I V, 343[5])

«В лето 6666 князь великий Юрья Владимировичь шол ис Киева во Владимир к сыну своему, князю Андрею. И пришед, стал на месте, где ныне царствующий град Москва по обе стороны Москвы-реки. А тут было село велико с ыными селы».

Проведенное текстологическое исследование дало возможность М. А. Салминой сделать аргументированное и логическое заключение, что именно такого рода летописцы явились источниками «Повести о зачале Москвы», а не наоборот [Салмина 1964: 55–57]. Таким образом, мы видим в летописцах источник для появления в «Повести о зачале Москвы», а затем и в «Сказании о начале Москвы» «сел». Но ими никто не владеет. Это просто большие села, заселенные свободными общинниками или, возможно, безлюдные, каких было немало в Древней Руси [Фроянов 1974; Фроянов 1984][6]. В этих текстах нет никаких даже намеков о первом владельце Москвы боярине Кучке.

Как же появляется в «Повести» земский боярин Кучка – столь импонирующий историкам разных поколений? Ученые полагают, что на основу – рассказ упомянутых летописцев об основании Москвы Юрием Долгоруким – была наслоена легенда о боярине Кучке [Салмина 1964: 68]. Источником этих легендарных устных преданий ученые видят тексты древнейших русских летописей – Ипатьевской и Лаврентьевской – о событиях, связанных с гибелью Андрея Боголюбского (см.: [Кривошеев 2003а]). Вот какой представляется картина возникновения и эволюции легендарных преданий С. К. Шамбинаго: «Полная драматического пафоса повесть эта (об убийстве Андрея Боголюбского. – Ю. К.) находила многочисленных читателей. Привлекали обстановка, революционное окружение, искусно идеализированный облик главного героя. В то же время будили интерес многие детали, оставшиеся нераскрытыми. Особенно неясны были причины заговора, личности главных руководителей (Кучковичей. – Ю. К.)… Несомненно, существовали рассказы о событиях, так или иначе имеющих место при Боголюбском восстании…», а отсюда целый «комплекс преданий, где семейству Кучковичей отводилась ведущая роль в восстании XII века». В итоге, резюмирует С. К. Шамбинаго, «повесть о Боголюбском восстании, проходя ряд переделок и изменений, неожиданно оказалась связанной с древнейшими преданиями о Москве» [Шамбинаго 1936: 62, 65–67] (см. также: [Забелин 1905: 40]). Круг замкнулся. Из летописных Кучковичей был образован легендарный Кучка, позднее у него появились имя и отчество [Шамбинаго 1936: 72].

А как же быть с его титулом боярина – неизменным атрибутом «Повести» и «Сказания»? В летописях Кучковичи не называются боярами. Следовательно, источник его появления – внелетописный. По всей видимости, эта титулатура – отражение социального быта более позднего времени, нежели XII в., – XIV–XV вв., когда вокруг Москвы были разбросаны владельческие села знатнейших московских бояр, обычно носившие, кстати, имена их первых владельцев – бояр: Хвостово, Воронцово, Воробьево, Свиблово [Тихомиров 1947: 70–71]. Постепенно боярские подмосковные села переходили в руки великих князей. М. Н. Тихомиров писал, что «борьба великих князей с крупными боярами-феодалами была обычным явлением уже в XIV–XV веках» [Тихомиров 1947: 71–72]. Очень вероятно, что эта-то борьба и послужила основой для формирования легенд о боярине Кучке и целом боярском роде Кучковичей. М. Н. Тихомиров обращал внимание и на другие отразившиеся в легендах о начале Москвы факты. «Крымские татары, неверная жена Улита, мучительные казни – все это ведет нас к XVI веку, только что пережившему царствование Грозного», – писал он [Тихомиров 1950: 240].

Тем не менее сделанный еще И. Д. Беляевым вывод об отразившейся в предании борьбе земского боярства с княжеской властью в своей основе бытует и в работах советских историков. В одном из изданий «Истории Москвы», например, прямо пишется о борьбе «растущей княжеской власти» «против могущественного местного боярства», отголоски которой «сохранились в легенде о столкновении князя Юрия с боярином Кучкой» [История Москвы 1952: 14].

Одна из подобных гипотез принадлежит Г. П. Латышевой и М. Г. Рабиновичу. Они причисляют феодалов Кучковичей к участникам «феодальной войны 40-х гг. XII века» (а была ли эта война?), выступающим на стороне киевских князей против суздальского князя Юрия Долгорукого, «поскольку те сравнительно далекие феодалы представлялись им менее опасными, чем гораздо более близкий суздальский князь Долгие Руки», которому, в свою очередь, «как раз нужен был Москов в его борьбе против соперников за Киевский великокняжеский стол». Убийство Кучки и расправа с его семьей произошли «в начале 40-х гг.». Однако источниковая база, подведенная под это предположение, представляется откровенно слабой: единичные, случайные княжеские находки на территории будущей Москвы, причем XI в., а также одно из раскопанных женских погребений – якобы «Кучковны» [Латышева, Рабинович 1973: 53–54] (см. также: [Рабинович 1982: 20–21]).

Подвергая сомнению существование в Северо-Восточной Руси XII в. земского землевладельческого феодального боярства, мы ни в коем случае не отрицаем рациональное зерно в устных преданиях о Москве. Безусловно, в этих легендах наряду с древнейшим летописным материалом присутствуют и древнейшие устные рассказы.

Мифический земский боярин, скорее всего, на самом деле существовал, но, может быть, у Кучковичей был какой-нибудь предок, судьба которого была связана с Московским краем. Ведь в летописи Москва имеет двойное название: «Москва, рекше Кучкова». Ряд названий, связанных с этим, сохранился и позднее. «Кучкович, Кучко, Кучковитин, сказано в разных летописях. Не означает ли это: уроженец Кучкова, то есть Москвы?» – замечал еще Н. А. Полевой [Полевой 1830: 72]. Поэтому, как вполне оправданно предлагал М. Н. Тихомиров, «нет ничего невероятного в том, что легендарный Кучка был одним из вятических старшин или князьков, отстаивавших свои земли от притязаний Юрия Долгорукого»[7] [Тихомиров 1947: 14].

Лингвистические изыскания В. Н. Топорова также подкрепляют эту мысль. Во-первых, для Кучки он находит близкие языковые соответствия в балтийских языках, во-вторых, считает он, и сам конфликт с Кучкой, «видимо, одним из вятических (независимо от происхождения) старшин – мог актуализировать тему западных пределов складывающегося на северо-востоке Руси ядра будущей государственности в одной из основных ключевых точек, какой являлась Москва» [Топоров 1982: 44; 1972: 275]. Исследовательница древностей земли вятичей Т. И. Никольская, исходя из названий населенных пунктов Карачев и Тушков, предполагает, что они, как и Кучково, названы по имени вятических князьков – местной знати [Никольская 1981: 128, 172–173].

В существовании в середине XII в. у вятичей архаического уклада с племенной структурой действительно нет ничего невероятного, ибо племя вятичей дольше всех других восточно-славянских племен сохраняло свою самостоятельность, не подчиняясь Русской земле[8].

Если Кучка и другие действительно были лидерами вятических племенных группировок, как в XI в. Ходота и его сын, против которых не раз ходил Владимир Мономах, то здесь вновь можно предположить борьбу русских князей с представителями старой родовитой туземной знати – местных партикуляриев. Вновь мы являемся свидетелями устранения племенной знати насильственным путем, вновь обрисовывается социально конкретная и исторически достоверная ситуация, которую можно наблюдать по летописи в 1024 и 1071 гг.

Однако это были уже последние вспышки борьбы новой и старой знати. В дальнейшем социальные противоречия в северо-восточных землях принимают иной характер.

* * *

Итак, «боярин» Кучка вряд ли был боярином в общепринятом понимании этого термина [Фроянов 1980: 77–89]. Но есть еще одно известие, прямо касающееся нашей темы. Это версия не дошедшей до нас Раскольничьей летописи, приведенная В. Н. Татищевым. Здесь вновь появляется Кучка, но в несколько неожиданной ипостаси.

Рассказывая о княжеских делах, эта летопись под 1147 г. объясняет причину одного из военных мероприятий следующим пассажем: «Юрий, хотя и имел княгиню любви достойную и ее любил, но при том многих жен подданных часто навесчал и с ними более, нежели с княгинею, веселился, ночи сквозь на скомонех проигрывая и пия, препровождал, чим многие вельможи его оскорблялись, а младыя, последуя болше своему уму, нежели благочестивому старейшин наставлению, в том ему советом и делом служили. Между всеми полюбовницами жена тысецкого суздальского Кучка наиболее им владела, и он все по ее хотению делал. Когда же Юрий пошел к Торжку, Кучко, не могши поношения от людей терпеть, ни на оных Юрию жаловаться, ведая, что правду говорили, более же княгинею возмучен, не пошел со Юрием и отъехал в свое село, взяв жену с собою, где ее посадя в заключение, намеревался уйти ко Изяславу в Киев. Юрий, уведав о том, что Кучко жену посадил в заточение, оставя войско без всякого определения, сам с великою яростию наскоро ехал с малыми людьми на реку Москву, где Кучко жил. И, пришед, не испытуя ни о чем, Кучка тотчас убил, а дочь его выдал за своего сына Андрея. Полюбя же вельми место то, заложил град и пребыл тут строя, доколе брак Андреев совершил. Для онаго веселия звал к себе Святослава и со сыном его Ольгом. Он же, не отрицаяся, приехал и с собою привез Владимира Святославича, а Олег, сын Святославль, наперед приехал; его же Юрий одарил и дал ему пардуса. Потом приехал Святослав в день Похвалы Пресвятыя Богородицы, июлиа 28-го, и принят с великою любовию и честию. И соверша при них брак, с великим торжеством празднуя 5 дней, потом одарив Святослава, детей его и служителей, с великим довольством и любовию отпустил. Сам же по окончании веселия возвратился с детьми в Суздаль…» [Татищев 1995: 170–171].

О. М. Рапов в связи с этим отмечает: «Не вижу оснований для сочинения с целью фальсификации приведенных В. Н. Татищевым текстов ни самим историком, ни каким-либо древним автором» [Рапов 1997: 18]. Согласиться с исследователем можно не вполне. Скорее всего, «любовная» канва сообщения использует, во-первых, известие некоторых летописей о том, что Кучку Юрий «за некую вину казнил» [Татищев 1995: 249], развивая этот сюжет, а во-вторых, повествование, связанное с сыном Юрия Андреем Юрьевичем Боголюбским (см.: [Кривошеев 2003а]).

Однако нам более интересно обозначение Кучки как «тысецкого суздальского»[9]. Тысяцкие – это северо-восточные реалии того времени. Поэтому рассмотрим этот сюжет подробнее.

Так, Киево-Печерский патерик сообщает: «И бысть посланъ отъ Володимера Мономаха въ Суждальскую землю, сий Георгий (это потомок варяжских дружинников, состоявших на службе у киевских князей, Георгий Симонович. – Ю. К.) дасть же ему на руце и сына своего Георгия (Юрия Долгорукого. – Ю. К.)» [ПКПМ: 3, 5]. Летописи дают дополнительные сведения о Георгии Симоновиче и его деятельности в Ростове и Суздале. Он называется «боярином болшим», «воеводой» Юрия Долгорукого и ростовским тысяцким[10]. Должность тысяцкого была довольно значительной в административной системе русских земель. Наряду с военным командованием тысячей (ополчением), тысяцкие также исполняли управленческие правительственные функции. Несмотря на назначение их князем, они играли большую роль в местной жизни. Причем если М. Н. Тихомиров обнаруживает «непосредственную связь их деятельности с жизнью городского населения» [Тихомиров 1956: 225–231], то И. Я. Фроянов говорит о связи тысяцких «вообще с волостным населением» [Фроянов 1980: 41, 218].

Это подтверждается и последним упоминанием о Георгии Симоновиче в Патерике: «По летех же мнозех седе Георгий Владимеровичъ въ Киеве, тысяцькому жъ своему Георгиеви, яко отцу, предасть землю Суждальскую»[11] [ПКПМ: 5, 189]. Нам представляется важным указание на связь боярина-тысяцкого с волостной округой главного города, ибо имеются мнения, что Георгий Симонович «командовал» только своей дружиной («боярскими боярами»), находясь как бы в стороне от местной жизни[12]

[Романов 1947: 149–151]. Принимая точку зрения М. Н. Тихомирова и И. Я. Фроянова, мы можем предположить, что в подчинении (в этом проявляется зависимость края от Киева, усилившаяся с появлением постоянной южной администрации) у «боярина большего» находилась и знать местного происхождения. Под «сущими под ним» «болярами», отмеченными Патериком, могли скрываться не только его дружинники, но и верхушка местной знати[13] [ПКПМ 1911: 189–191]. Правда, Ю. Г. Алексеев замечает, что в XII в. «лучшие мужи», «вячьшие» и т. д. – «это, по-видимому, не бояре», «а наиболее богатые и влиятельные члены городской общины, социальное выделение которых только намечается» [Алексеев 1979: 245–246].

Но возникает вопрос: неужели только верхушка дружинников называлась боярами? И здесь мы подходим к вопросу о соотношении (разумеется, не количественном) местной знати и дружинного боярства. По этому поводу существуют различные мнения. Традиционно считается, что зарождающаяся местная знать входит в состав пришлого господствующего класса [Известия ГАИМК: 84, 85, 266–267 и др.; Кучкин 1984: 57 и др.]. Некоторые историки пишут, что, наоборот, бояре-дружинники в XII в. начинают «тяготеть в первую очередь к городам, а не к конкретным князьям» [Горский 1984: 28]. По Ю. Г. Алексееву, местная знать «либо входит в княжескую дружину… порывая тем самым с городской общиной и приобретая новый политический статус, либо сохраняет свои общинные связи, захватывая в своей общине политическую власть» [Алексеев 1980: 30]. Фроянов, признавая параллельное существование княжих и земских бояр, пишет о движении во встречных направлениях: на княжескую службу поступали «так называемые земские бояре», а из дружины «происходил отток в ряды земской знати». Таким образом, «противопоставление княжеских бояр боярам земским выглядит условно»[14] [Фроянов 1980: 84]. Признавая эту условность и исходя из понимания общины как включающей в качестве управленческой верхушки и земскую знать, и княжескую вместе с князем, необходимо отметить, что во второй половине XII в. противопоставление этих групп знати довольно отчетливо проявляется в рамках социальной борьбы в городских общинах и между ними. Это и понятно, ибо слияние знати, ее консолидация происходят уже за пределами древнерусского периода [Алексеев 1979: 245–246 и др.; Дворниченко 1986: 27; 1993: 120–127 и др.]. А пока «старейшая дружина» и местная знать в ряде случаев преследовали различные цели, возглавляя своеобразные «партии» (впрочем, и местная знать не была единой).

Образование местного боярства дало повод многим историкам утверждать, что это были уже крупные феодалы-землевладельцы, которые и вступили в жестокую борьбу с появившимися здесь в XII в. князьями с юга, посягнувшими на их экономическую и политическую самостоятельность и независимость. Однако эта борьба имела другой характер – скорее, сопротивление оказывали представители местных родовых властей – вроде Кучки.

Роль же дружинного боярства вырисовывается из последующих событий. В 1162 г., свидетельствует Ипатьевская летопись, Андрей «братью свою погна Мьстислава и Василка и два Ростиславича, сыновца своя, мужи отца своего переднии. Се же створи, хотя самовластець быти всеи Суждальскои земли» [ПСРЛ, т. II: стб. 520]. На первый взгляд, центр тяжести этого конфликта заключен в династических распрях. Южный летописец обвиняет во всем Андрея Боголюбского, называя его «самовластцем», имея в виду его притязания руководить («волоститься») в Суздальской земле без своих братьев. Но, как явствует из другого летописного текста, они имели на княжение здесь такое же или даже большее право, поскольку «вся земля» (ростовцы, суздальцы, владимирцы и переяславцы) еще при Юрии «целовавше… на менших детех, на Михалце и на брате его (Всеволоде. – Ю. К.) и преступивше хрестное целованье, посадиша Андреа, а меншая выгнаша» [ПСРЛ, т. I: стб. 372]. Посажение Андрея произошло, следовательно, как и изгнание братьев, в нарушение клятвы теми же горожанами и волощанами, включавшими в себя и местное боярство[15]. Именно среди них Андрей пользовался в то время популярностью: «…занеже бе любимъ всеми за премногую его добродетель» [ПСРЛ, т. I: стб. 348]. Они и стали его опорой в споре с братьями и поддерживающей их партией. Вместе с ними изгоняются племянники и, что важно, «мужи отца… переднии»[16]. Видимо, дружинное боярство выступало проводником идей и дел Юрия Долгорукого в этих землях. Не зря же он Георгию Симоновичу «яко отцю, предасть область Суждальскую». Оставаясь верными своему «патрону», следуя клятве «меншим детем», к которым они и должны были перейти, дружинники и после смерти Долгорукого видели его «законных» наследников в Ростово-Суздальских землях в Михалке и Всеволоде. Не разделяя планов Андрея, боярство, возможно, вмешивалось в княжеское управление краем[17] [Рыбаков 1982: 550]. Конечно же, боярство не пренебрегало и своими целями. При малолетстве князей оно могло выступать, как и привыкло, полными хозяевами в управлении землей. Так и случится в недалеком будущем при Ростиславичах[18]. Видимо, ограниченное в управлении и получении доходов уже при Андрее, с изгнанием князей оно и вовсе лишилось бы доходов, переходящих его дружине[19]. Но и «переднии мужи» не были едины – противоречия имели место и среди них. С Андреем Боголюбским оставалась какая-то часть отцовских дружинников, в частности боярин-воевода Борис Жидиславич, сын боярина Юрия Долгорукого[20] [Сказание о чудесах: 38–39; ПСРЛ, т. I: стб. 365; Кучкин 1984: 88].

Таким образом, в отношении Кучки можно сказать по-прежнему: он был представителем местной родовой знати.