Читать книгу Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство - Юлия Владимировна Щербинина, Ю. В. Щербинина - Страница 5
Глава 2. И мальчики кровавые в глазах. Как мы управляем детьми?
ОглавлениеКто только придумал этих взрослых! Что они вообще себе позволяют…
Мария Парр «Вафельное сердце»
Дети иногда могут до того допечь, так бы, кажется, своими руками и задушил.
Стивен Кинг «И пришёл Бука»
О природе детства и о детско-взрослых отношениях написано немало научных работ, философских трудов и педагогических сочинений. Как известно, в разное время и у разных народов представления о ребёнке были неодинаковы, равно как и возникавшие воспитательные проблемы. Так складывался педагогический образ той или иной эпохи.
Долгое время дидактические вопросы вовсе игнорировались: воспитание представлялось как нечто происходящее само по себе. Но если в античности всё же считалось, что «детству следует оказывать величайшее уважение» (Ювенал), то средневековье отличалось безразличием к возрастам. Даже само слово «ребёнок» не имело тогда точного значения и употреблялось примерно как современное «парень».
Дети рассматривались наравне со взрослым, с маленьких был тот же спрос, что и с больших. Требовалось одно: подчиняться и помогать. По принципу: «не умеешь – научим, не хочешь – заставим». Не случайно, наверное, и русское слово ребёнок – общего происхождения со словами работа и раб (в значении «работник», «слуга»). Ребёночек – будущий работник; ребята, парубки – подрастающие помощники родителей[13].
Представление о детстве как особом понятии и специфическом периоде жизни человека возникает только в XVII веке. А системное и всестороннее изучение истории детства началось и того позже – в середине прошлого века. Во многом – благодаря французскому философу Филиппу Арьесу, в трудах которого Ребёнок предстал многогранным феноменом и культурным открытием[14].
Разнообразные и многочисленные объяснения детского непослушания можно свести к трём условным определениям ребёнка: «недочеловек», «сверхчеловек», «нечеловек».
Казалось бы, все эти представления самоочевидны, лежат на поверхности, однако до сих пор они не обобщались в целостную систему. Безусловно, все они также довольно абстрактны, искусственны, умозрительны, их легко подвергнуть критике как с содержательных, так и с этических позиций. И всё же каждое из них достойно нашего внимания, поскольку позволяет увидеть ребёнка с неожиданной стороны, в интересном ракурсе; даёт оригинальное объяснение природы детства и особенностей детского поведения.
В первом представлении – НЕДОчеловек – ребёнок видится ещё не сложившимся, не состоявшимся, ненастоящим. В нём воплощены будущие возможности, потенциальные способности. «Ребёнок – это грядущее» (афоризм Виктора Гюго). Отсюда и соответствующие метафорические образы: дети как строительный материал, глина для лепки; требующие наполнения сосуды; растения, которое нужно удобрять и поливать.
Чтобы стать полноценными людьми, детишкам нужно усердно учиться и слушаться старших. Непослушание – грех, порок, проявление «несовершенства». Основная задача воспитания – обратить ребёнка к порядку и усвоению общепринятых норм, наставить на путь добродетелей.
Таков, в частности, взгляд эпохи Просвещения. «Всякому знакома приторность детства, противная здравому уму; этот неприятный привкус зелёной молодости, которая насыщается лишь чувственными вещами, являя грубый набросок будущего разумного человека. Только время в силах излечить от детства и юности, во всех отношениях являющихся несовершенными возрастами», – высокомерно замечает испанский писатель и философ-моралист Бальтасар Граситана в «Благоразумном» трактате 1646 года.
Осколки этого представления мерцают и в современности, например, в устойчивом выражении «войти в жизнь». Формально оно означает «выйти из детства», но по сути – «стать полноценной личностью», «сделаться завершённым человеком». Равно как и выражение «впасть в детство» – пренебрежительный намёк на слабоумие и ущербность.
При всех очевидных недостатках описанный подход позволяет, однако, извинить многие «странности» детского поведения, объяснить некоторые мотивы непослушания и терпимее относиться к маленьким врединам. А это, согласитесь, уже не так мало!
Обратный подход – представление ребёнка как СВЕРХчеловека – наделяет его особыми качествами и специфическими свойствами, которые у взрослого либо отсутствуют, либо недостаточно развиты. Ребёнок предстаёт как существо высшего порядка, обладающее богатым воображением, большим творческим потенциалом, тонкой восприимчивостью и развитой интуицией.
Дети – провидцы и пророки, мессии и чудотворцы; их язык – божественное «первослово», генератор смыслов, ключ к истине. Соответствующие метафоры: ребёнок – волшебник, маг, король, богатырь… Взрослея, ребятишки «забывают» эти сверхзнания, «утрачивают» суперспособности.
Непослушание здесь – заявление о самостоятельности и исключительности ребёнка, его претензия на господство и самовластие. Детям делегировано высшее право повелевать и управлять взрослыми. Наконец, «ребёнок рождает родителей», – тонко заметил писатель Станислав Ежи Лец.
Во многих народных преданиях и волшебных сказках главным героем является ребёнок-богатырь, обладающий нечеловеческими способностями. У алхимиков Коронованный ребёнок – символ Философского камня (жизненного эликсира и концентрата мудрости).
Вот как пишет об этом К.-Г. Юнг: «Во всех мифах о ребёнке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребёнок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. ‹…› Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного объёма сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы»[15].
Подобный взгляд отчасти присущ и романтизму. «На ладони богов я рос» – так описывает ребёнка немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин. У английского поэта Уильяма Вордсворта ребёнок – «отец мужчины».
Переоценка возможностей и преувеличение статуса ребёнка свойственны и многим современным учёным, философам, писателям. В известной мере это своеобразный исторический реванш и компенсация прежнего невнимания к феномену детства. Так, сейчас очень модна псевдонаучная концепция «детей-индиго» – якобы новой человеческой формации, обладающей высочайшим интеллектом, необычайной чувствительностью, телепатическими способностями и пр.
В литературе и кинематографе также широко эксплуатируются образы «ребёнок-медиум» (вступающий в общение с духами), «ребёнок-контактёр» (принимающий послания инопланетян), «ребёнок-уникум» (обладающий суперзнаниями, сверхспособностями, гиперреакциями).
Понятно, что и в этом подходе многое можно опровергнуть, но он тоже позволяет сделать кое-какие полезные выводы. Например, признать, что дети влияют на нас не меньше, чем мы на них, и что малыша нужно не только «дрессировать» – у него есть и чему поучиться.
Наконец, третья точка зрения – ребёнок как НЕчеловек – представляет его существом вообще «другой породы», жителем «потусторонья». Соответствующие метафоры: ребёнок – тайна, загадка, секрет; чужак, пришелец, иностранец, посланец других миров.
Во многих преданиях и сказках детишки произрастают на деревьях, падают с неба, их находят в огороде, в лесу, в реке, на дороге, их приносят птицы и т. п.
Детство предстаёт здесь как некое параллельное пространство, иная реальность. Иногда она мыслится как безоценочно уникальная, просто отличная от обыденности, повседневности. «Где мы живём, до того как попадаем к папам и мамам, не знает никто. Может, я пришёл оттуда, где до меня никто не бывал. Я был царём. Или царицей», – размышляет Януш Корчак в книге «Как я появился на свет».
Дети, как жители иностранные
или пришельцы с других планет,
являются в мир, где предметы странные,
вещи, которым названья нет.
(Юрий Левитанский)
Но подчас детское «инобытие» воплощает зло, таит в себе опасность, несёт беду. «Вы принадлежите к совершенно другой расе. Отсюда ваши интересы, ваши принципы, ваше непослушание… Вы не люди, вы – дети», – настаивает герой рассказа Рэя Брэдбери «Поиграем в „Отраву“».
Подобное отношение к ребёнку непроизвольно проскальзывает и в нашей речи. «Веди себя по-человечески!»; «Будь человеком!» – восклицаем мы в порыве досады, раздражения, отчаяния.
В таком ракурсе детство подвергается дегуманизации: возникает мотив чужеродности, антикультурности, внецивилизованности ребёнка. Дидактизм и умиление сменяются тревогой и страхом.
Соответственно, и детская «вредность» расценивается как выражение своеволия и своенравности, насаждение иных (отличных от «нормы») моделей поведения. Непослушание здесь синоним непредсказуемости и нежелания ребёнка следовать общепринятым поведенческим канонам.
Этот последний подход, пожалуй, самый противоречивый и наиболее скользкий в этическом плане. Но и он даёт пищу для размышлений, позволяя увидеть в непослушании не примитивность поведения и интеллектуальную недоразвитость, но особые проявления натуры, специфические реакции, достойные пристального внимания и глубокого осмысления, а не только искоренения.
И не этот ли взгляд порождает многочисленные просторечные названия ребёнка? Карапуз, карапет, бутуз, пупс, пузырь, лялька, лапа, мелюзга, малой, малец, малявка, крошка, кроха, птенец, клоп, сопляк, шпингалет, шкет, детка, деть, пусечка, масик, спиногрыз… Наконец, просто ре.
Какие-то из названных слов постепенно выходят из широкого употребления, сохраняясь лишь в языке писателей, а какие-то, напротив, набирают популярность в бытовой речи и т. н. «мамском языке». Однако легко заметить: немногие из них подходят для обозначения собственно Человека. Скорее – для какого-нибудь несусветного существа наподобие Чебурашки…
Здесь сделаем небольшое, но важное для нашей темы «филологическое» отступление.
В последнее время наблюдается любопытная тенденция – намеренное подражание детскому произношению и изобретение новых слов по моделям псевдодетской речи.
Возникает «мамский язык» – особый сленг, на котором общаются беременные женщины и матери маленьких детей. Его основные черты: приторное сюсюканье, пристрастие к уменьшительно-ласкательным суффиксам, обилие псевдонаучных аббревиатур.
Овуляшечка, беременюшка, пихулечки, пузожитель, запузячить, слингопапа, годовасик, няшка, экошка, ЗБ (замершая беременность), ЛЯ (левый яичник)… Кому любопытно, могут справиться о значениях этих словечек и отношении к ним учёных и неучёных[16]. Скажем лишь, что монстрики здесь вовсе не маленькие вредины, а… менструация.
Казалось бы, что плохого в такой словесной игре? И как она связана с проблемой детского непослушания? Но связь есть: в языке отражается мышление. Достаточно посетить пару интернет-форумов или «мамских» тусовок – и становится заметно, как размываются и извращаются представления о сущности материнства. Беременность преподносится как приключение или шоу, курсы подготовки к родам напоминают секту или «орден посвящённых», а само родительство мнится игрой в «дочки-матери».
Инфантилизм и сюсюканье не приближают взрослого к ребёнку. Фальшивый язык даёт неподлинный опыт. А любая фальшь и неподлинность препятствует осознанию проблем и ошибок…
Вернёмся, однако, к нашим детям. Обобщая, нетрудно увидеть: все три описанных подхода заявляют ребёнка как существо, так или иначе ОТЛИЧНОЕ от взрослого. А как мы обычно относимся к тем, кто чем-то не похож на нас? Конечно, изо всех сил сдерживаемся, пытаемся сохранять самообладание и изображать толерантность – «цивилизация», как-никак. Но раздражение нет-нет да прорывается…
В науке описан феномен амбивалентности – противоречивого отношения родителей к детям: сочетания любви с ненавистью, привычки с неприятием. Это опять-таки находит отражение в штампах нашей повседневной речи. К примеру, в расхожем восклицании: «Наказание ты моё!» Ребёнок – одновременно счастье и кара, радость и тягость, милость и казнь.
В уже упоминавшемся фильме «Что-то не так с Кевином»[17] мальчик произносит ключевую фразу, обращённую к матери: «Если ты привык к чему-то, это вовсе не означает, что ты это любишь. Вот ты, например, ко мне привыкла».
Зачастую такое происходит абсолютно неосознанно, а если и прорывается наружу, то порождает либо комплекс вины («Я плохая мать!», «Никудышный я отец!»), либо самооправдание («С детьми так трудно!») и «переадресацию» обид («Дети сами во всём виноваты!»). Причём проявляется это отнюдь не только в общении с самими детьми, но и (как сказали бы психоаналитики) в «коллективном бессознательном» – то есть опосредованно и символически. Например, в фольклоре и художественной литературе.
Так, народные предания, легенды, колыбельные, прибаутки выпускают на непослушных детишек целую армию потусторонних тварей и мифологических существ. Тут и коварная Баба-яга; и Серенький Волчок, который кусает за бочок; и Коза рогатая, идущая за малыми ребятами; и жестокий старик Бабай; и ужасный Бука, что крадёт и съедает маленьких неслухов; и совсем уж непонятное, а потому самое страшное Чудо-Юдо…
Ещё пуще усердствуют писатели и киносценаристы. Принимая облик беспощадных разбойников, жестоких мачех, хитрых гномов, злых волшебников, большие тиранят и терзают маленьких, обманывают и предают, превращают в безобразных чудищ и ссылают на край света…
Немало в литературе и просто детоненавистников. Вспомним хотя бы учителя Тинте из сказки Гофмана «Неизвестное дитя» – мизантропа и садиста, коловшего ребятишек булавкой. Или мисс Эндрю – грозную гувернантку из «Мэри Поппинс». Или «Ужасного мистера Бяка» Энди Стэнтона. Среди отечественных персонажей назовём парочку злодеев из романа Алексея Слаповского «Пропавшие в Бермудии», которых так и звали – Детогубитель и Детоненавистник.
Но это ещё не всё!
В литературном творчестве сложились три основные метафоры, обозначающие стратегии борьбы с детским непослушанием: «лечение болезни», «лишение возможностей (способностей)», «магическое перевоплощение».
Рассмотрим каждую из них более подробно и соотнесём с описанными выше детскими образами.
Так, метафора борьбы с непослушанием как «лечение болезни» опирается на представление о ребёнке как «недочеловеке»: надо избавить малыша от пороков и недостатков – и тогда он станет «настоящим», «полноценным» человеком. Это стратегия приближения к идеалу (личностному и поведенческому). Девиз взрослого: «Иди сюда, я тебя исцелю!»
Но если в реальной жизни путь взросления долог и тернист, то в литературе процесс можно ускорить с помощью волшебного средства. Например, приступ вредности у Майкла из «Мэри Поппинс» пытались лечить инжирным сиропом, а диагноз ставили с помощью градусника, на котором читалось: «Большой шалун и озорник».
В «Приключениях жёлтого чемоданчика» Софьи Прокофьевой с помощью специальных конфет доктор врачевал детишек от злости, коварства, глупости, вранья.
Аналогично – как заболевание, недуг, хворь – определяется непослушание мальчика Пети в сказочной повести Ефима Чеповецкого «Непоседа, Мякиш и Нетак». Поставлен даже диагноз: «обыкновенный капризит, да ещё с выбрыками».
Та же метафора – в основе детективно-медицинского «блокбастера» Льва Давыдычева «Руки вверх, или Враг номер один», только с обратным сюжетом: злодей Шито-Крыто с помощью препарата «балдин» хочет превратить всех ребят в двоечников и лентяев…
Второй метафорический способ борьбы с непослушанием – «лишение возможностей» – представляет ребёнка как «сверхчеловека»: нужно устранить аберрации поведения, изъять мутагенные факторы. Иначе говоря, это стратегия «дисквалификации». Девиз взрослых: «Отдай каку!» (под «какой» подразумевается всё странное, непонятное либо мешающее, несущее опасность, причиняющее вред).
Так за высокомерие и излишнюю болтливость мальчик Алёша теряет волшебное зёрнышко, подаренное Чёрной Курицей и позволявшее без труда знать все уроки. Так же за вспыльчивость и грубость у Незнайки перестаёт работать волшебная палочка, с помощью которой тот превратил малыша Листика в осла.
Наконец, третья воспитательная метафора – «магическое перевоплощение» – опирается на образ ребёнка как «нечеловека»: недостатки усугубляются до нестерпимости и происходит отлучение от человеческих благ. Девиз взрослых: «Уйди, ты не наш!» Здесь появляются мотивы изгнания и сиротства: ребёнок должен ощутить ценность «человечности»; осознать, какое это счастье – быть хорошим и послушным.
Яркие литературные иллюстрации – сказки Оскара Уайльда «Звёздный мальчик» (за высокомерие и жестокость маленький красавчик превращён в урода), Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями» (грубый и непослушный мальчишка уменьшается до размеров гнома), Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» (вредный Гога наказан собачьим лаем вместо членораздельной речи).
Здесь возможна также персонификация карательных функций: полномочия судьи и вершителя наказаний делегируются конкретному персонажу. Как дети изобретают виртуальных компаньонов по шалостям – так взрослые придумывают себе специальных помощников в борьбе за дисциплину и порядок.
Госпожа Метелица обливает смолой нерадивую девицу. Мэри Поппинс заставляет строптивого парнишку бегать вокруг садовой скамейки и воображать, будто он совершает кругосветное путешествие. У сказочника Оле Лукойе два зонтика – разноцветный (для послушных деток) и простой чёрный (для маленьких вредин). Проще всех поступает Морозко – просто лупит посохом неслухов.
Особым рвением на этом поприще прославился Песочный человек из одноимённой сказки Э.-Т.-А. Гофмана. «Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладёт ребят в мешок и относит на Луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклёвывают глаза непослушным человеческим детям».
Этакий компрачикос[18] от воспитания!
Иногда маленьких злючек, юных упрямцев и начинающих озорников настигает самонаказание, как, например, в сказочной повести Роальда Даля «Чарли и шоколадная фабрика». Своевольные дети игнорируют предупреждения владельца шоколадной фабрики Вилли Вонки и оказываются жертвами своих же ошибок и пороков. Так, мальчика, чересчур много смотревшего телевизор, растянули до трёхметровой длины и пропорций спички; из девочки, непрерывно жевавшей резинку, выдавили сок. Жадный и прожорливый мальчишка сильно похудел; избалованная девочка прокатилась по мусоро проводу…
Таковы три основных литературных метода борьбы с детской вредностью. В действительности им соответствуют не менее известные и испытанные поколениями средства воспитательного воздействия:
♦ нравоучения и нотации (не отсюда ли образное выражение «не лечи меня»?);
♦ наказание посредством лишения (сладостей, игрушек, подарков, развлечений);
♦ осмеяние и позор (поставить в угол, на горох, выпороть, закрыть в тёмной комнате и т. п.).
Более подробный разговор об этом пойдёт в следующих главах.
Возвращаясь к литературному творчеству, заметим: иногда взрослые чересчур увлекаются ритуальным «сведением счётов» – и тексты назидательно-поучительной направленности смахивают на образчики жанра «хоррор» или те же «садистские стишки».
Пожалуй, самый известный, ставший уже хрестоматийным пример – популярная в начале прошлого века книжка стихотворных рассказов «Стёпка-Растрёпка». Покуда деревенские родители по старинке стращали своих неслухов Серым Волчком и Бабайкой – горожане воспитывали шалунов и проказников на «высоких» поэтических образцах.
Вот, скажем, маленькая баловница со спичками сгорает в огне. Причём сколь детально и как выразительно…
Горит рука, нога, коса
И на головке волоса;
Огонь проворный молодец –
Горит вся Катя наконец…
Сгорела бедная она,
Зола осталася одна…
А несчастный мальчик Петя, всего-навсего нарушивший обещание не сосать пальцы, волею «доброго» автора лишается их вовсе. И, думаете, как? А вот так:
Крик-крак! Вдруг отворилась дверь,
Портной влетел, как лютый зверь;
К Петруше подбежал, и – чик!
Ему отрезал пальцы вмиг.
Ага, не сами отвалились, нет – и тут взрослый подсобил. Стих дополняется не менее колоритной иллюстрацией: безумный тип со зверской гримасой стремительным движением оттяпывает пальчики застывшему в ужасе малышу. Жуть да и только! Андерсен отдыхает…
Между прочим, всё это «безобразие», как заверяет обложка, «дозволено цензурою 9 марта 1901 года». И за следующие пятнадцать лет книга выдержала более десяти переизданий. А у нас сейчас хотят запретить мультик «Ну, погоди» – там, мол, насилие над животными и волк курит папиросы…
Этот шедевр назидательной лирики – переложение не менее популярного в середине XIX века сочинения врача-психиатра Генриха Гофмана-Доннера, написанного специально для четырёхлетнего сына Карла. Немцы даже марки выпускали с изображениями гофмановских персонажей. Кстати, подстрочник будет даже посильнее русского варианта. Сравним:
И вдруг так больно! Огонь касается платья,
Горит фартучек; и светит ярко.
Горит рука, горят волосы,
Горит весь ребёнок.
Сгорело всё целиком,
Бедный ребёнок с кожей и волосами;
Лишь кучка пепла лежит одиноко
И пара туфелек, таких красивых.
Книжка вышла под заголовком «Забавные рассказы и смешные картинки для детей от 3 до 6 лет», но при переиздании этот симпатичный заголовочек заменили на более нейтральный «Struwwelpeter», который затем перекочевал в русский перевод. А мы сейчас спорим, нужна ли возрастная маркировка товаров…
В России «Стёпка-Растрёпка» приобрёл кучу братцев и сестричек – получился целый детсад: «Ваня-сладкоежка», «Ванюша-простак», «Девочка-шалунья» (издательство И. Сытина); «Андрей-ротозей и пять затей его друзей» (изд. М. Вольфа), «Петашка-замарашка» (изд. Ф. Битепажа), «Клим-разиня» (изд. А. Борисовича), «Иван-ротозей» (изд. А. Суворина), «Про Гошу – долгие руки» (изд. «Польза»). А книга Александра Панова-Верунина «Царство шалостей» даже имело подзаголовок: «Стёпки-Растрёпки родные братья: весёлые рассказы для детей».
Не меньшую популярность в Германии, а потом и в России снискали стихотворные повести Вильгельма Буша, являвшие странную смесь дидактизма и цинизма, выраженной назидательности и плохо скрываемого злорадства. Та к, братцы-проказники Франц и Фриц попадаются на воровстве – и крестьянин перемалывает их юные косточки на мельнице. Малыш по имени Петер катается на льду реки, проваливается и замерзает; находчивые родители ставят его оттаивать в печке, но тщетно: «Превратился мальчик в кашу – мы кончаем сказку нашу»…
Кровожадными нравоучениями для малых деток прославился и британский автор Хилэр Беллок: его «Назидательные истории для детей» (1907) – достойные конкуренты гофмановских страшилок. Не менее показательны и названия: «О Ребекке, которая для забавы хлопала дверьми и трагически погибла»; «О Матильде, которая говорила неправду и была сожжена»[19]…
«Девчонка снова нас дурачит!» –
Твердил собравшийся народ.
И к возвращенью тёти – от
Матильды и всего жилища
Осталось только пепелище.
Любопытный штрих: когда Беллока однажды спросили, почему он так много пишет, поэт ответил: «Потому что мои дети вечно канючили икру и жемчуга». В этом ироническом ответе – тоже амбивалентность детско-взрослых взаимоотношений: кто главнее? кто кем управляет? чья возьмёт?..
Традицию «перевоспитания» средствами чёрного юмора перенимает Даниил Хармс, которому принадлежит эпатажное изречение: «Дети – гадость!» Ему же принадлежат и такие сентенции: «О детях я точно знаю, что их не надо пеленать. Их надо уничтожать. Для этого я бы устроил в городе центральную яму и бросал бы туда детей». Или более лаконично: «Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!»
Так говорил Хармс. Куда уж там Карлсону! А ведь Хармса, между прочим, те же дети (только постарше) в школе проходят… Подобными же словесными упражнениями развлекались «обэриуты» Александр Введенский, Игорь Бахтерев. Да что «обэриуты», даже признанный классик Осип Мандельштам – и тот, как уверяют нас филологи, не брезговал «страшилками» про детей! Скажем, ходившие в списках и обнародованные лишь в 1990-е годы стихи содержат, в частности, такие строки:
В конце 1980-х годов эстафету Хармса и «обэриутов» подхватило литературное объединение «Чёрная курица». Как и подобает всякому творческому союзу, оно заявило о себе манифестом[21], в котором, в частности, говорилось о «мрачноватых закоулках непредсказуемой повседневности» и о недоверии к расхожему мнению о «ранимой детской души». Так к юному читателю пришли «неформатные» произведения Льва Яковлева, Юрия Нечипоренко, Бориса Минаева, Александра Дорофеева, Сергея Седова, Марины Москвиной, Тима Собакина, Андрея Усачёва и др.
Подспудный (или, как сказали бы философы, архетипический) страх угрозы, исходящей от взрослых, воплощается и в фольклоре. Как вам, к примеру, такая колыбельная, записанная два века назад в Елецком уезде Орловской губернии?
Баю, баю, моё дитятко,
Баю, моё первоученко,
А мне, младой, недокученко!
Умри, умри, моё дитятко,
Умри, умри, моё милое,
Опростай мою годову,
Ты пусти гулять молоду![22]
В современном городском фольклоре имеется две основные разновидности анекдота о непослушных детях – жанр «Замечание ребёнку» и истории «про Вовочку»[23]. Первый представлен, например, такими образчиками: Дети, не раскачивайтесь на папе, он не для этого повесился. Или: Сынок, не грызи ногти у папы и вообще отойди от трупа. Вот, мол, глядите, люди добрые, до чего доводят гадкие детишки бедных родителей.
Примерно с конца 1960-х годов формируется образ «домашнего» озорника Вовочки, который становится героем когда весёлых, а когда и жутковатых пародий на традиционные запреты родителей и советы воспитателей. Правда, Вовочка не совсем уже малыш, а чаще всего школьник. Да и если всмотреться повнимательнее в этого персонажа, можно заметить, что это не типичный «маленький вредина», а вообще антикультурный герой – намеренно попирающий законы нравственности, правила гигиены, нормы поведения. И собственно детского в нём не больше, чем в кукле Барби[24], разве что уменьшительно-ласкательный суффикс имени.
Наконец, очень показателен такой жанр детского фольклора, как уже упомянутые в предыдущей главе «садистские стишки», только с обратным сюжетом – когда жертвой становится не взрослый, а сам непослушный ребёнок.
Маленький мальчик на вишню залез,
Дедушка Петя достал свой обрез.
Выстрел раздался, мальчик упал.
«Сорок девятый», – старик прошептал.
* * *
Вазу случайно малышка разбила,
Мама её не ругала, не била.
Лишь подняла баловницу за ножки
И помахала ей вслед из окошка.
Если хорошенько вдуматься, «откуда ноги растут», можно заподозрить в подобных виршах несомненное авторство взрослых. Так что не всё Карлсонам над дурными нянями измываться. Взрослые «низводят, дразнят и разыгрывают» крошек ничуть не менее жестоко и изобретательно, пусть в фольклорных образах и литературных сюжетах. Карлсон был куда как милосерднее…
Большим в «войнушке» с маленькими главное – не заиграться. И помнить о том, что Бука не только ужасен, но и неразборчив – вполне может слопать нас самих, как в знаменитом рассказе Стивена Кинга. Ведь «все мы родом из детства»…
Итак, приведённые художественные примеры транслируют глубинные и притом взаимные страхи, перекрёстные угрозы, исходящие от детей и от взрослых. Это культурный артефакт и психологический феномен. Но, понятно, не норма и не эталон взаимоотношений. А ведь мы не назвали «четвёртый элемент» системы представлений о детях: ребёнок как ИДЕАЛЬНЫЙ человек.
«Некому, кроме ребёнка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою великую обрывающуюся жизнь. Некому, кроме ребёнка. И потому дитя – владыка человечества, ибо в жизни всегда господствует грядущая, ожидаемая, ещё не рождённая чистая мысль, трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь», – писал Андрей Платонов в программной статье «Душа мира».
Гигантское дитя в океане Соляриса, младенец в финале «Космической Одиссеи» Стенли Кубрика, Маленький Принц Экзюпери, дети Крапивина… По отношению к ним у взрослых нет воспитательной стратегии, точнее, стратегия одна: «не трогать». Будучи литературными персонажами, такие дети исчезают в Вечности, а если вдруг рождаются в реальности – тоже исчезают, когда… становятся взрослыми.
Послушный ребёнок может вырасти в невыносимого взрослого, равно как маленький вредина способен превратиться в большого добряка. Но как бы ни складывались частные судьбы, общение больших и маленьких – это всегда движение навстречу, путь друг к другу. Хотя бы потому, что заветное желание ребёнка – поскорее вырасти, а тайная мечта взрослого – вернуться в детство.
Поэтому пробуем превозмочь взаимные страхи и если не полностью устранить «языковой барьер» (что вряд ли вообще возможно), то по крайней мере сделать его менее высоким и без колючей проволоки. Для начала – попытаемся понять пусковые механизмы детской вредности и особенности речи маленьких вредин. Об этом – следующая глава нашей книги.
13
Согласно Максу Фасмеру, история этого слова уходит ещё в античность, беря начало от древнегреч. ορφανός – сирота и лат. orbus – осиротевший (первоначально сироты выполняли самую тяжёлую домашнюю работу). См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.: Прогресс, 1964-1973. Т. 3.
14
См., например: Арьес Ф. Ребёнок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999.
15
Юнг К. – Г. Божественный ребёнок. М.: АСТ, 1997.
16
Интересные и полемические статьи по теме: Широков Р. Мамский язык. Сюсечки-пусечки // Super Стиль: женский журнал. 2012. 21 февр. № 31 (1581); Туркова К. О пихулечках и покакусиках // Московские новости. 2012. 21 сент.; Сосницкая О. «Мамский» язык: от пузожителей до кесарят // http://medportal.ru/budzdorova/things/1507/; Пермякова О. «Мамский» язык // http://www.ugra-news.ru/node/9248.
17
К слову, этот фильм стал победителем Лондонского кинофестиваля в 2011 году.
18
Компрачикос (исп. comprachicos – «скупщики детей») – организованные преступные сообщества в Европе XIII–XVIII вв., состоявшие преимущественно из бродяг, нищих, контрабандистов и похищавшие (либо покупавшие) детей для перепродажи бродячим циркачам, балаганщикам и т. п. Перед этим детей нередко уродовали, делая из них карликов, горбунов, калек. Слово получило широкое распространение благодаря роману Виктора Гюго «Человек, который смеётся» (1869).
19
Недавно эти истории вышли под одной обложкой на русском языке: Беллок Х. Книга зверей для несносных детей / Пер. М. Бородицкая, Г. Кружков. М.: Красный пароход, 2012.
20
В кн.: Мандельштам О. Извозчик и Дант. М., 1991.
21
Опубликован в журнале «Пионер» (1990. № 4). В 2010 году российским издательством «Арт Хаус медиа» выпущена серия книг авторов – участников литобъединения «Чёрная курица» под названием «Для взрослых и детей».
22
«Не пора ли домой ко двору…» // Великорусские народные песни / Изд. проф. А. И. Соболевским. Т. VII. СПб., 1902.
23
См. подробнее: Борисов С. Б. Из истории литературного «чёрного юмора» (XIX – XX вв.) // Литература. Культура. Эстетика. Вып. 1. Шадринск, 2003; Новицкая М. Ю. Формы иронической поэзии в современной детской фольклорной традиции // Школьный быт и фольклор. Ч. 1. Таллинн, 1992.
24
Подробнее см. в главе 9.