Читать книгу Командировочные предписания - Юлий Гуголев - Страница 2

Время медленных танцев прошло, —

утверждает мой старший товарищ,—

наступает вселенское зло,

и отряды зубастых влагалищ

неизбежно берут нас в кольцо.

Мы, как Паулюс… Хуже, – как Власов.

Нас к барьеру ведут, подлецов,

пидарасов, лжецов и ловласов.

Под конвоем ужасных химер

мы ведомы, как будто ОМОНом.

Вот какой подаём мы пример

нашим юным друзьям покемонам.

Их ведь тьмы! Каково нам вдвоём!

И какие-то всё мерзкие рожи!

Может, мы это, только моложе.

как стоял кое-кто на пруду,

своим чувством давясь или тужась,

по еблу чуть мне не дал в бреду,

ой, вот это действительно ужас.

Для того ли всю жизнь я питал

все свои белоснежные щёки,

чтоб кой-кто неприязнь к ним питал?

По еблу… Покемоны, я в шоке!

Время медленных танцев – кирдык!

Время стансов? Не знаю. Похоже?

До чего ж всё-т’ки мерзкие рожи!

До чего же багровый кадык!

Ну, и сам тогда не багровей.

Сам подумай, ну хули так злиться?

Время стрессов и – как их? – страстей

в этом смысле для нас ещё длится.

Ждать всё легче, а жить всё чудней,—

не вращать очи черные дико,

не считать, что пусть сам не Орфей,

так хоть баба твоя – Эвридика.

В этой каше, в кольце этих лярв

нам и счастья иного не надо.

И топор уварился, и лавр.

Налетай, угощайся, менада.

Но менады уносятся прочь.

С нами, чувствуют, каши не сваришь.

Я б сейчас и менаду не прочь,—

утверждает мой старший товарищ.

С кем бы сладиться? Сладиться не с кем.

Наступает вселенское зло.

О, позволь мне быть столь же вселенским,

если только не треснет ебло.

Всё милей нам трёхзначные числа.

Всех бледней ископаемый мел.

Я совсем танцевать разучился?

Дъ я вообще никогда не умел.

Вот стоим – покемоны точь-в-точь.

Если спросит мой старший товарищ:

– Ну, а ты чем тут можешь помочь?

Посоветуешь что? Позабавишь? —

у меня есть отличный совет:

– Не терять человеческий облик.

Потому, что есть образ!

и свет!

и конь блед!

Кто блед? – Конь блед.

А-а, о, бля, как…

– Да-а, а вот Генцы мясо едят…—

бабушка входит, держа в полотенце

сковороду, на которой скворчат

сделанные из очисток картофеля

драники: их со слезами готовили,

их почему-то не кушают Генцы,

хоть в них вся польза, а в мясе весь яд.

К Генцам у бабушки зависти нет,—

пусть их владели всем домом, при этом

шили корсеты; генцев корсет

шёл и для Малого, и для Большого;

пол-Лепешинской и Люба Орлова

(это когда уже для Моссовета)

Генцами скушивались в обед.

Кошка задумалась в рыхлом снегу.

Бабушка снова в слезах: – Каково им!

Жалко, – я вам передать не могу.

Генца Володю особенно жалко.

Вот ведь, во всём виновата овчарка:

выла в бомбежку, – предательским воем

слала условные знаки врагу.

Двор «Артистического» кафе.

Ящики из-под слоёных пирожных.

Папе лет восемь, свинец в рукаве.

Если кто первым залез в эти ящики,

он же все крошки возьмёт настоящие,

он же получит под дых и по роже,

вряд ли по яйцам, – по голове.

Бабушка плачет о папе навзрыд,

переполняя слезами корыто

(мыло настругано, пена шипит),

что он читал, когда кушал. По-моему,

«Лезвие бритвы». – Всё будет по Моэму! —

папа клянётся над книгой раскрытой

и над тарелкой с клеймом «Общепит».

Бабушкин плач обо всём и о всех,

но вот чего нам не стоит касаться

(я-то коснусь, не взирая, что грех),

это что бабушкина кулинария,

чем несъедобнее, тем легендарнее:

скудные слёзы фальшивого зайца

льются сквозь миру невидимый мех.

– Кожа – для шейки… Курятину – в плов…

Бабушка, с курицы кожу снимая,

думает не о количестве ртов,

но лишь о том, как обеду свариться бы.

Просто у бабушки есть свои принципы,

с коими связана сцена немая,

перед которой несколько слов:

– Жареный лук… Два стакана муки…

…перемешать, только не в сковородке…

…сделать из кожи куриной чулки…

…шейки на ощупь должны быть чуть жидкими…

Всё зашивается белыми нитками.

Кажутся нитками на подбородке —

в коже оставшиеся волоски.

– Нет, потроха мы оставим в тазу…

– Что, могут выпасть?.. – Бывает… но редко…

– Что, вам удобно так? Шить навесу…

– Шов должен быть, как в пельмене бороздка…

…важно, чтоб не подвела заморозка.

Возле подъезда стоит табуретка.

– Где табуретка? – Обе внизу.

– Если что нужно, свяжитесь со мной.

Ой, да ну что вы, нет легче работы.

В общем-то хватит и справки одной,

это для агента, мы же горючее

купим и окорочка на горячее,

так что закуски – колбаски, там, шпроты, —

то есть как рыбной, так и мясной.

– Сам я всё вымою, даже не мой.

Кто же сливает из противня жижу!

Бабушке я объяснил всё самой,

в форме доступной, но чуточку резкой,

мол, обойдёмся без кухни еврейской.

Вышел на кухню, и что же я вижу…

Здесь описание сцены немой.

Кожи-то нет на курином бедре.

Бабушка, снявши её, хорошенько

вытопит всё, что осталось в мездре,

медленней соображая от горя.

Дедушка нынче свезён в крематорий.

Раньше из кожи готовили шейку.

Серую шейку на смертном одре.

То, что на бабушку стал я орать,

в Страшном Суде мне припомнят отдельно.

Даже смягчившись, небесная рать

будет всю вечность смотреть с укоризной.

Бабушка уж не хлопочет над тризной.

Бабушка в спальню уходит, как велено,—

ляжет в постель, но не скрипнет кровать.

Бабушка плачет и обо мне,

но дух её прочен, как могендовид.

То она всхлипнет, точно во сне,

а то, словно суриковская боярыня,

вскинет двуперстие, выдохнет яростно:

– Каждый из многого приготовит!! —

и отворачивается к стене.