Читать книгу Колдун по завещанию - Юлия Александровна Фомина - Страница 3

Очнулся поименованный «внучок» в палате белой, до одури чистой, до тошноты стерильной. Чистота здесь была такого разнузданного свойства, что даже микробы, если бы им вздумалось здесь завестись, должны были бы являться в бахилах и с персональными дезинфекторами, дабы не нарушать установленный порядок.

Свет, струившийся из бездушных люминесцентных ламп, преследовал одну-единственную цель: заставить любой живой организм – от пациента до залётной мушки – почувствовать себя прозрачным, как стёклышко, и готовым к вскрытию, да-с, именно так, в лучших традициях патологоанатомического театра.

Воздух же, густой и неподвижный, представлял собой классический коктейль под названием «Хлорка с намёком на безысходность». От него в горле першило с таким постоянством, словно там обосновался мелкий, но принципиальный демон, а во рту возникал стойкий привкус, напоминающий тому, кто помнил, детские опыты с батарейкой на язык или запретную сладость облизывания перил в метрополитене.

Первое, что он ощутил, была, извольте, не боль. О, нет! То была величественная, гулкая пустота в черепной коробке. Пустота столь абсолютная, будто мозги его аккуратно извлекли, пропылесосили все извилины, отполировали до ослепительного блеска и водрузили на место, запамятовав, однако, загрузить туда какую бы то ни было операционную систему.

Второе – раскрыв веки, он узрел лицо. Лицо незнакомого эскулапа, приближенное на столь опасное расстояние, что можно было не только разглядеть каждую пору на его коже, но и с изрядной долей вероятности определить, каким именно салатом – столичным или оливье – он предавался накануне.

– Ну-с, как самочувствие, пациент? – осведомился врач с той натянутой, деланной бодростью, с какой принято обращаться к дрессированным тюленям в цирке или к особо несговорчивым родственникам на семейном торжестве.

Страждущий попытался было изречь нечто. Мысленный приказ был отдан речевому аппарату, но сей последний, по-видимому, пребывал в затяжном, ничем не оправданном отпуске. Вместо внятной речи горло его издало звук, сходный со скрипом несмазанной двери в заброшенном сарае, где, если верить местным легендам, некогда скончался от неприличной скуки доисторический ящер.

Он не помнил ровным счётом ничего. Ни имени своего, ни того, как очутился в сем заведении, ни того, что вкушал на завтрак, если таковой вообще имел место. Амнезия его была столь тотальной и выхолощенной, что он без малейшего труда мог бы пройти проверку на детекторе лжи, с одинаковой искренностью утверждая, что он – и Наполеон Бонапарт, и, на худой конец, заварочный чайник в отставке.

Впоследствии, улавливая обрывки фраз медсестёр, которые, не стесняясь, перемывали косточки всему свету прямо над его неподвижным телом, он смутно уразумел, что его долго и тщетно пытались опознать по так называемым «особым приметам». И чего только в ход не пускали! Шрам на колене, причудливо напоминавший схему метрополитена главного российского города; родинка на лопатке, имевшая вид треугольника, выведенного неумелой рукой первоклассника; и, наконец, отсутствие двух верхних зубов мудрости, что красноречиво намекало на общий дефицит оной в жизни субъекта. Результат, увы, был плачевен. Он являл собою чистый лист бумаги, на котором какая-то канцелярская сволочь поставила жирный, фиолетовый и безапелляционный штамп: «НЕИЗВЕСТНЫЙ».

Так бы он и пролежал в сей белой камере-одиночке, медленно, но верно превращаясь в деталь интерьера – этакий человек-ваза, если хотите, – но вот однажды, в день, ничем не примечательный, кроме какую-то особую, леденящую душу тоску навевавший, дверь отворилась без предупреждения.

Вошедший внес с собою атмосферу, резко контрастирующую с больничной стерильностью. Воздух вдруг пропах старинными фолиантами и пылью столетий. Одет пришлец был в костюм столь мрачного и строгого покроя, что, казалось, он сию секунду возгласит: «Траурная церемония начинается, прошу всех прослезиться!», причём сделает это с казённым, неподражаемым апломбом. В руках его покоилась кожаная папка цвета запекшейся крови, отполированная до такого ослепительного блеска, что взгляд на ней буквально спотыкался.

Наружность у гостя была, надо сказать, из ряда вон. Создавалось впечатление, что над его стилем трудилась сова. И не абы какая, а сова, одержимая готической архитектурой, вознамерившаяся возвести крючковатый нос в абсолютный и непререкаемый диктат моды. Глаза-блюдца моргали медленно, с поистине птичьим величием, а волосы на голове торчали беспорядочными пучками, словно он только что вышел победителем из схватки с шайкой воронья за право владения их же гнездом. На ключе-носу же его, простите за выражение, красовалось пенсне, сидевшее с вызывающим бесстыдством набекрень.

– Здравствуйте, – просипел он, и слова его клекотали в гортани, будто косточки от недоеденной мыши. – Я нотариус. У меня для вас известие. Ваша бабушка, Ефросинья Потаповна Колдун, скончалась. Вы – единственный наследник.

Больной уставился на визитера взглядом, в котором читалась одна-единственная, кристально чистая мысль: «А нельзя ли будет просто остаться в горизонтальном положении?»

Нотариус, коим был, как вы догадываетесь, филин Илларион, медленно моргнул своими совиными очами, применив испытанную тактику вселенского безразличия, и извлёк из папки документ с ловкостью, достойной извлечения мыши из-под плинтуса.

– Вот ваш паспорт, – возгласил он, водружая на одеяло бордовую книжицу. На развороте незнакомое лицо взирало на нового владельца с немым укором, а рядом зловеще чернела надпись: «КОЛДУН НИКОЛАЙ ФИЛИППОВИЧ». – Потрудитесь принять наследство – дом с земельным участком в десять соток, в деревне Авоськино. Добраться удобнее всего на такси. Ваша покойная бабушка, – здесь нотариус позволил себе лёгкий, почти незаметный акцент на слове «покойная», – позаботилась и об этом. Машина за номером Я666ГА прибудет завтра. Проезд оплачен.

Так, в одно мгновение, внук подлинной Бабы-Яги, почему-то назвавшейся в завещании Ефросиньей, некто Николай Филиппович Колдун, обрёл не только имя и фамилию, но и билет в один конец – в деревню с красноречивым названием, куда его должен был доставить автомобиль с явно дьявольской регистрацией.

И пустота в его голове, до сей поры тихая и безмятежная, вдруг с неприятным трепетом осознала, что его новоприобретённое прошлое, судя по всему, было куда как занимательнее, чем ему бы того хотелось.

***

Деревня Авоськино встретила нового жильца не просто пыльной, ухабистой дорогой, но и стойким, до мозга костей проникающим ощущением, что стрелки местного времени давно и с явным удовольствием вращаются в обратную сторону. Кривые заборы покосились не столько от ветхости, сколько от чистейшей, беспросветной скуки, а из-под пожелтевших, как старый пергамент, штор на него уставились десятки незримых, но оттого не менее пронзительных взглядов. Сам же воздух, густой и сладковатый, был замешан на пыльце, духе прогретой солнцем древесины и тмине – смесь странная, но, чёрт побери, отнюдь не неприятная.

Указанный в завещании домишко приютился на самом отшибе, словно испытывая глубочайшее смущение от собственного соседства с остальной вселенной. Николай Филиппович, с единственным рюкзаком, где безмятежно болтались уродливые больничные тапочки и злополучный паспорт на фамилию «Колдун», с замиранием сердца, словно отворяя врата в иное измерение, толкнул скрипучую калитку.

Мысленно он уже готовился лицезреть классические руины, поросшие бурьяном – идеальные декорации к грядущей жизни, лишённой смысла и перспектив. Однако реальность, эта насмешница, приготовила сюрприз куда как более дурацкий. Домишко, бесспорно, был стар, но стоял с таким бодрым, даже вызывающим видом, будто своими резными коньками намертво подпирал небесную твердь. Ставни, выкрашенные свежей охрой, сияли, а огород не просто тщился выглядеть ухоженным – он буйствовал, кричал о жизни. Аккуратные грядки с сочной зеленью, яблони, гнущиеся под тяжестью наливающихся соком плодов, и даже пчелиный улей у забора гудел с деловитым, хозяйственным видом. Словно хозяева, никуда не уходившие, а на минуточку испарившиеся лет десять назад, скажем, за хлебушком в сельмаг за углом.

Дверь, скрипнула ожидаемо старомодно, но на удивление легко, впустила его внутрь. Воздух в горнице был густ, сладок и тяжел, пропахший сушёными травами, воском и… неужто свежеиспечёнными пирожками с капустой? В просторной комнате, залитой косыми лучами заката, царила чистота, доведённая до абсурдного, почти театрального совершенства. На столе, покрытом вышитой скатертью, поблёскивал медным боком самовар, а на полках, упиравшихся в потолок, ровными шеренгами стояли книги в кожаных переплётах. Глаза сами собой выхватывали названия: «Большая колдовская энциклопедия», «Заклинания для начинающих: не навреди» и даже вызывающая улыбку «Основы магии для самых маленьких и безнадёжных».

И тут, словно являясь живой печатью на всей этой странности, с печки, прикрытой ситцевым пологом, на стол грациозно спрыгнул кот. Не просто упитанный, но воплощение кошачьего достоинства и самолюбования. Умные, почти человеческие глаза с холодной оценивающей вежливостью обмерили Колдуна с головы до пят. Затем, не удостоив его дальнейшим вниманием, кот уселся прямо на раскрытую «Колдовскую энциклопедию» и уставился куда-то под лапы, будто внемля тайным рунам, доступным лишь избранным представителям его племени.

– Так-с, – хмыкнул Николай Филиппович, с отчётливым чувством, как под ногами трещат и осыпаются последние устои так называемой реальности. – Значит, кот… скажем, Василий. Ты у нас, получается, Кот Учёный? Книжки умные любишь?

И кот кивнул. Мало того – он совершил это с таким невозмутимым величием, с таким снисходительным одобрением, что Колдун, против всякого ожидания, проникся. В новой его жизни, похоже, подобные чудеса становились самой что ни на есть прозаической обыденностью. Подумаешь, кот-эрудит… Длинно как-то…

– Ладно, – тут же решил он, – для краткости будешь Учкот.

С этими словами он взял кота поперёк его упитанного брюшка и с необычайной, почти церемонной вежливостью переставил на соседнюю лавку.

Пока он тщетно пытался освоиться на кухне и отыскать вожделенный электрический чайник, за спиной его вдруг повеяло ледяным сквозняком, несущим густой, неприятный запах серы.

– Ску-у-учно тут, – протянул чей-то тоскливый, до мозга костей пресыщенный голос. – Ни грехов завлекательных, ни пороков увлекательных – одно сплошное благоразумие. Слушай, а не продашь ли ты мне свою душу? Со скидкой, разумеется, для нового клиента. Всего-то три пустяковых задания…

Колдун, уже ничему не удивляясь, медленно обернулся. Прямо в воздухе, словно подвешенная на невидимой нитке, парила некая полупрозрачная субстанция с облезлыми рожками и глазами, полными самой что ни на есть подлинной, экзистенциальной тоски.

– А ты кто будешь? – спросил он, с внутренним удивлением отметив собственную апатию.

– Нечистый дух, кто же ещё! – существо скривилось, будто от приступа острой зубной боли. – Но ты, разумеется, немедля сократишь моё величание до прозвища «Нечдух». Ради краткости, якобы. Угадал?

Колдун, ошеломлённый такой наглой прозорливостью, лишь кивнул.

И в тот же миг пространство перед ним озарилось мягким, золотистым светом. Воздух наполнился тонким ароматом ладана и свежеиспечённых булочек с корицей. На фоне этого сияния, словно сошедшая с лубочной картинки, возникла фигура в ослепительно-белых, идеально отутюженных одеждах. Волосы её были уложены с неземным изяществом, а над головой парил аккуратный, до зеркального блеска отполированный нимб.

– Не внемли сему окаянному, чадо! – прогремел голос, в котором звенели хрустальные колокольчики. – Я, Ангел пречистый, послан свыше, дабы наставить тебя на путь истинный и оберегать от козней нечисти сей!

Николай Филиппович, уже безропотно смирившийся с тем, что его жизнь превратилась в сборник сказок, написанных под воздействием сильнодействующих психоделиков, лишь молча кивнул.

– Причесан, – с клиническим спокойствием констатировал он, впечатлённый безупречным видением нового существа.

Ангел замер на мгновение, после чего лицо его озарилось умилённой, почти болезненной улыбкой.

– О! Сие имя символизирует стремление к чистоте помыслов и опрятности духа! Да, отныне я – Причесан!

Нечдух фыркнул, с надменным видом скрестив прозрачные руки на груди:

– Ну вот, явился паяц в белоснежном! Теперь тут будет как в операционной – стерильно и тошнотворно! Никакого азарта, никакого экзистенциального ужаса!

– Молчи, исчадие ада! – воздел длань Причесан. – Не оскверняй слух праведника твоими пагубными речами о… азарте!

Так, в первый же день, в доме новоявленного Колдуна завязалась извечная борьба. Нечдух, шипя, нашептывал о соблазнительных коротких путях к успеху, тогда как Причесан, воздевая руки к небесам, убеждал предаться чтению моральных трактатов и начинать каждое утро с молитвы и обязательной зарядки.

Вечер того дня, не предвещавший, казалось, ничего, кроме привычной деревенской тоски, разрешился событием неожиданным и тревожным. В дверь избы, где ютился новоявленный хозяин, постучали. Стук был не просящий, а требующий, короткий, отрывистый и настолько исполненный казённой интонации, что даже кот Учкот, дремавший на лежанке, насторожил свои чуткие уши.

На пороге, заслонив собою бледный деревенский свет, стоял некто в полицейской форме, лейтенант Шныров. Мужчина этот пребывал, как принято говорить, в полном расцвете сил, кои, однако, целиком ушли на взращивание чрева, солидного, официального, обтянутого зелёным сукном. Живот этот был не просто личным приобретением – он был ведомственным, нажитым непосильным трудом по просиживанию штанов и заполнению бесчисленных бумаг.

– Так-с, – отрезал он, безапелляционно миновав прихожую и вступая в горницу, точно занимая казённое помещение. – Шныров, участковый уполномоченный. А вы кто такой будете и по какому такому праву изволоживать проживать? Не нарушаем ли миграционное законодательство?

Николай Филиппович, чье сознание всё ещё плавало в тумане лёгкого амнезийного ступора, молча, как завороженный, протянул ему заветные бумаги о наследстве.

– Гм… Колдун… – прочёл Шныров, и в его глазах вспыхнул короткий огонёк служебного рвения. Тут же в воздухе возник потрёпанный блокнот, и карандаш, с каллиграфическим, почти любовным усердием, вывел: «Кол-дун». – Фамилия, надо сказать, подозрительная. Будем на вас дело заводить. Для отчётности. В нашем деле, знаете ли, всякий случай пригодиться может: случись что в районе, а у нас – готовое досье! – Он с наслаждением ткнул грифелем в исписанную страницу. – Следующий вопрос: кем намерены трудоустроиться в населённом пункте Авоськино? Без определённых занятий проживать не дозволю.

Взгляд несчастного Колдуна, помчавшись по комнате в поисках спасения, уперся в толстенный том «Большой колдовской энциклопедии», из-под коего свисал равнодушный, как сама судьба, хвост Учкота.

– Внемли голосу разума, чадо! – прошипел у его левого уха невидимый приставник по имени Причесан. – Объяви себя травником! Или костоправом! Деятельность, одобренная свыше!

– Да чего тут мудрить, как последний конъюнктурщик! – в свою очередь просипел у правого уха голос Нечдуха. – Скажи, как есть! Колдун – так колдун! Заяви о себе громко, дабы вся контора трещала!

И, отчаявшись, желая лишь одного – чтобы этот человек в форме поскорее испарился, Николай Филиппович брякнул первое, что пришло в его ещё не прочищенную память:

– Самозанятым. По… предоставлению колдовских услуг.

Воцарилась тишина, которую резал лишь мерный, довольный скрип карандаша Шнырова. Участковый поднял на него взгляд, и в этих глазах читалось не изумление, а глубочайшее чиновничье удовлетворение, будто он только что поставил идеальную, красивую галочку в самом главном отчёте своей жизни.

– Так-с, – кивнул он, выволакивая из недр глотки целую канцелярскую фразу. – Колдун. Самозанятый. Оказание услуг колдовского характера. – Он ещё раз кивнул, с наслаждением ставя в блокноте жирную, начальственную точку. – Всё ясно. Предупреждаю, всякая незаконная магическая деятельность будет пресекаться в корне. Вплоть до конфискации метлы. И котла. И прочего… реквизита.

Сказав это, он удалился, оставив Колдуна в состоянии полной и безоговорочной прострации.

– Видишь, к чему ведут твои пагубные советы? – укоризненно изрёк Причесан. – Чиновник уже в курсе твоей противоправной деятельности!

– Зато честно! – тут же парировал Нечдух. – Без обмана и криводушия! Прозрачность – наше всё!

Каково же было изумление Николая Филипповича, когда буквально через пару часов, едва он успел отыскать в углу запылённый самовар, к его калитке выстроилась живая, шумная и нетерпеливая очередь. Бабки в платочках, мужики в замызганных фуфайках, молодые девчата – все жаждали получить услуги «самого что ни на есть настоящего Колдуна».

– Сделай, чтобы корова доилась пуще прежнего! А то на сыр не хватает!

– Муж пьёт запоем, сними ворожбу зелёного змия!

– Насоли соседке Марфе, чтоб её куры не неслись! А то хвастается тут у всех!

– О, горе мне, горькое! – воскликнул Причесан, закрывая лицо руками. – Впадешь во искушение, чадо! Суетность и гордыня – вот их имена!

– Ага, искушение честным заработком и всеобщим уважением! – потирал руки Нечдух. – Давай, начинай колдовать! Сначала по мелочи, а там, глядишь, и до душеньки договоримся! Пакет услуг, так сказать, «Все включено»!

И Колдун понял, что отступать некуда. Откажешься – станешь посмешищем немедленно. Согласишься – станешь посмешищем чуть позже, но с приключениями. Выбора, по сути, не было, как нет его у мухи, севшей на варенье.

Ему ничего не оставалось, как снять с полки злополучную энциклопедию и начать лихорадочно её штудировать, пытаясь на практике воспроизвести прочитанное.

Дела, разумеется, шли из рук вон плохо. Без опыта практиковать сложно в любом деле. А уж в таком тонком… Заклинания коверкались, зелья получались не того цвета и с непотребным запахом, а ритуалы больше напоминали народные пляски с элементами панического бегства. И над каждым его телодвижением разворачивалась нешуточная баталия:

– Не смей использовать сушеных жаб! Это грех и вопиющая антисанитария! – взывал Причесан.

– А я говорю – именно жаб! И побольше! Для насыщенности, для полноты вкуса! – не унимался Нечдух.

Но местные жители, во главе с тёткой Матрёной – юркой старушонкой с глазами-буравчиками, всю жизнь лелеявшей мечту о мелкой пакости ближнему, – были полны самого несокрушимого оптимизма. Они с готовностью верили в самые провальные его эксперименты, списывая неудачи на «сложный характер луны» или «происки нечистой силы, которую батюшка на прошлой неделе не до конца выгнал».

Николай Филиппович же, сидя над книгой при тусклом свете керосиновой лампы, с тоской взирал на очередь заговорщиков за окном и на деда Владомира, который день-деньской сидел на завалинке, изрекая что-то малопонятное, но наверняка – исключительно мудрое. Над его правым плечом парил Причесан, нашептывая о добродетели и смирении, над левым, куда следовало периодически плевать – Нечдух, соблазняя быстрыми результатами и славой. Он тяжело вздохнул. Похоже, амнезия была не самой большой его проблемой. Теперь ему предстояло не просто научиться колдовать, но и постоянно метаться между голосами ангела и беса, кои оказались на удивление навязчивыми и абсолютно бесполезными советниками.

За окном его ждала целая деревня, уверенная, что он – последняя надежда на чудо. А он, враз похудевший на пять килограммов от одного осознания сего факта, понимал: обратной дороги нет.