Читать книгу Мамочки мои… или Больничный Декамерон - Юлия Лешко - Страница 3

Вера Михайловна захлопнула дверцу машины, и она сразу, ворчливо фыркнув выхлопной трубой, тронулась с места. Вера немного постояла, провожая взглядом отъехавшего мужа. Ей показалось, что даже задний бампер их машины удалялся от нее с сердитым выражение «лица».

Еще бы: ведь Вера с мужем вполголоса пререкались все утро дома и еще полчаса по дороге на работу. Да и расстались, в который раз не придя к компромиссу, твердо уверенные в своей правоте, каждый – в своей. Тема стара как мир: Вера, мол, горит на работе, не жалеет себя, принимает чужие проблемы куда ближе к сердцу, чем свои. Работает за двоих, и не только когда Наташа отсутствует – на курсах повышения квалификации, в отпуске или на больничном, а постоянно. Вера, конечно, цветущая красавица и все такое прочее, но годы-то идут, и здоровье не добавляется, а с таким режимом жизни – тем более.

Ну, может быть, кое в чем Сергей и был прав. Только Вера, по ее разумению, не совершала ничего экстраординарного, тем более, героического, а просто любила свою работу!

Очень любила и очень часто говорила об этом. И при этом места ни пафосу, ни романтике, ни пионерскому задору в ее речах не было. Потому что делала она это не в публичных выступлениях – такого случая до сих пор как-то не выпадало: вариации на тему «Я очень люблю свою работу и не поменяю ее ни на какую другую» чаще всего звучали в домашних разговорах, которые время от времени случались с мужем. К примеру, когда он пытался доказать ей преимущества научной деятельности по сравнению с практической гинекологией и намекал, что не худо было бы сменить роддом на институтскую кафедру. Когда увлеченно рисовал радужные перспективы врачебной деятельности в коммерческих медицинских центрах, о которой при этом имел самое поверхностное представление… Или когда Сергей просто высказывал что-нибудь похожее на утреннее недовольство по поводу частых дежурств и сосредоточенно-отсутствующего вида, с которым Вера ходила по дому уже несколько дней кряду. Она и в самом деле ходила: в отделении, в палате Веры Михайловны лежала очень трудная пациентка – каждый день ее беременности был… Вот именно – маленьким женским подвигом.

Вообще-то, откровенно говоря, на протяжении всей семейной жизни Вера Михайловна вынуждена была отстаивать собственное право заниматься любимым делом. Да, работа, в самом деле, трудная во всех смыслах: бывало тяжело физически, нелегко морально, порой невыносимо нервно, постоянно суетно. А еще – к счастью, иногда – даже обидно… Да и бессонные ночи врачей – это не красивая метафора, а скучная обыденность. И все-таки ни одна профессия в мире не приносила бы Вере такого яркого ощущения счастья. В этом она была абсолютно убеждена, потому что рождение ребенка – это именно счастье! Не удача, не производственное достижение, не научное открытие, не баснословная прибыль, не престижная награда, ЭТО – СЧАСТЬЕ! Ну-ка, кто еще каждый день работает со счастьем? Два шага вперед! А, то-то же…

Итак, Вера Михайловна открывала дверь приемного покоя и думала: «Доброе утро. Еще одно утро еще одной жизни…» И улыбка сама собой растягивала ее губы…

Да, случалось, – вот как сегодня – она приходила на работу уже усталая. Если бы Сергей хоть иногда задумывался: их распри выбивают из колеи куда сильнее, чем больничная текучка. Но в отделении усталость проходила сама собой. Очень уж всегда бодрила обстановка, да и контингент держал в тонусе.

Хотя здесь, в отделении патологии, выражение «в тонусе» в положительном смысле, как правило, не употребляют: на местном языке «тонус» – совсем не хорошо, тонус матки – это угроза выкидыша. А отделение патологии для того и существует, чтобы никакой угрозы ничему и никому не было…

* * *

Сняв пальто, переменив обувь на удобные туфельки, Вера Михайловна вышла из гардероба для медперсонала, мельком глянула в окно… И тут ее внимание привлекла интересная кавалькада, въехавшая во двор Большого Роддома. Первым на территорию ворвался, сделав крутой «полицейский разворот», милицейский газик с «мигалкой». Следом въехало такси. Если бы наоборот, то было бы понятно: таксист превысил скорость, за ним рванули бдительные «дпсники»… А тут было что-то не так. Вера прищурилась: ух ты! В окне такси совершенно определенно виднелась… чья-то белая меховая задница с пушистым круглым хвостом!

Передняя дверца машины открылась и из нее выскочила – батюшки-светы! – Лисичка-сестричка, с сильно загримированным, но очень хорошеньким личиком, высокая, фигуристая, с самым настоящим, пушистым лисьим хвостом, украшающим ярко-оранжевую стильную юбку… Из другой двери синхронно появился высокий плечистый Дед Мороз. Лисичка метнулась к милицейской машине и стала, кивая украшенной рыжими ушками головкой, судя по всему за что-то благодарить милиционеров… А Дед Мороз открыл дверцу с задницей и извлек оттуда ее… хм… обладателя, коим оказался невысокий, но очень упитанный Зайчик. Газик уехал, а Дед Мороз без особого усилия подхватил Зайца на руки и широкими шагами пошел к приемному покою. Лисичка семенила следом. Хвост, похоже, жил своей, увлекательно-кокетливой жизнью…

– Дверь открой, – не слишком любезным, но мелодичным сопрано скомандовала Лисичка подошедшему к двери чуть раньше человеку в белом халате. Тот послушно отворил входную дверь. Процессия прошествовала мимо врача, тот вошел замыкающим.

Вера, разумеется, этого не слышала. Но общая картина происходящего была ей и без этого ясна. «Так, кажется, нашего полку прибыло, – подумала Вера, – вряд ли роженица: на сносях Зайцами не скачут. Ладно, если к нам – познакомимся позже, когда начну обходить двенадцать моих палат…»

* * *

Владимир Николаевич Бобровский шел к приемному покою, не глядя по сторонам. Настроение у него было, как и давление, – ниже нормы. И так же, как давление, его уже можно было признать «рабочим». Вчера вечером и сегодня с утра несколько раз звонила бывшая жена Оля с разнокалиберными материальными требованиями: никак не могла смириться с решением суда, разделившего их совместно нажитое имущество. Причем, разделившего вполне по справедливости. Мало того, Бобровский судебную справедливость усугубил, добровольно расставшись с частью библиотеки, огромным диваном, всеми имевшимися сервизами и столовым мельхиором. Но вот машину отдавать по-прежнему не хотел. А бывшая жена, сроду не имевшая водительских прав и панически боявшаяся дороги, требовала отдать и ее.

На самом деле ей просто хотелось сбросить на бывшего мужа раздражение, которого скопилось очень много за эти полгода их жизни в статусе официального развода. Для Бобровского поведение жены было и понятно, и необъяснимо одновременно. В самом деле: какого черта? Сначала на протяжении примерно четырех лет инициировать развод, последние полгода жить в добровольной ссылке у родителей, а потом, добившись-таки своего, обвинять мужа в том, что он поломал ее жизнь. Да еще и требовать дополнительной компенсации в виде оставшегося семейного скарба!

Бобровский догадывался, что Оля давно изменяла ему. Впервые заподозрил, когда однажды жена устроила ему душераздирающую сцену ревности на ровном месте. Так бешено ревнуют только те, у кого совесть нечиста. А поводом был пустяк: как-то в универсаме случайно встретились со знакомой дамой из горздрава. Поздоровались, поулыбались – и все! Дама была очень симпатичная и довольно дельная, она нравилась Бобровскому. Но мало ли кто кому нравится!

…Если уж на то пошло, то по-настоящему ему нравилась Вера Стрельцова, его непосредственная подчиненная. Вот она – точно нравилась! И всегда, то есть с первой встречи, привлекала его как мужчину – между прочим, и своим мягким очарованием порядочной женщины, в том числе. Но, в первую очередь, конечно, чем-то другим. Красотой… Статью… Манерами: она всегда такая серьезная – на первый взгляд, а на самом деле на губах дремлет всегда готовая расцвести улыбка, а в глазах – юмор, а уж в ее умной головке всему хватает места: и профессиональным знаниям, и житейской мудрости. И еще – она добрая. А древние, которые никогда не трепались зря, утверждали: если женщина добра, она уже состоялась как женщина. Во всех смыслах… Или это не древние придумали, а сам Бобровский?… Неважно, это истина, и Вера ей – живое подтверждение.

Он шел, машинально здороваясь с проходившими мимо коллегами, привычно обозревая обычный для больницы интерьер: вереницу палат, украшенных розовыми табличками, холл с креслами и телевизором под потолком, на стенках – яркие плакаты с разнообразными полезными советами, многие украшены фото толстеньких, большей частью импортных карапузов и улыбающихся модельных матерей…

В приемном покое было, как обычно, людно и пестро. Но неожиданный «ай-стоппер» все же тормознул опущенный долу взгляд Владимира Николаевича: на скамейке так же понуро, как шел он сам, сидел Дед Мороз. Не удержавшись, Бобровский подошел к «старику»:

– Дедуля, а ты не рановато?

– Что? – переспросил от неожиданности «дед» и поднял на врача молодое веснушчатое лицо. – А… Я это…

– Снегурочку привез? – пришел на помощь Владимир Николаевич.

– Нет, – застенчиво улыбнулся ранний вестник Нового года, – Зайку. Коллегу, то есть. Вот, – и для пущей убедительности поднял за уши пустой меховой комбинезончик с хвостом.

– Здрасьте, доктор, – мелодичный голос заставил Бобровского обернуться. Даже сквозь густой фантазийный грим можно было разглядеть красавицу: большие светлые глаза, аккуратный носик, красивый ротик. Черное блестящее пятно на кончике носа и нарисованные над верхней губой, уходящие на щеки усики общего впечатления не портили.

– Здравствуй… Белочка, – осторожно ответил Владимир Николаевич на приветствие. Ошибся! Потому что красавица даже несколько обиделась:

– Я – Лисичка. Доктор, мы волнуемся, как там у нашей подруги дела. Может, ей что-то понадобится, мы ведь прямо с утренника сюда.

– А вот сейчас и узнаем, – заверил доктор и вошел в смотровой кабинет.

Лисичка присела рядом с Дедом Морозом:

– Слушай, а у нас же еще сегодня в 16.00 во Дворце железнодорожников утренник. Ладно, я на всякий случай Людке Колесовой позвоню, подменит Зойку.

Дед Мороз издал какое-то хрюканье:

– В Людке метр восемьдесят без каблуков. Заяц-мутант, блин…

Лисичка покосилась на коллегу:

– Ну и ладно, смешнее будет. Лишь бы тут, – она кивнула в сторону закрытой двери, – все в порядке было.

* * *

А за дверью врач приемного покоя заполняла карточку сидящей на кушетке мамочки. Бобровский, скрестив руки на груди, внимательно слушал и так же внимательно разглядывал молодую женщину. Хотя разглядеть было мудрено: большущий казенный халат скрывал небольшое тельце, а уж лица было и вовсе не разглядеть. Кроме глаз, конечно. Глаза – наивные, голубые, с наклеенными длинными ресницами, вполне подошли бы Мальвине, например. Однако два больших белых зуба, мастерски нанесенные рукой художника-гримера сразу под носом, не оставляли никаких сомнений: это – Заяц. Бобровский стоял и думал: как бы так изловчиться, да и сфотографировать этот персонаж на телефон, но чтобы мамочка не обиделась?…

– Сколько полных лет?

Заяц ответил вполне женским, чуть с хрипотцой голосом:

– Тридцать пять… С половиной…

Врач привычно поправила:

– Тридцать пять… Какая беременность?

Вопрос почему-то озадачил мамочку:

– Какая беременность?

Врач констатировала:

– Первая, значит… – и ошиблась, потому что мамочка уточнила:

– Нет, не первая. Ну да, первая, в общем, получается…

Бобровский решил вмешаться:

– Первый раз – аборт?

Мамочка обратила к нему свою потешную мордашку:

– Выкидыш.

Врач молча записала что-то в карточке, а потом ненароком глянула на пациентку:

– Да ну вас, в самом деле, – и засмеялась.

А Бобровский не засмеялся, хотя давно уже не видел на этом месте никого смешнее. Он просто увидел, как у мамочки задрожали губы.

– На каком сроке? – спросил он, и Заяц повернула к нему свое лицо и свои, полные слез, прекрасные глаза. Увидела доктора, похожего на голливудского актера, и мигом прониклась к нему доверием:

– На малом.

Бобровский кивнул:

– И после… Не беременели?

Заяц опустила глаза и нахмурилась:

– Развод был после… Да, в смысле, больше беременностей не было.

– Ну, все ясно, – подытожил Владимир Николаевич и, подойдя поближе, заглянул в записи врача.

– Карницкая Зоя… – прочитал Бобровский. – А как вас друзья зовут?

Неформальный вопрос заставил Зою улыбнуться:

– Зайка…

Бобровский вернул ей улыбку:

– Я почему-то именно так и подумал…

* * *

В палате, куда определили Зойку, уже лежали четыре мамочки. Двое спали, одна стояла и задумчиво смотрела в окно, за которым тихо кружился снежок. Еще одна сидела в постели с книгой и грызла яблоко, каждый раз едва заметно морщась: оно было явно кислое. Когда дверь открылась, женщина отвлеклась от чтения и с интересом посмотрела на вошедшую.

На пороге стояла крохотная, не более метра пятидесяти двух, мамочка. На ней был надет смешной, потому что на несколько размеров больше и длиннее, чем нужно, халат, завязанный под грудью. В руках она держала обычные для ложащейся на сохранение женщины пожитки, с одной поправкой – все только что из магазина. Подруга Женька, благодаря оперативности которой Зоя оказалась в больнице, живой ногой сбегала и купила зубную щетку, мыльницу, полотенце, белые носочки… На первый взгляд новенькая показалась тем, кто не спал, девочкой. На второй – что она, конечно, не девчонка, но все равно – совсем молоденькая. И только в шагах двух-трех становилось видно: ей уже немного за тридцать.

– Здравствуйте, – приятным, немного как будто простуженным голосом сказала Зоя.

Стоявшая у окна мамочка улыбнулась вошедшей:

– Привет.

Зоя подошла к незанятой кроватке, которая стояла у входа, присела, открыла тумбочку:

– Меня Зоя зовут, – представилась она. И стала доставать из пакетика купленные Женькой мелочи, попутно отрывая и отклеивая этикетки.

Улыбчивая мамочка у окна тоже представилась:

– Я – Света, спящие красавицы – Оля и Лена.

Мамочка с яблоком и книгой, тоже улыбнувшись, сказала:

– Катя, – а потом присмотрелась к новенькой Зое, – Зоя, а ты не артистка, случайно?

Зоя кивнула, немного грустно улыбнувшись в ответ, и пошутила:

– Артистка. Только не случайно…

Катя радостно кивнула и продолжила интервью:

– Ты же в детском театре работаешь, да? Я со старшей дочкой часто в ТЮЗ хожу.

На кровати потянулась проснувшаяся Оля:

– Ой, как я заснула сладко… Здравствуйте… Кто это у нас артистка? Вы?

Зоя подняла руку и помахала ладошкой:

– Я.

Оля, протирая заспанные глаза, потянулась за зеркальцем:

– Ой, как интересно! Что, и в кино снимаетесь?

Зоя застенчиво пожала плечами:

– Ну, да… В эпизодах… Немного. В сериалах. Ну… «Сестренки напрокат»… «Приключения в Самоварове»… «Змеиная кровь»… Смотрели?

Катя, первой узнавшая Зою, устроилась поудобнее и попросила, прямо излучая интерес:

– Здорово! Расскажешь нам что-нибудь интересное?

Оля с энтузиазмом поддержала соседку:

– Да, да, из жизни «звезд»!

Зоя, совсем не готовая так сразу начинать актерские байки, задумалась, приподняв брови и опустив глаза. Посмотрела на сидящих и глядящих на нее во все глаза мамочек. Но вместо того, чтобы начать рассказ, вдруг принялась тихо плакать…

Женщины переглянулись, а Катя быстро – насколько ей позволило положение – подошла к плачущей Зое:

– Ты чего? Обиделась, что ли? Не плачь… Нам нельзя плакать: ребеночек нервный будет…

Зоя отрицательно покачала головой:

– Что вы, девочки… Это я так… Вспомнила кое-что… Из жизни «звезд»…

* * *

В родном Зайкином ТЮЗе шла репетиция спектакля «Белоснежка и семь гномов». Главреж принципиально ставил традиционную сказку, так, чтобы без новомодных вывертов, без парадоксальных перевертышей: типа, и Бело снежка не такая уж «белая», и к требовательной Мачехе, возможно, стоит прислушаться, и гномы, если задуматься, просто шайка «черных копателей»…

Белоснежка была прекрасна (ее, как и всех сказочных красавиц, играла Зайкина подруга Женя), гномы веселы, добры и трудолюбивы, Мачеха стервозна и так далее. Хорошая, понятная сказка со справедливой развязкой – дети такие любят.

Репетировали актеры с удовольствием, как чаще всего и бывало в этом небольшом, уютном театре.

Гномы, положив на плечо свои крохотные заступы, шли смешной походкой в ногу, пели свою строевую песню. Зоя, самый маленький гном в забавной шапочке, шла «замыкающей», немного не попадая в общий ритм. Семь веселых голосов выводили нехитрый мотив:

Главный режиссер внимательно смотрел на гномов и думал: «Что-то не то…» Переводя взгляд с одного гнома на другого, заслуженный деятель культуры анализировал свои ощущения, но никак не мог понять – а что, собственно, не то? Пока взгляд его не остановился на Зое. Ах, вот оно, что мешало полному восприятию, вот оно, что диссонировало с трудовым энтузиазмом бригады низкорослых кладоискателей!.. Так-так.

Гномы допели свою удалую песню и остановились в разнообразных замысловатых позах. Отдаленно эта композиция напоминала немую сцену из «Ревизора», но в еще более смешном варианте. Гномы замирали, потому что в этот момент должны были впервые увидеть прекрасную Белоснежку, но до нее у режиссера еще очередь не дошла, поэтому Белоснежка-Женя ходила вдоль задника, время от времени разминаясь – глубоко склоняясь в изящном реверансе. При пышном Женином бюсте этот реверанс должен был доставить большое эстетическое удовольствие не только гномам мужского пола, но и всем присутствующим на представлении папам…

– Супер, молодцы. Перерыв пятнадцать минут. Зоя, подойди ко мне, пожалуйста, – громко сказал режиссер.

Гномы неторопливо разошлись по сцене. Один извлек из-за кулис бутылку с минералкой, другой тут же достал мобильник, самый высокий подошел к Белоснежке и позвал ее на перекур…

Зоя неторопливо спустилась со сцены, подошла и села рядом с режиссером. По ее обреченному виду и замкнутому выражению лица тот понял: она знает, о чем будет разговор.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил режиссер.

«Вот и хорошо, – подумала Зоя, – и не надо ничего объяснять», а вслух сказала:

– Завтра собиралась.

Режиссер откашлялся деликатно и задал следующий вопрос:

– Извини, не мое дело, конечно… Ты замуж, что ли, втихаря вышла?

Зоя молча отрицательно покачала головой.

– Так, понятно, – хмуро заключил главреж.

Зое не понравилось, как он это сказал. Она повернулась к нему всем корпусом:

– Николай Михайлович, давайте это мы не будем обсуждать. Это исключительно мое личное дело.

Но Николай Михайлович, игнорируя ее готовность защищать неприкосновенность личной жизни, только махнул рукой:

– Зоя, ты за кого меня принимаешь? За идиота? За ханжу? Я, по-твоему, мораль тебе собрался читать? Смешно. Вроде ты меня не первый год знаешь.

Главреж замолк, а потом перевел на Зою потеплевший взгляд и неожиданно ласково улыбнулся ей:

– Зоя, в этом году – ровно пятнадцать лет, как ты работаешь под моим чутким руководством.

Зоя, не настроенная на юбилей, только покачала головой:

– Кошмар.

Режиссер почему-то легко согласился с этим неожиданным резюме:

– Да, время идет… Ладно, Заяц, кем тебя заменять будем, вот я о чем думаю. Сколько у нас в запасе? Пара месяцев есть, я так прикидываю…

Вот тут Зоя заволновалась, даже прижала руки к груди:

– Николай Михайлович, вообще-то срок небольшой. Мне в декрет нескоро. Это просто вы такой наблюдательный, еще же… даже ничего не видно. Я до последнего работать буду. Чувствую себя хорошо…

Режиссер хлопнул себя по колену ладонью:

– Зоя, ты меня прямо удивляешь сегодня до невозможности! Я вижу, в некоторых вещах лучше тебя разбираюсь.

Не удержавшись, Зоя съязвила:

– По определению…

Не обращая внимания на «огрызок», режиссер продолжил:

– «До последнего» она работать будет. До чего – последнего? Пятнадцать лет не тебе, моя дорогая, а ты уже работаешь пятнадцать лет! Беречь себя надо, мамочка!

– Ну да, не пятнадцать. Даже не двадцать. Да что там – уже и не тридцать!..

У Зои на глаза навернулись слезы. Режиссер заметил, конечно, вздохнул, обнял ее за плечи. И добавил:

– Не плачь, Зоя. Я ведь все понимаю… У меня вся семья бабская… Жена, теща жива, Бог дает, плюс две дочери и три внучки – семеро юбок… О! А я среди них, как Белоснежка! Все про всех знаю: кто когда беременный, у кого, наоборот… Я пеленаю, чтоб ты знала, получше любого фельдшера! В смысле, акушера. Не плачь.

Гномы тем временем неспешно возвращались на сцену, разбирали брошенные в кучу заступы. Тот, что говорил по мобильнику, деловито сунул его в заплечный мешок и поправил бороду.

Из-за кулис появилась, дожевывая жвачку, Белоснежка-Женя. Посмотрела в зал, увидела, как Зоя сидит рядом с режиссером, утирая глаза, а тот гладит ее по голове, как маленькую. Женя еще несколько раз поприседала в реверансе и «поудивлялась» всем лицом: прорепетировала встречу с гномами. Потому что слезы Зойки и отеческая ласка Николая Михайловича удивить ее не могли: Женя давно, вот уже пять месяцев, как была в курсе подругиных дел.

– Вот и хорошо, – вполголоса сказала Белоснежка, – вот и славно.

…Но совсем славно не получилось.

Была обычная предновогодняя запарка. Это у взрослых Новый год отмечается на работе – 30, дома – 31 декабря, а дети начинают радоваться празднику недели за две до общепринятой даты. Причем – массово: в детских садах, школах, домах культуры… Артисты, сутками не выходя из сказочных образов, десантируются на три объекта в день, а то и на четыре, если нужно!

Тот роковой новогодний утренник в районном ДК не был шедевром драматургии и не требовал полной актерской «отдачи», но дети реагировали на представление очень хорошо: не только по команде хлопали в ладоши, смеялись, вступали в разговоры с действующими лицами… А действующие лица – Дед Мороз, Снегурочка, Лисичка и Белочка – увлеченно гонялись друг за другом, декламировали стихи, загадывали детям загадки. Вокруг высокой елки, установленной в большом светлом вестибюле, вышагивал любимец детворы Зайчик. Ему, бедолаге, по сюжету, не хватило подарка – прямо вместе с мешком Деда Мороза его унесла скандальная Ворона (и, между прочим, тут же уехала в подшефный детский сад, где мигом перевоплотилась в миловидную Снегурочку…). Надо было как-то решать эту сказочно-продовольственную проблему: дети всей душой хотели помочь симпатичному зверьку, да и самим оставаться без конфет было обидно. В общем, эмоции перехлестывали, как у артистов, так и у маленьких зрителей… Заметно округ лившийся, просто пузатенький Зайчик уже не прыгал под елочкой, а плавно ходил, стараясь при этом прикрыть животик большой поролоновой морковкой.

Лисичка-Женя первая увидела, как внезапно побледнела под гримом Зоя, как, не выпуская морковки, взялась за живот, как подкосились у нее ноги…

Почти вприпрыжку подбежала она к оседающему под елку Зайцу:

– А скажи-ка мне, Зайка, ты сегодня к детям на елку откуда пришел? В гостях у Ежика был?

– Да, Лисичка-сестричка! У Ежика… – натужно пропищал Зайчик.

– Наверное, там много конфет было, я знаю, Ежик конфеты о-очень любит. Признавайся, много съел? – спросила Лисичка громко, ухитрившись подмигнуть разнокалиберной детворе, обступившей захворавшего Зайца. И тут же добавила шепотом: – Плохо тебе, да, Зоя?

– Много! – сначала ответил верный актерскому долгу Заяц, а уж потом адресовался Жене: – Что-то как будто живот твердый…

– Ну вот! – не то «по роли», не то «по жизни» укоризненно протянула Лисичка. – Ай-яй-яй! Много конфет кушать нельзя! Животик заболит – вот как у Зайки! Правда, ребята?

Ребята дружно хором протянули: «Пра-а-вда!»

– Пойдем-ка, Заинька, Доктора Айболита поищем… – и Лисичка повела Зайчика в боковую дверь. Тот еще пытался приплясывать и махал детворе лапкой…

Как только высокая Лисичка и маленький беременный Заяц скрылись в полутемном коридорчике, ведущем из вестибюля к кабинету замдиректора ДК, раздался бодрый крик Деда Мороза, контролировавшего нештатную ситуацию:

– Дети, а что я нашел! Это же ваши подарки!..

Лисичка-сестричка толкнула дверь в кабинет и, обращаясь к сидящему за столом мужчине, сказала уже совершенно взрослым голосом:

– «Скорую» вызывайте… У нас тут проблемы.

Замдиректора смекнул сразу, что к чему, и внес дельное предложение:

– Знаете, лучше такси: придет быстрее! – и стал диктовать в трубку адрес.

– Три минуты, синий «минивэн», – заверила оператор такси. И не обманула!

* * *

В ординаторской отделения патологии царила мирная, почти семейная атмосфера. Палатный врач Вера Михайловна Стрельцова и вверенные ей Владимиром Николаевичем интерны обсуждали план работы на день. Интерны в отделении – это всегда хорошо: достаточно квалифицированная, а главное – безотказная помощь в любом вопросе. А эти ребята – девушка Валерия и молодой человек Саша – оказались просто чистым золотом: исполнительные, аккуратные, неизбалованные. Такие – «свои»…

– Сложный случай в одиннадцатой палате: возрастная первородящая, ЭКО-оплодотворение, двойня. КТГ плодов нужно сделать и сегодня, и завтра, – сказала Вера и обратила испытующий взгляд на молодых медиков.

– Можно я, Вера Михайловна? – по-школьному подняла руку девушка.

Вера Михайловна кивнула:

– Давай, Лера. Потом возьму тебя в родзал, а Сашу – в предродовую. Впрочем, нет: Саша, ты – в родзал. Я заметила, в прошлый раз ты чуть в обморок не упал. Привыкать надо…

Саша хотел было оправдаться, но Лера не удержалась и «настучала» врачу:

– Вера Михайловна, он мне сказал, что будет на стоматологию переводиться, пока не поздно.

Саша легонько толкнул девушку локтем и горячо возразил:

– Не слушайте ее, Вера Михайловна. У меня просто зуб болел. Мудрости. Я в родзал.

В дверь просунулась голова медсестры Тани:

– Вера Михайловна, можно вас на минуточку?

– Что случилось, Таня?

Таня вошла:

– Я сейчас лекарства разносила. Что-то мне мамка из одиннадцатой палаты не нравится. Как ее… Костюченко… Что-то с ней не то. Сама-то она говорит, что все в порядке, но уже два раза спрашивала, будет ли вечерний обход. По-моему, она мне просто ничего не хочет говорить. Лежит, в потолок смотрит. Вроде, плачет.

Вера Михайловна подняла брови, посмотрела на часы: как же порваться… Бобровский на операции. Господи, ну когда уже Наташа…

– Может, настроения нет, может, с мужем поругалась или домой хочет отпроситься, мало ли что, – заметив замешательство на лице врача, предположила Таня. Не очень уверенным голосом, впрочем.

– Я утром у нее была. Что могло… Ладно, через полчаса освобожусь и посмотрю, – приняла решение Вера Михайловна.

Медсестра пожала плечами:

– Ну, хорошо. Пойду.

И вышла из ординаторской. Пока шла по коридору, еще пару раз оглянулась. И не ошиблась: Вера Михайловна вышла сразу вслед за ней, снова глянула мельком на часы, а потом решительно направилась в одиннадцатую палату…

* * *

…В одиннадцатой, на первый взгляд, была вполне спокойная обстановка: одна мамка болтала по телефону, другая спала, третья листала яркий журнал «Мой малыш». А еще одна, та самая Костюченко, действительно лежала и, не мигая, глядела в потолок, и глаза у нее были полны невытекающих слез, как два серых озерца.

Вера Михайловна подошла ближе, подвинула стул к кровати, достала слуховую трубку, спросила вполголоса:

– Как вы себя чувствуете?

Мамочка повернулась на бок, и слезы из обоих глаз дружно потекли по щекам:

– Себя – нормально. Я его не чувствую.

Как-то сама собой в палате образовалась тишина. Голос Веры прозвучал в этой тишине неожиданно громко:

– Давно?

Мамочка Костюченко не могла уже говорить, просто кивнула, прижав обе руки к перехваченному горлу.

Вера Михайловна мягко дотронулась до мамочки:

– Почему сразу не позвали меня? Лягте на спину, – и склонилась к ее животу.

Вслушалась, нахмурив брови:

– Тоны приглушенные, но я их слышу. Дышите спокойно и глубоко. Не плачьте, этим вы вредите ребенку…

* * *

Зоя сидела на своей кровати, а остальные мамочки окружили ее со всех сторон. Не замечая того, все они сидели в одинаковых позах – обняв животики. Рассказ «из жизни звезд», со множеством реминисценций, затянулся. Но никто не проявлял нетерпения. Еще бы – ведь речь шла об очень популярном, очень «медийном», как принято теперь именовать, актере, звезде центрального телеканала Михаиле Сергакове. Редкий сериал обходился без участия этого обаятельного молодого человека. Причем обаяние его могло быть как отрицательным, так и самым что ни на есть положительным. Он и героев неотразимых играл, и симпатичных негодяев, и отважных ментов, и привлекательных бандитов… В телемувике, на котором судьба свела его с Зоей Карницкой, обаяшке Сергакову досталась роль директора рекламного агентства.

– В общем, он меня и не замечал сначала: ну, прыгает кто-то там, на заднем плане, с мобильником… Я его секретаршу играла, дурочку такую хорошенькую с «фишкой» – мобильники через день менять и полифонию всякую смешную скачивать. В общем, эпизодики, но их много набралось, за столько-то серий.

Зоя помолчала.

– Я не скажу, что в восторге от него была. Он ведь такой раскрученный, растасканный по сериалам. Да, красивый, конечно, обаятельный, но… Улыбка как наклеенная, будто из кадра не выходит никогда…

В палате висела внимательная, как в зрительном зале, тишина. Мамочки слушали и переживали, как будто видели все – как на телеэкране…

– А потом… – Зоя опустила голову: снова чуть не заплакала.

Кто-то из мамочек сочувственно вздохнул, а Оля все же попросила – только голосом:

– А потом?

Зоя подняла глаза: мамочки смотрели на нее не просто с любопытством – с сочувствием, пожалуй, даже с солидарностью. И она продолжила:

– А потом был последний съемочный день…

* * *

…Это только на посторонний взгляд на съемочной площадке вечная суета и хаос. Ничего подобного: у каждого свое дело. Гример уже все поправил на лицах актеров. Те уже сверились со своими текстами и готовы войти в кадр. Ассистент по актерам уже сделала режиссеру кофе и выложила перед ним на столике нужные страницы сценария. А то, что осветители куда-то ушли и второй режиссер шипит, что «из графика выбиваемся, будет вам пролонгация, а на премию не рассчитывайте», так это в порядке вещей – плавное течение жизни, так сказать…

Красивый столичный «премьер» Михаил Сергаков, одетый в гламурном соответствии со своим персонажем, с действительно приклеенной улыбкой, отказался репетировать сцену и предложил «уже снимать». «Уже давайте», – в тон согласился режиссер. Через плечо кинул «Мотор!», девушка-хлопушка буднично пробормотала название «Любовь была» и номер дубля, актеры начали сцену в приемной.

Он, элегантный и холеный владелец рекламного бизнеса, в присутствии своей секретарши (ее играла Зоя), холодно и бесстрастно распекал молодую и красивую агентессу, не сумевшую найти компромисс с заказчиком. Голос его звучал вкрадчиво, почти бархатно, но затаенное недовольство слышалось в каждом звуке:

– Ну, и что показалось вам неприемлемым во встречном предложении клиента, Светлана Георгиевна? Надеюсь, не сумма нашего гонорара, проставленная в договоре?

Агентесса (в исполнении звезды помельче, но тоже хорошо знающей себе цену) отвечала с чувством собственной правоты, без малейшего намека на испуг:

– Да эта сумма его рассмешила просто. Он сказал, что готов ее удвоить или вообще умножить на четыре, если мы как-нибудь смешно, а лучше – обидно зарифмуем в слогане фамилию его основного соперника в бизнесе. Ну, не фамилию, то есть, а… псевдоним.

Сергаков отыграл тень сомнения на лице своего самоуверенного героя:

– Хм… И кто у нас… основной соперник?

Агентесса буквально заранее наслаждалась эффектом, который произведет ее следующая реплика:

– Караваев.

Директор даже помотал головой от неожиданности:

– Вот так, да?… Караваев. Погоняло «Колобок»… Идите, Светлана Георгиевна. Вы все правильно сделали.

Агентесса, сделав красноречивый жест («так получилось»), вышла из кадра, а секретарша директора (мелко завитая и накрашенная чуть сильнее, чем нужно для соблюдения хорошего тона, Зоя), круглыми глазами наблюдавшая эту сцену, задумчиво процитировала детскую считалку: «Каравай-Каравай, кого хочешь – выбирай…»

Шеф целых три секунды смотрел в ее сторону, а потом предложил свою версию слогана:

– Если хочешь пику в бок, обеспечит Колобок…

И тут в соответствии со сценарием зазвонил телефон на столе.

Шеф, уже повернувшийся, чтобы уйти из приемной, посмотрел вопросительно на секретаршу. Та мяукнула в телефон:

– Приемная господина Молчанова, – выслушала тираду абонента, но не успела ничего произнести в ответ: начал «петь» ее мобильник – «Судьба стучится в дверь». Зоя сказала в телефонную трубку: «Одну минуту», а мобильник протянула шефу:

– Это Лисицкий…

Потерявший было лицо красавец ответил с явным облегчением:

– Слава богу, что не Колобок…

И с этими словами удалился из кадра – в дверь «своего» кабинета.

Режиссер громко сказал, отведя взгляд от монитора компьютера и повернувшись всем корпусом к оператору:

– Снято! Нормально…

Красавец-актер Сергаков вышел из «своего» кабинета, в руках у него было уже два мобильника – Зоин и его собственный. Он быстро пролистал меню и сказал Зое:

– Давайте для прикола вам вот это сбросим…

Нажал кнопку и из динамика послышалась очень красивая песня: Зоя узнала эту мелодию из французского мюзикла «Ромео и Джульетта»:

– «Короли ночной Вероны» – для прикола?

Сергаков усмехнулся:

– Нет, это для души. Сейчас найду… Вот что для прикола.

И над съемочной площадкой полетел разудалый пьяный крик-песня в исполнении не попадающего в ноты мужского голоса. Мужчина пел в сопровождении какого-то, наверное, ресторанного оркестра, который очень старался хоть как-то успевать за солистом. Однако тот слышал только себя, своими криками в микрофон заглушая остатки доносившейся мелодии:

– «Капитан! Капитан! Подтянитесь! Только смелым! Покоряются! Моря!»

Зоя засмеялась: узнать популярную песню можно было только по словам.

– Что это? – спросила она у Михаила. Тот не стал подбирать какие-то слова для объяснений, а просто объявил:

– Это я пою.

Зоя уже и не знала, как реагировать на признание:

– Зачем вы… Я же слышала, как вы поете. У вас хороший голос. И слух… Это не вы.

Актер оставался серьезным:

– Ну, можно и так сказать… Не совсем я. То есть, я, только до подшивки, пьяный в хлам. Друзья записали, а наутро прокрутили мне этот саундтрек. Впечатлило, знаете… Пошел и подшился. Да, я ведь «торпедоносец», а эту арию сохранил, как напоминание самому себе. Ну, давайте, скачаем. Где у вас блютуз?

Зоя посмотрела на актера другими глазами – неожиданная искренность Сергакова обезоружила ее. Она мягко, но решительно освободила свой мобильник из его рук:

– Нет, не надо. Это не смешно, а грустно.

Он улыбнулся:

– А вы что, пожалели меня, Зоинька?

У Зои, за все время съемок впервые услышавшей свое имя из уст «приглашенной звезды», видимо, большие голубые глаза стали еще больше и голубее от удивления, потому что Михаил засмеялся. Но Зоя все равно смотрела недоверчиво:

– А вы знаете, как меня зовут?

Сергаков ответил вполне серьезно:

– Конечно, знаю. У меня ведь есть уши и глаза…

«Очень красивые глаза», – успела подумать Зоя. И влюбилась.

* * *

Зоин рассказ был прерван на самом интересном месте: пришла медсестра Таня и пригласила ее на КТГ. Зоя улыбнулась подругам и, прихватив казенную пеленку, направилась вслед за Таней.

Таня, тоже, между прочим, узнавшая в крохотной мамочке актрису, время от времени появляющуюся «в телевизоре», спросила:

– Ну, как там ваш хулиган, успокоился?

Зоя кивнула радостно:

– Да, притих. По-моему, все в порядке. Может, меня сразу и выпишут?

Таня покачала головой:

– Ну, уж нет, даже не мечтайте. Доктор Бобровский только на вид такая лапочка, а на самом деле… В общем, никуда он вас не отпустит. Сначала убедится, что состояние стабилизировалось, кучу анализов заставит сдать, а уж потом. У вас ведь, извините, возраст… Надо беречься.

Зоя бросила взгляд на молоденькую Таню и ничуть не обиделась. Даже наоборот:

– Да мне все об этом говорят…

* * *

…А упомянутый Таней доктор Владимир Николаевич Бобровский уже некоторое время находился в кабинете КТГ. Он сидел на стуле рядом с кушеткой, на которой лежала мамочка Костюченко, и внимательно рассматривал выползающую из аппарата длинную ленту КТГ плода. Мамочка с тревогой следила за его лицом. Лица Веры Михайловны, своего палатного врача, она не видела: та стояла у нее в голове, так же не сводя глаз с бумажной ленты в руках Бобровского. Из аппарата к животу мамочки Костюченко тянулись провода с датчиками. Такие же провода присосались к животику еще одной мамочки, лежащей на кушетке, которая стояла в углу. Отовсюду из динамиков доносились какие-то ритмично булькающие звуки.

Таня помогла Зое расстелить пеленку на кушетке рядом с той, на которой лежала мамочка Костюченко. Несколько ловких движений – и вот на Зоином животе слегка завибрировали присоски, а из прибора, стоявшего рядом, раздался мерный стук: это застучало сердце ее малыша.

– Сердцебиения нет, – негромко произнес Бобровский, – это пульс матери.

Мамочка Костюченко заморгала глазами, повернула голову, чтобы посмотреть на Веру Михайловну… У нее это не получилось, и хорошо: у Веры было совершенно потерянное лицо.

В одно мгновение прочувствовав все, чему стала свидетельницей, стала плакать Зоя. Сердце ее малыша тут же откликнулось на слезы матери – в динамике забулькало-застучало чаще, и Зоя с испугом посмотрела на врача. Вера Михайловна поймала ее взгляд и многозначительно, с осуждением покачала головой. Зоя все поняла: вытерла слезы и закрыла глаза, не в силах смотреть на то, что будет дальше с бедной мамочкой Костюченко.

И уже с закрытыми глазами услышала, как Владимир Николаевич Бобровский сказал:

– Я направлю вас на УЗИ с допплерометрией. Чтобы… удостовериться.

* * *

…Зоя вернулась в палату, и никто из мамочек не заметил, как изменилось ее настроение. Зоя и правда была хорошей актрисой: выйдя из кабинета КТГ, она взяла себя в руки, запретила себе плакать и расстраивать подруг по палате: здесь, в больнице, новости и так распространяются быстро. Зоя снова вспомнила, как тревожно застучало сердечко ее малыша от страшных слов, сказанных другой маме…

– Мы тебя ждем. Пошли обедать.

* * *

Только после обеда, вымыв свои кружечки и ложки, мамочки вернулись к Зоиной «лав стори».

– Да, глаза у него оказались очень красивые… И улыбка совсем не приклеенная. А я раньше и не видела, какой он на самом деле. В общем, сняли последние сцены, а потом была «шапка». Это такая киношная традиция: в конце работы все сбрасываются в «шапку» и идут в ресторан. После банкета он со мной танцевал. Только со мной… И мы все время говорили и смеялись… А потом поехали ко мне в гости. И все было очень хорошо.

Мамочки реагировали по-разному: кто-то с улыбкой отвел глаза, Катя тоже улыбалась и смотрела испытующе… Зоя вернула ей улыбку:

– Он мне рассказывал про себя. Как женился в первый раз в институте. Как у него преподаватель жену отбил. Да, в общем, она сама, конечно, отбилась… Как в кино попал. Ну, это отдельная история… И как наблюдал за мной – с самого первого съемочного дня. Пародировал даже чуть-чуть, так смешно, так по-доброму… Мне показалось – любя. Он сказал: ему понравилось, что я одна с ним не кокетничала, глазки не строила. Даже не улыбнулась ни разу. Я же не могла ему объяснить, что мне он просто сразу не понравился. Не понравился и все…

Зоя помолчала.

– И знаете: он действительно не выпил на банкете ни капли спиртного. Только томатный сок. «С детства, говорит, люблю». И я с ним пила томатный сок. На брудершафт…

Зоя засмеялась. А потом добавила:

– Ну, в общем, это все.

Катя спросила тихо и осторожно, чтобы не испортить Зоин рассказ, и чтобы Зоя снова не заплакала:

– А он знает, что ты беременна?

Зоя отрицательно покачала головой:

– Конечно, нет. Ему, наверное, и в голову не может прийти, что я все так… всерьез восприняла.

Катя подумала немного и спросила еще:

– Зоя, а ты, правда, всерьез восприняла… его ухаживания?

Зоя опустила глаза. Но когда подняла их на Катю, в них не было слез, наоборот – она смотрела ясно и ласково, очень по-матерински:

– Да нет, Катя. Все я понимаю, не девочка же. За ним такой шлейф тащится – поклонницы, подруги, коллеги по театру, партнерши по кино, журналистки… Нет, не ухаживания я всерьез приняла, а беременность. Мне ведь говорили, что после выкидыша… У меня выкидыш был, потом воспалительный, потом чистка – обычное дело… Сказали, что я больше забеременеть не смогу… И вдруг – я беременна! Как же мне не быть серьезной?

* * *

…Заручившись поддержкой своего главрежа Николая Михайловича, Зоя не ходила, а летала по родному городу. Так хорошо ей не было никогда. Ей казалось, что, даже выйдя замуж, молодой женой она не была так счастлива, так беззаботна, так уверена в будущем… Преисполненная благодарности к Николаю Михайловичу, она решила, что сама найдет себе замену. Понятное дело, травести на дороге не валяются – это почти раритет на фоне всеобщей акселерации. «Высоковольтных» топ-моделей – пруд пруди, а талантливых «дюймовочек» – днем с огнем не найдешь.

Но попытаться все же стоило. И Зоя направилась в альма-матер – в славную кузницу театрально-художественных кадров, Академию искусств. Шла по коридору, с улыбкой рассматривала развешанные по стенам фотографии мэтров, афиши студенческих спектаклей. Постояла возле расписания, с удовольствием обнаружила среди преподавательского состава несколько фамилий своих однокурсников. Ее, замеревшую возле доски объявлений, едва не сшибли озабоченные студенты-скульпторы, которые дружно тянули огромную сложно-соединенную конструкцию. Блестя зубами и белками глаз, выплыли из темноты коридора загримированные под негров мальчишки-актеры.

Зоя спросила у русоволосых через одного «африканцев»:

– «Десять негритят» репетируете? Или «Отелло»?

Один из «закопченных» блондинов тут же нашелся:

– А як жа! Цi ты малiлася сёння, Дэздэмона?

Парни радостно заржали, но последний сжалился над Зоей и пояснил:

– Сценгрим сдаем.

Зоя кивнула:

– А… Ни пуха!..

Зоя проходила мимо родных по-прежнему, знакомых до слез аудиторий, из которых раздавались то громкая декламация, то крики фехтующих на шпагах студентов и звон этих самых шпаг…

Вся в воспоминаниях прошла мимо двери со строгой надписью «Деканат». Постучалась и зашла в дверь с табличкой «Кафедра сценического движения и речи».

Стройная сухощавая дама, такая же, как Зоя, «травести», только пенсионного возраста, радостно воскликнула, увидев бывшую студентку:

– Зоинька! Какими судьбами!

Зоя обняла даму, прикоснулась губами к ее щеке:

– Вера Семеновна, здравствуйте! Вот, пришла посмотреть на подрастающую смену…

– Ты ведь в ТЮЗе весь репертуар тянешь, – внимательно поглядела на Зою Вера Семеновна. – Зачем тебе смена? Что, уходить собралась?

Зоя не стала отпираться:

– Ненадолго: в декрет.

Новость просто ошеломила пожилую даму. Зоя, да и все остальные ученики Веры Семеновны знали, что сама она замужем никогда не была, ни детей, ни, соответственно, внуков у нее не было. Она грелась возле своих бывших и нынешних студентов, радуясь их успехам, их женитьбам, их детям… Эта счастливая (и достаточно редкая в артистической среде) способность радоваться чужому счастью, кажется, продлевала Вере Семеновне молодость. Ее настоящие годы ей никто и никогда не давал. Она шутила в ответ на всегдашние комплименты: «Да я половину жизни была ребенком. И ладно бы еще девочкой – так ведь мальчиком!» Да, Вера Семеновна когда-то была лучшим Томом Сойером Советского Союза: именно эта роль принесла ей звание народной артистки…

– Да что ты, Зоинька! – Вера Семеновна всплеснула руками. – А я как будто слышала, что ты с Игорем развелась…

Зоя склонила голову к плечу, кривовато улыбнулась:

– Правильно слышали. Развелась.

Пожилая дама, до которой время от времени доносились кое-какие разноречивые слухи о бывшем муже Зои Карницкой, не стала уточнять, что послужило последней каплей в чаше терпения его жены: бурные романы, игромания или банальное пьянство. Нет, кажется, пьянство – это не про Карницкого. А вот увлеченность Игоря противоположным полом сильно мешала ему еще в институте. Исключительно «на таланте» он институт закончил, но ни один из столичных театров не выразил желание видеть его в своей труппе. Принял под свое крыло ТЮЗ: там почему-то красавцы-премьеры надолго не задерживались. Хотя, что за вопрос – почему? Ясно, почему! Поиграешь-поиграешь Серых Волков и Иванов-Царевичей в очередь – да и взвоешь… В общем, в какой-то период Игорь пришелся в детском театре ко двору. И там, в ТЮЗе, «разглядел» Зойку, которую в упор не замечал в институте. И, кажется, они очень полюбили друг друга. А потом что-то произошло… Что?

Зое не хотелось объяснять Вере Семеновне, что яркий, темпераментный, всегда такой эмоциональный Игорь проявил удивительное безразличие, когда ее первая беременность закончилась так плачевно. Для нее это стало трагедией, а он, кажется, переживал только по поводу затянувшегося воздержания. Да. Попереживал-попереживал – и перестал… воздерживаться.

Зоя даже поморгала глазами, как будто сморгнула ожившие воспоминания, и от Веры Семеновны не укрылось это непроизвольное движение.

– А-а… Ладно, не буду тебя об этом спрашивать, раз не хочешь сама говорить. Хорошо, чем помочь-то могу? Девочка нужна, на тебя похожая?

– Не обязательно на меня. Можно – на вас…

– Да ладно тебе, льстюха… Сейчас таких-то недокормышей не делают уже. Дай соображу…

Зоя стала перечислять «приметы» своей преемницы:

– Невысокая, спортивная, чтобы и девочка, и мальчик, и с пальчик…

– Вспомнила! Есть такая. Наташа Рыбкина. 3 курс. Не совсем «с пальчик», но невысокая. Ловкая такая, сальто крутит. Сама увидишь. Пошли, позову ее, у них сейчас сцендвижение как раз…

* * *

В палату, прервав Зоин рассказ, заглянула санитарка Прокофьевна:

– На выход, девушки! Палату кварцевать пятнадцать минут.

Катя, кутаясь в свой длиннополый халатик, спросила у Зои:

– Зоя, а расскажешь, что дальше было?

Зоя, уже от двери, улыбнулась и погладила животик:

– Дальше ничего не было. Дальше – будет!

А сама, подойдя к окну, вернулась в недавние события…

* * *

…Маленького роста коренастая девчонка в черном гимнастическом купальнике и короткой пышной юбочке стояла между Зоей и Верой Семеновной и слушала их по очереди.

Зоя без лишней лирики уточняла порядок трудоустройства:

– Тебя возьмут на полставки, а потом, если захочешь, оформят заявку на тебя. Или другие планы какие-то есть?

Девчонка отрицательно покачала головой:

– Да не рвут меня на части…

Вера Семеновна с энтузиазмом произнесла:

– Наташа, ТЮЗ – это хороший старт.

Наташа посмотрела на пожилую женщину, как на инопланетянина, и иронично закончила:

– И такой же финиш. Ладно вам, Вера Семеновна, чего я – маленькая что ли… Но я все равно согласна, правда. Джульетту мне нигде сыграть не дадут, а в ТЮЗе, глядишь, и пригожусь.

Зоя послушала ее хрипловатый голос и спросила:

– Много куришь?

Рыбкина рассмеялась и ответила с каким-то детским вызовом:

– А кто не курит?

Зоя, долгое время сама курившая, как паровоз, сочла необходимым назидательно заметить:

– Красная Шапочка не курит. Золушка – тоже некурящая. Дюймовочка дыма не выносит.

Девчонка иронично покивала:

– Ну да, ну да… Можно подумать, я на сцене курю.

Вера Семеновна, у которой стаж курения составлял куда больше лет, чем прожила на свете дерзкая кнопка Наташка Рыбкина, примирительно засмеялась, обняв Зою за талию:

– Ничего, Наташенька, жизнь заставит, и ты бросишь. Вот, Дюймовочка, например, курить совсем недавно бросила! Забеременела – и бросила!..

* * *

Специальную гимнастику для беременных в отделении делали по гибкому графику – то до обеда, то после. Бывало, пропускали день. И в плане упражнений все было сугубо индивидуально: кто-то делал их лежа, кто-то – сидя, кое-кто не делал вовсе, по медицинским показаниям. Физруком в патологии подрабатывала старшая акушерка, дама внушительных размеров, но очень гибкая, вот примерно как… график занятий.

Зоя наблюдала за телодвижениями инструктора едва ли не со священным ужасом: еще немного – и тетка сядет на шпагат. Вот молодец! Мамочки старались по-честному, повторяли движения, выдерживали темп дыхания.

– Глубокий вдох, выдох… Отдыхаем! – могучая инструкторша была от души довольна своими «спортсменками». – Молодцы, девочки. А теперь переходим к народным рецептам. Проверено на себе! Будете принимать душ, полейте на животик теплой водичкой, на спинку – горячей… Это расслабляет очень. Расплетите косы, снимите заколки, резинки. Мы – женщины, у нас связь с космосом через волосы…

Веселая Катя не преминула переспросить:

– А у меня стрижка если?

Акушерка не полезла за словом в карман:

– Ну и хорошо, что стрижка. Как у космонавта… «Он сказал – поехали, он взмахнул рукой…» До завтра, красавицы!

И удалилась за дверь на этой оптимистической ноте.

Мамочки снова собрались в кружок около Зои. Все как-то очень близко к сердцу приняли историю ее телевизионного романа, каждая примерила ее ситуацию на себя, и каждая в глубине души согласилась с принятым Зоей решением. Молчали…

Только Катя, единственная из мамочек близкая Зое по возрасту, спросила, чтобы закрыть тему:

– А когда ты его последний раз видела?

Зоя усмехнулась:

– Вчера. По ТНТ «Часовые любви» показывают. Он там поручика Оболенского играет. Но это – повтор.

А потом махнула рукой:

– Разве это главное теперь… А вообще, девчонки… Сказки – это только у нас в театре. Да еще в кино… В жизни редко бывают.

Зоин телефон завел веселую трель.

– Женька! – сказала Зоя мамочкам и поприветствовала в трубку: – Привет, Женя… Где? Ну, хорошо, бегу… Девочки, а где это тут… закуток?

* * *

Закуток она нашла легко: здесь полулегально встречались с родственниками лежащие на сохранении мамочки. Несмотря на строгий режим и перманентный карантин, медперсонал сквозь пальцы смотрел на посетителей. Потому что не все можно делать сугубо по «медицинским показаниям», кое-какие правила стоит порой и нарушать, если это пойдет на пользу будущей матери. Красавица Женя стояла, не скрываясь, посреди коридора и с улыбкой наблюдала, как крадется вдоль стены ее маленькая подруга.

Своим певучим, хорошо поставленным, профессиональным голосом Женя издалека обратилась к Зое:

– Ну что, трусишка зайка серенький, под елочкой скакал? Привет!

Женька обняла Зою и протянула ей объемный пакет:

– Вкусненькое тут, я спрашивала – тебе все можно, – она бросила взгляд на свои гламурные часики, – пойдем, посидим где-нибудь… У меня минут пять есть.

Зоя, конспиративно оглянувшись, свернула в закуток. И каково же было ее изумление, когда она увидела в закутке удобный диванчик… То есть, не такой уж строгий тут был запрет на посещения, так что ли?

Очень решительная по жизни Женька сразу перешла к самому волнующему ее вопросу:

– Сергаков-то… не объявлялся?

Зоя отрицательно покачала головой:

– Он один раз звонил из Москвы… Осенью еще. Говорил, что приедет в ближайшее время. Что работы много, в три сериала утвердили…

Женя с преувеличенным пониманием покивала в ответ:

– Ну, еще бы… Сергаков. Сергаков здесь, Сергаков там. По утюгу только не показывают.

– Да ладно, Женя, – попыталась оправдать Михаила Зоя, – он, правда, занят. И вообще…

Женя с силой хлопнула себя по коленке.

– Нет, Заяц, надо было ему сказать! Как хочешь, это его тоже касается. Звездец залетный. Знаешь, позвони ему. А то я сама позвоню, побей Бог мою душу – позвоню!

Зоя, глядя на подругу умоляющими глазами, заговорила:

– Женя! Ну, сама подумай! Зачем звонить? Что говорить? «Миша, случилось чудо: я забеременела. Ах, для тебя это не чудо? А, наоборот, досадная неожиданность? И ты ничего такого не имел в виду, когда?…» Да я даже ему успела объяснить, что чисто теоретически это нереально.

Женя округлила глаза. В это самое время из-за угла вышла старушка-санитарка Прокофьевна и, с шумом поставив на пол ведро со шваброй, обратилась к Зое, обнаружив тем самым как свое давнее присутствие за углом закутка, так и полное знакомство с темой:

– Дуреха ты, дочка. Чего их, мужиков, в наши подробности посвящать? Надо все же оставлять место для сурпризов.

Не успев обидеться на столь бесцеремонное вмешательство в частную жизнь, женщины дружно засмеялись.

А Зоя, которой вдруг стало легко и просто, согласилась:

– Верно, сюрприз удался…

– Смейтесь, смейтесь, – продолжала учить мудрая Прокофьевна, – я гляжу, ты все сама решила и за мужика своего. Сказать ему боишься. Да ты жизни боишься… Заяц ты и есть. А ты не бойся! У твоего дети-то есть еще?

Зоя пожала плечами:

– Кажется, нет.

Прокофьевна торжествующе стукнула шваброй по полу:

– Вот! Так, может, пусть сам решит – стать ему папашей или дальше… по жизни скакать.

Женька горячо поддержала решительную старушку:

– И я так считаю. Правильно вы, тетенька, говорите! – и вдруг она загрустила: – А вообще… Чего я тебя учу, Зойка?… Можно подумать, я в своей жизни что-то по уму сделала. Три раза замужем была, снова вот собираюсь.

Зоя умильно сложила ручки на груди:

– Да что ты?… А за кого?

Женя махнула беззаботно рукой.

– Его имя на этот раз никому ничего не скажет. Одноклассник мой. Дождался…

И вдруг лицо ее расцвело неожиданно милой и трогательной улыбкой. Зоя, хорошо знавшая Женю уже… хм… немало лет, поняла – Женька размечталась:

– И знаешь что: рожу! Вот я сейчас прямо решила: вот рожу! И черт с ней, с фигурой! О карьере речи нет, это ж понятно…

Женя на глазах у Зои и Прокофьевны загорелась так, как актриса загорается новой ролью, даже встала с места. Зоя засмеялась:

– Женька, из тебя классная мамка получится! А это – она обняла свой животик – лучше, чем фигура.

– И чем карьера… – философски добавила Женя.

Но последнее слово все же должно было остаться за Прокофьевной: такая у старушки была привычка. И она сказала его:

– Вот!

И с довольным видом удалилась…

* * *

Вера Михайловна с мамочкой Костюченко шли мимо сестринского поста. Медсестра Таня давала задание девушке-интерну Валерии:

– В пятой палате «капалку» поставь Ворониной. Только не перепутай с Сорокиной, там еще Сорокина есть.

Лера засмеялась:

– Надо же, как слетелись в одну палату… Не перепутаю, не бойся.

Вера Михайловна посмотрела на мамочку Костюченко, но она даже внимания не обратила на молоденьких болтушек. Она не слышала их разговоров, вообще не слышала ничего. Только в ушах стучала кровь. А может быть, это было эхо остановившегося внутри нее маленького сердечка…

Вера зашла в лифт с мамочкой Костюченко. Та смотрела в пол. В руках сжимала пакеты с вещами, многие из которых уже решила выбросить – чтобы ничего не напоминало ей об этих днях, когда надежда обернулась отчаянием. Женщины ехали на другой этаж, в обсервацию… Лифт остановился, двери лязгнули механически и безжалостно…

Костюченко, погруженная в свои мысли, и представить не могла, что Вера Михайловна, такая улыбчивая и спокойная, буквально считала минуты, чтобы скорее остаться одной, чтобы заплакать, наконец, чтобы позвонить мужу. Только с ним она могла себе позволить быть слабой. И то – не всегда.

* * *

Владимир Николаевич Бобровский смотрел на своих интернов, по очереди передававших друг другу листки анализов, историю болезни мамочки Костюченко. Все было изложено в документах, но Бобровский повторил:

– Антенатальная гибель плода. В период эпидемии перенесла грипп.

Девушка-интерн почувствовала в его интонации что-то личное. Или показалось? Она спросила:

– Во время болезни она знала, что беременна?

Врач кивнул:

– Знала.

* * *

Вечерняя трапеза в столовой была похожа на полдник в детском саду: рядом с каждой мамочкой стояла кружечка с питьем, на тарелках – свежеиспеченные булочки. За исключением тех страдалиц, которым была предписана строгая диета… Зое и ее подругам по палате повезло: им, как сказала Женька, «можно все».

Они допивали компот, когда у Зои вдруг очень немелодично заорал мобильник: «Капитан! Капитан! Подтянитесь! Ведь улыбка…» За соседним столом мамочка оглянулась на этот звук:

– Это что у тебя? «Вопли Видоплясова»?

Зоя только улыбнулась в ответ и очень покраснела: палец никак не попадал на кнопку приема…

– Да, да… Я. Ну конечно, узнаю, – почему-то тоненьким, почти детским голосом ответила она, наконец, в трубку, – нет, не забыла… Где я? Я в больнице. Да нет, в общем-то… здорова…

Все ее подруги-мамочки сидели, замерев, боясь лишний раз стукнуть ложкой…

– Когда выпишут?… Через две недели. Хорошо, позвони… – Зоя слушала голос в трубке внимательно и недоверчиво. И, в конце концов, улыбнулась мягко и светло. – Приедешь? Приезжай…

Она отключила телефон, положила его рядом с собой на стол и некоторое время продолжала на него зачарованно смотреть.

Заводная Катя легонько толкнула ее локотком, подняла стакан с остатками компота, жестом пригласила подруг «чокнуться» и вполголоса запела, и все мамочки, кроме никак не приходящей в себя после звонка Зои, подхватили:

– Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка – это флаг корабля!..

* * *

Бобровский зашел в ординаторскую, где за столом сидела тихая и задумчивая Вера Михайловна.

– Ну что, дежурим? Спокойно все?

Вера ответила, сделав над собой усилие:

– Пока – да. Ночь впереди.

Владимир Николаевич прекрасно понимал, почему подавлена Вера: никак не могла успокоиться после истории с мамочкой Костюченко. Бездетная Вера «вынашивала» вместе с мамочками всех детей. И теряла – тоже…

И так же хорошо Бобровский знал, что не стоит возвращаться к этой теме. Помочь бедной мамочке уже ничем нельзя, а настроение у врача должно быть… Каким же должно быть сейчас настроение у Верочки? Рабочим. Да, так и решим: рабочим…

– Слава богу, не праздник и не выходной, – говорил он спокойно и буднично, возвращая Веру к повседневности, – это у них любимое время. Час пик в роддоме, честное слово…

Вера кивнула, посмотрев Владимиру Николаевичу в глаза. Она поняла: он просто хочет ее утешить. Как-то внушить: жизнь продолжается, Вера…

«Какой он хороший», – подумала Вера. Но развить эту мысль ей помешал зазвонивший телефон у нее на столе. Она взяла трубку, и лицо сделалось озабоченным и даже тревожным:

– Да… Да… Что, уже?

Вера посмотрела на часы и привстала. Лицо Бобровского тоже стало напряженным. Вера серьезно проговорила в трубку:

– Все. Иду. Бегу.

Бросила трубку на рычаг и объяснила:

– Пойду. В приемный зовут. Кофе у них готов.

Тот облегченно вздохнул:

– Ох… Слава тебе, господи… Все, Верочка. Поеду. А тебе – счастливо отдежурить.

… Проходя через свое отошедшее ко сну отделение, Вера Михайловна только на минуточку остановилась возле тихо работающего телевизора, который в одиночестве смотрела медсестра Таня.

С экрана очень симпатичный и, кажется, популярный актер («По-моему, его фамилия Сергаков», – мельком подумала Вера) рассказывал о своей последней роли. О том, как снимался в Минске, о том, как, закончив снимать, режиссер неожиданно поменял название фильма – с «Любовь была» на «Любовь будет»… Вера улыбнулась: ей показалось, что это очень правильное решение. И пошла дальше…