Читать книгу Поезд на Ленинград - Юлия Ли - Страница 3

Заканчивался последний день уходящего 1928 года. 31 декабря, на носу Новый год, а в здании Прокуратуры в Столешниковом переулке все еще горели окна, следчасть Московского губсуда кипела работой, торопились закончить дела хотя бы к восьми. Делопроизводители, секретари, следователи и их помощники хлопали дверьми, стремительно носились по коридорам, поздравляя друг друга «С наступающим!» и тут же спрашивая, в какой отдел отправить так поздно явившегося за справкой, или жалуясь, что не поспевают сдать бумаги в архив. Кому-то отпуск не подписали вовремя, кому-то не выдали разрешение на железнодорожный билет. Молоденький следователь, только заступивший на должность, бегал из кабинета в кабинет, водя за руку старушку, наконец собравшую все необходимые свидетельства для своего дела. Доставили заключенных на допрос – помощник прокурора страшно разругался, требуя везти их обратно.

– Ну куда на мою голову? Через час рабочий день заканчивается… Хуже – через шесть кончится год!

Царила привычная суматоха, возведенная в трехкратную степень из-за праздника. За чернотой окон метель завывала все громче, дребезжали стекла, с улицы неслись отголоски пьяных песен, играла гармонь, пускали хлопушки, смеялись. А следчасть все жила беспокойным муравейником.

Но постепенно коридоры стали пустеть. Заключенных отправили обратно в ардом, за справками попросили явиться 2 января будущего года – секретарша-стажер куда-то сунула бланки протоколов, сейчас их не найти, старушка трясущейся рукой утерла глаза, делать нечего – тоже ушла. Стало еще тише. К восьми на этажах уже не бегали, все реже хлопали двери и раздавались голоса. Служащие уходили по домам, кто-то тайком, кто-то, громко крикнув «Сил моих нет!» – уходили, чтобы присоединиться к праздничным застольям в украшенных флажками квартирах, наполненных ароматами хвои, заграничных апельсинов, зажженных свечей и запеченной птицы.

И только несколько старших следователей, занятых разгребанием сводок за год, не спешили с уходом. В сентябре этого года в Прокуратуре стряслась неслыханная трагедия, потрясшая весь Наркомвнутдел, – бежал губернский прокурор Швецов, оказавшийся – ни много ни мало – австро-венгерским агентом Владом Миклошем, который в гражданскую войну служил в рязанской губчека под чужим паспортом и одновременно управлял целым полком дезертиров, засевших в одной из рязанских усадеб.

Шел третий месяц, как эта чертовщина всплыла наружу. Полетели десятки голов. Арестовали человек десять мелких чиновников и любовницу Швецова, суд над которой длился до сих пор. ОГПУ была поставлена задача сыскать если не самого шпиона, так хоть кого-нибудь из сообщников или свидетелей тех лет, когда дезертир и иностранный агент, завладев чужим паспортом, был назначен начальником рязанской губчека.

Следствие буксовало. Кто помог шпиону затесаться в структуры советского общества? Кто покрывал его? А кого – он? Так много вопросов и так мало ответов. Тесный клубок из событий и людей, казалось, невозможно было распутать.

До Нового года оставались считаные часы, а группа следователей, будто запорожские казаки, сочиняющие письмо султану, сидели в тесном кабинете вокруг канцелярского стола и ломали голову, какой отчет предоставить председателю ОГПУ Менжинскому, когда громко хлопнули дверью – примчалась, ковыляя, хромоногая поломойка Маша.

– Сморите, шо нашла! У его кабинета валялось, – взвизгнула женщина, выпучивая глаза в ажитации, тяжело дыша от быстрого бега по ступенькам. Лицо у нее было странноватое – калека с детства, перенесла какую-то болезнь костей – челюсть набухшая, перекошенная, глаза – щелочки, не разглядеть, какого цвета. И удивление не добавило чертам привлекательности. Следователи, отвлеченные от работы, замолчали разом и недоуменно воззрились на вбежавшую в кабинет кособоко прихрамывающую горбунью.

Кривыми, узловатыми, почерневшими от работы пальцами протягивала она несколько сложенных бумажек: железнодорожный разовый билет до Ленинграда и таинственную записку с указанием вагона и времени встречи.

– Билет еще не использован, выписан на имя бывшего помощника прокурора! Все-таки он тоже был повязан с этим прохвостом! – недоуменно вскричал первый следователь. Он быстро прочел бумаги, повертел их из стороны в сторону, глянул на свет и протянул через стол другому.

– Не зря его в Астрахань юрисконсультом на деревообрабатывающий комбинат отослали, – ответил второй, тоже прочитав и тут же передав третьему. – Что он может здесь делать? Кто-нибудь его видел в здании? Ему что, позволили вернуться? Или я чего-то не знаю?

– То есть как на его имя? Назад его не принимали. Что указано в графе «выдан»? Ага. Так и написано: выдан такому-то, такому-то, должность. Число лиц: два… Странно! – Четвертый быстро пробежался глазами по строкам и поднял оба листка к трехпалой казенной люстре, криво висящей под потолком.

Первый взял из его рук артефакты и обернулся к уборщице, бросив на нее строгий взгляд.

– Где, говорите, нашли?

– Прямошки под его дферью. Замок пытались вшкрыть! – прошепелявила та из-за ужасно кривых зубов и вздувшихся челюстей. – Я приметила надрез на бумашке, што на дферь налепили – наверное, шкреблись потихоньку, да я шпугнула.

– На этаже был кто?

Женщина наморщила лоб. Старательно припоминая, она принялась вытирать руки о серый фартук, медленно качнула головой из стороны в сторону.

– Не могу шказать. Ходили, но фроде бы фсе наши.

Следователь вернулся взглядом к билету.

– А кем выписан? – спросил его третий.

– Начальником билетной группы станции Москва-Пассажирская…

– Что за черт! Не может быть! – в сердцах стукнул себе кулаком по лбу четвертый, предчувствуя, что Новый год ему придется встречать, выясняя, что это за билет и кто его выронил. Понадеялся, наивная душа, успеть до восьми забежать за консервами в бакалею по дороге домой. Домашние его растерзают.

– Тут и печать есть.

– И это когда до Нового года шесть часов осталось!

– Уже четыре…

– Билет действует до 31 декабря сего года.

– А что в записке?

– Ничего существенного. «Будет ждать в последнем вагоне. Время отправки без изменений 23.00».

– Скорый на Ленинград… – вздохнул первый, впав в раздумья.

– Кто, интересно, будет ждать? – нервно тер шею под воротником второй.

– Это-то и следует выяснить, увы, способом известным – сесть в вагон, – упавшим голосом отозвался третий.

– Ехать, стало быть, кому-то из нас? – расширил галстук четвертый.

– Я пас, меня укачивает. А тут последний вагон…

– Звоните начальнику Октябрьского вокзала и Генриху Григорьевичу.

– Прям зампреду ОГПУ… прям Ягоде?

– Он сказал, если появится хоть одна ниточка – ему лично.

– Но что это за ниточка? Разве можно назвать это хоть какой-то уликой?

– Довольно толстая, хорошая. Дратва настоящая! Билет выписан человеку, который тесно работал с Савелием… э, будь он неладен… с Владом Миклошем. Да, пусть он ни в чем не заподозрен, но сослан. Записка найдена у двери кабинета губпрокурора. Кажется, появилась надежда выйти на него.

– Но если билет у нас… Кто тогда сядет в вагон?

– Третий. Тут ведь сказано: «будут ждать». Двое, кому билет выписан, если и не явятся теперь, раз уж мы завладели им, – их будет ждать кто-то третий. Тот ли, что приходил, или еще кто – неизвестно. Но слова «будут ждать» ни в коем случае нельзя игнорировать.

– Будут ли ждать?

– Что за «тайны мадридского двора». А вдруг никто не сядет?

– Тогда прокатимся до Ленинграда впустую.

– В новогоднюю ночь?

– Это лучше, чем упустить шпиона.

– Но как? Мы ведь не знаем, кого брать! Мужчина это, женщина? Старик? Старуха, ребенок?

– Вычислить.

– Не представляю, кто может это вычислить с таким ничтожным количеством данных. Набьется вагон до отказа – вычислишь там, ага.

– А я знаю такого человека. В институте судебной психиатрии работает.

– Не тот ли, который проводил сеанс гипноза в зале заседания недели две назад?

– Он самый. Константин Грених, старший судебный эксперт из ИСПЭ.

И один из следователей вышел, чтобы по коммутатору связаться с Объединенным Госполитическим Управлением, что возвышалось мрачной серокаменной громадой на Лубянской площади.