Читать книгу Литеродура - Юлия Линде - Страница 4

В детстве я была грушей – той самой, которая для бокса. По крайней мере, грушей меня считали в детском саду. Есть ещё козёл отпущения, но слово «груша» мне больше нравится. Били меня скорее по привычке, чем по злому умыслу – такая уж традиция сложилась, будь добр соблюдать. Иногда на тренировку заглядывали даже из других групп во время общей прогулки. Как объяснила мне однажды Наташа У.:

– Характер тебе тренируем, учись давать сдачи, а то никто с тобой дружить не будет, – и ехидно улыбнулась.

Характер у меня – это да, слабоват, хочется белую ворону упомянуть, но данная ворона подразумевает что-то слишком яркое и неординарное, она как бельмо в глазу, а я не белая – самая обыкновенная серая: и глаза серые, и волосы серые, тёмно-русые. Вернее, я не белая и не серая – я прозрачная. Если можно было бы стать невидимкой, я бы стала без особого труда.

– Ты кисель! – сказала мне моя единственная садиковская подружка Таня Ч., она как раз задумчиво выуживала вишенки из киселя. – Больше защищать не буду. Надоело.

Ну да, в детстве я была с приветом, немного… э-э… космонавтом. Хотя бы потому, что очень любила манную кашу, особенно с комочками. Каша напоминала чудесный тёплый снег, в ней можно проложить лыжню ложкой или вырыть норы для белых медведей (да, те самые комочки). Манный снег был тёплым, потому что в нём растаяло сливочное солнце – кусочек масла. Солнечную лужицу нужно беречь и съесть в последнюю очередь. Вы уже догадались, да? Я почти всегда заканчивала есть позже всех в группе (не только кашу, впрочем). Нянечка Ирина Андреевна успевала напичкать манкой ярых противников каш, а я всё играла с белыми медведями или пыталась слепить снеговика.

– Ну а ты, Щетинина, почему не доела? – кричала мне нянечка, с горем пополам распихавшая кашу по детям. – Особое приглашение надо? Заснула?

Дурацкая у меня фамилия. И имя так себе – Женя. Сразу не поймёшь, мальчик я или девочка или вообще оно. В детстве вдобавок меня постоянно стригли под мальчика: мама считала, что волосы от этого гуще станут, но в результате отрос мышиный хвост, длинный, тощий и серый. Ладно, серость, но я, как назло, уродилась ушастой. С дебильной стрижкой совсем было ужасно-ушасто. Периодически я приклеивала уши скотчем, но отдирать потом адски больно. Теперь вон уши волосами прижимаю, и, если хвост потуже затянуть, – норм.

Хвост и уши – это ещё не самая большая проблема, можно выкрутиться, гораздо хуже то, что я, хронически прыщавая и нескладная паучиха, всю жизнь возвышалась над головами ровесников, как телебашня. Надеюсь, расти я уже перестала, потому что в пятнадцать лет быть ростом 185 сантиметров – это перебор. А что делать, если к восемнадцати я стану двухметровой? Остаётся только ходить горбушкой, складываться пока не научилась…

В садике я мечтала о косах… хотя бы половину косы Рапунцель отрастить – уже хватило бы, но косы приходилось делать из маминых колготок: натянул на голову – и ходишь весь вечер, как принцесса.

Однажды осенью я бродила в одиночестве вдоль чёрной высокой ограды сада. Кстати, до сих пор не могу понять, зачем на верхушках железных прутьев были небольшие пики, – видимо, особо буйных детей следовало сажать на кол при попытке к бегству. Мои одногруппники играли в догонялки – самую дурацкую игру на свете. Беготню я ненавижу. Поэтому я вообразила себя печальной феей Листопадой. Меня заперли за этим забором завистливые древние свинксы (о египетском сфинксе у меня тогда были довольно смутные представления). Я Листопада, мои слёзы превращаются в спелые каштаны и жёлуди, я их собираю в куртку; когда я грущу, начинается дождь, налетает ветер и срывает листья с деревьев. Но, если мне удастся выбраться из плена, во всём мире сразу начнётся весна, потому что я превращусь в фею Цветению, оживлю чахлую траву, которая свалялась грязными колтунами, раскрою почки деревьев, выращу целую поляну ландышей, верну улетевших птиц, воскрешу бабочек, стрекоз и жучков-пожарников (это мои любимые)…

Я медленно дохожу до калитки – она не заперта! (Потом уже сообразила, что нянечка, видимо, выходила на перекур и забыла закрыть.) Меня никто не заметил – правильно, я же почти прозрачная! – потихоньку выскальзываю из калитки – и свобода!

Нормальный беглец, конечно, постарался бы поскорее исчезнуть из поля зрения, но я была не просто беглецом, а феей. Я должна дотронуться своей чудесной рукой до каждого кустика, каждой былинки, чтобы они ожили, ведь теперь я фея Цветения. И вдруг в траве мне попалась дохлая пчела! «Видимо, не успела улететь в тёплые края и погибла, – подумала я. – Ты опоздала, Цветения… Пчела ведь нарочно не улетала, она ждала тебя, верила, что выберешься из-за чёрной решётки». Я долго её рассматривала, даже дула на неё, но волшебство не сработало. Тогда я нашла палку и стала рыть могилу.

Я сразу догадалась, что это печальная похоронная песня, и стала напевать её на разные мотивы, не забывая копать. Тут меня и схватила воспитательница Марина Андреевна[1] и начала орать. Вопила она каждый день, и все давно привыкли, никто её воплей не боялся. Обидно только, что я дохоронить пчелу не успела, – зарыла, а памятник не поставила.

В тихий час я думала о памятнике. Не спалось, хотя я честно лежала с закрытыми глазами. Марина Андреевна ушла на какое-то собрание, а доброй воспитательницы Ольги Владимировны ещё не было (или она сразу отправилась в кабинет директора, не заглядывая к нам?). Мы остались одни. Куда делась нянечка, не знаю, наверное, тоже на педсовет или курить пошла. Зря они так, конечно. Поверили, что все мы честно заснули? Щас!