Читать книгу Фантазии - Юлия Негина - Страница 3

После смерти дедушки, несмотря на категорические возражения всей родни – они считали, что я должна поступить в университет и начать наконец-то нормальную жизнь – я вернулась в его егерский домик в Боржомском ущелье. Несколько месяцев, проведенных в городе, чудовищно угнетали меня, я просто задыхалась, наблюдая, как родственники, начав с традиционного «о покойнике только хорошее», после третьей рюмки запевали свою песню о том, каким он был несуразным чудаком, что лучше бы подумал о семье, что заморочил голову внучке, из-за чего она у них на глазах губит свою молодость и растет, как ведьма, в лесах. Может быть, я и была похожа на ведьму, сидя там за столом, наблюдая за ними волчьим взглядом. Волчьим, как они себе его представляли, то есть неодобрительным. Именно так все и думают о волках: «За шкуру волка дают 50 рублей. Хорошие деньги. Но лучше бы Гурам занимался оленями. А то как-то очень странно все». Некоторым даже казалось, что я скалилась, слушая это за столом. Ну конечно, после бутылки чачи и не то покажется. На самом деле я их глубоко презирала тогда, не могла по-другому. Потом, повзрослев, я научилась относиться спокойнее и к родителям, и к дяде, и к семье двоюродного брата – и даже по-своему жалеть их. Но тогда юношеский максимализм делал меня непримиримой.

Итак, перезимовав в городе, я возвращалась в домик, никого не послушав. Не помогло даже то, что дядя держал меня неделю взаперти в комнате на пятом этаже, чтобы байдарочная экспедиция, с которой я намеревалась добраться до места, ушла без меня, а я одумалась и подчинилась. «Ты не выживешь там и месяца одна, молодая девчонка. Одно дело под присмотром опытного охотника, другое дело одна в лесу. Наглая! Слишком много на себя берешь. Да если тебя не загрызут волки, так изнасилуют браконьеры. Дура безмозглая! Что выдумала! Посмотри на себя: ни прически, ни платья, все руки в мозолях. Причесать тебя, умыть – ты же красотка; жениха себе найдешь, будешь счастливой женщиной. Тебе о будущем надо думать, о семье, а не в лесу жить», – убивалась мама.

«Дедушка Гурам – не охотник», – отвечала я, презирая ее слезы, и складывала в рюкзак консервы «Завтрак туриста», сухари и сахар – я всю жизнь там прожила с ним. И знаю больше других без всяких университетов. Пока не приедет другой егерь на его место, я буду жить там. Дом теплый и прочный, он еще сто лет простоит, ты знаешь, какие у дедушки золотые руки. Мама, не плачь, пожалуйста. Все со мной будет нормально».

Она обрушила на меня, наверно, все ругательства, которые знала, переходя от ласковых уговоров к трехэтажной брани. Все от отчаяния и бессилия. Конечно, от любви тоже, от страха за меня. Но я была как одержимая, ей богу. Меня звал лес. Хотя если я скажу, что была полностью спокойна за свою жизнь, – я солгу. Конечно, мне было страшно, жутко страшно остаться один на один с лесом без дедушки. Мама была, безусловно, права насчет опасности, я понимала это, хоть и изо всех сил отрицала, тем больше ввергая ее в панику. Но есть в молодости какое-то дикое бесстрашие, которое не принадлежит тебе, это не твоя заслуга – ты просто делаешь и все, никогда не думая, что будет. А если и опасаешься, то очень смутно, легким фоном, в то время как тебя будоражит зов дороги. Так бывает именно в молодости, потом, повзрослев, ты чувствуешь, что сейчас не повторил бы и толики тех безумных шагов, которые, не ведая страха, делал в юности. Особенно с появлением детей все меняется и на первый план встает безопасность. Но когда ты один, молод и чувствителен к голосу природы, все по-другому.

Почти сутки на поезде, несколько часов тряски по лесу на машине, пока дорога не кончилась, и потом тридцать километров пешком с тяжелым рюкзаком. Я не планировала ехать именно так, но из-за домашнего ареста дяди Вахтанга я не смогла присоединиться к туристам на байдарках и мне пришлось проделать этот тяжелый путь одной.

Весенний лес ликовал, не замолкая. Ночью выли волки. Я слушала их перекличку. Все начиналось с протяжного, тоскливого, как ноющая боль, воя, раздирающего душу. Это волк скучал по своим братьям и пел об этом. Они часто разбегаются на километры друг от друга, но неизменно сообщаются, с помощью звука рисуют карту леса. Ему вторили другие, далекие и близкие голоса, и часто в итоге они сближались, и я знала, что все собрались вместе. Во мне все переворачивалось при этих звуках, охватывало странное волнение, хотелось бежать куда-то.

«Волк ест то, что могли бы съесть мы, поэтому его надо уничтожать», – так считали все тогда, а еще они считали дедушку мягко говоря странным, крутили у виска. Какого труда ему стоило добиться запрета на охоту в заповеднике. Кого-то приходилось подкупать, кому-то угрожать, но хрупкое перемирие с ненасытным человеком все-таки было установлено. И тогда мы с дедушкой стали волками.

Наша избушка стояла возле реки. Полоски нейтральных земель по два-три километра, как сеть, переплетают волчьи территории. Там ходят олени и бегают зайцы. Чтобы зайти на волчьи земли, нужно было проделать длинный путь.

Дедушка строил дом сам, без единого помощника, пользовался инструкциями в книгах, но казалось, что его умение строить дом – такой же врожденный инстинкт, как дышать или плавать. Получилась маленькая, чтобы легко было натопить, крепкая, добротная изба, говорившая со мной с самого детства скрипом половиц и свистом сквозняка в сенях, пахнущая дедушкиной буркой, его табаком. Дедушка любил делать ножи, невероятно красивые, каждый – произведение искусства, в кожаных ножнах, которые можно было крепить на поясе, крепкие и острые – таких не купишь в охотничьих магазинах. Ценители пришли бы в восторг.

Дедушка никогда не брал с собой в лес ружья, объяснял: «Волк чует оружие, они очень хорошо знают этот запах, и понимают, вооружен ты или нет, и реагируют соответственно. С оружием человек становится наглым, чувствует преимущество, идет на обострение конфликта. Если ты хочешь понять волков, ружье тебе не помощник».

Ночи были холодными, мы топили печь, и ветер относил дым вдоль по туманной реке. У нас была лодка, на которой мы раз в две-три недели плавали в ближайшую деревню за продуктами. Река никогда не замерзала, гарантируя при необходимости связь с людьми, но контактов мы по возможности избегали, вполне наслаждаясь своим отшельничеством.

Дедушка знал все волчьи тропы, лежбище, место сборищ. Он учил меня тропить, разбираться в следах разных животных. Волки всегда видели нас намного раньше, чем мы их, но не показывались, наблюдали. Они не любят, боятся всего нового, долго присматриваются.

Дедушка два года жил с волками. Я обожала слушать его рассказы, знала их наизусть все до одного, но постоянно требовала: расскажи еще. Я мечтала, что скоро тоже подружусь с волком.

Особенно дедушка любил рассказывать, как впервые встретился с волками. Чтобы внедриться в волчью стаю, требовались приготовления. Дедушка постепенно приучал их к своему присутствию. «Они должны привыкнуть к запаху, перестать бояться», – говорил он. Он разрывал на тряпочки свое белье, то, что носил долго, давая ткани пропитаться запахом тела, и выкладывал на их тропах, где знал, что они пройдут. Сначала волки обходили, не тронув, сторонились, потом рвали в клочья. Позже он выкладывал на тряпицы кусочки мяса, как дар, продемонстрировать доброе намерение. Постепенно волки привыкли и в конце концов начали поедать дедушкины подношения. Теперь можно было встретиться с ними.

Дедушка Гурам по традиции разложил свои метки, кусочки мяса и уже направлялся домой, шел метрах в пятидесяти от волчьей тропы, когда увидел двух волков. Это был матерый и его самка.

Волчица шла чуть впереди, а волк за ней близко-близко, и время от времени клал голову ей на круп. Оба серо-бурые с большими светлыми участками под мордой и на груди. Дедушка видел утром ровные строчки их следов, и сейчас они, видимо, возвращались тем же путем, подыскивали логово для будущих щенков. Дедушка замер и не мог пошевелиться, казалось, прекратил даже дышать. Самка нашла мясо и принялась его закапывать, а волк подошел к нам, встал метрах в пяти и внимательно рассматривал. Смотрел-смотрел, потом рявкнул, повернулся и пошел прочь. Волчица последовала за ним. «А я все стоял парализованный, минут двадцать, а может и час, а потом я рухнул на землю, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, как будто вся сила вышла. Язык онемел во рту, и я думал, никогда не произнесу больше ни звука. Не знаю, сколько длилась эта встреча, наверно, минуту или две, но по ощущениям – вечность», – так рассказывал дедушка, сворачивая медленными желтыми пальцами свою самокрутку.

Почему-то от этих рассказов я плакала навзрыд, рыдала со страшной силой, сама не понимая, над чем, и потом засыпала крепким сном под дедушкиным тулупом из овчины.

Мы с дедушкой несколько раз видели волков в лесу, но издалека, не подходили близко. Из-за меня – он мог рисковать только один.

Тогда он следовали за ними, и волки подпускали его довольно близко. Дедушка давно выведал все их места и знал, где отдыхает все стая. Их было шестеро: двое матерых, большой старый волк и три поджарых переярка, два самца и самка. Эта троица сразу насторожилась – испугались, оскалились при приближении человека. Но матерые были спокойны, и молодежь поняла, что опасности нет, тогда стало можно подойти ближе. «Важно было не делать резких движений, – говорил дедушка, – когда общаешься с волками, надо даже двигаться как они. Волки очень грациозны, тело плавно переходит из одного состояния в другое. Если нарушишь эту гармонию, сделаешь неуклюжее движение, можешь напугать, а любое животное опасно именно в состоянии страха». Это был настоящий восторг – постепенное сближение волка и человека. Они проверяли друг друга – стоит ли бояться, можно ли доверять, они – с любопытством, дедушка – с мудростью и аккуратностью.

Став членом волчьей семьи, человек должен занять какое-то место в их иерархии, что дедушке как ученому было невыгодно, поэтому он жил не с ними, а рядом, по соседству. Иногда он все же ночевал прямо в лесу, брал с собой котелок, спал, завернувшись в бурку. Тогда матерый и пометил его. На заре дедушка проснулся от журчания и ощущения теплой влажности. «Это хорошо. Это он обозначил, что свой», – объяснил дедушка, когда я расхохоталась и зафыркала.

После той метки дедушка начал ходить с волками всюду, и сначала они его даже будто бы не замечали, до обидного игнорировали, словно его и нет вовсе. Иногда он пробегал с волками по двадцать, тридцать километров в день, часто впустую. Я никогда раньше не думала, что охота так редко бывает удачной. Хорошо, если каждая четвертая.

Однажды, как обычно, когда стая собиралась на охоту, старик вскочил и начал подзывать других, матерый ушел метров на пятьдесят, прислушался, потом возвратился, посмотрел на дедушку, будто бы говоря: идем с нами. Волки терлись носами, долго смотрели друг на друга глаз в глаз, разрабатывали план действий. Со временем и дедушка влился в этот беззвучный разговор с ними, обмен сосредоточенными взглядами, после чего ты спонтанно делаешь то, что потом оказывается адекватным, словно волк внушает тебе мысль. Ты выходишь на тропу и действительно встречаешь там оленя, которому надо перекрыть дорогу. В общем-то и мы с дедушкой понимали друг друга практически без слов, когда жили в лесном домике, словно в нас проснулся какой-то древний инстинкт, которым владели предки, но безвозвратно утратили, создав цивилизацию. Способность к телепатии спит в нас, ее можно пробудить. Дедушке понадобилось около полугода, чтобы начать понимать, что сообщает каждый из этих пристальных взглядов желто-коричневых глаз, и убедиться, что слова, оказывается, не так уж необходимы, как всегда казалось.

Не признавая себя частью стаи, дедушка, по сути, был переярком. Это они гнали оленя в кусты или на скалу, откуда он, оказавшись в тупике, прыгал вниз, где его брали остальные. Молодые волки отрезают путь к отступлению, а нападает только матерый. Схватка та всегда душераздирающая. До того, как олень падает, волк может проехать верхом у него на спине несколько метров, вцепившись в шею, а прикончив, сдирает шкуру и зовет к трапезе своих переярков. Однажды он позвал и дедушку, повернул к нему свою окровавленную морду, виляя хвостом, словно приглашая. Это было настоящее признание. Убедившись, что правильно понял, дедушка подошел к туше и аккуратно отрезал ножом кусок мяса. Позже он поджарил его на огне, отойдя подальше к реке, чтобы не напугать волков дымом. Оно было жестким, как сапог, но дедушка праздновал удачу и ел с удовольствием.

«А они, оказывается, альтруисты, – дедушка тер глаза, то ли от едкого дыма сигареты, то ли скрывая слезу воспоминаний, – одиннадцать часов пустой беготни. Никогда еще не было такой бестолковой охоты. Я просто с ног валился. Жуть! А тут валун. Я прислонился, а за ним – медведь. Я чуть было не наступил на него. Медведь встал на дыбы – в два раза выше меня, или у страха глаза велики… Слушай, дальше я плохо помню, но видимо, я закричал, и на это среагировали волки. Они, не задумываясь, бросились на медведя, покусали ему пятки. Он в шоке убежал. Он мог одной лапой махнуть – и от меня бы ничего не осталось. Ты понимаешь, что это значит? Они же не связываются с медведем. Он намного сильнее. Я повредил тогда ногу и все лежал, а утром прибежал один из переярков и принес мне отрыжку. Встал поодаль, поскулил, я поскулил ему в ответ, он наклонился и отрыгнул кусок мяса в белесой пленке, покрутился и убежал. Фыркал от дыма костра. Ты понимаешь, что это значит?»

Я понимала: этот поступок показал, что дедушка много значил для волков. Но еще больше он значил для меня. Тяжко вспоминать дни, проведенные в городе после его похорон. Я была в полной растерянности, не представляла, что делать и как жить дальше. Невыразимо велика была моя потеря, бесконечно глубока была пропасть, что пролегала между привычной для меня жизнью в лесу и образом жизни, которую вели мои родные. По ночам я сворачивалась клубком и выла, прежде чем уснуть. Выла не как волк, а как человек, со слезами и соплями, кривя рот в уродливой гримасе, тоскуя по шелесту самокрутки в дедушкиных прокопченных пальцах и звуку осторожных шагов в четыре часа утра, когда он отправлялся проверять сети. Утром я просыпалась оттого, что задыхаюсь, мне не хватало кислорода.

Но теперь, когда я вырвалась из города и шла по лесу, зная, что уже приближаюсь к домику, впервые за столько дней у меня прекратило ныть в груди. Острая боль утраты, как дыра в сердце, начала затягиваться, стоило мне вернуться сюда. Я волновалась: каким встретит меня дом, впопыхах брошенный, простоявший пустым всю зиму. По мере приближения мое волнение усиливалось, сначала только в виде неясного предчувствия, потом недоброе предчувствие становилось все четче. Следы чужих сапогов, окурки и незнакомый запах и еще тысяча мелочей, промелькнув перед глазами, заставили сердце колотиться: здесь кто-то есть.

Входная дверь болталась на скрипучих петлях, безалаберно растранжиривая тепло натопленной печи. Испытывая смесь гнева и страха, я открыла дверь и тут же захлопнула ее: на меня оскалилась ощетинившаяся черная волчица с бельмом на левом глазу, зарычала, обнажив желтые клыки. Она лежала у ног мужчины, который что-то неряшливо ел за столом, и, почувствовав меня, мгновенно вскочила и атаковала дверь, на которую я навалилась с обратной стороны.

– Кто вы? – крикнула я.

Кроме свирепого рычания, по ту сторону доносилась какая-то нечленораздельная речь, окрик в адрес волчицы, шаги. Дверь дернулась, больно ударив мне плечо, и передо мной предстал смуглый молодой мужчина с черными, как смола, давно не мытыми волосами, спадающими острыми стрелами на лоб и плечи. Глаза были карие, почти черные, такие, что не различить зрачка, лицо гладкое, почти без щетины, это сразу бросилось в глаза, потому что я привыкла, что дедушка если не брился каждый день, очень быстро начинал походить на лешего, и его щеки всегда отливали сизым. А у этого парня кожа была как у ребенка. Как у очень чумазого ребенка. На нем была дедушкина телогрейка, ватные штаны и видавшие виды солдатские сапоги.

Он смотрел из-под волос пронзительным глазом цыгана, таким, каким они испокон веков одурманивали, наводили порчу, предсказывали судьбу.

– Вы кто? – еще раз спросила я по-грузински, потом повторила по-русски, кроме языка жестов, больше ничего не было у меня арсенале. Мой визави молчал, словно вычислял что-то. Не ответив, он вышел на улицу, осмотрелся, обошел дом, и, убедившись, что у меня нет сопровождающих, скривил хищную улыбку. В этот момент я сразу подумала о ружьях за фуфайками в шкафу, где у нас стоял оружейный сейф. Дедушка периодически доставал их и чистил, обучал меня держать оружие в порядке. «Это больше от людей, – говорил он, – припугнуть, если кто полезет».

– Золтан, – вдруг сказал цыган и провел черной ладонью по моей щеке. Я отшатнулась.

– Не бойся. Заходи! – оказывается, он не был немым, как я уже было подумала.

– Это мой дом. Я здесь живу. А ты кто? Что ты здесь делаешь?

– Ты одна?

– Нет, с дедушкой.

– Где дедушка?

– Он скоро придет, – соврала я, – он егерь. А ты откуда здесь?

– Дом был пустой. Мы с Шантой остались.

– Шанта – это та псина, что чуть на меня не бросилась сейчас?

– Наполовину собака, наполовину волчица. Она тебя не тронет. Заходи.

Он открыл дверь в комнату, цыкнул на Шанту, и та, поджав хвост, залезла под стол и легла там. На столе распласталась разделанная и наполовину объеденная рыбина, которую цыган ел сырую, отрезая куски дедушкиным охотничьим ножом.

– Хочешь? – он пододвинул блюдо ближе ко мне, взял двумя пальцами рыбий пузырь, зажег спичку, поднес к пузырю пламя, распространяя по комнате резкий запах, а потом отправил пузырь в рот.

– Спасибо… У меня есть консервы и сгущенка, – ответила я и полезла в рюкзак.

Как мне удалось вычленить из бессвязного монолога Золтана, сопровождавшего наш совместный ужин, он бродяжничал в горах уже несколько лет. То ли он сбежал из армии, то ли из тюрьмы, то ли совершил какое-то преступление и был изгнан из табора, а может быть, все вместе – я так и не поняла, потому что Золтан путался в показаниях. Изъясняясь на смеси грузинского и цыганского, он плохо выговаривал слова, и периодически его речь деградировала в какую-то тарабарщину, это пугало меня, и я старалась прекратить разговор. Шанту он подобрал еще щенком в одной деревне, ее должны были утопить вместе со всем приплодом овчарки, загулявшей с волком. Он украл одного щенка, вытащил из мешка, выходил, и с тех пор она с ним. Я слушала всю эту историю и напряженно думала, что мне будет трудно избавиться от моих незваных гостей. Что может семнадцатилетняя девушка против взрослого мужчины в компании полуволчицы? Я не представляла, как быть, и лишь робко надеялась, что он уйдет сам, не желая встречаться с егерем. Золтан уже успел прекрасно освоиться в избе, опустошить половину всех запасов продовольствия, присвоить дедушкину одежду, навести жуткий бедлам – дом выглядел так, как будто здесь побывала росомаха. Но при всей своей наглости и нечистоплотности он оказался не таким уж дикарем: лег спать не на тахте, а на полу у печки, уступив мне законное место, уже изрядно пропахшее его потом. Отвернувшись к стенке, я долго ощущала спиной, как он ходит по дому из угла в угол, что-то бормочет, насвистывает. Нервное напряжение не давало мне уснуть, и только к утру сознание отпустило цепкую хватку, и меня унес сон. Мне снилась туманная река, белая и холодная, и музыка, струящаяся сквозь меня, жалобная скрипка, то тише, то громче, рыдала над водой. Открыв глаза, я поняла, что захватила с собой часть сна, а именно тихую музыку, которая, как плач, все еще доносилась из окна. Комната, к утру остывшая, была наполнена мягким утренним светом. Я встала, накинула куртку, надела сапоги и пошла на звук, который вывел меня из дома, провел сквозь сени и направил к дровяному сараю, где на пеньке, служившем табуретом, сидел Золтан и играл. Он зажимал между коленей пилу, которая упиралась в его правую ногу рукояткой, левой рукой держался за кончик полотна, заставляя его вибрировать, и водил по ней смычком – палочкой с натянутым на нее конским волосом или леской. Это напоминало завывание ветра в печной трубе, плач по ушедшему, жалобный стон и было так красиво и так вторило моему настроению, что я, замерев в дверях, заслушалась, и лицо мое быстро намокло от слез. Резкий рык заставил вздрогнуть и сжаться, а музыканта – остановиться.

Он цыкнул на свою волчицу, приказал ей лечь у ног. Шанта смотрела на меня исподлобья, ударяла хвостом об пол и еле сдерживалась, чтобы не наброситься.

– Посади ее на привязь! А то она рано или поздно накинется на меня. И вообще, скоро вернется дедушка! Вам пора уходить! – крикнула я, убежала в дом и заперла за собой дверь. Я сидела некоторое время без движения на кровати, пытаясь собраться с мыслями. Потом встала и принялась делать уборку в доме. Оттирая полы и стены, стол и посуду, перетряхивая заплесневелые одеяла и шкуры, я страшно злилась, кусала губы от беспомощности и рыдала над каждой испорченной цыганом дедушкиной вещью. Я видела в окно, как он со своей психованной волчицей отправился куда-то в лес и надеялась, что они не вернутся.

Но через несколько часов они возвратились с кроликом. Цыган бросил его на стол и с гордостью, как верный пес, убивший крысу, посмотрел на меня зеленым глазом. Черный терялся под спадающими на лицо лохмами и нахлобученной на бок шапкой. Я попросила его освежевать тушу, что он ловко сделал, а потом я потушила мясо с рисом. Внутренности достались Шанте, которая была теперь привязана в сарае.

Шли дни и недели, и мы продолжали жить первобытным укладом: цыган ставил силки на птиц и кроликов, ловил рыбу, колол дрова; я топила печь, готовила и убирала, полоскала белье в реке, собирала молодую крапиву и полынь, из которой делала крепкий настой отвар, чтобы вывести вшей из своих длинных густых волос. Цыган с наслаждением курил и глазел, как я расчесывала свалявшиеся косы. Дедушка рассказывал, что сытые, довольные волки всегда начинали выть. Однажды он присоединился к ним, подражая переливам их голоса, и они ничуть не смутились. Он так хорошо изучил их сигналы, что мог позвать волков, и они приходили туда, где он ждал их. Однажды ему пришлось сделать это, чтобы доказать милиции, что он ученый, а не браконьер. Волки действительно показались на опушке, и все были в таком ужасе, что, пожалуй, решили, что дедушка колдун, а вовсе не биолог. Он и меня учил выть, витиевато, по-боржомски, ведь в разных ареалах у волков свой акцент. Я попробовала вспомнить и воспроизвести дедушкину науку, чтобы найти общий язык с Золтановой волчицей, но та ответила мне презрительным рыком.

Мы почти не разговаривали с цыганом, он спал в дровяном сарае вместе со своей волчицей, которая бесилась каждый раз при моем приближении, а к Золтану, напротив, пылала шекспировской страстью. Она ходила за ним по пятам, лежала у его ног, а когда он гладил ее по спине или трепал за холку, скулила, припадала на передние лапы, выгибала спину и отворачивала в сторону хвост. Привязанная днем в сарае, она нервно ходила там взад-вперед, отчаянно пыталась сорваться с привязи, рычала, трепала веревку и потом затихала, лишь когда Золтан возвращался туда на ночлег.

– Дедушка задерживается? – сначала серьезно, потом с иронией и издевкой спрашивал цыган.

– Вот-вот появится, – неизменно отвечала я, стараясь сохранять невозмутимость.

Он часто исчезал, не сказав ни слова, пропадал по несколько дней, и я думала каждый раз, что он ушел навсегда. Но он возвращался. Чаще ночью. Неслышно забирался в дровяной сарай и ложился спать, предусмотрительно посадив свою спутницу на привязь, а утром я наталкивалась на них там, или меня будило его пение, или рык волчицы, или звук ударов топора о поленья. Возвращался он каждый раз чем-то разжившись, то уединившись, шелестел втихаря купюрами, рассовывал по карманам бусы и золотые побрякушки, то расхаживал в новой шубе, то кидал на стол, как трофей, карамель или задубевшие вафли.

– Я думала, цыгане – в основном конокрады, – язвила я, – а ты так, по мелочи, я смотрю.

Он ничего не отвечал, а только пронзал меня черным глазом, и я жалела, что заикнулась: вдруг примет шутку за руководство к действию. Я ловила себя на мысли: я боюсь, что он однажды не вернется. Это чувство усиливал огонь. Мы часто разводили большой костер между домом и лесом, он отгораживал жаркий уютный круг от холодного темно-синего мрака. Мы сидели по разные стороны пламени, впитав его жар, и смотрели друг на друга. У него был дикий взгляд зверя перед прыжком. Во мне колотилось незнакомое смятение. Собака-волчица истошно выла в сарае так, что у меня кожа покрывалась мурашками. Такого жуткого воя я никогда не слышала в лесу, когда жила здесь с дедушкой. В голосе Шанты было предчувствие чего-то трагического.

Однажды я пошла к реке разыскать его, знала, что он ушел рыбачить. Был первый по-настоящему теплый день весны, и я бежала всю дорогу, выбиваясь из сил, чтобы потратить распирающую меня изнутри энергию. Контролировать ее было труднее, чем взбешенную волчицу Золтана, о чем я и думала по дороге. В дровяном сарае от нее стояла невыносимая вонь, как я ни старалась заглушить ее, развешивая пряные травы по всем углам и входам. Невыводимая вонь дикого существа, посаженного на цепь, запах несвободы. Сам Золтан тоже пах так, что кружилась голова. Это был запах всего на свете: странствий, опасности, костра, подпаленной рыбы, табака, пота, собаки, но это поверх, а главное – необъяснимый и не поддающийся описанию запах самца, который наполнил дом совершенно иным духом, чем был здесь раньше, когда я жила с дедушкой. Запах молодого мужчины, вторгшийся в мой дом, в мои ноздри, пропитавший все предметы вокруг, воздух, которым я дышала, постепенно превращал меня из ребенка в женщину. Я мчалась к реке после того, как, прибираясь в доме, подняла со скамьи и зачем-то поднесла к лицу его рубашку.