Читать книгу Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник - Страница 6

Доехали очень быстро. Ларик, высадив Настю у подъезда, поручил свой мотоцикл мальчишкам, ранней стайкой собравшимся в тени дворовых кустов пыльной сирени. Ларик невольно вспомнил свежую листву на деревьях в селе и взлетел на свой четвертый этаж. Надо было пораньше сегодня в отдел кадров попасть. Документы уже должны были прийти. В положительном ответе Ларик не сомневался ничуть . Но вот брюки… Кажется вся пыль Берлушовского «тракта» засела в них, и плотно въелась во влажную ткань. Просто почистить не удалось. Надо было тщательно высушить штаны и прогладить с тряпкой, смоченной в растворе стирального порошка. Это он помнил ещё со школы, как можно быстро освежить цвет. Элька его тогда научила, а с мылом и стрелки лучше держались. Вывесив брюки для просушки на балкон, Ларик взялся за телефон, обещал же Эльке позвонить. Да и просто поболтать захотелось. Отвязаться от неприятных размышлений, по поводу дедова письма. Элька, как никто его поймет. Ларик всей шкурой своей ощущал, их родство душ с сестренкой.

– Привет, Эль. Как дела?

–Ты приехал уже? Дела нормально. Воюю. Хорошо, что иногда они отвлекаются друг на друга, а то бы ничего не успевала.

– От бабулек тебе привет. Ждут они вас.

– Да, я знаю. Коля страшно занят. Везти нас некогда, но планирует. Это же целый день уйдёт по такой дороге.

– Да нет. Дорога нормальная сейчас, прошлись грейдером. Я же сегодня оттуда. Пыльно только. Штаны сушу. Сейчас поглажу и пойду на завод.

–Тебе сколько ещё можно не работать?

– Полторы недели. Думаю, успею.

– В этом году точно поступать никуда не будешь?

– Неа. Дай отдохнуть-то немного. А то сразу и работа, и учеба, и Алька приедет. Не, лопну.

– А что это у тебя голос грустный?

– Да так. С бабушками почти поссорился.

– Из-за чего это ты с бабушками-то вдруг поссорился?

– Да они, как из ума выжили. Представляешь, они мечтают, чтобы я попом, как дед, стал. И храм восстановил. Прикинь? Кому это нужно вообще, кроме таких же древних бабулек? Я им чо, пастух?

– А ты знаешь новость, которая тебя непосредственно касается?

– Новость? Меня? Это какая же такая новость?

–Это не телефонный разговор. Приедешь, поговорим. Твоей работы может коснуться. Да даже точно коснется. Приезжай побыстрее, и лучше, если прямо сейчас.

Ларик поехал к сестре, как был: в трикушках и в майке. По дороге он прикидывал, какая это новость может «так» его коснуться. Но ничего не мог придумать. Поцеловав сестренку и посадив на руки племянников, которым привез кулечек ирисок, он вперился взглядом в сестру.

– Ты о чем, Эль? Какая новость?

– Простая. Папа решил восстановить свою фамилию. Дедушкину. Арсеничев. Подал заявление. Бабушки это знают. Они тебе не говорили ничего?

– Не-а. Ничего. И что теперь будет?

– Ничего особенного, кроме строки в автобиографии. Мало того, что он был в оккупации какое-то время, он теперь ещё и сыном священника станет. А ты внуком священника. А я – внучкой. Ты говорил, что ты заполнял подробную анкету?

– Да. Заполнял. Аж четыре страницы мелким шрифтом.

– Теперь будешь переделывать. И не факт, что возьмут. Понимаешь?

– Да ладно. Брось. Я-то причем?

– А это никого не интересует, что ты ни при чём. Кстати, ты же в храме прислуживал дедушке?

– Ну. Так я же маленький ещё был?

– Смешной ты, Ларька. Есть факт. Есть свидетели. Тебе мало?

– И что? Теперь я на всю жизнь прокаженный? – Ларик не находил слов от возмущения. – Я же и пионером был, и комсомольцем.

– Если бы тогда кто-нибудь удосужился проверить твоё времяпрепровождение на каникулах у деда, – не был бы ты ни пионером, ни комсомольцем. Понятно? И в армии ты бы не на крейсере военном служил, а в стройбате. Вот так. Это мне Коля сказал. Его в отдел кадров и в партком уже вызывали. Я, конечно, не знаю, какое это отношение имеет к Коле, но он мне только печально улыбнулся. Идет новая компания против «опиума для народа.» Понимаешь? Мы попали под раздачу. Просто тупо попали и всё. Машина крутит, механически всё пережевывая, ей всё равно. Это машина. Но ты сходи, конечно. Тебе на сегодня назначили?

– Да. Через три часа надо быть там. У меня брюки сохнут. Вчера в речку свалился одетым.

– Как это? Свалился?

– Да так. Случайно с ребятами встретился, ну и выпили за встречу. Вот и свалился. Случайно.

– Возьми Колины штаны. У него от выходного костюма брюки вторые есть.

– Давай. Чо-то ты меня озадачила, Элька.

– На, возьми, – Эля подала брату брюки мужа. Но, как и следовало ожидать, они были ему слишком коротки.

– Ладно, если что, буду девчонок шокировать своей форменкой. Головы отворачивают, когда видят. Чувствую себя, как на сцене.

– Давай. Чувствуй. Позвони мне, пожалуйста, а лучше приедь ещё.

– Ладно. Но, по-моему, ты нагнетаешь, – Ларик чмокнул сестру в щёку и умчался.

О бельевых прищепках в принципе Ларик знал, и о ветре тоже подозревал, но то, что его штаны сдует с балкона в неизвестном направлении, для него было полной неожиданностью. Полчаса ушло на поиски злополучных брюк, их сдуло к самому фундаменту дома и прямо под водосточную трубу. И то, что в этой трубе была какая-то вода в такую сушь, тоже было полной неожиданностью. Про росу он тоже забыл. Накапало немного. Только на одну половину штанов.

Утюг разогревался медленно. Это был подарок родителям на свадьбу – шикарный по тем временам электрический утюг на пружинной проволочной подставке. Ему было «в обед сто лет», но его не меняли, как неломающуюся реликвию с несомненным знаком качества, хотя никто тогда этих знаков не ставил. Это сейчас такой знак начали шлепать везде, куда ни плюнь, везде стоял этот пятиугольничек.

Ларик поставил утюг на мокрую штанину, утюг разогревался как черепаха, даже пар не поднимался от ткани. Переставлять его толку не было. Надо было ждать, пока он нагреется. Ларик вышел на балкон собраться с мыслями.

Визг Настёны, донесшийся до него из её квартиры, вышиб все мысли разом из головы Ларика. Он не помнил, как вылетел на улицу, как взлетел на третий этаж соседнего подъезда и нажал кнопку старенького звонка, прижавшись ухом, на звонок никто не открывал, а в квартире снова раздался крик девчонки. Жаль, что на ногах у него были только кеды, но и в них он со второго удара хорошо поставленной ноги морского пехотинца вышиб замок и ворвался в квартиру. Отчим прижал её на кровати за горло, а второй рукой торопливо расстегивал штаны.

Ларик его не ударил, он просто отшвырнул его в сторону и схватил Настю, почти задохнувшуюся и уже не оказывающую сопротивления.

– Эй, Настюха, ты в порядке? – у Ларика тряслись руки, он приподнял её, но девчонка обмякла и была почти без сознания. – Настюшка, не бойся. Я тут. С тобой. Всё нормально, он положил девушку на кровать, толкнул ногой пытавшегося подняться толстого с красно-синим лицом мужика, жестко ударив его об стену, и пошел за водой. Сбрызнул лицо и шею Насти, покрывшуюся багровыми пятнами.

– Ну, как ты? – улыбнулся Ларик Настюхе, приоткрывшей, наконец, пустые мутные глаза. – Давай, собирайся. Ко мне пойдём, я тебя с этим уродом не оставлю. У тебя экзамен-то когда? – поправляя на ней разодранное платье, спросил он спокойно, как будто бы ничего и не произошло в этой комнате.

– В два часа начнется. Перенесли почему-то, – хрипло и тихо ответила Настя.

– Вот и хорошо. Где тут твои вещички, сумка? Давай собирай всё и пойдем. Лежи, сука ё*ная, – выругался Ларик, ещё раз толкнув ногой валяющееся тело толстого борова, цепляющегося за спинку кровати.

– У меня сумки нет. Я так пойду.

– В разорванном платье? Другое есть?

– Есть… я сейчас, – Настя медленно оглядывалась вокруг. – Я в простыню всё заверну.

– Вот. Давай, а я тут с этим говном пока поговорю.

Настя ушла в ванную комнату, потом прошла на кухню, собирая свои вещи, попадающиеся под руку. Она явно плохо соображала. Ларик, поддав для обездвижения кулаком в красную пьяную рожу насильника, подошел к шкафу, открыл дверцы.

– Где тут твоё лежит?

– Вот, на полке, – Настя начала приходить в себя и вдруг с бешено колотившимся сердцем стала лихорадочно сгребать всё в кучу, на простынку, принесенную из кухни с диванчика. До неё, видимо, дошло, из какой передряги вытащил её Ларик.

Ларик расположил её в бывшей комнате Эльки. Времени было совсем в обрез. О брюках речь уже не шла.

Утюг всё-таки раскалился. И сильно.

Дыра в форме утюга была сквозная, на обеих частях брюк, и на левой, и на правой, и на гладильной доске тоже была подпалина до самой доски. В комнате невыносимо пахло гарью. Открыв настежь все окна и балкон Ларик попытался рассмешить Настюху, посмотрев на неё сквозь отверстие в штанах, но закашлялся от запаха и увидел только печальные глаза девчонки: чему тут смеяться, когда штаны пропали?

Насте нужно было прийти в себя и привести себя в порядок. Для начала Ларик загнал её в ванну, под прохладный душ. Горячей воды летом не давали, но, нагретая в водохранилище вода даже в трубах не остужалась. Из кранов шла вода комнатной температуры, пахнувшая хлоркой, как всегда. А потом Ларик надавал Насте кучу поручений по хозяйству часа на два, чтобы отвлечь её от одиночества и мыслей.

Ларик уже со спокойной безнадежностью достал свою форменку, надел бескозырку с надписью «Неугомонный», хотя и берет тоже хорошо бы смотрелся, но бескозырка больше подходила к гюйсу, и вышел, заперев дверь снаружи.

Выйдя из квартиры, он приложил ухо к двери. Было тихо.

Моряк на мотоцикле только в Крыму смотрится логично, но Ларику было не до соответствия месту. Четко стояла одна задача: быстрее решить свои дела и как можно быстрее вернуться домой. Он побаивался за Настюшку, хотя, вроде, она всё понимала и разумно отвечала на его вопросы и выполняла его указания. Но стресс-то у девчонки однозначно был. Это не сегодня и не завтра выветрится. Милицию он решил не вызывать. Настя просто позвонила матери и попросила сегодня не задерживаться, ничего не объясняя. Это уж дело матери Настиной и самой Насти, заявить на мерзавца. Он будет свидетелем. Разумеется. Будет. Обязательно.

– А решения по моему заявлению нет? – спросил Ларик у секретарши, толстой медлительной тетки, в круглых очках сильно увеличивающих глаза, делая их очень выпуклыми.

– Почему нет-то? Есть. Поэтому вас и примут лично. Подождите, молодой человек и не мешайте работать. Вам всё скажут, и чем так от вас пахнет? Вы были на пожаре? – сердце Ларика дрогнуло от нехорошего предчувствия.

Личное дело Ларика с подробной анкетой завернули с отметкой «отказать».

– Вы можете попытаться устроиться куда-нибудь в другое место, где нет таких жестких требований…

–Требований к чему? – не выдержал Ларик.

– К чему-у-у? – начальник отдела кадров посмотрел на него, высоко подняв брови в недоумении,– да к благонадежности твоей. Это главное на нашем предприятии. Это тебе не кораблик, – начальник с усмешкой посмотрел на бескозырку.

«Знал бы ты хоть что-то о военных кораблях! Придурок!» – но вслух Ларик ничего не сказал, просто встал и, оглядев этого тщедушного седого мужичонку с ног до головы, вышел.

– Мало вас таких сгноили по лагерям, выбл*дки, – просипел начальник и, подбежав к окну, проводил взглядом Ларика, закусившего ленточки бескозырки и стремительно удаляющегося на своей «Яве» прочь.

Настя, освеженная душем, сидела в кухне. Она согрела чайник, достала из маленького холодильничка «Саратов», который отец Ларика где-то достал по знакомству, плавленые сырки, банку сгущенного молока и коричневую жестяную банку с растворимым кофе «Касики», на боку которой индеец с пером в волосах являл дружественный профиль угнетенного народа Северной и Южной Америк. Этот дефицит отец привез из Ленинграда, из командировки.

– Не замерзла под душем-то? – спросил Ларик, увидев влажные волосы на спине Насти, раскинутые для просушки

– Нет. Я привыкла, и жарко очень. Даже хорошо так, – Настя, мельком взглянув на него, опустила голову. – Ларик, ты прости, что так получилось опять. Навязалась я на твою голову.

– Это мы ещё посмотрим, кто кому навязался. Мать во сколько домой приходит?

– Когда как. Обычно в шесть вечера с дневной. А с дежурства утром.

– Сегодня во сколько придёт? – Ларик серьёзно смотрел на девчонку.

– Не знаю, обещала в шесть.

– Ну и лады. Тебе до экзамена ещё… – Ларик выглянул в гостиную – три часа. Давай повторяй пока, время не теряй. А сейчас кипяток наливай, у нас целый пир будет. Где-то ещё мороженое валяется тут, – Ларик открыл холодильник и вытащил две эскимошки на палочке. – Любишь? – протянул он один брикетик девочке.

– Люблю. Мы с папой всегда покупали, если попадалось. Я с изюмом люблю очень, – разглядывая обертку из фольги, печально вспомнила Настя.

– И я люблю. Но эти без изюма. Тоже ничего. Сейчас я тебя буду учить кофе с мороженым пить. Пробовала?

– Нет. Я и кофе растворимый всего один раз в гостях пробовала. Вкусно, – Настя смущенно улыбалась слабой вымученной улыбкой.

– Вот и давай. Накрывай на стол, чтобы все чин-чинарём было. Бутербродики там сообрази. А где колбаса? Была, вроде.

– Да. Есть. Я думала тебе на обед оставить. Больше же нет ничего?

– А мы на обед с тобой в одно место в гости пойдём, но это уж после экзамена. Ты сможешь его быстро сдать, одной из первых? Или слабо? – Ларик помнил, как его городская интеллигентная бабушка Лира говорила: «Чтобы человек почувствовал себя в гостях свободно и не смущался, нужно его привлечь к полезным и простым делам, чтобы голова у него работала в нужном направлении, отвлекаясь и от смущения, и всего ненужного», – вот этим Ларик интуитивно и занимался: привлекал, отвлекал и поручал.

– Смогу. Я всегда одной из первых сдаю. Не люблю растягивать. Это, как у зубного, всё равно придется лечить. Чего тянуть? – Настя улыбнулась, а Ларик с уважением посмотрел на неё: «А я тяну до последнего. Боюсь. Как услышу звук бормашинки – всё, капец, пропал мужчина в расцвете сил!» – они дружно рассмеялись, представив дрожащего Ларика. Настюша почти бодро встала и начала накрывать на стол «чин-чинарём», как у бабушек.

Следы от пальцев на шее у Настюхи багровели: «Не дай Бог и синяки ещё останутся», – тревожно подумал Ларик, открывая шифоньер в спальне родителей, на перекладине дверцы висел материн газовый платочек, прозрачный изящный и голубой, прям в цвет Настюхиному ситцевому платьишку.

Форменку свою он аккуратно сложил и убрал на полку, засунув бескозырку в старую наволочку. Натянув трико и рубашку, достал коробочку с деньгами, сунул сиреневую «двадцатьпятку» в нагрудный карман. Много денег ему не оставляли: «если что – у Эли возьмёшь, и всё будет под контролем», – Ларик усмехнулся наивности родителей, да если надо, он за одну ночь двадцать заработает на разгрузке арбузов, например, или дынь. И ещё с собой вкусноты прихватит.

Ларика всегда удивляло: и куда эти фрукты-ягоды деваются? Редко где продают, но то там, то сям люди тащат и дыни, и арбузы. А очередей почти нигде не видно. Очереди сразу выстраивались, когда что-нибудь вкусненькое появлялось, например, болгарские помидорки. «И кто их так тщательно укладывал в эту синюю бумажку? Каждую помидорку в отдельности?» – этих ящиков с помидорами Ларик за свою недолгую грузчицкую жизнь тоже перетаскал немало. Их бы и так раскупили, и без упаковки такой. Они были все одинакового размера, сладковатыми на вкус и плотная кожица звонко лопалась, когда помидорку надкусывали. Ларик сглотнул слюну от воспоминаний. До помидоров ещё надо было дожить.

– На, Насть, надень. К платью подходит, и ссадин не видно будет, – Ларик подал Насте платок. Девушка взяла косыночку, даже не взглянув на Ларика. Шея болела.

– Ну, и что ты тут наприготовляла? Во, нормально. Теперь берём ложку мороженого и опускаем в горячий кофе. И сразу пьём понемногу. Вот так, – Ларик, показывая, втянул слишком сильно и обжегся, смешно выплюнув всё обратно.

– Фу ты, горячий гад какой! Я думал, что похолодней будет. Не рассчитал.

– А ты часто так кофе пьёшь? – с улыбкой, сипя, как простуженная, спросила Настя, пытаясь, как могла, поддержать настрой разговора, как-будто и не было ничего…

– Так? Так первый раз, но много раз слышал. Ничо особенного. Холодный кусочек, вернее лужица среди кипятка. Да ерунда это всё. Давай пей, как хочешь, и съешь, хоть кусочек чего-нить, главное. Не боишься экзамена-то?

– Экзамена? Да нет. Я хорошо подготовилась. Только из головы всё вылетело, – Настя опять опустила виновато голову.

– Слышь, Настёна, а я фокус один знаю. Если попросить другого человека назвать тебе цифру или открыть страницу учебника наугад, то он тебе точно назовёт или номер билета твоего, или тему. Хочешь попробовать?

– Хочу, – просипела Настя. – А кого попросить надо?

– Ну, кого? Ну, меня попроси. Я же тоже «другой». Не сдаю же? Ну, давай проси,… – Ларик, сложив руки на груди, сделал серьёзный вид и важно насупился.

– Ларик, слушай, а как у тебя полное имя?

– Илларион Николаевич. Давай, проси!

– Илларион Николаевич, откройте, пожалуйста, вот эту книгу на какой-нибудь странице?

– Хорошо, давайте, – Ларик на полном серьёзе закрыл глаза и протянул руку, к учебнику, потом крепко схватив корешок, резко открыл книгу.

– «Мой город!» – улыбнулась Настя, – Я наизусть помню этот текст и вопросы к этому билету тоже.

– Вы знаете, девушка, – это усыпляющая простота. Мне, кажется, вы совсем нечетко знаете ответ на одиннадцатый вопрос, – Ларик «лепил горбатого», чтобы только отвлечь её, сбить с той трагической печали, что застыла в её глазах.

– На одиннадцатый билет? Или на одиннадцатый вопрос по тексту? – Настя невольно увлеклась игрой.

– И то, и то повторите на всякий случай. И если я окажусь прав, вы выполните одну мою просьбу.

– Какую?

– А это мы узнаем после экзамена. То есть, это вы узнаете, я-то сам знаю. Короче, у тебя час всего. Давай, чеши мозги по-быстрому. Я в магазин слетаю. Сжег штаны-то. Совсем не ношенные, от костюма выпускного. А в форменке не везде пойдёшь. В общем так, ты за хозяйку остаёшься, на телефон не отвечай. Окна не закрывай, пусть продувает гарь эту. К двери не подходи. Вопросы есть? Вопросов нет. Я – одна нога там, другая – уже здесь, – Ларик снова закрыл её на ключ снаружи, прислушался прижав ухо к двери. За дверью было тихо.

Вовремя Ларик вышел за штанами. В магазинчике на углу выбросили в продажу «техасы», некоторые шутники их ещё называли «чухасы». Так назывались штаны из толстой жесткой бязи. Все карманы были укреплены по углам блестящими заклепками, все швы отстрочены грубой и рельефной строчкой. В американских боевиках такие показывали. И почти такими же, только синего цвета фарцевали в Одессе на Привозе ребята, те, кто приходил из загранки. Но стоили они гораздо дороже, чем весь его выходной костюм. Он, увидев такие, тогда лишь присвистнул: «Это кто же такие покупает-то?»

Эти же, попавшиеся ему на пути поисков подходящих штанов, собрали толпу зевак. Они, эти случайно выкинутые в свободную продажу штаны, были прекрасны. Но были они яркого оранжевого цвета. Потому их и выкинули, наверное, как «неликвид», в свободную продажу.

Толпа собралась, видимо, чтобы первыми увидеть смельчака, который такие штаны не побоится купить. И их терпение было вознаграждено. Этот парень не побоялся. Мало того, что не побоялся, он купил их даже две штуки, утверждаясь в своём намерении носить только их. А ещё этот выпендрёжник купил себе – на оставшиеся одиннадцать рублей – «штормовку» светло-серого, тоже пижонистого диковатого цвета. Обычные, привычные для нормальных людей «штормовки» были тогда цвета защитного, как в обычном кино.

–Эй, пацан, ты бы ещё розовые трусы купил в придачу, – крикнул кто-то из толпы. Но Ларик на дураков и сроду внимания не обращал.

– Так он клоуном устроился, я видел, – подхватил шутку другой мужик.

– Точно, он и ботинки с носами кувырдесятого размера купил. Я тоже видел, – зашелся смехом третий зевака.

– А это ты видел, – перед носом задиры образовался кулак, он у Ларика был очень большой и увесистый. – Закрой пасть и займись делом, болтун, – Ларик не торопясь взгромоздился на «Яву» и, сделав плавный поворот, отъехал, оставив толпу в недоумении: неужели этот придурок действительно натянет на себя эти штаны?

Ларик сам себе не поверил, эти штаны, за которые «там» брали сотню, а то и две, здесь стоили всего семь рублей! Правда, те «там» были темно-синими, и бывали они только на Привозе, и уж оттуда добирались до редких счастливчиков, но уже за «двести рябчиков». Ну и что, что эти оранжевые?!

Настя не успела дойти до конца темы, а Ларик уже вернулся, довольный и даже, можно сказать, счастливый. Он молча прошел в свою комнату и переоделся.

– Шик! – серая рубашечка с коротким рукавом и серая ветровка, если, наконец, придёт прохлада, решали все вопросы его очень даже стильного гардеробчика. – Вот бы Алька обрадовалась! – писем от Альки не было уже две недели. – Надо написать. Может, случилось что? Вот сегодня утрясу вопрос с Настей и напишу, – решил Ларик, надевая «рубашку на каждый день» брусничного цвета и с карманами, что было очень удобно. А Настю он решил до вечера одну не оставлять, там мать её придёт, пусть и решают, как им быть с этим ублюдком.

– Ну, как я выгляжу? – Ларик прошелся, как по подиуму, перед Настеной. Она выпучила глаза и вдруг хрипло расхохоталась. Чего, чего, а такой реакции Ларик не ожидал.

–Ты чо ржешь, как ненормальная? Это модно сейчас там, на западе. Там все так ходят, – но Настя не унималась. Тогда Ларик насупился: «Деревня ты необразованная. Давай собирайся, в школу пора», – но про себя Ларик возликовал: «Настена вроде в порядке пока, а про голос скажет, что простыла, и всё тут».

После экзамена он её ждал на другой стороне улицы, в тени густых лиственничных посадок. Эти деревья он с классом сажал, ещё когда был в первом классе. Седьмая лиственница была его. Он её нес из питомника, он сам для неё яму копал, сам кол вбивал, сам привязывал и поливал водой из придорожной канавы. Теперь она была метров семи в высоту.

Настя вышла из школы быстро, оглянулась и остановилась в растерянности. Она не увидела Ларика за деревьями. Он подкатил на мотоцикле с выключенным двигателем, здесь ехать было под горку, и сам поймал себя на мысли, что ведет себя, как мальчишка. Настя отпрыгнула от неожиданности, но тут же улыбнулась, увидев своего оранжево-красно-бордового мотоциклетного друга.

– Ну? Как?

–Нормально. Пятерка. Да! Ты представляешь, Ларик, действительно был одиннадцатый билет! Но я и другие все знаю, – как бы оправдываясь сказала она, всё ещё сипя. – Ты знаешь, мне директор сказала, что у меня будет медаль. Только у меня есть одна четверка. Не знаю, будет ли ещё медаль-то?

– А по какому у тебя четверка?

– По рисованию.

– Ну! Это серьёзно. Могут и не дать. Как пить дать – не дадут. Может… взятку предложить? – тихо проговорил Ларик. Настя вытаращилась на него и смотрела, пока он не прыснул, не выдержав её наивной и возмущенной им серьёзности.

– Фу ты! Ларик, ты вообще уже…

– Неужели поверила?

– Нет, но…

– Поверила, значит, в мою испорченность. А я тебе сюрприз приготовил, ты обещала выполнить мою просьбу, если я правильно номер билета угадаю. А я угадал.

– Какую просьбу?

– Так это,… поехали на чертовом колесе, что ли, покатаемся. На карусели. Ещё куда-нибудь сходим, там раньше комната смеха была… последний же экзамен сдала? – Ларик смотрел, как Настя мрачнеет и грустнеет.

– Ты мне об этом сюрпризе сказать хотел дома у тебя?

– Да нет вообще-то. Но и об этом же можно подумать?

– А о чём ты хотел сказать?

– Да я хотел тебя покатать просто, куда захочешь, туда и поедем.

– Точно? Ты не врешь? – глаза девочки засветились какой-то надеждой.

– Точно. Хочешь куда-то?

– Да. Только это место, – Настя потупилась, как бы не решаясь сказать.

– Да говори. У нас ещё два часа до званого обеда.

– Я на кладбище к папе хочу съездить. Я уже год там не была. И мама на родительский день не была у него. Могилку надо прибрать. Там и веник у нас есть. То есть был… наверное. И грабельцы детские мои… маленькие, – неуверенно добавила она, глядя на то, как изменилось лицо Ларика. Что-что, а на кладбище сегодня он никак не планировал ехать. Но слово не воробей. И Настька, как в воду опущенная, стоит.

– Так поехали. Ты там ориентируешься? – он ободряюще взглянул на девчонку.

– Да, квартал третий, вторая дорожка. Там памятник приметный есть такой. Я всегда находила.

–Ну, лады. Кладбище, так кладбище.

Большие, давным-давно посаженые тополя были бы настоящим лесом, если бы не их строгие ряды, заваленные их же сучьями, легко ломающихся от порывов ветра, самых распространенных и быстрорастущих дешевых деревьев. Железная пирамидка, покрашенная голубой краской, с красной звездой на вершинке – вот и всё, что осталось от Петра Алексеевича, командира разведроты, отчаянного красавца, смельчака и весельчака, пока осколок не попал ему в глаз и не застрял там, в черепной коробке, мучительно царапая и разрушая мозг. И сейчас его любимая дочка, старательно обтирала пирамидку от пыли, от стручков тополиного пуха, застрявшего в лучах красной звездочки, подметала облезшим старым веником площадку внутри оградки и о чем-то шепталась с отцом. Ларик отошёл подальше, чтобы не смущать её, и только видел, как шевелятся её губы, то улыбаются, то кривятся в попытке сдержать слёзы. Он отвернулся.

Этого никто не должен видеть – это святые минуты.

– Ларик, я всё закончила, можно ехать. Хорошо, что мусору немного. Кто-то и дорожку промел около папы, – Настя понесла случайно подобранный большой бумажный мешок с собранными ветками к ближайшей свалке, которые тут нагребали после каждого родительского дня. – Мне бы только руки сполоснуть. Где тут вода есть, интересно?

– Нет тут воды нигде. В сторожке спросим, может у сторожа есть. Пьёт же он что-нибудь? И руки моет тоже.

Сторож, пожилой дядька с внимательными глазами, казалось заглядывающими к тебе прямо в душу, показал Насте, где висит летний уличный рукомойник за домиком.

– Слышь, парень? Ты её не обижай. Она у тебя, чо-то, как без кожи. У меня, аж, сердце зашлось, как на неё посмотрел. А я таких за километр чую. Чо с ней это такое?

– К отцу привозил. Хороший он мужик был. Разведчик. Нам, пацанам в школе часто про войну рассказывал. А у неё мать в дом привела кабана вонючего. Вот сейчас и надо мне её куда-то пристроить, – Ларик поделился с этим стариком своей заботой, как иногда делятся со случайным попутчиком в поезде самыми насущными проблемами.

– Твоя, что ли?

– Да нет. Просто с детства знакомы. Она же маленькая совсем. У меня другая. Приедет скоро, – Ларик улыбнулся, представив Альку, всегда такую неунывающую и неожиданную.

– Ну, ты этой горя не добавь. Человек он, знаешь, не железный. Терпит, терпит, а потом вот такая капелюшечка упадет – и всё. Как раз и хватит, чтобы убить нахрен, – сторож показал на кончике пальца, какая капелюшечка иногда убить может, потом отвернулся, и Ларику показалось, что голос у него дрогнул.

– Ладно, езжайте. Аккуратно, гляди, – не оборачиваясь и сгорбившись, мужик вошел в сторожку и прикрыл за собой дверь. Ларик ощутимо почувствовал, до холодного ветерка на затылке, что только что тут пронеслось воспоминание о большой беде.

У каждой могилы своя история беды.

До города доехали за полчаса. Дорога была неплохой, ехали в основном по полевой, заросшей травой дороге, идущей параллельно основной. На ней и ровнее, не так трясет, и не так пыльно, как на большой, посыпанной дресвой и выровненной грейдером.

Эля ждала Ларика с приятелем. Он по телефону сообщил, что приедет не один и просил не сильно удивляться. Эля очень удивилась и сразу послала его за квасом к бочке, стоявшей на пятачке около магазина, всучив ему в руки алюминиевый бидон с крышкой.

Очередь шла быстро, кто-то пил стаканчик, кто пивную кружку, квас шел нарасхват, рядом стояла уже следующая привезенная бочка. И каждый спрашивал у отходящего: «Ну, хороший, или подкисший?» – квас был хорошим, свежим, без переброда. Когда он вернулся, выпив большую кружку сладковато-кислого щиплющего за язык кваса, Эля с Настей уже заканчивали крошить овощи на окрошку. Ничто другое в такую жару просто не лезло в горло.

Поели, и Настя, чтобы не мешать брату и сестре, и хоть как-то отблагодарить их, вызвалась мыть посуду, тут уж какой труд – под проточной-то водой. Это не то, что у бабулек было: налей – вылей, налей – вылей. И так, – пока не заблестит всё.

Впрочем, Насте у бабулечек нравилось всё, даже их старенький, мятый и не до конца выправленный алюминиевый тазик, для мытья посуды отчаянно и наивно блестевший, как бы извиняясь за свою помятость и неказистость. Сейчас, их домик вспоминался ей, как пряничный чистенький игрушечный домик, пахнувший подошедшим на оладушки тестом, мёдом и парным молоком. И тулупом на полатях. Тулуп пах чем-то основательным, теплым, надежным.

– Настюшка, нам с Лариком поговорить тут надо на семейные темы, ты с мальчишками не сходишь погулять во двор? – Эля сложила руки лодочкой в просьбе.

– Да, конечно, схожу. А им где можно играть?– всё так же хрипя спросила Настя.

– Да везде, но ты следи, чтобы они рядом были всё время, а то, если разбегутся – не собрать полчаса будет. Они такие.

– А сказки они любят?

– Это самое их любимое занятие. Могут час в песочнице сидеть и слушать.

– Ну, тогда справлюсь, я много сказок знаю, – Настя, взяв малышей за руки, вывела их во двор. И пока Ларик рассказывал свою невесёлую историю и про Настину беду, Эля, не отрываясь, по привычке следила из окна за своими мальчишками и за Настей, которую она и помнила-то только потому, что та была дочкой их завуча и маленькой соседской девчонкой, пока Эля училась в школе.

– И что мне делать, Элька? – Ларик был растерян.

– Ты насчет работы сейчас?

– Ну, хотя бы?

– Давай, братишка, рассуждать здраво. Если ты хочешь руководить каким-нибудь значительным коллективом, то, во-первых, все места давно заняты. Ну, денежные места, скажем, рублей на сто пятьдесят, и где есть заводские премии плюсом. Это раз. С этим местом тоже, ведь, мама договаривалась?

– Да. Она.

– Во-вторых, на все подобные места назначение идёт через управление культуры. А там уже всё знают, как пить дать. Мама же тоже решила сменить фамилию вместе с отцом. Это ясно. И никто тебя просто не возьмёт сейчас.

– Эль, но ведь, оттепель же объявили? Живут же и здравствуют Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Друнина?

– В-третьих, никто ничего никому не объявлял. Это так, разговоры досужие. И ты не путай, Ларик, немного зарвавшуюся молодежь, которую можно и бульдозером смахнуть, если что так, и мощный идейный противник – священство. Священство всегда в оппозиции к власти было по определению. На местах, где не было ни радио, ни газет, ни уж тем более телевизоров, куда в последнюю очередь доходили книги, и одна-две газеты в партком – там священник был для многих окном в мир внешний. И Хрущёв на весь мир объявил, что сам скоро покажет по телевизору последнего священника в нашей стране. Ты никогда не задумывался, почему к нам, к «поповскому отродью», так сказать, люди очень хорошо относились. Ну, если не считать самых идейных партийцев. Да и то, идейные они были, пока кто из родни не умер. Ночью они тайком приходили, чтобы отпел дед наш преставившегося крещёного раба Божия. Партия партией, а Бог-то выше в сознании людей.

И вот ты, Ларик Удалов, хочешь стать художественным руководителем целого коллектива советских людей, да? Их наставником в чём-то быть? И неважно, в чём ты им будешь наставником. Важно, что ты вряд ли будешь заучивать и повторять цитаты из программы партии, чтобы всех убедить, что ты – праведный комсомолец, а не потомок рода священников.

Сейчас такое вот в Китае поднялось. Цитатники, как молитвы. А по сути – это и есть молитвы. Что же это ещё? Их заучивают и хором молятся. И буржуазных «бесов» в деревни изгоняют на перевоспитание. Так насаждается идеология. И так она всегда насаждалась. Сначала, как случайная фраза. Потом, как обычная фраза. А потом… Как обязательная. Всё известно со времен Конфуция.

– Кто это такой? – спросил уныло Ларик

– Да так, древний китайский мыслитель. Сейчас его цитаты китайцы растаскивают по кусочкам. Неглупый человек был. Я нашла в книгах о нём, покажу тебе потом, где можно прочитать. Но вернемся к нашим баранам, Ларик. Как я понимаю, пока ветер не задует в другую сторону, не видать тебе здесь ничего хорошего. Никакие цитатники не прокатят. Или привсенародно, через газету, например, отречься от нашего папы – технология не изменилась – или пойти рабочим и менять профессию, учиться заочно на каком-нибудь нейтральном факультете. Биолог, физик, математик. Но не философ и не политэконом, и не историк, понятное дело. Такие вот дела, братишка.

Ничего страшного. Хрущёва ушли, слава богу. Сейчас уже Брежнев царствует. Этот не так лютует против идеологических врагов. Он их прикармливает и делает своими. Но люди-то на местах остались те же. Приученные и выслуживающиеся перед любым начальством, с оглядкой, кабы чего где не вылезло. «Лучше перебдеть, чем недобдеть», как Коля мой говорит. Так было, так есть и так будет ещё очень долго. Пока человек не ощутит себя духовно свободным. А церковь не прикормишь. У неё история поглубже будет, чем история партии. И аудитория – дай Боже. Причем давно идейная по-своему и очень упертая. Я тут как-то с Егорушкой по деревне гуляла, так со мной все здороваются и спрашивают, не думаем ли мы – ты только вдумайся, Ларик, – «мы!!!» – церковь восстанавливать? И крестятся на обрушенный купол церкви, где вороны себе гнёзд навили. Понимаешь? Не хватает людям тёплого душевного обновления что-ли? Закостенело всё. Ведь многие сегодняшние лозунги, правильные по сути, произносятся людьми очень дежурно. Походя-привычно. А на разговор по душам, как дед наш говорил, только свистни – и люди пойдут. Сначала бабушки, потом с внуками, потом с их матерями. Крестить этих самых внуков. Так и пойдут. Уверена. Если бы я была мужчиной, то вполне возможно, что я на это бы решилась.

– Эля! Ты сейчас о чём?! Ты сейчас рассуждаешь, точно так же, как бабушки. Ты читала письмо деда?

– Нет, конечно. Это же только тебе было написано. Даже обидно, что только тебе. Это секрет, о чём он написал?

– Секрет! – Ларик был зол. – И зачем отец всю эту мутотень с фамилией затеял? Жили – не тужили. Чем ему фамилия Удалов не нравится? Люди рисковали, между прочим, усыновляя его. Теперь вот ни за что, ни про что отдувайся.

– Ты не прав, братик. Мы за свою кровную родню сейчас отвечаем. Понимаешь? Нельзя предавать родных людей. Так никакой народ не выживет, если будет предавать. Выживает только тот, кто свою историю помнит. Мы с Колей решили, что наши дети будут знать и гордиться своими предками. Что плохого сделал Алипий, наш дед? Школу воскресную, пока её не закрыли, поддерживал вместе со своим отцом Илларионом, в честь которого тебя назвали? Приход создали такой, что два раза он сам возрождался? Знаешь, как раньше говорили?

– Как?

– Каков поп, таков и приход! Вот как. В храм же со всей округи люди съезжались. И казаки бывшие, и селяне простые. Ты вспомни, сколько на Пасху народа наезжало. Куличи негде было ставить на столах уличных. И всё благодаря Иллариону и Алипию. Они держали всех. А сколько вдовам они помогали? И отпевали заочно и панихиды служили. Вещи сиротам собирали по дворам ходили. А чем ещё можно было утешить таких, мужей потерявших, трудившихся до изнеможения женщин? Вон, Пелагея рассказывала, как на себе лемеха они тянули. Взвоешь тут, когда ни слова утешения, ни ободрения ни от кого не услышишь, всем было плохо. А они, Алипий и Илларион, утешали. Утешали. Потому и ехали сюда люди, пока церковь открыта была. Дед сам удивлялся, что власти их так долго терпели. Везде, ведь, церкви закрыли вблизи города. Они одни оставались, поэтому и церковь более-менее сохранилась. В Баландино такой красивый храм был. Меня однажды возили туда, но и тогда, когда он уже был полуразрушен, чувствовалась его красота и мощь, как раненый исполин стоял на коленях. И что? Я вот себе не представляю, что было в головах у людей, когда они кирпичи из кладки воровали и растаскивали по дворам. Как они не боятся проклятия предков своих, которые по крохе собирали и строили годами этот их храм? Просто не было у них Иллариона и Алипия. Всё от человека зависит. Сейчас это называют человеческим фактором. А раньше просто совестью называли, а не фактором.

Да, ладно… Давай по существу. Надо бы тебе куда-нибудь устроиться в ПТУ какое-нибудь, что ли? Туда никто добровольно не идёт работать с таким специфическим контингентом. А ты – десантник, моряк, – это для любых пацанов приманка. Справишься, я думаю

Или в пригородную школу. Там тоже народу вечно не хватает. В город все стараются уехать, отработают три года – и всё. Ты подумай. Просто надо переждать. Изменится всё. Вот говорю так, а самой страшно даже стало. А как изменится? И как они не понимают, что нельзя впроголодь людей держать в таком богатом государстве. Хлеб по норме выдают опять в стране, которая весь мир когда-то хлебом кормила. Это же давно очевидно, что кормят, кормят и кормят, задабривают союзников. Я не политик, конечно. Наверное, и так можно друзей иметь, но в крайней ситуации такие друзья предадут, если им что-то вкуснее предложат. Ох, чувствую, хлебнем мы ещё! – Элька замолчала, глядя, как мальчишки сидят в песочнице и ковыряют лениво песок, почти не отрывая глаз от Насти.

– Так, всё! Нервы в сторону. Это враз не решиться. Можно завтра за один день обзвонить все клубы, музыкальные школы и дома культуры, и тебе всё станет ясно, какие им специалисты нужны.

Теперь об этой девочке. Почему ты её привёз и что случилось вообще?

Пришлось Ларику вкратце всё объяснить Эльке. Никто, кроме неё, сейчас ему не помог бы в этом, внезапно возникшем, вопросе.

– Кошмар какой-то! Дикость. Ладно, я сегодня подъеду к пяти, Колина мама приедет, посидит с мальчишками пару часов. Надеюсь, что мать у этой девочки ещё разумная женщина. Поговорим.

– Я бы так не надеялся на хороший исход. Насте поступать ещё предстоит. Она хочет на заочный поступить и работать, чтобы место в общаге получить. Мать её к порогу подталкивает потихоньку, чтобы не мешала ей с новым мужиком семью строить. Как думаешь, реально это?

– На каком-нибудь очень вредном производстве – вполне реально. Это в дальних пригородах, на окраинах такое располагается. С транспортом будут огромные сложности. Времени будет прорва уходить. Но другого не дано. А на обычном производстве через полгода, не раньше, дадут. Она же не спец там какой-то?

– Да какой она спец? Пол, правда, мыть умеет.

– Не смешно. Ладно, давай до её матери доживём, по крайней мере. Может быть всё решиться, как нельзя лучше, и Настя будет поступать на очный. А какую медаль ей грозит получить?

– Не знаю. Но с одной четверкой по рисованию думаю, что и золотая может быть. Посмотрим.

– Слушай, Ларик, а ей лет-то сколько, выглядит, как подросток?

– Шестнадцать в июле будет, говорила.

– А как же она школу окончила?!

– Она с пяти или шести лет пошла учится, говорила. Отец её устроил. Мечтал, чтобы она при нём поступила в институт. Умереть раньше боялся. Вот и накликал. А что?

– Да ничего, – Эля, расстроенная, отошла от окна. – Не возьмут её ни на какое вредное производство. Там всё под расписку. Только для взрослых тётенек. Пусть забудет о работе с общежитием, – Элеонора, вопреки своему романтическому имени была прожжённым прагматиком.

Элеонору таким именем назвала их с Лариком мама, а сына Илларионом назвал отец, чтивший, оказывается, родные корни больше личных удобств и спокойствия. Маму их звали тоже не «так себе», а Лирой Евгеньевной. И у неё тоже была романтическая мама, то есть бабушка Ларика и Эльки, с колыбели определившая Лиру, а за ней и внуков потом, в музыканты. Эту бабушку вообще звали Музой. Так что Элеонора считала, что ей ещё повезло. Хотя ей нравилось другое имя, совсем простое, как ей казалось. Виолетта, имя героини одной из опер. И вопреки своему романтическому имени и увлечению музыкой, с детства Элька всегда была в самом центре всех дворовых разборок. Лира Евгеньевна очень переживала за её музыкальные руки, но даже когда Элька выросла, то от своих «миротворческих» привычек не отвыкла, а наоборот, распространяла их по мере возможностей и за пределы их двора.

Элька не боялась ни пьяниц, ни хулиганов, лезла на защиту слабого, как на идейную амбразуру. Таким характером она удалась в Алипия, в деда.

Того за один его взгляд серых глаз в своё время на Соловках пообещали сгноить, но не успели. Вождь умер. И Соловки вскоре потеряли своё огромное «воспитательное» значение для народа. Дед Алипий вернулся домой, но ничего хорошего надвинувшаяся эпоха правления Хрущёва ему не обещала.

Вождя, поднявшего страну до индустриального гиганта, обвинили во всём, в том числе и во всех преступлениях шайки, выслуживающейся перед вождём, трусливой своры человеконенавистников, с каждым годом всё раскрывающих и раскрывающих заговоры против диктатуры пролетариата и мирового интернационала, дабы зачистить для себя политическое поле до утрамбованной глины гулаговских могил. Хрущёв омыл свои руки, которые были по локоть в крови репрессированных, разоблачительно-наступательным докладом на двадцатом съезде КПСС.

В этот раз Элька успела перехватить руку Настюшиной матери у самого лица Ларика.

– Как ты посмел, мерзавец. А ты? Что ты своей головой думала? Тебе же нет шестнадцати. Если ребенок будет, я на вас пожалуюсь, – Настина мать, вытаращив страшно глаза, вперилась в Ларика, – я вас засужу. Интеллигенция!

– Вы с ума сошли, гражданочка? – заученной фразой из милицейского лексикона резко оборвала её Элька. – С больной головы на здоровую хотите переложить? Где будем разбираться? У вас в комнате или у нас в квартире? – голос Эльки звучал, почти как приговор.

– Вот, правильно, Эличка, – неслось от толпы зевак-соседок, который целый день ждали развязки эпизода с вышибанием двери на третьем этаже ногой Ларика. Пока Ларик тащил узел с Настюхиными вещами, только уж совсем ленивая и нелюбопытная бабулька не вышла на лестничную клетку вместе с другими бабульками, взбудораженными таким грохотом и рыданиями Насти, увлекаемой Лариком прочь от её квартиры.

В те времена на шум в подъезде люди выходили все дружно. Послевоенное население, ещё сохраняя в сердцах гордость победителей, готово было фашистов голыми руками душить, а уж своих-то дебоширов и подавно.

– Давно пора приструнить этого пьяницу.

– Эля, пойдемте к вам, пожалуйста, – голос у Насти дрожал.

– Хорошо, Настюша, к нам, так к нам. Но милицию я вызову сейчас же, зря ты, девочка её утром не вызвала. Твою маму надо бы прав родительских лишать за такие вещи. Но для начала мы сами разберемся!

– Вот так! Так, Эличка! Жаль, что ты от нас уехала. Ей мужик давно дороже дочери. Муж не успел остыть, а уж привела себе хахаля. Да что там говорить. Ледащая баба! – голоса были одобрительными, но и несколько разочарованными, кино уплывало из-под носа.

Как приятно со стороны наблюдать, когда кого-то учат быть человеком!

За дверью Лариковой квартиры Настина мать резко изменилась. Она не пыталась больше хватать Ларика за ворот. Просила прощения, плакала без конца, винилась, но крепко стояла на том, что Насте надо уходить из дома, потому что она сама провоцирует мужика своим видом, особенно, когда он выпьет с устатку. У кого не бывает?

– Да куда же вы её гоните, она же ребёнок совсем?! – возмутилась Элька.

– А что же мне-то делать? Я же вижу, что когда она дома, у него голова всё время в её сторону повернута. Я ж с ним говорила. А он только смеётся, что я от ревности дохну. Да! Дохну я!

Несмотря на требование Эли вызвать милицию, чтобы зафиксировать побои и синяки на шее от рук этого мерзавца, Настя пожалела мать, которая умоляла оставить ей сожителя, ибо без него она грозилась наложить руки на себя: «Настенька, доченька, я же бабьего счастья не знала почти. Отец же больной совсем с войны вернулся. Инвалид и голова у него болела через день, да каждый день. Какая там любовь? Быть бы живу. Хоть тебя-то родили, слава Богу. Пожалей ты меня!»

Настя мать брезгливо пожалела. Но её собственное положение к лучшему от этого не менялось, и мерзкий осадок от позорного поведения матери остался. И у Насти, и у Ларика с Элькой тоже. Так ронять себя из-за мужика?!

Рыдающую и ползающую на коленях, её, наконец, выпроводили из квартиры, потребовав немедленно принести все Настины документы, вещи, которые попросила Настя и Настино пенсионное удостоверение для получения пособия за отца.

Много позже Ларик понял, на что некоторые женщины из-за мужиков идут.

Настину судьбу на первые две недели Эля решила быстро: на время зачисления в институт, она забрала её к себе, не отдавать же её в детский дом, студентку без пяти минут. И возня с лишением матери её материнских прав затянулась бы на месяцы, если не случится действительно трагедия. Всё смешалось в жизни этой девочки, всё выходило как-то боком. На первое время спальное место ей организовали прямо в детской, с мальчишками. И за вечерним чаем договорились, что она поможет Эле с ребятишками по вечерам. С этими алаярами и к зубному врачу, ведь, не просто выбраться.

– А там, дальше видно будет. Если точно, что медаль дадут, то и вступительные экзамены не надо сдавать, тем более, что на заочный редко медалисты идут, а может и на очный ещё захочет? Может и с общагой устроиться можно будет? Хотя навряд ли, – Николай сомневался в таком благополучном исходе дела. Трудно тогда городским было получить общежитие.

Две оставшиеся недели, чтобы не потерять непрерывный стаж, – в те времена это большим делом было – Ларик метался по клубам, музыкальным школам и по общеобразовательным школам. Но нигде вакансий не было. Люди за работу держались, и ценились тогда трудовые книжки с одной единственной записью о приеме на работу, – такие трудовые книжки считались идеальными для настоящего достойного советского человека. Просто так работу не меняли.

У Ларика опускались руки. Он каждый день накручивал с утра диск телефона. На приглашение прийти на собеседование, он тотчас срывался и мчался туда. Но мчался он в своих оранжевых штанах, сексуально застрявших на бедрах. А в это время серьёзные молодые люди носили брюки целомудренно затянутые ремнём на талии. На что вообще мог рассчитывать такой «оранжевый» парень? Разве можно было допускать его к воспитательной работе с людьми?

Единственным светлым пятном от этого времени остался в памяти Ларика выпускной вечер Насти, на который она и идти не хотела, потому что не было у неё платья для выпускного бала. Но, к счастью, в её судьбе уже присутствовала Элька, и Ларику досталось лишь объехать обувные магазины в пригородах на случай обнаружения вдруг завалявшейся там пары подходящих светлых туфель.

В городе всё подчистую было выметено мамами выпускниц ещё за полгода до этого события для десятиклассниц. И даже на барахолке ничего не было подходящего. А в деревнях и мелких посёлках пригорода иногда что-то дорогое, что по разнарядке им было распределено, не всегда находило покупателя и иногда задерживалось. Знающие люди этим широко пользовались.

Воспользовался этим и Ларик с Элькиной наводки. Нашел, и привез-таки, туфли тридцать седьмого размера – размеры тогда были абсолютно стандартными и точными – светло серого цвета за двадцать два рубля. Белых и в деревнях нигде уже не было. А эти, зато, были на шпильках, этот факт искупал на Элькин взгляд «небелизну» туфель. Они стройнили Настины ножки и вгоняли её в краску смущения и удовольствия.

Элькино выпускное платье пришлось немного укоротить, чтобы было модным, и ушить в талии. Настюшка чувствовала себя царицей бала, восторженно прижимала кулаки к щекам и клятвенно пообещала все деньги, потраченные на неё братом и сестрой, вернуть сразу же, с первой зарплаты или очередной папиной пенсии, что, уж, раньше получится.

Эти мелкие хлопоты и радости немного отвлекали Ларика от невеселых дум, с которых у него начиналось каждое утро. Он раньше никогда не задумывался, каково было жить тем, раскулаченным, униженным и разоренным, вернувшимся «оттуда», аким, как его дед и прадед Илларион? Где же они брали силы, чтобы вот так, практически в одиночку, восставать из пепла, чувствуя вокруг себя только равнодушие в лучшем случае? А они как-то умудрялись сохранять своих детей, любовь, доброту.

Ларику это было неведомо. Ему казалось, что этот морок выталкивания его из привычной человеческой среды вот-вот кончится, как недоразумение, и все просто улыбнутся, похлопают его дружески по плечу, и всё встанет на свои места. В конце концов, ему совсем не обязательно даже фамилию менять. Ну и что из того, что в глубине души он не верил, что когда-то где-то, миллионы лет назад, колышущийся минеральный бульон океанов родил в своём непрерывном стихийном бултыхании живую клетку?

– Это такая же вероятность, – цитировал кого-то Элькин муж Николай на сумеречных кухонных посиделках с близкими друзьями за чашкой изначально жидкого грузинского чая, – что и обезьяна, тыкая беспорядочно пальцем, создаст роман «Война и мир».