Читать книгу Красавица за чудовищем. Книга четвертая - Юлия Пан - Страница 3

Хани

Мой первый день в школе. Впечатлений – хоть ковшом вычерпывай. Группа у нас большая, веселая. Один только Фуртуна из Эритреи чего стоит. Он раскачивался на стуле все занятие, и на втором часе таки грохнулся. Такой гогот поднялся, когда из-под стола как вилы торчали его худые ноги. Он поднялся, и все еще больше покатились со смеху, ведь его жесткие, мелкие и черные, как уголь, косички топорщились во все стороны, делая его схожим с сумашедшим ежом. Даниела из Румынии, женщина сорока двух лет, любезно протянула ему руку и собрала всю рассыпавшуюся канцелярию. Интересно, как бы на это отреагировала Барбара, случись это на ее уроке. Наверное, закатилась бы своим сиплым прокуренным смехом на весь класс. Кстати, она пришла на первое занятие в рваных джинсах и коричневом свитере с принтом. Она вошла в класс в привычной манере: чуть сутулясь, немного покачиваясь. Окинула нас взглядом, и я почти почувствовала, как в уме она произнесла свое любимое слово. Ощупав позади себя стол, она чуть подпрыгнула и села на него, растопырив ноги, как мужик в общественном транспорте. Слегка покачивая ступнями, она представилась, и мы начали знакомство. Да уж. Такого экстравагантного учителя еще поискать нужно. Не думаю, что в Германии все учителя ведут себя именно так. Но мне все равно нравится. Это причудливо и забавно. Ломает все стереотипы, выводит из шаблонного мышления. В конце концов, почему бы и нет? Разве кто-то запрещал учителю сидеть на парте, оголив свои бедра и колени через дырки в джинсах? Ничего такого в этом нет. Особенно если учитель – профессионал своего дела, как наша Барбара. А ведь она действительно на редкость хороший преподаватель. Я это сразу заметила, и другие тоже. Эти двое: Нина и Ильгиз – всю перемену обсуждали ее, говоря, что им повезло с ней. Барбара хорошо объясняет. У нее есть способность сплачивать разных людей в одну команду. Она уже сегодня создала атмосферу здоровой конкуренции. Достав из драного рюкзака небольшой мягкий мяч с изображением хмурой мордашки, она бросила его Лене из Молдавии. Игра заключалась в том, что если тебе в руки попал мяч, то нужно было назвать любую страну. У каждого было только пять секунд. Кто не успевал или же повторялся, тот садился. В течение игры Барбара подправляла нас. И так мы потихоньку запоминали, как звучат те или иные страны на немецком. Эту игру я выиграла и получила свою долю аплодисментов. Потом она показала, как обычно здороваются в Германии. Никаких объятий или поцелуев, как у испанцев, никаких глубоких поклонов, как у корейцев. Обычное рукопожатие и вежливая улыбка. Она предложила нам сдвинуть все столы, чтобы было побольше места, а затем мы пустились по кругу пожимать друг другу руки, приговаривая: «Guten Morgen. Ich heisse…» Было довольно весело. Потом мы выучили еще несколько фраз. Сделали два упражнения из учебника. Только первый день, а я уже так хорошо себя ощущаю, словно месяц учу этот язык.

На второй час к нам пришел Лукас. Завидев его, я громко поздоровалась с ним, и ему пришлось ответить по долгу службы. Все-таки я выиграла. Но он меня, по-моему, даже не узнал. Странно то, как он всегда держит свои глаза: они у него всегда чуть прикрытые. У нашей соседки бабы Ани был птоз левого глаза, поэтому у нее левое веко всегда было опущено и напоминало дряхлую шторку. С таким взглядом она всегда выглядела уставшей и сонной. Вот у Лукаса почти такой же взгляд. Нет у него никакого птоза, но и глаза он никогда полностью не открывает. Может быть, это потому что он очень высокий и привык на всех смотреть сверху вниз. Но из-за того что он никогда не открывает глаз полностью, сложно понять, что он имеет в виду, когда что-то говорит. Мимика у него бесцветная, речь блеклая и сухая. Говорит он только по делу, и голос его всегда на одной волне. После такого шумного первого урока было очень непривычно сидеть в полной тишине. Лукас даже знакомиться с нами не стал. Он просто написал свое имя на доске и провел короткую перекличку. Когда Лукас называл имя, то едва поднимал взгляд, чтобы посмотреть на человека. На лице его было такое безразличие и такой холод, что всем становилось не по себе. Он раздал каждому по пять карточек с картинками на одной стороне и немецким словом на другой. Потом сказал, чтобы мы поучились произносить слова на пару с соседом по парте. Я оказалась в паре с китаянкой Чанг. Она безупречно говорит на английском, и потому постоянно приносит слова как-то неправильно: с английским акцентом. Когда нам что-то было непонятно, мы спрашивали Лукаса. И он отвечал, а порой писал что-то на доске. Говорит он неспешно и четко. Объясняет хорошо, но так уныло, что сразу же отпадет желание переспросить. С его приходом все в классе будто бы стали такими взрослыми и серьезными. Мне даже смешно сделалось. Просто чудо какое-то, а не учитель. Но даже несмотря на всю скуку, окутывающую его плечи, как невидимый ореол, все же молодые девушки рделись румянцем когда он хоть немного поднимал свой полуоткрытый взгляд на них. Никто не будет отрицать, что Лукас очень красивый. На редкость красивый мужчина. С очень приятными и спокойными чертами лица. Интонация его, конечно, бесцветная, но сам голос приятный. Ростом он, наверное, около двух метров, но спину держит ровно, в отличие от моей кузины. Одет он опрятно, ничего вычурного. Все скромно и незаметно. Ему как будто бы хочется быть невидимкой. А природа над ним посмеялась, сделав его высоким, красивым и заметным среди толпы. Нина из Грузии, по-моему, положила на него глаз, едва он перетупил наш порог. Она сидит почти рядом с учительским столом, и я несколько раз наблюдала, как она обращалась к нему за помощью, спрашивая, как приносится слово «велосипед», или «телевизор», или «еда». Он сухо отвечал ей в ответ.

Потом мы изучили формы обращения. В немецком, как и в русском, есть две формы; уважительная и дружеская. Лукас сказал, что с ним мы можем общаться на «ты». Так странно: когда мы «тыкали» Барбаре, то было как-то нормально, а вот когда Лукас сказал, что мы можем говорить ему «ты», то многие девушки прямо зардели, как розы на грядке. Нина специально пару раз обращалась к нему на «вы», и когда она ее переправлял, она так обворожительно улыбалась, что даже ее сосед Ильгиз не выдержал. Он толкнул ее локтем и сказал на русском, чтобы она не строила ему глазки так явно, да еще в первый же день. Она звонко рассмеялась, чуть запрокинув голову, и откинув назад небрежно спадавшие на лоб пряди. Эта молодая девушка – та еще кокетка. Когда она так жеманничает, то может казаться симпатичной, хотя черты лица у нее все равно слишком крупные. Черезчур большие глаза, большой крючковатый нос и очень пухлые губы. Но в целом Нину можно назвать красивой, если не разглядывать ее детально. Вообще в нашем классе много красивых девчат. Особенно хороша одна молодая студентка из Мексики. Ее зовут Алекса, ей двадцать семь лет. Она не просто красивая, но какая-то эффектная. Все в ней такое выдающееся и притягательное. Когда сегодня во время занятия она прошлась вдоль стены к доске, то все парни прямо вперили в нее взгляды. А двое мужчин из Сирии после этого еще переглянулись и так многозначительно заулыбались, что вокруг их голов будто засверкала красная аура. Девушки тоже разгадывали Алексу. Да и было на что посмотреть. Талия у нее тонкая, а бедра и грудь округлые и большие. Волосы каштановые, густые, чуть вьющиеся, а лицо такое все жаркое, что даже частые веснушки не портят ее образ. Она прошлась к доске, взяла маркер и написала по памяти пять слов, которые она успела выучить. Лукас исправил ее ошибки, но она будто бы этому даже обрадовалась. Нет, она не была такой, как Нина. Нина просто глупо жеманничала и заигрывала. Алекса держалась уверенно и смело. Она знает, что красива, и для этого ей ничего не нужно делать. И хотя Лукас остался и к ней холодным, на ее лице все же проскользнуло некое торжество. Как же повезло девушкам, которые просто от природы прекрасны. Которые родились с большими глазами, густыми каштановыми волосами. У некоторых глаза черные, у некоторых зеленые или голубые. Все это всегда смотрится гармонично и правильно. Голубоглазые блондины или же зеленоглазые рыжие, кареглазые брюнеты или русые, все равно это гармония природы. Все так должно быть. Все это правильно. Сейчас, когда мне двадцать пять лет, я уже смирились со своей внешностью. Поначалу мне хотелось что-то изменить, и я даже сделала несколько попыток, но все заканчивалось хуже, чем начиналось. Что бы я ни делала, все меня будто бы еще сильнее уродовало, вызывало смех окружающих. Сейчас уже прошло время, когда я с завистью смотрела на красавиц и плакала в подушку из-за своей нелепой внешности. Сейчас мне уже более или менее все равно. Хотя было бы, конечно, здорово однажды проснуться красавицей. Иногда в безумии я мечтаю о том, как буду идти по улице и привлекать взгляды. Из-за постоянного осознания своего убожества я мечтаю быть не просто красивой, но такой, чтобы прямо поражать всех красотой. Но всему этому было суждено остаться просто невысказанными мечтами. Никому ведь не запрещено мечтать, а это все, что мне оставалось делать, чтобы снова не впасть в депрессию и пуститься в бега. Да и куда мне бежать? Уже вот прибежала в Германию. Хочется обосноваться на одном месте и жить спокойно. Барбара говорит, что немцы – люди, терпимые ко всем. Может быть, я тут найду покой и счастье, о котором мечтает обычный человек, обычная девушка вроде меня. Хотя моя кузина уже несколько раз назвала меня неординарной смертной. Говоря о неординарности, Барбаре бы следовал взглянуть в зеркало. Вот она уж точно не от мира сего. Но она, напротив, считает себя нормальным существом, каких на нашей скотской планете пруд пруди. А вот я для нее целая находка. Думаю, это все из-за моей памяти.

Память у меня действительно в чем-то необычная. Я это стала понимать, когда пошла в школу. Раньше мне казалось, что все люди так хорошо все запоминают. Но оказалось, что таких, как я, единицы. Благодаря своей памяти я на отлично окончила школу, поступила в университет, участвовала в различных конкурсах. Одним словом, получила свою долю славы, которая, вообще-то, мне была не нужна. Сейчас, честно говоря, мало где пригодится такая способность, как у меня. Ведь все сейчас компьютеризировано. Так что почти не осталось сфер, где может понадобиться безупречная память, как у меня. Хотя, говоря о безупречности, я, признаюсь, лукавлю. Был в моей жизни случай, когда память меня подвела. И это так досадно, ведь именно тот фрагмент, который выпал из моей головы, так для меня важен и по сей день. И как бы я ни пыталась, я не могу вспомнить. Я бы отдала все на свете, лишь бы найти этот недостающий пазл и восстановить картину в целом. Но пока что мне не удается это сделать. И это порой вводит меня в отчаяние, раздражение, злобу, обиду, депрессию. Как бы мне хотелось хоть на минуту вернуться в то время и пережить это мгновение еще раз, чтобы вспомнить раз и навсегда. Может быть, тогда мой вечный бег из страны в страну, из города в город прекратится.

Лукас

Я сначала не сразу вспомнил, где я слышал этот голос. Как только я вошел в класс, она тут же со мной поздоровалась. В памяти мгновенно стали всплывать обрывки, где постоянно звучал этот задорный женский голос. Я взглянул на нее. Маленькая, смешная, с глазами, как у кошки. Я будто бы уже видел ее раньше, но не мог вспомнить, где. Особенно это ее пожелание дорого утра, оно словно уже давно меня преследует. Об этом я задумался аж на целых десять секунд, потом благополучно забыл. И снова вспомнил, когда после занятий побрел домой. Сегодня у меня не было уроков в мастерской, поэтому после того как я заменил гриппующую Сабину, я побрел по привычной мостовой на свою станцию. И тут она снова увязалась за мной.

– Лукас! – окликнула она. – Ты дом? – спросила она на своем начальном немецком.

Я даже не взглянул на нее, и уж тем более не стал отвечать. Занятия закончились. Вне школы я никому ничего не должен. Я продолжил свой путь, а она мельтешила рядом на своих коротких ножках. По-моему, ей уже двадцать пять, но выглядит она лет на четырнадцать. Маленькая, худая, со вздернутым носом, с совершенно каким-то детским голосом. Этот голос до сих пор звенит в моих ушах. Она всю дорогу шла за мной. Потом села в тот же поезд, что и я. Примостилась рядом, как будто бы мы знакомы сто лет. Протянула мне открытую шоколадку, на которую я едва взглянул. А потом началось «Это поезд. А это велосипед. Правильно? Это метро, а это улица? Правильно?» Нужно заметить, что произношение у нее недурное, но все равно меня раздражает, когда кто-то заставляет выполнять работу в нерабочее время. Я ей в репетиторы не нанимался. Так что я просто молча игнорировал ее вопросы. Но она все говорила и говорила. Я дал на занятии больше пятидесяти новых слов. Как она так их быстро запомнила? Я вышел из поезда, она за мной. Я перешел дорогу, она за мной. Я стал идти быстрее, а она все так же плетется за мной, едва поспевая. Так я первый раз дошел до дома в чьем-то сопровождении. Открыл подъездную дверь, она за мной. Проверяю почтовый ящик, и тут она отпирает ключом соседний почтовый ящик. До меня вдруг дошло, что она живет в этом доме. А то я уже подумал, что она безумная и решила меня преследовать. На втором этаже она остановилась у двери Барбары Эртман. И тогда я вспомнил, где я уже слышал этот навязчивый голос. Она в течение месяца каждое утро, как шарманка, здоровалась со мной. Теперь, оказывается, она еще и в моем классе учится. Да уж. Бывают в жизни разные неприятности. Но в этом есть и свои преимущества. Сейчас, к примеру, три часа ночи, а я все так же сижу на кухне и пью горький кофе. Но странно, что сегодня в голове вместо картин прошлого то и дело всплывало смешное лицо этой соседки. Путь она неказиста, но это все же лучше, чем те лица которые настигают меня каждую ночь.

После трех ночи меня начинает клонить ко сну. Я отправляюсь в зал, включаю там свет, сажусь на кресло, закрываю глаза и проваливаюсь в темноту, где от усталости в глухой тишине провожу остаток ночи.

Барбара

Хани пришла домой ближе к пяти часам. Я уже сидела на балконе и докуривала себе тихонько пятую за день сигарету. Бывают дни, когда плохое настроение, как мигрень, накрывает меня, и я становлюсь раздражительной. Все мне кажется безвкусным, бесцветным и бессмысленным. Такое хоть и случается не так часто, однако когда случается, то меня лучше в это время не трогать.

– Я дома! – радостно прикрикнула Хани с порога.

– Боже, счастье-то какое, – просипел мой голос.

– Барбара, мне так понравилась ваша мастерская, – трещала она.

Эта фрейлин намеков совсем не понимает. Когда я вот так сижу и едва отвечаю на ее возгласы, то можно же понять, что мне сейчас не хочется разговаривать, прах ее возьми.

– Там у вас так уютно, – не унималась. – Ты будешь чай или кофе? Я сегодня после занятий делала там уборку, и была просто в диком восторге. Мне очень хочется заниматься в вашем кружке. Я сегодня смотрела, как один студент из Македонии вылепил огромный кувшин. Мне кажется, это такое удовольствие – работать с глиной. Тебе, как всегда, без сахара? Даже смотреть, как вертится гончарный круг – это уже так успокаивает. На меня это действует, как антидепрессант. Может, тебе добавить молоко? А хотя нет, ты ведь не любишь. Барбара, а можно мне тоже записаться на этот кружок? Я могу после занятий быстро убраться, а потом ходить к вам в мастерскую. Уроки я смогу делать вечером. Я буду успевать. Как ты думаешь? Можно? Но я хочу заниматься именно лепкой или гончарным искусством. Я знаю, что у вас еще есть там кружок вязания и уроки сальсы. Но гончарная мастерская самая, на мой взгляд, уютная.

Она поставила на круглый столик чашку кофе и присела рядом, как будто я ее приглашала.

– Ты только взгляни, этот балкон напротив, прямо как настоящий уголок джунглей, – тарахтела она под ухо. – Плющ так разросся. А летом, наверное, вся стена зеленая и в листве. Наверное, там столько бактерий и пыли собирается. А почему ты не разводишь цветы на балконе? Как-то тут уныло. Знаешь, я сегодня пришла домой с Лукасом. Я все быстренько убрала и подождала его у подъезда. Все же интересней идти с кем-то, чем одной. Хотя он не разговорчивый, но все равно хоть какой-то собеседник. Вообще мне нужно почаще общаться с немцами. Вот с тобой мне сложно, потому что я знаю, что ты хоть немного, но говоришь по-русски. И мозг как-то сам перестраивается, как только я тебя увижу.

– Хани, – медленно протянула я, придавливая окурок к пепельнице.

– Да?

– Если ты сейчас не замолчишь, то мне придется тебя убить.

Она чуть побледнела. Так и знала. Она всегда сначала понимает все буквально, а потом только начинает соображать.

– Ты устала? – виноватым шепотом спросила она. – Тогда я приготовлю твой любимый овощной суп.

Она вышла с балкона и принялась распевать на кухне, шуршать пакетами, зажигать газ, включать воду. Короче, мне в моём же доме не дают побыть в тишине. Такое гадство.

– Барбара, – снова послышалось с кухни. – А давай погуляем по городу. Ты мне расскажешь немного о Франкфурте. А то я уже тут месяц и ничего не знаю, кроме станций метро от дома до школы. Может, ты меня все же выгуляешь?

Ну, это уже было слишком. Я вскочила на ноги, пересекла порог кухни, открыла шкаф, взяла кухонный нож и подошла к Хани.

– Послушай, – степенно сказала я. – Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, – растеряно ответила она.

– Тебе двадцать пять, юная леди. Если хочешь заниматься лепкой – занимайся, хочешь крутить кувшины – крути. Хочешь гулять по городу – гуляй. Ты что, собака, чтобы тебя выгуливать? Что хочешь, то делай. Я что тебе, мама? Если ты еще раз спросишь разрешение, что делать, а что нет, мне придется тебя убить. И вообще иногда мне хочется побыть в тишине. С тех пор как ты тут появилась, у меня все уши в мозолях от твоей болтовни. Сиди себе смирно и не мешай мне думать.

– Фу ты! – рассмеялась она, отодвигая от себя нож. – Ты же просто сидела, ни о чем не думала. Наши русские студенты тоже так делают, когда хотят немного побыть овощем. Хочешь овощеветь, так и скажи. Кстати, об овощах, можно мне купить в супермаркете цветную капусту? Или ты будешь есть капусту только с биомаркета?

– Ну, ладно. Ты не понимаешь по-хорошему… – проговорила я.

Хани

Барбара такая злюка. Взяла, да и выставила меня за дверь. Хорошо хоть куртку с шарфом на меня накинула. Надо же, какая любезность. А что я такого сделала? Мне просто очень хочется с кем-то пообщаться. Что тут такого? В этом городе так шумно, все с кем-то болтают, а я одна. Мне ведь тоже хочется с кем-то общаться. Она такая брюзга. Хотя ведь еще относительно молодая. А куда мне вот теперь идти?

Лукас

Я уже дочитывал последнюю страницу, как вдруг с улицы послышался тот же голос. Ни разу на нашей улице никто не кричал.

– Барбара! – голосила она во всю мощь. – Monatskarte!

Она кричала так минут пять, пока Барбара не скинула ей с окна проездной. Почему это нужно было делать именно так? Не понимаю.

Только так подумал, как вдруг у меня зазвонил домофон. Я не спеша снял трубку.

– Хало, – сказал я.

– Лукас, – прозвенел трубка. – Лукас, гулять? Да? На Цаиль? Или?

Я повесил трубку и отключил звук. Какая-то совершенно безумная девушка.

Хани

Ну и не надо. Какие-то все в этом доме злые. Пойду, значит, гулять одна. Домашнее задание я еще в школе сделала, так что имею право. Я дошла до станции «Энкхайм» пешком, там села на седьмой поезд и покатила до самого Цайля. На улице уже было темно, хотя часы пробили половину шестого. В тот день я сама в первый раз устроила себе экскурсию по городу. Хорошая память не даст мне заблудиться. И я прошлась по центру, спустилась к реке Майн. Там была уйма народу. Они здесь носились на велосипедах, самокатах, скейтбордах. Очень много здесь было тех, кто просто бегал. Вообще удивляюсь, как сильно местный народ любит спорт. Утром бегают, вечером бегают, не удивлюсь, если и по ночам тут тоже бегают. На другом берегу реки мигали огоньки, по реке скользили лодки. Нужно будет погулять на другом берегу, но только в другой раз. Я шла вдоль тротуара, раздумывая и все больше погружаясь в свои мысли. Так всегда происходит, когда я остаюсь одна. Может быть, поэтому мне и не хочется быть одной. Может быть, потому я все время ищу себе собеседника.

Людей тут было не так много. Они степенно прогуливались вдоль реки. О чем-то беседовали. Я еще ничего не понимала. Как же это сложно – слышать человеческую речь и ничего не понимать. Поднявшись наверх, я оказалась на уютной площади. Не знаю, как она называется, но тут было очень красиво. Невысокие домики с остроконечными крышами и бурой черепицей. Брусчатка под ногами блестела, как глянцевая, из-за растаявшего снега. Посреди площади статуя человека с весами. Из-за всей этой возни с документами и прочей немецкой бюрократией у меня совсем не было времени почитать об этом городе и познакомиться с ним поближе. Приеду домой и обязательно исправлю это недоразумение. Эта Барбара даже не дала мне возможность взять свой мобильник, вот ведь зараза. Поднявшись чуть выше, я набрела на широкую улицу с многочисленными кафе и ресторанами. Тут я вспомнила, что очень проголодалась. А денег я с собой не взяла. Утомившись, я присела на лавочку напротив одного уютного итальянского ресторанчика. Мимо меня прошла толпа молодых ребят, затем несколько бездомных, заглядывая в каждое мусорное ведро, светя в него фонариком. Такое количество бездомных как во Франкфурте, я отродясь не видала. Они устраивают себе ночлег прямо на улице. У какого-нибудь павильончика расстилаются и преспокойно спят себе до утра. Утром я уже наблюдала за тем, как они неспешно потягиваются на матрасе, потом встают и начинают копошиться в своих пакетах, достают завтрак, читают книги, словом, чувствуют себя как дома. В центре города их тут можно встретить повсюду, каждый занимает свой уголок и живет скромной жизнью, подбирая бутылки, прося милостыню. Мне до сих пор очень непривычно смотреть на них. Барбара говорит, что многие из них не настоящие попрошайки, а просто так делают свой бизнес. Мне сложно в это поверить, когда я вижу, как люди спят на холодной земле и подбирают объедки.

Я сидела на скамье и смотрела на них, на то, как они оглядываются по сторонам, что-то ищут. Очень много было таких, которые просто слонялись туда и сюда, громко беседуя и смеясь над чем-то, невидимым обычному глазу. Люди тут, наверное, уже к такому привыкли, а мне все это казалось такой дикостью. Внезапно мимо меня прошел огромный Микки Маус, держа в руках два туалетных ершика. Качая своей огромной головой и размахивая громадными плоскими ушами, как черными лопастями, он неспешно шагал на своих пухлых ступнях. Остановившись у одно из ресторанов, он начал приветливо махать ершиками во все стороны, потом зачем-то нагнулся и стал подметать ими мостовую. Потом снова поднялся, помахал этими ершиками и скрылся за углом. Что творится в этом странном городе? Ни в одном месте я не встречала столько чудаков за один раз. Холод пронизывал меня до ушей, и я незаметно начала погружаться в сон. И вот в моей памяти снова стали всплывать картины пережитого, в котором было много хорошего, но много того, о чем мне совсем не хотелось думать.

Я вспоминала маму и папу. Мне повезло родиться у таких родителей. Они нежно меня любят и всячески стараются помочь и поддержать меня. Мы с ними часто переезжали. За всю жизнь я сменила четыре школы и два университета. Знаю, они это делали ради меня. Свой седьмой переезд в Германию я совершила одна. Нам было очень сложно расставаться, но мы знали, что так нужно. Я очень благодарна за то, что они всегда стремились понять и помочь. Сказать честно, я решилась на программу поздних переселенцев в Германию тоже ради них. Они у меня уже не молодые и им нужен покой и уют. В Новосибирск мы переехали, когда мне было девятнадцать лет. За это время мы успели привыкнуть этому городу. Папе он очень нравится. Он говорит, что в этом городе самая сказочная зима. Кроме того они там с мамой нашли хорошую работу и друзей. Больше всего родителям нравится именно этот город. Я хочу, чтобы они там пустили корни и остались жить навсегда. Мне тоже было там очень хорошо. У нас с папой с детства установилась одна важная традиция. Каждый год на Крещение мы окунаемся в прорубь, а в Новосибирске это делать куда интереснее, чем где бы то ни было. Мои родители – необычные люди. Они веруют в Бога. По воскресеньям мы всегда посещали католическую церковь. Но для папы и мамы не было ничего зазорного принимать Крещение вместе с православными верующими. Папа всегда говорил мне, что между верующими в Иисуса нет и не должно быть разделений. И все эти межконфессиональные конфликты только еще раз доказывают то, насколько люди неправильно поняли учение Бога. «Во всем мире есть только одна церковь, – говорил он. – Это церковь Иисуса Христа. Все, что нам нужно – это просто любить Бога и любить ближнего. Это вся заповедь. Господь, умирая на кресте, уж точно не умирал за православных или баптистов. И когда Он придет снова, то уж точно не за католиками или протестантами. Он умер за грешников, Он придет на вселенской церковью. И нет смысла тут спорить об истине. Потому что вся истина только у Бога, а мы по своей греховной сути не можем обладать истиной в целом. Потому стоит ли бороться за то, чем на самом деле никогда не будешь владеть в полной мере?» Папа говорил, что у людей на самом деле нет причин спорить, так как Библия у нас одна, одно имя, котором мы спасаемся. Один Бог, в которого мы веруем. А все остальное – это просто плотские домыслы, придерживаясь которых, мы наносим неприятности друг другу и себе. В этом году папа мама пошли нырять в прорубь без меня. Но на следующий год я обязательно поеду домой на крещенские морозы. Специально, для того чтобы нырнуть в леденящую реку Обь вместе с моими родителями.

Лукас

Время бьет одиннадцать. Наша улица постепенно погружается в сон. Бывает, что наши соседи турки гуляют по ночам и неистово орут, но сегодня тихо. В моем доме нет ни телевизора, ни радио. Есть только огромная библиотека, которая занимает всю мою гостиную. Квартира, в которой я живу, небольшая. Тут всего две комнаты: спальня и гостиная. Есть еще уборная, кладовка, балкон и просторная кухня. Когда пятнадцать лет назад я сюда въехал, кухня была уже меблированная. С тех пор я ничего не менял. Так что моя столовая большая, но старомодная. Так как я живу один и гостей у меня никогда не бывает, то и приборы тут в очень малочисленном количестве. С окон кухни я часто наблюдаю за тем, как по ночам гаснут огни в соседних домах. Люди знают, что по ночам нужно спать. Да и я это знаю, только ведь у меня это не получается. Я снова сижу в гостиной и перелистываю одну за другой книгу. Я уже не знаю, что почитать. У меня нет собственных предпочтений и любимых авторов, я просто читаю. Читаю что придется, чтобы скоротать время, которое по ночам тянется, как резина. Когда на часах пробило ровно одиннадцать, я услышал чьи-то уставшие шаги. Кто-то поднимался по лестнице и тихонько себе что-то напевал. Раньше я не различал голоса. Для меня все они звучали примерно одинаково или сливались в один общий фон. Но этот голос обращался ко мне слишком часто с приветствием, так что как-то без моей воли засел в памяти. Это маленькая соседка поднималась по лестнице и что-то себе мурлыкала под нос. Я сразу узнал ее. Что-то она поздно возвращается домой. Где ходила в такой холод? Впрочем, мне какое дело. Мне вообще все равно. Дверь на втором этаже щелкнула, и снова наступила тишина. И вот в мою квартиру снова тихо через щель между порогом и дверью пробирается бессонница. Она стала моей постоянной гостьей, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать лет. С тех пор как умерла моя мама. Она умерла от сердечного приступа. Просто шла по улице и вдруг упала. Ее отвезли в реанимацию, и там она через три часа отошла в мир иной. Я даже не успел с ней попрощаться. С того дня и начался весь этот кошмар. Я жил у своей тети Марины. У нее были две дочери, примерно моего возраста. Тетя Марина была родной сестрой мамы, но, кроме внешнего сходства, у них нет ничего общего. Перед мамиными похоронами тетя Марина неистово рыдала и сыпала проклятия на мою голову. На кладбище, когда гроб опустили в землю, она внезапно ринулась ко мне и набросилась на меня, как разъяренная кобыла. Она ударила меня, потом толкнула. Я был слишком слаб из-за того, что не ел почти целых пять дней. Поэтому, не удержавшись, упал на соседнюю свежезакопанную могилу. Ноги мои водрузились в рыхлую землю, и я не смог подняться. Она била меня по лицу кулаками, две ее девочки таскали меня за волосы. Истерические возгласы разносились по всему кладбищу. Этих умалишенных поторопились оттащить от меня, но тетя Марина продолжала вопить. И именно эту истерику и слова я слышу каждую ночь. Год после похорон прошел как в тумане. После смерти мамы я перестал учиться. Тетя Марина наказывала меня или, как она говорит, воспитывала. Она запирала меня в нашем подвале, где роились крысы, которые были размером со взрослую кошку. Я сидел там всю ночь. С одиннадцати до трех. Нельзя было смыкать глаз, а иначе эти твари могли напасть, и от меня остались бы одни кости к утру. Не знаю, почему я тогда боролся, так ли мне была дорога жизнь? Или мне просто было страшно быть обглоданным крысами. Я был сильнее тети Марины и ее паршивых дочерей, я мог бы одолеть ее, если бы захотел. Но я не старался бороться с ней. Хотя справедливости ради должен сказать, что однажды я все же взбунтовался, сказав, что никакими силами она не затащит меня в подвал снова. Тогда с одиннадцати ночи до трех она, как вампирша, сидела надо мной и сыпала на меня те же слова, что и на кладбище; «Это все ты виноват! Из-за тебя умерла моя сестра! Ты загнал ее в гроб. Ты будешь гнить как червь!…» И еще раз вопли о том, чтобы у меня голова отсохла, и руки сгнили, и ноги поезд переехал… Я пытался заглушить ее голос, затыкая уши, но ничего не помогало. Она будто бы питалась моей болью, моим отчаянием и гневом. Это доставляло ей удовольствие. Поэтому в ту ночь я просто сам ушел в подвал, и с тех пор добровольно каждую ночь плелся вниз лишь бы не слышать ее. В три часа она выпускала меня, и я без сил валился на матрас, который мне постелили на кухне, как бездомному псу, и там я спал до семи утра как убитый. Утром мне кидали сухой хлеб, который заранее подсушивали на батарее. Потом я шел в школу. Наш казахский поселок Боровое, где я родился и вырос, был небольшим. И если бы я не ходил в школу, то об этом бы сразу узнали. Тетя Марина не хотела себе проблем из-за такого гнусного выродка, как я. Поэтому в школу я ходил опрятный и выглаженный. Правда, всегда голодный. В школе у меня не было друзей. Злость и обида сделали меня жестоким и замкнутым. Порой, не зная, куда вымещать то бешенство, которое бушевало внутри меня, я просто ввязывался в любую драку. Казахи – ребята вспыльчивые и горячие. Ничего не стоило их вывести из себя. Они сами лезли с кулаками, и тогда я избивал их с таким бесконтрольным исступлением, что мог бы убить, если бы нас вовремя не разнимали. Я не знаю, как это объяснить, но каждый раз после драки мне становилось искренне жаль противника. Мне хотелось просить у него прощение, но неистовое остервенение брало верх, и я оставался безмолвно жестоким. Мало-помалу я стал привыкать к тому, что я такой, и уже не боролся с муками совести. Моя родня и соседи видели во мне чудовище, что ж, я таким и стал. Я стал чудовищем, потому что каждый день это слышал. И сейчас, спустя столько лет, каждую ночь я слышу это снова и снова. Они кричат, что я – ребенок блуда, что моя мама была любовницей, что она пыталась разрушить семью. Об этом говорил весь наш поселок, и куда бы я ни убегал, где бы ни прятался, люди находили меня и говорили что я – живое воплощение греха и разврата.

Впервые о своем отце я услышал, когда мне исполнилось четыре года. Тогда мы с ребятней играли во дворе. Меня толкнули, и я толкнул. Так ведь бывает между мальчишками. Но тут с соседнего крыльца, как огромная летучая мышь, вылетела женщина. Она подобрала своего малыша и, схватив меня за ухо, прошипела, что я никогда не буду хорошим человеком, так как я непрошеный ребенок на этой Земле. Я расплакался и сказал, что это не правда. Тогда она криво усмехнулась и сказала: «А ты иди и спроси свою мамашу, хотела ли она тебя? Нужен ли ты ей сейчас? Да ты просто позорная мозоль для всего вашего семейства. Из-за тебя мама твоя никогда не сможет выйти замуж. Из-за тебя наш город лишился самого лучшего врача во всем Казахстане…» Что было еще, но я не помню. Помню лишь, что с я того дня стал действительно чувствовать себя изгоем, ненужным и нежеланным на белом свете. Я докучал маме расспросами о своем происхождении, но она лишь молчала. Просто молчала, а порой плакала, и этим выводила меня из себя. А временами мне казалось, что она вовсе и не моя мама.

Мама была слабой женщиной и физически и морально, поэтому она жила со своей сестрой Мариной, которая ее поддерживала. Мы с мамой жили в отдельной комнате и спали на одной кровати. Я вспоминаю, как мама плакала по ночам, как порой сидела на кухне одна и пила вино стакан за стаканом. Порой по ночам, когда она думала, что я сплю, она приводила в нашу комнату мужчин. Чаще всего это были заезжие туристы. В нашем поселке их пруд пруди. В первый раз, когда я проснулся и увидел в паре сантиметров от меня маму под каким-то вонючим волосатым мужчиной, меня вырвало прямо на постель. Я был тогда еще ребенком и даже не понял, что это было, чем они занимались, но отвращение было таким сильным, что я потом не мог сносить даже маминых прикосновений. Но маме, наверное, уже было все равно. Мы все так же спали на одной кровати, а она по-прежнему приводила мужчин. Они занимались этим, а я лежал, отвернувшись к стене, слушая омерзительные возгласы и противное дыхание. Спустя еще какое-то время я стал совсем холодным ко всему происходящему. С мамой я больше не пытался заговорить. Она тоже. Думаю, что та соседка была права. Я действительно был позорной мозолью для нашей семьи. Но мысли об отце никогда не покидали меня. Я хотел знать, кто он. Хотел знать, что случилось, почему все так вышло? Где он сейчас живет? Порой в порыве бешенства я разбивал окна и крушил в доме все, что есть. Я кричал на мать и на тетю, чтобы они рассказали мне об отце, чтобы открыли мне всю тайну. Тетя Марина всякий раз порывалась это сделать, но мама только плакала и просила ее не открывать рот, грозясь убить себя. Когда мне исполнилось десять лет, я стал заниматься боксом. В моей детской озлобленной на весь мир голове была лишь одна цель. Я тренировался день и ночь, не смыкая глаз, не жалея рук, разбивая до крови кожу на костяшках. Я хотел стать сильным для того, чтобы найти урода-отца и набить ему морду. Пусть он станет таким же монстром, каким он меня сделал. Я винил его во всем. Он бросил меня и маму. Из-за него мама стала такой. Из-за него она спит со всеми подряд, из-за него меня дразнят в школе и ненавидят соседи. Он всему виной. Я слышал, что он уехал со своей женой куда-то далеко. Так я его найду.

В двенадцать лет я был уже таким сильным, что мог драться даже со взрослым мужчиной. И это породило во мне еще большую несдержанность. Я свирепствовал на улице, дома, ища себе неприятностей. Если кто-то на меня плохо посмотрел, или кто-то что-то сказал, или просто меня раздражал его взгляд, то я кидался с кулаками. Меня ставили на учет, сажали в тюрьму, но мама всегда находила деньги, чтобы меня вызволить. Не знаю, зачем она это делала. Она никогда меня не ругала, не воспитывала, не упрекала. Я для нее был пустым местом. А может быть, она, как и я, в глубине своего гноящегося сердца любила меня, но не знала, как это показать. И я не знал. Зато я готов был избить любого, кто говорил о ней плохо. В такие моменты я и впрямь дрался от обиды за мать, а не потому что мне хотелось просто подраться. Я думаю, что все-таки я любил ее. И мне почему-то верится, что и она любила меня. Но нас никто не научил, как показывать любовь, но зато мы умело изводили друг друга. Она своим молчанием, а я тем, что крушил все что меня раздражало. Начиная с двенадцати лет я сметал и громил все вокруг. В нашем доме уже не осталось стеклянной посуды. Тетя Марина избивала меня, как собаку, всем, что только попадало ей под руку, а я не мог ударить ее в ответ, но зато потом все сносил в доме. Вот так вот мы и жили. Порой, когда я делал вид, что сплю, я ощущал едва уловимое прикосновение маминых рук к моему лицу. А однажды утром я нашел у себя под подушкой толстую серебряную цепочку с округлым кулоном, на котором было выточено мое имя. Это был ее первый и последний подарок. Я даже не стал ее благодарить, однако с самой цепочкой с тех пор не расставался.

В шестнадцать лет случился мой последний приступ вандализма. Я, как сейчас, помню этот день. Стоял теплый сентябрь. Я перешел в одиннадцатый класс. Была большая торжественная школьная линейка. И по старой традиции выпускники должны были проводить первоклассников на первый их урок. Я направился к ним не торопясь. Когда толпа передо мной стала рассеиваться, я вдруг увидел девочку с огромными бантами и букетом камелий больше, чем она сама. Она растерянно смотрела на то, как разбирают детей, с надеждой протягивая свою маленькую ручку, но никто не хотел ее брать. У девочки были глаза разного цвета, и волосы у нее были какие-то необычные; местами темно-каштановые, местами светло-желтые. В нашем поселке встречаются люди тупые и суеверные. Таких, как эта малютка, боялись и считали отродьем шайтана. На школьной линейке по этим соображениям никто не горел желанием взять ее за руку. А я взял. Я вдруг увидел в ее отверженности себя. Девочка же смотрела на меня, как на доброго волшебника. Она смотрела на меня и не боялась, как другие. В ее разноцветных глазах я прочитал столько доверия, сколько не встретил за всю свою жизнь.

Дома за это мне влетело от тети Марины и ее дочек. Они сказали, что таким образом я наведу проклятье на их дом. Даже мама повысила на меня голос, сказав, что я сведу ее в могилу. Я не мог вынести этого. Что я такого сделал? Почему я всегда во всем виноват? Они меня в конец достали. В тот вечер я вышел на улицу, взял бейсбольную биту у соседей и разбил единственную машину тети Марины. Дома я в тот день не ночевал. А на следующий день я узнал, что мама в больнице. Ночью она умерла.

В то утро на кладбище вместе с ее телом похоронили и мою последнюю защиту, которая, как невидимый плащ, покрывала мои плечи. Тетя Марина взбесилась сразу же, едва тело мамы опустили в сырую могилу. Вот тогда-то она и рассказала мне всю правду. Но как рассказала. Она разоралась на все кладбище. Правда, за которую я готов был крушить все вокруг, вылилась на меня в тот день вместе с бурным потоком всеобщей ненависти. Тетя Марина истерично лупила меня по лицу, неистово драла горло, осипшее от слез и остервенелости. «Это все ты! Это ты вогнал ее в могилу! – вопила она, как гиена. – Ты стал причиной всех несчастий! Зачем ты родился?! Тебя никто не ждал! Ты никому не нужен! Ты дитя разврата, блуда, распутства! Твой отец не хотел тебя! Он любил ее! Он любил твою мать! Из-за тебя им пришлось расстаться! Из-за тебя он уехал из города! Если бы ты не родился, то все было бы хорошо! Ты вогнал ее в могилу! Она умерла, потому что ты ее довел! Каждый день она плакала из-за тебя! Все вы свидетели! Знайте же, что это он причина ее смерти! Он сделал так, что ее не стало! Все вы видели, как он мотал ей нервы своими проделками! Бедная моя сестра. Ах, бедная моя!.. У нее было такое слабое сердце!..»

Потом она завыла, как избитая волчица, и ее увели от меня подальше. Я остался сидеть на соседней могиле, слезы капали из моих глаз, словно кто-то влил в меня целое озеро Боровое. Кто-то подошел ко мне и помог подняться, и тут перед собой я вновь увидел ту маленькую девочку с разными зрачками. Она жалобно протянула мне красный мак и ушла с родителями. Потом все стали расходиться, а я так и остался сидеть у ее могилы. Мимо меня проходили люди: соседи, родственники. Они качали головами, и я слышал, как они говорили, что я саморучно выкопал могилу маме, что я бесовской ребенок. Некоторые даже плевались в мою сторону, а кто-то даже громко выкрикнул, чтобы я поднимался и шел домой, и не осквернял мамину могилу притворными слезами. «Этот театр тебе уже поможет, – сказали они. – Ты извел мать. Все мы это знаем. Незачем сейчас лить слезы по ней, будто бы о чем-то жалеешь». Именно эти голоса я и слышу каждую ночь. Слышу эти слова, вижу эти лица. Куда бы я ни сбегал, они всегда будут следовать за мной. Всегда будет ходить за мной, как тень, лицо моей несчастной мамы, которую я вогнал в могилу. Когда все ушли, я долго еще долго лил слезы на свежую почву под маминым крестом. В порыве боли я зачем-то пообещал умершей маме, что никогда и никого больше не ударю, и ни к чему не прикоснусь, чтобы сломать. Прошло много лет, много что изменилось, но обещание я свое держу и по сей день. Может быть, я так пытаюсь искупить свою вину перед ней, а может быть, после ее смерти я потерял смысл жизни. Мне больше было не за что бороться. А может быть, я все же любил ее. Хотя способен ли на любовь такой выродок, как я?