Читать книгу Дикий вьюнок - Юлия Шолох - Страница 2

Как водится, детское воспоминание о счастье у каждого существует практически в единственном экземпляре. И не важно, случилось счастье на самом деле или просто приснилось во сне. А само оно имеет привычку исчезать бесследно, ухнув в бездонную пропасть и не оставив ни малейшего доказательства, что вообще приходило.

В десять лет меня забрал отец, увез из затаившегося между гор селения, где я жила вместе с бабушкой. Я оказалась в незнакомом, чужом и тоскливом месте – городе. В тесном старом доме кроме нас жил еще мой дядя и страшная женщина неопределенного возраста. Хотя страшной она казалась видимо только мне, так как женщина специально приводила себя в подобный вид с помощью косметики и щипцов для завивки, на что каждое утро тратила не меньше часа. Да и не сказать, что отец с дядей пугались ее внешности. Даже улыбались частенько, хотя и не очень искренне.

Мне выделили крошечную каморку, находящуюся за кухней и огороженную от нее одной лишь плотной занавеской из выцветшей брезентовой ткани. Узкая кровать с огромной мягкой периной, перья в которой, к несчастью, слежались и превратились в жесткие неровные комки. Крошечный столик в углу, на нем стопки разнообразных книг – единственного доступного мне развлечения. В другом углу – несколько вбитых в деревянную балку гвоздей, которые заменяли шкаф для одежды.

Широкая дикая равнина, где я провела детство, за раз превратилась в крошечный пыльный уголок ветхого дома. Иногда мне казалось, что в затхлом городском воздухе я задыхаюсь, но жаловаться было некому.

Четыре года я посещала общественную школу для бедняков. Как ни странно, вспомнить о том времени почти нечего – в памяти не задержались ни друзья, ни враги. Ничего примечательного, просто тянулась бесконечная вереница серых дней, полных бубнящими какую-то непроходимую чушь учителями, а после – вечеров, полных учебниками и одиночеством. Никого из взрослых не волновало, понимаем ли мы урок, а уж тем более откладывается ли хоть что-нибудь из выученного у нас в голове. Однако я старалась узнать и запомнить новое, потому что это было единственное доступное в то время занятие. К тому же бабушка, которая когда-то и научила меня читать, любила повторять, что книги способны открыть глаза и показать цвет утреннего неба даже глупому слепому щенку. Подозреваю, речь обо мне, хотя на прямой вопрос она отвечала только смехом и прикосновением руки к волосам.

Четыре года я провела в городе, которого боялась, как только привыкший к бескрайней высоте гор человек способен бояться душного замкнутого пространства. Даже смена времен года не вытаскивала меня из пассивной спячки – зима ли, кусающая морозом за нос, жаркое ли лето, полное сухой пыли, поднятой с дороги проезжающими мимо каретами. Ничего…

А потом одним утром в обычный, ничем не примечательный день я проснулась и отправилась завтракать на кухню. В момент, когда я вежливо пожелала страшной женщине доброго утра, раздался оглушительный вопль, и моя жизнь раз и навсегда изменила свое течение. Я проследила за взглядом ошалевших от страха глаз и с не меньшим ужасом увидела, что по моей руке как живой ползет четкий, словно тушью очерченный рисунок какого-то вьющегося растения. Как он выбрасывает вперед тонкие, закрученные колечками усики и подтягивается за ними следом, расправляет ажурные листья. И снова пускает побеги… Я судорожно схватилась пальцами за кожу, со всей силы терла ее и скребла ногтями, желая убрать прочь это жуткое видение, желая оторвать от своей руки странное растение и отбросить подальше. Желая скрыть его с глаз. И тогда… вьюнок неторопливо перекинулся на пальцы и потек по ладони в сторону запястья.

Наверное, то, что со мной случилось после можно назвать самой настоящей истерикой. Единственное, что помню, – дикое желание стереть со своего тела этот мертвый рисунок, который вдобавок к самому факту своего противоестественного существования еще и бодро шевелиться. Вырвать его с корнем и растоптать в прах. А перед глазами сплетаются стебли, которых все больше и больше, которые все толще… Они скручиваются и наползают друг на друга, пока полностью не перекрывают собой обзор, будто пропускающее свет окно завесили чем-то плотным и темным. Потом немного чистейшего безумия…

Очнулась я в своей коморке, рядом сидел отец, крепко прижимая мои руки к кровати. Оказывается, в беспамятстве я так старательно пыталась содрать с себя кожу, что теперь от запястий до локтей была разукрашена толстыми красными царапинами. Замерев, я слушала тихий голос отца, а через некоторое время поняла, что он пытается меня успокоить. Объяснить, что ничего ужасного не произошло, просто вступила в силу кровь, да и рисунок очертился сразу полноценным, потому испуг от увиденного моментально превратился в неконтролируемую панику.

– Кровь? – прошептала я, смотря на человека, которого с этого момента почему-то считала ответственным за утренний приступ ужаса. Ведь он же… предполагал появление нечто подобного, но не предупредил?

– Кровь твоей матери. Кровь шайнарки.

Я застыла, спешно вспоминая все, что слышала о шайнарах. Почти ничего. Обрывки, обрезки, сухие крошки.

– Она была?..

– Полукровкой, конечно же, – отец, наконец, меня отпустил. – Я надеялся, в тебе наследственность не проявится… Мне жаль.

Жаль? Я пристально смотрела в хмурое лицо отца и понимала – ему действительно жаль. Только почему?

Мы говорили часа два, а после я приблизительно начала представлять, что теперь есть моя жизнь.

Чуждая людям раса шайнар проживала в восточных землях, на той стороне Великой реки, такой широкой, что в пасмурную погоду не разглядишь другого берега, и многие годы находилась с человечеством в состоянии неофициальной войны. Представители шайнарского народа, естественно, появлялись на людских территориях, но все это были индивиды высокого ранга, каждый из которых сопровождался королевским советником и охранялся десяткой отборных воинов из числа королевских войск. А полукровок шайнары не признавали. Не говоря уже о таких, как я, в чьих жилах крови всего на четверть. Для них полукровок просто не существовало, и ни разу ни один чистокровный представитель шайнар не заинтересовался судьбой существа, подобного мне.

Но и для людей мы были совсем чужими, не людьми.

– Мне жаль, – повторял отец. – Я так надеялся…

Чистокровный шайнар напоминает живую картину – его тело раскрашено множеством безупречных изображений окружающего мира. И они не просто нарисованы – в каком-то смысле они существуют, пусть и не в привычной нам реальности. Птицы летают, рыбы плавают, а цветы распускаются, нежась под мягкими лучами теплого солнца. Основа шайнарской магии – жизненная сила окружающего мира: биение волчьего сердца, тявканье лисы, шорох осыпающихся лепестков. Люди долгое время пытались найти похожий способ черпать силу из природного источника, но безрезультатно. Шайнары проводят свою жизнь в окружении плотной сети творимых собственным организмом несуществующих, но от этого не менее реальных картин. По сравнению с их раскраской, мой дикий вьюнок – просто мелочь, мелкая мошка рядом с поедающей мошек ящерицей. И все же наличие даже такой мелочи практически перечеркивает возможность жить, как обычные люди. Для окружающих я – шайнар, и точка. Но, к их счастью, в отличие от чистокровных – тот шайнар, за которого никто не вступится. Меня могут купить в театр и показывать за деньги жаждущим зрелищ посетителям. Завербовать при дворе и заставить работать против своих «родственников», изначально отрицающих наше родство. Шантажировать всю жизнь, грозясь выдать мое местонахождение борцам за чистоту людской крови, цель которых – уничтожать таких мерзких существ, как я. Был еще один вариант, встречающийся чаще всех остальных, о котором отец умолчал, поэтому я узнала гора-аздо позже… Наверное, к лучшему.

Когда в тот вечер, напугав меня до полуобморочного состояния, отец выходил из комнаты, неожиданно показалось, что за последние два часа он сильно постарел, сгорбился, а руки безвольно вытянулись вдоль тела. Даже сквозь страх пробилась жалость. Так жаль…

Ночью в гостиной, что сразу за кухней, сильно кричали. Я не стала прислушиваться, хотя голоса звучали знакомые – отец спорил и ругался с дядей. Не знаю, о чем, но часто повторялись слова «деньги» и «убью».

Следующим утром отец вернул меня к бабушке. В небольшом домике практически у самого болота страшное известие о просыпающейся во мне шайнарской крови неожиданно перестало быть страшным.

Когда мы с бабушкой (по отцовской линии) остались вдвоем, она рассказала о моей матери. Оказалось, та пришла неизвестно откуда и некоторое время жила в этой самой деревне. Народу вокруг совсем мало и никого особо не волновало, что чужачка наполовину шайнарка. Поэтому и мне боятся нечего…

И с отцом мать познакомилась, когда тот приехал навестить бабушку. А вскоре отправилась вместе с ним в город. Через год отец привез на воспитание младенца женского пола, то есть меня, потому что мамы не стало. Подробностей бабушка и сама не знала, и мне не советовала спрашивать. Мать умерла родами, повторяла, запомни и смирись.

Жизнь снова наполнилась красками: лето – золотом и лазурью, зима – серебром и серым бархатом.

Вместе с вьюнком во мне проснулась магия, непонятная неуправляемая сила, с которой ни я, ни бабушка не знали, что делать. К счастью, никакого вреда от нее не было и быть не могло, насколько знала бабушка, разрушением владеют только темные маги, светлые в основном занимаются защитой, а шайнары способны пользоваться силой природы в зависимости от своего рисунка. Моим даром оказалось изменение, преображение живого в неживое. Иногда я брала в руки листок, а через секунду он светился бледным светом и становился гладким прохладным кусочком ткани. Иногда превращался в удивительно хрупкое на вид, но совершено несгибаемое пальцами ажурное украшение – стебелек, от которого расходились сплетенные между собой тонюсенькие прожилки. Такие игрушки очень ценились местной детворой, а позже и женщины стали украшать ими себя и свою одежду, так что от происходящего была одна только польза.

Никогда в моих руках не менялся предмет размером больше моей ладони. Вначале, после первого раза, когда сорванный одуванчик вспыхнул белым светом и стал серебристым, словно выполненным искусным ювелиром предметом из металла, я жутко испугалась. Несколько дней боялась прикоснуться к бабушке и даже к самой себе. Потом рискнула… Поймала на болоте лягушку и, закрыв глаза, сжала в ладони. Представлять, что она станет застывшей статуэткой было очень страшно, но мне было необходимо знать точно! Ведь иначе каждое прикосновение – огромный риск для бабушки и всех остальных жителей… И даже для соседского щенка с белым пятном на носу, который всегда так радовался возможности побегать и поиграть!

Некоторое время я, затаив дыхание, ждала. И – ничего. Руку сводило от напряжения, лягушка обмякла, потеряв желание вырываться, и только безвольно болтала в воздухе лапами, а больше ничего не произошло. Не помню, испытывали ли я еще когда-нибудь настолько огромное облегчение.

Единственно, о чем жалела бабушка – невозможность найти учителя, способного объяснить назначение и возможности моей магии. Ну что поделать, нет так нет…

Два года счастья, разбитого на равные промежутки приездами отца. Его я по-прежнему боялась и старалась держаться как можно дальше.

Что значил для меня мой собственный отец? Кем был? Мы практически никогда не общались и даже толком не разговаривали. Тот день, когда на моей руке ожил вьюнок, был единственным, когда я говорила с отцом и совершенно точно знала, что он у меня есть. К следующему его приезду все вернулась на круги своя – он отдельно, я отдельно. Доброе утро. Как здоровье? Как ваши дела? Спокойной ночи. Все.

Наверное, он очень любил маму. По крайней мере, я так думала когда видела, с каким лицом он о ней вспоминает (хотя эти случаи были настолько редки, что их можно посчитать по пальцам одной руки). Или когда смотрит на меня, точнее, на мой рисунок, выпускающий усики из-под рубашки с максимально длинными рукавами. Теперь я старалась носить как можно более закрытую одежду, чтобы ползающий где ему вздумается вьюнок не вылез наружу в самый неподходящий момент. И волосы носила распущенными, прикрывая лицо – мое растение не разбирало частей тела и ползало, где хотело, оставляя под кожей мягкое прикосновение, похожее на дуновение легкого щекотного ветерка. Отец сказал, у мамы были бабочки… много крошечных бабочек и еще пчелы. Однажды пчела даже цапнула его за палец, когда он прикоснулся в то время как она спала.

А я на нее не очень похожа. Разве что разрез глаз, хотя цвет отцовский – светло-карий, почти желтый. Да и лицо отцовское, почти круглое, только более тонко очерченное. Фигура тоже вполне человеческая, природного изящества жестов и плавности движений, присущих шайнарам, мне практически не перепало. Хотя иногда бабушка, наблюдая, как я делаю что-нибудь по хозяйству, замирала и негромко просила:

– Повтори еще раз…

И я послушно протягивала руку к чашке или вставала на носочки, дотягиваясь до стоявшей на полке посуды.

– Твоя мама временами двигалась удивительно красиво… Словно плыла. Сейчас ты немного на нее похожа.

Но то мама… а я всего лишь ее слабое отражение, полустертый след, полуночное видение, которое тает быстрее утреннего придорожного тумана. Не знаю, что значила для отца я, но когда в шестнадцать вместо очередного посещения пришло известие о его смерти, мне было всего лишь немного печально.

Весть привез дядя, сутулый сморщенный человек с копной темных волос. Он забрал меня с собой в город. Не знаю, почему бабушка подобное допустила. Вернее, подозреваю, что ее никто и не спрашивал, судя по тому, в какой спешке мы уезжали. Как утверждал дядя по дороге, перед смертью отец взял с него обещание заботиться о племяннице, как о родной дочери. Сухо утверждал сквозь зубы, и тогда впервые закралось подозрение, что забрал он меня совсем не по доброте душевной… Иначе отчего смотрит так оценивающе, как на кошелек, пытаясь на глаз определить, сколько внутри монет.