Читать книгу Я – Демон - Ю_ШУТОВА, Юлия Шутова - Страница 7

Забавно, человечки так боятся мертвых. Тех, кого любили, боятся. Может быть, это потому, что они встречали их один на один? А если человечков будет несколько, и к ним навстречу выйдут их покойники, они испугаются? Я посмотрю.

Двое тащили тело бедолаги Ду Гоуданя за руки по песку. Сбросить его в море, пусть им займутся акулы, мурены или крабы. За ними тянулся извилистый широкий след, будто ползла толстая сытая змея.

– Нет! Я не пойду туда! Отпусти меня, глупая бабка, – звонкий мальчишеский возглас заставил их обернуться.

Позади, пересекая прочерченную трупом борозду, шли держась за руки старуха и ребенок лет шести. Вернее, старуха тащила мальчонку за собой, а он упирался, старался вырвать свою руку из бабкиной сжатой ладони, но не мог, она держала его крепко. Да и как бы она могла его отпустить, если и старуха, и мальчик были единым целым, единым фантомом, они оба – я.

– Эй, отпусти его, старая ведьма, – один из бандитов двинулся в их сторону, бросив правую руку мертвеца, за которую только что волок его.

Он уже потянул свой автомат с плеча. Он действовал быстро. Он всегда быстро принимал решения, зачастую даже начинал действовать раньше, чем продумывал смысл и результат этих действий. Если бы в тот день Эльмаз Челим сначала подумал, может быть сегодня его бы здесь не было.

Жаркий полдень, улицы Ларнаки плавятся и текут под колеса его новенького ниссана, они едут на пляж, он и его сынишка Дениз Джемаль. Мальчик сидит рядом на пассажирском сиденье, он так просился ехать рядом, а не сзади, втиснутым в детское креслице, что отец не смог ему отказать: «Ладно, садись, пока мама не видит».

Дениз Джемаль – бойкий мальчишка, ни секунды не может высидеть неподвижно, вертится как юла, заглядывая то в одно окно автомобиля, то в другое: «Это что? А это что там, папа? А ты ласты мне взял? А где они?» Он пытается, встав на коленки, заглянуть на заднее сидение. Эльмаз вытягивает руку назад, нащупывает там мешок с пляжными причиндалами, тащит его на себя, мешок цепляется за что-то. В этот момент, когда он держит руль только одной правой рукой, а левая застряла между сидениями, сжимая чертов мешок, именно в этот растреклятый момент откуда-то слева из-за припаркованного фургона выскакивает на дорогу велосипедист, худенький подросток в пестрой, расстегнутой во все пузо рубашке. И сразу – под колеса, велик хрустнул, пацан – на капот. Рефлекторно крутнув руль вправо, Челим вывалил на встречку, а там, прямо как подготовил кто, морда большого междугороднего автобуса, и тело сползло с капота прямо туда, под эту огромную, надвигающуюся с воем морду, и она налетела, сминая мягкий как пластилин металл ниссана, вдавливая левый бок внутрь салона. И кричал, страшно кричал сын.

Челима посадили, жена ушла, сынок умер в больнице. Или не умер? Вот же он, и какая-то омерзительная старуха в черном платье, худая, седые космы – сама смерть – тащит его за руку. Может быть, они были среди пассажиров этого чертового самолета? Некогда думать об этом, надо спасать сына, отобрать его у чертовой ведьмы. Подскочив к старухе, он слегка толкнул ее прикладом в живот. Ну правда, слегка так, не ударил, нет, только двинул чуть-чуть, а она рухнула на колени, согнулась головой к земле. Но руку мальчишки не выпустила, потянула за собой.

– Отпусти его, гадина, – Челим дернул сына за другую руку.

Но тут кто-то с силой хлестнул его по затылку. Обернувшись, он уставился в узкие бешеные глаза своего напарника. Тот, вскинув автомат, передернул затвор. Он явно не шутил.

– Э, ты что спятил?

– Не тронь ее, гнида, пристрелю, – прохрипел парень, целясь Челиму в живот.

И пристрелил бы, не раздумывая. Ведь это была Бабаня, его бабка, его единственная родня на всем холодном негостеприимном свете, на котором он и появился-то случайно, по всем правилам его и быть здесь не должно. Так и считали все окружающие. Но только не Бабаня, она-то знала, что он, ее мальчик, ее Жука, очень даже имеет право на существование. Когда-то бабка его была Оперной Певицей, именно так с заглавной буквы, подняв вверх указательный палец, она всегда говорила. Как и почему с Большой земли перебралась она на Сахалин, он никогда не узнал. Не узнал он, и почему мать его еще семнадцатилетней сопливой девчонкой, едва окончив поселковую школу, ушла из дома и пропала навсегда. Лишь один раз вернулась, чтобы оставить его, нагулянного неизвестно где и с кем, годовалого мальчонку, темного, с узкими азиатскими глазами и черными, гладкими, прямо-таки лоснящимися, волосами. Может за эти волосы, а может потому, что маленьким он не плакал, а скорее недовольно гудел на низкой ноте, бабка звала его Жукой, говорила ему ласково: «Жучок ты мелкий, Жука».

Когда ему исполнилось восемнадцать, он оказался не в армии, а в тюряге. Подломили ларек, не столько ради выручки, сколько ради того, что б пожрать, да еще сигарет надыбать. По дури в общем. Остальные малолетки легко отделались, а ему по-взрослому дали, повесив на него и 161-ую, и 35-ую статьи, грабеж, групповуха, и руководство этой самой преступной группой. Три года. Пока он сидел, Бабаню выселили из их комнаты в халупе барачного типа, отправили в дом престарелых.

Она писала ему письма, что у нее все хорошо, под окном прекрасный парк, небольшой, но с аллеями и клумбами, что кормят очень вкусно, и все очень заботливые, и у нее есть две подруги, и они занимаются в кружке вязания крючком, это очень полезно, потому что мелкая моторика, а в субботу они устраивают концерты, и она даже поет под аккордеон, а на аккордеоне играет Алексей Прокофьевич, и он прекрасный человек, очень галантный кавалер. Жука плакал, читая ее письма, он знал, что ничего этого нет, а есть только жалкая убогая богадельня, грубые, затурканные тяжелой работой и постоянным безденежьем медсестры и врачихи, срывающие зло на безответных, выживающих из ума стариках. Есть только сиротские холодные одеялки, пустая остывшая баланда в обед, серая пустота за окном и безысходное ожидание своего собственного конца.

Потом письма перестали приходить, и он уже не плакал. Никогда. Выйдя на волю, он устроился на контейнеровоз, ходивший из Корсакова чартером вдоль побережья Японии. В первом же японском порту он сошел на берег, и больше на борту его не видели.

И вот сейчас на этом дурацком острове перед ним была его Бабаня, значит она не умерла в этой своей богадельне, значит она была в этом дурацком самолете, а он не заметил, не узнал ее, когда сгонял пассажиров в этот дурацкий ангар. И этот придурочный турок ударил ее.

– Пристрелю как собаку, отойди!

Бабаня подняла голову:

– Жука, помоги мне, не могу встать.

Он бросился к ней, подставив турку спину, и тот сразу ударил его прикладом в поясницу, и споткнувшись, он упал на одно колено, автомат выпал из рук. Выдернув левой рукой нож из висевшего на поясе чехла, Жука бросился на Челима. Сцепились, покатились по песку. Два мужика были поглощены дракой, каждый старался достать противника первым, ударить, всадить нож, задушить… Они не видели, как старуха с мальчиком спокойно уходят. Уходят, не оглядываясь. Турок на мгновение ослабил хватку, и Жуке удалось высвободить зажатую руку с ножом и ударить снизу вверх, под правое ребро. Но в тот же момент, почему он и приотпустил его, Челим вытащил откуда-то, чуть ли не из подмышки крохотный пистолетик, смешной, помещавшийся целиком в его ладони, беретту нано. Сейчас он оказался очень к месту, уже почувствовав, как лезвие входит в его тело, он выстрелил в упор, пробив своему противнику горло.

Я завис в воздухе над печальной, но полной скрытого очарования, картиной. Вспаханный в пылу борьбы, покрытый бурыми пятнами песок, два тела, обнявшиеся не в любовном пылу, а в ненависти, и остывший труп маленького китайца в стороне. Как у Басё: