Читать книгу Под сенью платана. если любовь покинула - Юлия Тимур - Страница 3

– Элиф, дочка, кызым, выходи! Мы тут чай собрались пить. Смотри, Алия халвы принесла. Иди, о жизни поговорим, поболтаем всласть! И погодка сегодня подходящая: мельтем (теплый ветер) прогреет наши косточки, за зиму остывшие. Ты кофту только накинь и выходи к нам!

– Какая я тебе дочка? Старше тебя лет на пять! «Иди к нам!» – придумала тоже! Спуститься-то я спущусь по лестнице, а подняться потом в квартиру как? Коленка правая огнем горит, а левая скрипит нестерпимо! Придется внизу сидеть и ждать, пока муж не придет. А может, он и сам плюнет, и оставит меня в моем бедственном положении: пускай сидит, где сидела, бабка-непоседка, попрыгунья бывшая. Нет, если только вы сами меня обещаете потом наверх поднять.

– Ну, про возраст помолчи лучше: когда ты родилась, всех новорожденных ещё не учитывали и не записывали как положено, а потом, когда стали, твоя мать, может, и забыла, когда тебя родить сподобилась. Поди, упомни всех: в то время-то поскольку детей рожали! А на руках, на спине ли своей, как козочку какую, пускай муж тебя по лестнице поднимает. Ты хоть и худой конструкции, но жилистая. Дотащи тебя попробуй, если волоком только, да по ступенькам жалко: сама побьешься, и мы с девочками надорвёмся от такой поклажи. А мужу без тебя никуда – пускай и тащит свою драгоценность: ни напоить, ни накормить его некому без тебя. Ты и хозяйка хорошая, и руины красоты былой имеешь на лице! – ответила одна из женщин, Алия, по-видимому.

– Коль доставку обратную не гарантируете, в таком случае сами ко мне поднимитесь. У меня дома ко всему прочему камин имеется: и косточки погреем, и чай с халвой попьем. Только не забудьте ее прихватить, а то за своими разговорами-сплетнями обо всем забудете. Халва нашему изношенному организму необходима: в ней – кунжут, который укрепляет косточки и оздоравливает в целом! Это, конечно же, «Коска» (известный производитель халвы) халва? Я ведь другой не ем! Только она – деликатная и замешена великолепно, а тахин (паста из кунжутного семени) в ней – первый сорт! Хотя сейчас и ее вкус испортился – совсем не то, что раньше! Раньше-то все в ручную делалось, а теперь машины вместо людей работают. Н-да, о чем это я? Ах, заговорилась совсем! Чай я сама заварю. Мой – то, что надо: крепкий, красный, с душком и «отдыхает» (заваривается) он у меня столько, сколько нужно!

Элиф сняла с перил балкона высохшее кухонное тряпье и внезапно для своих подруг чинно удалилась в комнату, оставив их после длительных переговоров, ни приведших к единому мнению, в полном замешательстве.

Пускай теперь сами решают: подниматься к ней наверх, в дом, или расположиться в тени столь любимого ими всеми дерева, но без неё и её фирменного чая!

А ведь так они привыкли все вместе чаёвничать в тени огромного платана, росшего неподалёку, который, наверное, и Сулеймана видел, если приходилось ему проезжать по их улице, собираясь в очередной завоевательный поход.

Ну, ничего, привычки – привычками, а после этой холодной зимы коленки Элиф совсем вышли из строя: передвигаться стало невмоготу от резкой боли.

Элиф хотела было присесть в кресло, чтобы отдохнуть, но тут раздалась барабанная дробь в дверь ее квартиры, а за ней и звонок в коридоре залился звонкой трелью: ага, девочки пришли!

Тяжело поднявшись, сухонькая, скованная по рукам и ногам артрозом старушка, практически не отрывая ступней от пола, поплыла в сторону входной двери.

А ведь были времена, когда она, молодая и порывистая, неслась вперёд, торопя события и подстраивая жизнь под свои желания, одновременно умудряясь щедро взваливать на свои хрупкие плечи груз проблем и своих, и чужих, и с этим тяжёлым скарбом, упрямо подниматься по ступеням жизни. Вот и заболели колени от непомерной тяжести, захрустели, сопротивляясь, но она упрямо не слышала ни их сыпучего треска, ни доводов разума.

А теперь сама жизнь ее останавливает, усмиряя дух, заперев его в панцирь артроза, несгибаемый, как когда-то и она сама…

Платан, росший с незапамятных времён во дворе дома, всегда ей казался огромным великаном с роскошной шевелюрой, на который она и тогда, и сейчас, смотрела снизу вверх. Листья у него нежные, изрезанные, пальчато-лопастные, крупные, в их густой тени удобно прятаться от изнуряющей летом стамбульской жары. В детстве же они ей казались ладонями какого-то живого существа, многорукого, тянущегося к ней, чтобы поднять ее лёгкую и посадить в самое чрево дерева, уже тогда неохватное. Но страха у нее не возникало – напротив, платан был светел в абрисе мятной бирюзы листьев, и вызывал восторг и желание посидеть в этой лиственной прохладе, но поскольку листья- руки только тянулись к ней, не подхватывая, она сама забиралась по тонкокожему стволу, обдирая то тут, то там, бледные покровы-пластины, являя миру его нежно- зелёную плоть, быстро растущую вширь, как и она сама в то время – ввысь. Забравшись на удобную для сидения и достаточно толстую ветвь, замирала на ней до тех пор, пока отец не спускался в сад, и в который раз зычно не звал ее домой. И заливалась она тогда серебристым смехом, чистым и мелодичным: страх высоты и опасности обратного спуска не давал ей покоя. Смело забравшись наверх, она также, как и кошки, боялась спуститься вниз: земля кружилась у нее перед глазами и обратный путь казался преувеличенно опасным. И ничего ей не оставалась делать, а только подобно мяукающей кошке, привлекать к себе внимание отца своим смехом, одновременно пряча свой страх за завесу беспечной улыбки. А отец, заслышав ее звонкий смех, льющийся откуда-то сверху, подходил к платану, громко отчитывая ее за непослушание и лазанье по деревьям, а потом поднимал к ней свои широкие надёжные ладони, в которые она, уже не боясь, стремительно падала.

Элиф долго гремела ключами, разговаривая то с дверью, то с непослушными пальцами, пытаясь их уговорить быть попроворнее, а они, пальцы, всё никак не могли удобно ухватить ключ, а когда наконец схватили, возникла другая сложность – попасть ключом в замочную скважину, чтобы потом повернуть в ней ключ. Элиф растёрла ладонью правой руки скрюченные артрозом пальцы и сделала ещё одну попытку справиться с закрытой дверью, стиснув ключ между большим и указательным пальцем левой, более послушной руки. И эта попытка увенчалась успехом – она попала в замочную скважину, и дверь распахнулась.

– Что так долго, подруга? Кто же днём на все замки запирается? – спросила самая бойкая из женщин – Алия.

Алия не так давно переехала из соседнего города Измита в Стамбул, поселилась на улице, где рос старый платан, и, появившись в их квартале, быстро, как это умеют делать слишком общительные люди, перезнакомилась со всеми. Вот и с Элиф и ее подругами неожиданно для них самих свела дружбу, а за свой бойкий нрав и чрезмерное любопытство была прозвана меж ними «Хабер Абла» (женщина-новость).

Она же оказалась и самой молодой среди них: ей чуть больше пятидесяти, в отличие от ее новых знакомых женщин, которые разменяли седьмой десяток.

– Заходите, – пробурчала в ответ Элиф, не сочтя нужным опускаться в долгие объяснения, отвечая на вопрос Алии, быстро поцеловав вошедших женщин в обе щеки (традиционное приветствие при встрече).

– Проходите в салон и располагайтесь. А я пока схожу на кухню, посмотрю, как там наш чай. Халву передайте мне – я ее порежу, – распорядилась по-хозяйски Элиф, и, шаркая ступнями ног, обутыми в ортопедические домашние тапочки, которые в

принципе должны были служить только лечебному делу, но при этом умудрились сохранить атрибут женственности – высокую платформу, удалилась в кухню.

Гостьи – три дамы, достигшие того возраста, когда есть о чём поговорить и просто помолчать, когда каждый прожитый день воспринимается как улыбка судьбы или ее подарок, который не может длиться вечно, расположились на диване. Алия во все глаза рассматривала обстановку комнаты, стараясь запомнить детали интерьера, чтобы впоследствии обсудить их со своими домочадцами или с другими приятельницами, которых у общительной Алии было много.

Рядом с женщиной-новостью присела высокая и немного грузноватая Сибель, именно присела, боком, положив одну ногу на ногу, чтобы было удобно рукой достать до окна: женщина любила выкурить сигарету, сначала отпив пару глотков горячего напитка из чайного бокальчика, а затем, небрежно отставив его на стол, взять зажигалку, поднести к сигарете и, задумчиво прищурив один глаз, вытянуть руку с зажёной сигаретой по направлению к окну.

А в самом углу дивана заняла место высокая и светловолосая, не серебристо-седая, как часто бывает в этом возрасте, а с красивым песочным оттенком окрашенных волос, собранных в аккуратный пучок на затылке, Нильгюн, на морщинистом лице которой мерцали светлые лучистые глаза, и если убрать эту сеточку морщин, снять с её лица, как неудачный фасон платья с фигуры, ее легко можно было бы принять за ещё вполне не старую даму.

Когда Элиф появилась в комнате с подносом, на котором стояли прозрачные бокальчики-тюльпаны (турецкий традиционный бокал для чая) с коричнево-красным чаем, над которым поднимался лёгкий ароматный дымок, женщины оживились, потянулись к нему, хваля напиток за его насыщенный цвет, а Алия, удивлённо вскинув брови, произнесла:

– Что у тебя за секрет, Элиф? У твоего чая всегда дивный аромат и цвет такой яркий!

– А ты заварки не жалей и покупай только «Чайкур филиз» (марка известного турецкого чая), – улыбнулась Нильгюн, обнажив ряд жемчужных зубов, без слов говорящих о наличии у неё хорошего стоматолога.

– Конечно, марка чая важна, но не только это! – добавила Элиф. – Коли речь зашла о тайнах и секретах, то так и быть, поделюсь с вами. Когда чай отдыхает в заварочном чайнике, я добавляю один бутон гвоздики, предварительно размяв его ложечкой. Бутончик должен быть совсем не большим, а ещё лучше взять только часть бутона, чтобы он своим ароматом не перекрывал запаха чая, а лишь вносил тонкую нотку в его цвет и букет! А уж о пользе гвоздики и говорить не приходится: зимой я почти не болею.

– Машаллах! – произнесла Сибель и тут же потянулась за сигареткой.

– Ты так и не бросила курить? Ведь собиралась же! – покачала головой Элиф. – Сосуды совсем свои не бережешь! И давление у тебя часто высокое бывает.

– Бывает, а у кого оно не бывает высоким в нашем возрасте? Утром выпила таблетку, чтобы сосуды укрепить, а следом чай и сигарету. И так мало удовольствий в жизни осталось – одни болезни и переживания. А когда куришь, то отвлекаешься от мыслей, отдыхаешь, голова лёгкой становится, значит, расслабляешься! Врачи сами давно говорят, что все болезни возникают на нервной почве, а не только потому, что куришь! – Серпиль улыбнулась и выпустила струйку дыма изо рта.

– Ты в окно ее выпускай, а не на нас! – протестующе замахала руками Элиф. – У окна ведь села. Голова легкая не от дыма, а от пустоты вокруг, Сибель. Ну да ладно, у нас у каждой – своя пустота. Халва, меж тем, вполне приличная.

Тут у одной из женщин, у светлоокой и светловолосой Нильгюн, зазвонил телефон.

Она нажала на кнопку приема звонка, и радость наполнила комнату: счастливое настроение Нильгюн вмиг распространилось на все окружающее её пространство. Женщины, невольно ставшие свидетельницами задушевной беседы, вдруг замолчали, не прислушиваясь к словам, а растворяясь в атмосфере нежданной радости, впитывая ее каждой клеточкой тела, а Нильгюн, совсем не чувствуя неловкости, продолжила свой разговор с кем-то, чей голос заставил ее засветиться от счастья.

– Сын? – спросила Алия, раньше всех вышедшая из оцепенения и вынырнувшая из-под волны счастья, накрывшей всех присутствующих в комнате женщин.

Нильгюн уже отключила говорившего, но еще продолжала по инерции пребывать в неуловимой ауре состоявшегося разговора, и ответила с некоторой заминкой, резко взмахнув головой, словно вдруг очнулась и неохотно стряхнула с себя остатки другого, счастливого мира, вернувшись в комнату, где сидели женщины:

– Да, сын позвонил. Сказал, что невестка с внуками уже едут ко мне, а сам вечером обещал заехать, после работы. Говорит, что останутся у нас на выходные! Пойду скорее домой – надо к их приезду приготовиться. – Нильгюн засуетилась и поспешила к выходу, на ходу прощаясь с подругами.

– Конечно, иди, радость-то какая! С нами ещё успеешь насидеться! – Элиф хотела проводить ее до двери, но та махнула рукой: мол, где выход – знаю: не первый раз в доме.

Оставшись втроём, женщины на мгновение замолчали, словно с Нильгюн внезапно ушло и их хорошее настроение. Каждая задумалась о чём-то своём, вспоминая что-то и пытаясь вновь обрести ту невольную ушедшую радость, от которой становится легко и светло.

Сибель вновь закурила и отвернулась к окну. Алия достала телефон и начала набирать какой-то номер, но похоже, абонент был занят или не отвечал, и она сбрасывала звонки, а потом и вовсе, с раздражением отложила телефон в сторону.

Элиф вдруг вспомнила, что с утра забыла выпить таблетки, которые ей выписал врач и которые она должна была принимать каждый день, чтобы давление не поднималось, и засеменила на кухню.

– Тебе надо завести такого помощника, который напоминает о времени приема лекарства звонком. Внук рассказывал, что есть такой специальный робот, – вспомнила Алия.

– Так ведь надо ещё не забыть и помощника включить, – процедила сквозь сигаретный дым Сибель, изящно выпустив клуб дыма в окошко. – На мой взгляд, к другим препаратам лучше ещё и таблетку для улучшения памяти добавить.

– А по-моему, память надо не улучшать, а наоборот, приложить все усилия, чтобы забыть все плохое, что было, пусть и с хорошим вместе. Столько за нашу жизнь всего случилось, что эти воспоминания только и делают, что будоражат, волнуют и спать не дают!

Это в комнату вернулась Элиф, услышавшая последнюю фразу, сказанную Серпиль.

– Элиф, так ведь помнишь хорошо, что лет сорок назад было, а что надо сделать сегодня – никак не вспоминается! – улыбнулась Сибель, затушив сигарету в пепельнице, резким нажимом пальца на ее железный край.

– Да и если забыть всё, что было, чем жить сегодня? – добавила Сибель.

– Ну, не знаю, я все помню, что надо сделать сейчас, куда пойти, что купить, – задумчиво произнесла Алия. – Видимо, не так много было у меня событий в прошлом, что они дают возможность помнить мне о дне сегодняшнем! А что это на полке у тебя за толстенный альбом лежит, солидный такой? Наверное, там фотографии?

Элиф посмотрела по направлению вытянутой руки Алии и, к своей досаде, заметила, что вчера, рассматривая фотографии в старом альбоме, оставила его лежащим на тумбочке, а утром, занявшись ежедневными делами, забыла поставить альбом на своё место в шкафу.

«Сразу надо всё на место убирать!» – подумала Элиф, а вслух произнесла:

– Этот альбом интересно рассматривать только мне: почти всех людей на снимках уже нет в нашем мире. Иногда, оставшись в одиночестве, я листаю его старые страницы и вспоминаю о прошедшем.

– Зря ты так думаешь, что никому не интересно на него взглянуть! Мы с удовольствием бы посмотрели! – возразила Алия.

Серпиль только качнула головой. «Поступай, как хочешь, Элиф» – так расценила это покачивание сама Элиф.

– Ну, тогда давайте попьём кофе, а потом можно предаться воспоминаниям, – примирительно улыбнулась Элиф, отчего её строгое лицо, сосредоточенное на чем-то своем, спрятанном глубоко внутри, стало чуть светлее.

Алия вызвалась помочь Элиф и ушла готовить кофе на кухню. Всё необходимое для этого процесса хозяйка квартиры выложила ей на стол: молотый кофейный порошок, турку – ровесницу самой хозяйки, с черными подтеками когда-то убежавшего напитка на дне и по бокам, удалить которые пытались, но в связи с частыми «побегами» содержимого, бесследно вывести не удалось. Эта турка, видимо, была семейной реликвией: на многочисленные предложения родных и друзей поменять ее на новую, Элиф рассерженно отвечала отказом.

Элиф и Сибель на время остались вдвоем.

– Когда уезжаешь? – спросила Элиф.

– К лету переберусь к дочке. А зимой, иншаллах, (Бог даст) опять вернусь сюда.

– Зима в Стамбуле – не самое подходящее время для уединения, тем более в нашем возрасте: зябко в домах и гуляет пойраз (холодный ветер) по улицам. Оставалась бы там, у своих. Зять у тебя хороший. Сама утверждала, что он добрый и внимательный, – с ними тебе будет проще жить, сподручнее. А здесь ты совсем одна: муж, мир его праху, в мире ином, дети – разъехались.

– Не могу, Элиф, привыкла я к своему дому, к его стенам, которые с порога принимают меня в уютные объятия прошлого. Везде – мои воспоминания! Захожу в спальню – в ней фотография висит свадебная на стене. Мы на том снимке с мужем давнишние, молодые. У него глаза улыбаются, глядя со снимка на меня, уголки рта прячутся в густых усах. Сейчас такие усы никто не носит… Я ему в ответ тоже улыбнусь и той, молодой и красивой женщине, что рядом с ним. Вроде и поздоровалась с прошлым своим. И как-то светлее от этого становится, словно совсем не одна я. На кухню зайду – знаю, где ложки, а где тарелки лежат, могу глаза закрыть и чашку свою кофейную найти, где графин с водой стоит – на ощупь знаю. В шкафчиках всё на своих привычных местах находится: крупа, макароны, а в глубине – салфеточки кухонные, ножи, вилки. На своей кухне всё находится быстро. Я ведь вещи раскладываю таким образом, как мне привычнее. И спать ложусь всегда в одно и то же время, а иногда и днём сморит меня сон, если ночью по дому бродила, перебирая, как четки, свои воспоминания. Без света хожу по квартире – он мне и не нужен: я с закрытыми глазами дома всё вижу. А в чужой квартире и народ испугаешь, и очки не спасут от того, что бы не наткнуться на предмет какой-нибудь. Свет-то не включишь, да и сто раз подумаешь, бродить или нет. Лежи себе и в потолок смотри. А на потолке что? Даже звёзд не увидишь. Без тебя скучаю, когда долго не видимся, не представляю, как без наших разговоров обойтись, воспоминаний общих? Да и платан наш с собой не увезёшь. Многие уехали с этой улочки, а мы остались здесь для чего-то…

Сибель и Элиф вздохнули обе, и как раз в это время в комнату вошла Алия, неся на подносе ароматный кофе.

***

По весне платан таинственно красив: его пятипалые листья только начинают появляться из надтреснутых почек, набухших на переживших холодную зиму голых, переплетённых между собой и устремленных вверх ветвях. Серебристый великан – именно таков цвет коры платана по весне – с воздетыми к небу руками-ветвями, ждёт небесной милости. Ему необходимы солнечное тепло и дождь, льющийся с небес: первое – чтобы пробудиться от зимнего сна, второе – чтобы соки земли быстрее проникли в его корни, затем в могучий ствол, а от него побежали по многочисленным ветвям, которые летом создадут густую тень под большими, плотно прижатыми друг к другу листьями. В этой тени укроются птицы, любящие платан за крепкое сплетение ветвей, в которых всегда можно надёжно расположить гнездо; кошки, периодически охотящиеся на пернатых и карабкающиеся вверх по его тонкокожему стволу; люди, прячущиеся под его сенью от палящих лучей полуденного солнца.

Весной, да именно весной, увидела впервые Элиф Мехмета: высокого и стремительного, со жгучими черными очами чернее ночи.

И было-то ей лет двенадцать-тринадцать, наверное, уже и не вспомнить точно. Мехмет был лет на пять-семь ее старше, считал себя вполне взрослым мужчиной, помогал отцу в магазине и одновременно учился, а на таких маленьких девчонок особого внимания не обращал.

Элиф ежедневно подолгу стояла в тени платана в то самое время, когда Мехмет должен был возвращаться домой после занятий, надеясь попасться ему на глаза, но каждый раз ее подстерегала неудача: юноша торопился домой и всегда проходил мимо нее, не встретившись с ней взглядом. Но настырная девчонка не собиралась сдаваться! Поэтому в один из дней она решила забраться на само дерево, чтобы оттуда упасть к ногам Мехмета. Не сможет же он тогда ее совесем не заметить? Она выбрала ветку потоньше, которая не выдержала бы ее веса и треснула под ней после того, как она ее слегка раскачает. План ей показался весьма продуманным и без сомнений должен был увенчаться успехом.

И, наверное, так бы и вышло, но высоту падения с ветки дерева Элиф не учла и, когда пришла очередь свалиться к ногам парня, и ветка, как и было запланировано, сломалась, она полетела вниз, сильно ушибла локоть и коленку, после чего залилась громким плачем.

***

– А вот и кофе! – с этими словами в комнату вошла Алия. – Может, и не такой, как варит хозяйка, но я старалась.

– Судя по аромату, хорош! – похвалила её Элиф.

Сибель опять закурила, но на этот раз Элиф уже не стала ей делать замечаний. Она бы и сама с удовольствием затянулась сейчас сигареткой: ей предстояло встретиться с прошлым. И пускай это прошлое – лишь потускневшие по прошествии времени фотоснимки в альбоме, но они заставляют ее вновь и вновь возвращаться к событиям тех лет, заставляя каждый раз переживать их с новой силой. А сейчас к волнениям прошлого добавилась ещё одна причина: сегодняшняя встреча должна случиться при лишних свидетелях, к которым она отнесла не в меру любознательную Алию. В общем, все это ее не на шутку разволновало.

«Коли бросила курить, то опять начинать не стоит. Вот и Сибель не сдержалась однажды, выкурив одну сигаретку, а потом уже не смогла остановиться – вновь начала курить. А мне не к чему – уже лет десять как без сигарет обхожусь,» – подумала Элиф.

Женщины молча выпили кофе, отставили чашечки и приготовились смотреть фотографии.

Элиф подошла к тумбочке, взяла в руки тяжёлый альбом, наполненный ее воспоминаниями, фрагментами из жизни давно ушедших, но дорогих ее сердцу людей, с которыми, открыв первую страницу альбома, им предстояло встретиться, а продолжив его листать, переходить от события к событию. И познакомившись с ее прошлым, невольно прикоснуться к старым тайнам, незажившим по прошествию времени ранам, которые она вынуждена обнажить при свидетелях.

Волнение густым туманом повисло в воздухе, липкое, нарастающее и требующее срочного исхода.

Но как только открылась первая страница, то вместе с ней рассеялся этот туман, и удивительным образом изменилось лицо самой Элиф – оно просветлело, даже бороздки морщин куда-то исчезли, а быть может, на её лике отразилась спрятанная в альбоме и ревностно хранимая им молодость старой женщины.

– Элиф, какая же ты красавица на всех фотографиях! – не удержалась от восторга Алия. – Хотя следы этой красоты немного сохранились, если хорошо приглядеться к тебе нынешней.

– Спасибо, дорогая, за твой комплимент, но всматриваться в мое лицо теперь нужно очень долго, чтобы былую красоту заметить, а это небольшое удовольствие, как ты понимаешь.

– А кто это справа от тебя на фотографии? Неужели Нильгюн? Конечно, я не могла ошибиться – роскошная блондинка. А рядом с ней, пухленькая, с озорным взглядом это, конечно, Сибель? – не унималась Алия.

– Почему пухленькая? И почему «пухленькой» должна быть именно я? Потому что я сейчас не стройна? Нет, Алия, меня на этих снимках нет, – Сибель слегка улыбнулась: ее и раздражала манера Алии все выспрашивать, и казалась забавной такая несдержанность в её возрасте. – На фотографии – сестра Элиф. Я же появилась на этой улице гораздо позднее, когда вышла замуж, и мы переехали сюда с мужем и детьми. А вот Нильгюн и Элиф – подруги детства.

Элиф продолжала листать странички альбома, словно не слыша замечаний и не видя ничего вокруг, кроме самих снимков: прошлое с головой затянуло ее в свой омут. Она устремилась вперёд, убегая от детства, в котором столько раз мечтала наесться мандаринами, плоды которых приходилось делить на троих: по количеству детей в семье, – и которых в доме всегда оказывалось недостаточно, чтобы наесться вдоволь.

«Дорого много фруктов покупать,» – говорила мать, деля плод на дольки и раздавая детям, так, чтобы каждому досталось.

А теперь ешь, сколько хочешь, да то ли вкус плодов стал не тот, то ли, когда много, и есть уже не хочется, а то ли в старости это стало не главным – наесться. Да и непонятно вообще, почему в памяти застряли именно такие глупые мелочи, пустяки по сути, а ведь отзываются они где-то в сердце болью, смешанной с теплом…

А между тем Элиф на крыльях памяти летела дальше, к слезам разочарований и синякам, которыми щедро награждала ее сестра в часто вспыхивающих между ними перепалках, вот и здесь, на фотографии, на которой она сидит на полу, пряча за спиной куклу, за первенство играть с которой они вели непримиримую борьбу, отталкивая друг друга. Эту куклу как-то принес отец, выменив ее на банку меда у соседа. Мед у них дома всегда водился: у старшего брата отца была своя пасека и он снабжал медом всю родню. А вот игрушек у детей почти не было, и они с завистью посматривали на более счастливых ровесников. Справедливости ради надо заметить, что в то время и сами игрушки – были редкостью. Только у соседа их было много – по долгу службы он путешествовал по разным странам и привозил из этих поездок детям игрушки. Выменянная кукла имела такой потрёпанный и жалкий вид, что матери пришлось справить ей новое платье, отпоров от подола своей выходной юбки небольшую полоску материала, слегка подкоротив её, из-за чего стало больше видно щиколотку ноги. В этой связи отец устроил матери гневное разбирательство: приличной Ханым нельзя выходить в таком коротком наряде на улицу, так как это позорит семью и вызывает пересуды. Элиф с сестрой, испугавшись, притихли, сидя на кухне и ожидая «окончания серьезного разговора». А когда отца обуревал праведный гнев, он вполне мог ударить – доставалось и матери, и порой им перепадало.

Элиф погладила своими шершавыми пальцами фотографию матери. Что собственно она знала о ней, кроме того, что мать ежеминутно заботилась о детях и муже, занималась хозяйством, содержала дом в порядке, встречала и провожала многочисленную родню. Была ли мать счастлива, часто пряча за улыбкой слёзы, и, улыбаясь даже тогда, когда, казалось, что для радости и нет особых причин? Была она тихой, неконфликтной женщиной, подчинявшейся воле мужа, на которую последний часто обрушивал свой гнев, раздраженный непослушанием детей и плохими делами в магазине, когда продаж стало меньше, а долгов, соответственно, все больше. А последние годы пребывания Элиф в отчем доме они из долгов не вылезали. Мать старалась всем угодить: и ему, и детям, и родне, чтобы ничего плохого не подумали. На жизнь никогда не жаловалась, наоборот, говорила, что ей повезло: большая семья, трое детей, сын есть – наследник, свой магазин, и в этой связи какой-никакой достаток в семье. Чего ещё желать? И даже потом, когда Элиф переехала из отчего дома в семью мужа, мать безропотно помогала ей с детьми, вновь оберегая её и внуков от гнева отца и братьев. Ушла, так и не увидев Элиф счастливой… Сама Элиф по характеру совсем не похожа на мать – она настойчивая и никогда не пыталась нравиться всем. Мать была мягкой, отец же – никогда не отступал от своих намерений и твердо шел к целям. Не знал меры ни в чем: если сердился, так мог и ударить, и вполне мог убить противника, если бы оружие было под рукой; также, без меры, проявлял он свою любовь, которая, то вспыхивала как огонь, пожирая все вокруг, то гасла, угодив под бурные потоки разочарования – эмоции переполняли его. И умер от сердечного приступа прямо в магазине: схватился за сердце и упал, как подкошенный.

– Элиф, а это кто?!

Откуда-то издалека услышала она настойчивый голос, вырвавший ее из густого тумана воспоминаний и вернувший к действительности. Это был голос Алии, в котором ясно слышался нетерпеливый пыл ученого на пороге большого открытия: сейчас падут завесы тайны и пред ней откроется правда.

– Это же не Мехмет рядом с тобой на свадебной фотографии! Не мог он так измениться: возраст, годы, конечно, берут своё, но тут какой-то совершенно иной типаж. И ростом-то он в отличие от Мехмета невелик.

Алия настолько увлеклась процессом дознания истины, что совсем не обращала внимания на неодобрительные взгляды, которые бросала на нее Серпиль – она, как гончая, шла по следу.

– Это мой первый муж, – совершенно спокойно ответила Элиф. – Ахмет. Мир его праху. А это наши дети. Трое. Два сына и дочь. Дочь приемная. Когда умерла моя старшая сестра, я взяла ее в нашу семью: об этом просила сама сестра перед смертью, а муж ее не возражал. Правда, никогда не забывал о дочке и всегда нам помогал, а летом брал девочку к себе на каникулы, – Элиф глубоко вздохнула и внезапно замолчала – итак слишком много поведала о своей прошлой жизни.

Сибель опустила голову и внимательно разглядывала свои руки, изборождённые синими руслами вен: русла то сходились, соединяясь в одну широкую вену, то опять разбегались, петляли и исчезали в вершинах пальцев.

Алия молчала тоже, обдумывая только что услышанную информацию, и готовящийся сорваться с языка вопрос на время застрял у нее в горле. Нет, она не подбирала слов, которые бы не ранили Элиф, – это было ей несвойственно, она пыталась определить для себя очередность возникших в связи с услышанным вопросов, а они толпились в ее голове и перебивали друг друга.

Наконец она смогла совладать с собой и выдохнула:

– Элиф, у тебя столько детей, оказывается, а почему же вы одни с… – здесь она немного замешкалась: после первого открытия она задумалась о статусе Мехмета, – с новым мужем. Никто вас не навещает, кроме дочери, да и вы ни к кому не выбираетесь? И внуки у вас есть наверняка… Как же так?

– Всякое бывает, Алия, – в голосе Элиф зазвучали металлические нотки, и даже абсолютно не чувствительной Алие стало ясно, что расспрашивать дальше не имеет смысла.

***

– Ушиблась? Помощь нужна? – Мехмет склонился над девчонкой, упавшей прямо ему под ноги.

– Отойди от сестры! Ей есть кому помочь! – тут же раздался мальчишеский голос, принадлежащий, по всей видимости, брату перепачканной в пыли девчонки, упавшей с дерева.

Элиф подняла заплаканное лицо и смело посмотрела в глаза Мехмета.

«Красив, черноглаз, а перепуган-то как! – с удовлетворением подумала она. – Если бы не разбитая коленка и поцарапанный локоть – вообще было бы чудесно!»

– Болит! А здесь кровь! Я боюсь крови! – запричитала Элиф, продолжая смотреть в лицо Мехмета.

Мехмет хотел было подхватить девочку на руки, чтоб донести до скамейки, стоящей возле дома, но тут подбежал ее брат с красными от злости глазами.

– Отдай мне сейчас же сестру! Нечего за нее хвататься – мы сами справимся! – попытался выдернуть он Элиф из рук намеревавшегося поднять ее Мехмета.

– Ой, больно-больно! – ещё больше захныкала Элиф, но благоразумно отвела свой взгляд от Мехмета.

– Надо промыть твою коленку и локоть. А ты, – обратился он к брату девочки, – найди кого-нибудь из взрослых. Ваша мать, наверное, дома? Надо ее позвать.

Мехмет не уходил, боясь оставить девочку с ее упрямым братцем, который, по всей видимости, был моложе сестры на несколько лет.

Но младший брат не собирался сдаваться – он сжал кулаки и стал наступать на взрослого мужчину.

– Отойди от моей сестры! – звонко прокричал он на весь двор.

На его громкий голос и плач Элиф из окон выглянули тетушки-соседки. Они и позвали Небахат – мать детей.

– Что случилось? – Небахат быстро пересекла улицу и бросилась к детям.

– Ваша дочь, ханым-эфенди, упала с дерева, – Мехмет рукой показал на Элиф. – Я хотел ей помочь, но вот заступник не даёт.

– Ой, девочка моя! – Небахат осмотрела коленки Элиф и кровоточащий локоть. – Надо бы промыть.

– У меня есть бутылка с чистой водой, – Мехмет достал из сумки бутыль и передал ее матери девочки.

Элиф затихла, перестав плакать, и исподтишка продолжала рассматривать лицо молодого человека. Он же изредка встревоженно поглядывал на девочку.

– Почему он не уходит? – спросил брат Элиф, вытягивая палец в направлении Мехмета и продолжая бросать на него полные гнева взгляды.

– Да, идите, молодой человек, спасибо, что помогли, – мать Элиф, спохватившись, поблагодарила юношу.

– Мама, а как зовут моего спасителя? – подала свой голос Элиф, немного осипший от плача и в который она попыталась вложить как можно больше страдальческих нот.

– Мехмет, – улыбнулся молодой человек. – Больше не забирайся так высоко на деревья, а то ведь меня может и не оказаться поблизости!

– Слышишь, Элиф, и отец тебе то же самое говорит! – мама как можно строже посмотрела на девочку.

– А я – Элиф! Вы ведь услышали как меня зовут! – прокричала она в спину удаляющегося от них Мехмета.

– Элиф! – одёрнула мама девочку. – Как тебе не стыдно приставать к незнакомым мужчинам!

– Почему к незнакомым? Его зовут Мехмет, и он уже знакомый! – произнесла девочка с самым невинным выражением лица.

Вечером Элиф отчитал отец: нечего девочке, точно мальчишке, карабкаться по деревьям! Сколько раз он ей говорил об этом, столько же раз и сам снимал ее с платана.

– Дай мне терпения, Аллах, с этими непослушными детьми! Небахат! Почему ты не смотришь за детьми?! Как ты воспитываешь девочек? Они растут бесстыжими: и на деревья залезают, и с посторонними мужчинами разговаривают!

О том, что Элиф пыталась заговорить с незнакомцем, отцу, конечно, рассказал Юсуф – младший брат Элиф и отцовский любимчик.

– Я больше не буду! – Элиф попыталась изобразить на лице глубокое раскаяние, но тут же вспомнила, как напугала Мехмета своим неожиданным падением с дерева прямо ему под ноги, и совсем не к месту улыбнулась.

– Нахалка! Уже отца не боится!

– Боюсь, папочка, – спохватившись залепетала она.

Надо сказать, что это было только отчасти правдой: она не боялась отца, но знала, что надо проявить обязательное внешнее смирение, чтобы он удовлетворился воспитательным результатом и перестал кричать. Отец же, в свою очередь, никогда долго не сердился на нее и уж, конечно, не прибегал к физическому наказанию, чувствуя ее несгибаемую волю и твердый характер. Другим же детям часто доставалось от него, и это была не только словесная брань.

– Веди себя как подобает девочке! – сбавив тон, добавил отец. – А сейчас садись за уроки! Завтра в школу. И не растраивай мать своими выходками.

– Не буду, папочка! – уже не скрывая улыбки, промолвила Элиф.

Сев за учебники, она задумалась над тем, как ей опять увидеть Мехмета. Да так, что бы не весь двор стал свидетелем их встречи, и потом с удовольствием делился подробностями увиденного с ее матерью, додумывая и искажая картину произошедшего. Не приведи Аллах, если об этом ещё и расскажут отцу – тот сразу примет меры и запретит ей появляться во дворе. А может, и вообще, поговорит с родителями Мехмета! Отцовский характер крут, и к чему может привести такой разговор, можно только догадываться. И конечно, надо как-то отделаться от хвоста, от брата – ревностного хранителя чести семьи.

Так и не выучив уроки, она отправилась спать. А после того, как погасила свет и пожелала всем «спокойной ночи», Элиф ещё долго не могла заснуть: она никак не находила правдоподобного и убедительного повода для встречи с Мехметом.

***

– Засиделись мы у тебя, Элиф! Твой ароматный чай и терпкий кофе заставили нас совсем забыть о времени. А задача хорошего гостя уйти, пока ему рады, оставляя желание увидеться с ним вновь. Он, словно в меру посоленное блюдо: и добавить нечего, и убавить, и всем по вкусу!

С этими словами Сибель тяжело поднялась с дивана: у нее затекли ноги от долгого сидения и схватило поясницу, поэтому она сначала чуть сгорбилась, а потом постепенно выпрямлялась, продвигаясь в сторону Алии, которая, похоже, хотела еще посидеть – увиденное в альбоме не отпускало ее и требовало немедленных объяснений со стороны Элиф. Но та решительно захлопнула альбом и унесла его от греха подальше, все также семеня ногами и шаркая ортопедическими ботинками, словно медленно выходящий из порта баркас, слегка потрёпанный, но не потерявший своего достоинства.

– Алия, нам пора! – громко произнесла Сибель. – Тебе скоро внучку забирать из сада. Давай прогуляемся пешком – погода позволяет, да и ноги неплохо размять, а я с тобой до аптеки дойду. Куплю витаминов. Я слышала недавно, что нам всем надо рыбий жир принимать в капсулах: в нём какая-то омега есть с эффектом омолаживания организма. И как только омолодится организм, сразу избыток энергии появится. В аптеке эти таблетки я и куплю.

– Ты уже принимала их? – недоверчиво спросила Алия.

– Нет, конечно, сидела бы я в кресле два часа, если б энергия во мне кипела! Откровенно говоря, раньше особо ненужно было излишков энергии: для кого кипеть- то – одна я! Летом к дочке собираюсь, а там с внуками надо будет посидеть – тогда энергия и понадобится! Как раз накоплю к тому времени.

– Ах, Аллах, времени-то как много. Пора мне бежать за внучкой! – Алия, посмотрев на часы, встрепенулась и забеспокоилась.

И обе женщины, заспешив, направились в коридор. Туда же и вошла Элиф, оставившая альбом с фотографиями в другой комнате.

– Ты всё-таки спустись как-нибудь во двор – посидели б под нашим платаном, как прежде. – Сибель взялась за дверную ручку, а Алия уже выскочила из квартиры и нетерпеливо дожидалась окончания затянувшегося прощания с хозяйкой.

– Спущусь как-нибудь! – пообещала Элиф и закрыла дверь за подругами.

Она осталась одна в квартире и какое-то внутреннее беспокойство – маленький холодный ручеёк в груди, перетекающий из области сердца в область желудка, никак не давал ей расслабиться.

«Наверное, много пришлось говорить на сокровенные темы, и Алия со своим неуместным любопытством – всё это спровоцировало душевный дискомфорт. К чему Алие подробности чужой, уже прошедшей жизни, зачем исследовать чужую боль, вскрывая нарывы незаживших ран, извлекая на поверхность скрытые рубцы? Почему это у нее вызывает повышенный интерес? Такая уж, по всей видимости, ее натура, – стремящаяся быть причастной к тому, к чему причастной быть ей совсем не обязательно. Неспокойный дух, пытающийся понять то, что открывается перед ее взором, не находя самостоятельных ответов.

А где же Мехмет? Как же она забыла о нём? С утра ушёл посидеть с друзьями в кафе, и, пожалуй, давно пора ему вернуться оттуда.

Элиф посмотрела на мобильный телефон, лежащий перед ней. «Надо позвонить ему» – промелькнула у неё мысль. Элиф взяла в руки телефон, но не нашла очки, а без них все значки на экране сливаются перед ее глазами в одну чехарду. Ах, Аллах! Где она забыла свои очки? В комнате, куда унесла альбом, или в коридоре, когда провожала подруг? Очень важно вспомнить точное место, чтобы не доставлять лишних хлопот коленкам, которые сегодня что-то не на шутку разошлись. Она направилась в коридор, так и не вспомнив, где именно оставила очки. Нет, надо посетить врача и сделать укол: он на некоторое время облегчит боль, и она снова сможет свободно передвигаться по квартире и выходить во двор.

А что она собиралась сделать?

Элиф нерешительно стояла в коридоре. Зачем она сюда пришла? Что она здесь забыла?

И тут она услышала трель телефонного звонка в комнате. Ей кто-то звонил!

Она отправилась в обратный путь – надо успеть, пока не отключили звонок.

«Этот звонок может быть очень важным!» – торопила она себя, но ноги не слушались ее, а под коленки вонзались острые иглы, как только она пыталась идти чуть быстрей. Но звонивший, видимо, знал о том, что ему придется долго ждать ответа, и телефон упрямо продолжал мелодию вызова.

«Повонить Мехмету!» – вот что она собиралась сделать минутой раньше! Поэтому она и отправилась на поиски своих очков, которые куда-то пропали…

– Алло! – Элиф нажала на кнопку приема звонка – ее она могла находить на экране телефона без помощи очков.

– Алло, дорогая, это я. Ты уже наверняка беспокоишься и думаешь почему я ещё не вернулся домой?

– Мехмет, слава Аллаху! Я как раз собиралась тебе позвонить, да замешкалась, пока искала свои очки. Я их и не нашла, а тут ты позвонил. Что? Дома все расскажешь? Ну хорошо. Голос мне твой что-то не нравится. Все нормально, говоришь, сердце не болит? Правда? Хорошо, жду тебя.

«Надо бы еду разогреть, а то придет голодным. Что они там в кафе могли делать? Уж, конечно же, не обедали, а чаи гоняли, в нарды играли да разговоры вели.»

Элиф засуетилась.

«И голос у Мехмета встревоженный. Не заболело ли что-нибудь у него? Утром ушел в хорошем настроении, сказал, что ничего не болит. Ах, в нашем возрасте все за минуту может измениться…»

Пока она суетилась на кухне, не переставая беспокоиться о здоровье Мехмета, он успел добраться до дома и зашуметь ключами в дверном замке.

– Пришел! – обрадовалась Элиф, но не бросилась ему навстречу в коридор, а осталась ждать его появления на месте – всё коленки проклятые!

Через минуту Мехмет появился на пороге кухни, привычно чмокнув ее в щеку – так у них было заведено при встрече.

Элиф мельком взглянула на Мехмета. По слегка опущенным уголкам рта, напряжённым линиям бровей и особой, знакомой только ей, сосредоточенности во взгляде, она поняла, что он должен сказать ей что-то важное, тревожное. И думает, как это сделать лучше. Ничего, она подождет!

А старость, видимо, подружилась с Мехметом: карие глаза продолжали моложаво смотреть из-под густых ресниц. Глаза просели, вросли в свое ложе, став ещё больше. Седина выбелила виски и серебрилась на лице в области усов и бороды, отчего лицо Мехмета казалось светлее, а глаза – чёрными-пречёрными. Морщины глубоко врезались в кожу вокруг глаз, почти не коснувшись щек и проложив две-три бороздки по широкому пространству лба.

В старости обычно у кого-то тело оплывает, наращивая жирок неподвижности, у кого- то – становится поджарым, высохшим, как и у Мехмета.

– Садись обедать! – Элиф поставила тарелки с чорбой (чорба – суп тур.) на стол, продолжая ощущать некоторую отчуждённость, погружённость в себя Мехмета.

Мехмет молча достал из холодильника ракию (национальный алкогольный напиток).

Элиф удивлённо посмотрела на него, а его глаза, избегая ее взгляда, скользнули вниз.

Тот холодок, который она почувствовала перед его звонком, усилился.

– Что случилось, Мехмет? – не выдержав, прямо спросила она. – Мы с тобой – одно дерево, один ствол, и если твои ветки опущены, мои ветки опускаются тоже – они ощущают груз: то ли это будет дождь – так листва отяжелела, то ли грянет гроза с молнией, которая может ударить в ствол, разбив его. Не молчи! Я все чувствую и твою боль тоже. Я хочу ее облегчить, разделив с тобой.

– Фатиме… – чуть слышно произнёс Мехмет. Слова ему давались с трудом, и он пытался их выдавить из сжавшегося горла.

– А что случилось с Фатиме? – насторожилась Элиф.

– Она очень больна…

Элиф на мгновение опустила голову, чтобы собраться с мыслями, но тут же решительно повернула повернулась к Мехмету и проговорила:

– Фатиме-Фатиме! Сколько воды утекло, сколько гроз и молний было между нами в прошлом… Но я благодарна ей, что она была в твоей жизни, была с тобой рядом, когда тебе было нелегко, и кто-то должен был поддержать тебя; была с тобой, когда ты был болен, и ухаживала за тобой; она – мать твоих детей, родила и вырастила их. Неужели ты думаешь, что, состарившись, я буду думать о том, что мы вынуждены делить тебя с этой достойной женщиной? Она для меня словно сестра. Моя родная сестра, как ты знаешь, давно меня покинула, уйдя в мир иной…

Мехмет молча смотрел на Элиф. Он не замечал сеточку морщин, наброшенную на израненную жизненными перепитиями кожу, – только ее глаза, в которые впервые взглянул много-много лет назад, когда Элиф упала с дерева, а потом посмотрела ему в лицо – и сейчас ее глаза были такими же решительными.

– Я не смогу ухаживать за Фатимой, если она будет находиться в другом доме: ты же знаешь, что мне стало сложно передвигаться. Но здесь, в нашей квартире, я смогла бы присмотреть за ней, пока не приедут дочери.

– Они уже звонили много раз и спрашивали о состоянии матери. Недавно ей стало хуже… Старшая дочь хочет показать мать врачам в Германии, и хочет, что бы ее и прооперировали там, если позволит её состояние. Дочь сейчас занимается оформлением документов, а это не так простро и быстро, как хотелось бы: местная бюрократия, разные процедуры… Это наверняка займет некоторое время, а потом они заберут мать к себе. Не волнуйся, пожалуйста, ненависть Фатиме к тебе в прошлом… и дочерей тоже. Спасибо, что смогла простить их.

– Ах, Мехмет, мы сейчас находимся в том возрасте, когда прощать необходимо, – столько за плечами событий и хороших, и плохих; столько совершено ошибок, в которых и так пришлось раскаиться! А когда было всего много – оно могло быть разным, а вот будет уже всего немного – пускай будет только хорошее. С ним дышится легче. На грудь не давит. Поздно, да и не по здоровью тяжёлое носить…

***

Элиф долго не могла найти подходящую причину, чтобы вновь увидеться с Мехметом. Шли последние дни мая, и это означало только одно: занятия в школе скоро закончатся, наступят летние каникулы, и они с матерью уедут к бабушке, в Ялову, на Мраморное море. И если раньше она с нетерпением ждала этого момента, то сейчас с тревогой отсчитывала последние дни перед поездкой.

Надо было срочно что-то предпринять, и Элиф, устав ждать подходящего случая, решилась на отчаянный шаг: разбить глиняный кувшин, стоящий перед входом в их квартиру. Этот кувшин был дорог ее отцу, как воспоминание о днях, проведенных в доме у родителей. А сам кувшин появился ещё в доме их прадеда, когда их дед был маленьким мальчиком.

На что рассчитывала маленькая проказница, решившаяся на столь отчаянный шаг? Она надеялась, что отец обязательно отправит мать в лавку отца Мехмета, чтобы подобрать новый сосуд взамен старого, разбитого, похожий на него по форме и объему. Теперь нужно было дождаться того момента, когда матери с сестрой не будет дома, а Элиф, оставшись без свидетелей, устроит потасовку с братом, что сделать весьма просто – брат при любом разногласии вспыхивал как спичка. Они поссорятся, и он побежит к входной двери, чтобы во дворе найти мать и пожаловаться ей на сестру, она же, Элиф, постарается удержать его, а в ходе борьбы он, толкнув кувшин, разобьёт его. Ни тени сомнения у нее не было, что брат обязательно разобьёт этот кувшин. А если нет, так она сама столкнет кувшин, и это станет результатом их ссоры, за которую обоим влетит одинаково.

Но провидение вмешалось в планы юной озорницы, не дав ей реализовать свой коварный замысел: брат внезапно заболел, подхватив инфекцию. Тело его покрылось пузырчатой сыпью, которая нещадно чесалась, а при почёсывании начинала чесаться ещё больше, да так, что постоянно не давала покоя ни страдальцу, ни окружающим: днём он постоянно жаловался и хныкал, а по ночам, постанывая, будил всю семью. Мать с Элиф неутомимо смазывала эти «пузырьки» болтушкой, приготовленной соседкой-знахаркой.

Элиф, как и все дети в их дворе, немного побаивалась этой знахарки, знающей многое о травах и, по мнению взрослых, способной сглазить, а, может, и навести порчу, поэтому старалась лишний раз не попадаться ей на глаза и обходить ее дом. Тем не менее, когда вдруг кто-нибудь из соседей заболевал, люди непременно прибегали к ее услугам, иногда и вовсе не обращаясь ко врачам. И та никому не отказывала в помощи.

Вот и мать Элиф, несмотря на запреты мужа, навестила соседку и вернулась от нее с приготовленным ею отваром для «усмирения чесотки».

После того, как Элиф наносила эту болтушку на тело брата, он блаженно закрывал глаза, но через несколько минут опять начинал стонать и требовать повторения процедуры.

Отец, уже не первый день наблюдавший страдания всей семьи, схватил сына в охапку и увез в больницу, где ребенку назначили втирать в кожу специальный порошок, от которого по всему дому стоял страшный запах, но от которого страдания Юсуфа постепенно сошли на нет. А ещё в больнице строго-настрого велели выбросить всё постельное белье, на котором спал мальчик, чтобы инфекция не распространилась на остальных членов семьи.

Мать связала постельное белье в узел и со словами «отнеси все это на свалку в конце улицы», передала огромный тюк Элиф. Элиф не стала его поднимать из-за тяжести, а поволокла за собой, и когда выходила за дверь, задела им вазу. Та покачнулась, потеряла равновесие и упала. Она оказалась достаточно хрупкой: то ли в процессе её изготовления был недожог исходного материала, и поэтому она не достигла достаточной прочности, то ли всевышние силы в тот момент оказались на стороне Элиф, но ваза, упав, раскололась на два больших фрагмента.

А Элиф, обрадованная неожиданным происшествием: и придумывать ничего не надо – сначала улыбнулась, но, во время спохватившись, что ее радость не к месту, закричала во всю мочь:

– Мама, она треснула! Я не хотела её разбить!

– Что треснуло, дочка?

– Ваза, папина ваза!!!

– О, Аллах, какая неприятность! Отец ее так любит…

– Я знаю, мамочка, мне очень грустно от того, что произошло сейчас! – Элиф даже всхлипнула.

– Как же быть? Отец рассердится. Зейнеп (старшая сестра Элиф), дочка, отнеси-ка ты эту вазу соседу. Пусть он посмотрит, можно ли ее починить?

План Элиф готов был провалиться. Но она тут же, словно пытаясь помочь сестре поднять осколки, неловко схватила их в руки и не удержала: они посыпались на пол, разлетевшись на более мелкие фрагменты.

– Мама, я хотела просто помочь Зейнеп! Ведь это я виновата, что ваза разбилась!

Стоящая с ней рядом Зейнеп закричала на Элиф:

– Криворукая ты, сестра! Что вечером скажет отец?!

– Надо просто сходить в лавку, где продается посуда. Она находится на нашей улице, в самом конце. И попросить Али-амджа (амджа – дядя по-турецки, необязательно родня; мужчина, значительно старший по возрасту) подобрать похожую вазу или сделать новую! – Элиф говорила уверенно, смотря матери в глаза. – А отцу скажем, что случайно задели его любимую вазу, а она тут же развалилась от старости. Это же правда, мама!

– Умная какая! Боишься, что влетит от отца. И не сомневайся даже: это обязательно произойдёт! Что бы ты не придумала! – Зейнеп победоносно посмотрела на Элиф.

– Девочки, не ссортесь! Давно пора поменять эту вазу, – мать, через силу улыбнувшись, взглянула на своих дочерей, готовых бесконечно ссориться друг с другом.

Звёзды в тот день благоволили к Элиф: отец, вернувшийся вечером с работы, находился в хорошем расположении духа.

Поэтому робко встретившую его на пороге дома Элиф он сначала погладил по голове, а затем, заметив признаки беспокойства на ее лице, спросил:

– Что опечалило мою красавицу? Кто посмел потушить огонь радости в ее глазах?

– Твоя ваза, папочка! – трагически молвила Элиф.

Отец удивлённо приподнял брови.

– Сначала она так не вовремя возникла на моем пути, когда я еле тащила огромный мешок с грязным бельем – она пыталась помешать мне трудиться! Но это не всё! Она ещё и посмела рассыпаться на мелкие кусочки при встрече со мной, чем разозлила меня окончательно! Я знаю, как дорога тебе эта ваза, и что ты по этому поводу обязательно растроишься! Прости, папочка, эту вазу! Она умудрилась навредить нам обоим.

Отец молча смотрел на дочь. Из ее слов он сумел уловить только одно: ваза разбита, и по этому поводу в его груди поднималось негодование, но ведь как, чертовка, все преподнесла!

Воспользовавшись молчанием отца, Элиф продолжила:

– Думаю, что в лавке дяди Али мы сможем найти ей достойную замену. Мы найдем такую, которая понравится тебе больше прежней и которая будет сделана лучше прежней! Он такой мастер – у него золотые руки!

Элиф перевела дыхание. Сердце бешено колотилось в груди, но не от страха перед гневом отца, отнюдь, это сердцебиение было вызвано ее огромным желанием попасть в лавку отца Мехмета, именно с этим было связано ее чрезмерное волнение. Поддержит ли отец ее идею – вот что было важно ей сейчас.

– Элиф, – начал было отец, но закашлялся. Его праведный гнев, столкнувшись с интересным объяснением произошедшего дочерью, приутих, застряв в диафрагме справедливости, откуда вырвался кашлем. Откашлявшись, он продолжил:

– Я, конечно, огорчён… Это была для меня очень дорогая вещь, семейная реликвия своего рода. Но у каждой вещи есть свой срок служения нам. Похоже, что она изжила его, и ты права в своих суждениях. Впредь будь аккуратнее. Я не стану наказывать тебя за разбитую вазу, а поручу вам с матерью выбрать ей достойную замену.

Мать Элиф удивлённо выглянула из кухни: о чем это они так долго и мирно беседуют? Она ждала совсем другой реакции мужа и готова была в любую минуту вмешаться, чтобы защитить дочь.

– Небахат, завтра отправляйтесь с Элиф в лавку к Али и купите красивую, прочную вазу. Да, и не забудьте хорошо с ним поторговаться: соседи всё-таки!

Завтра не заставило себя долго ждать и наступило утром следующего дня. Сначала Элиф пошла в школу, а потом в нетерпении бежала из школы домой: как бы мать не отправилась в лавку дяди Али без нее!

Но опасения ее были напрасны – мать во всем старалась слушаться мужа, и если он велел отправиться за новой вазой вместе с Элиф, то ей и в голову не пришло поступить по-другому.

Теперь Элиф думала только об одном: как протянуть время подольше, чтобы заявиться в лавку дяди Али ближе к вечеру, когда Мехмет зайдет туда после работы.

Но и тут ей удалось убедить мать, что сначала ей лучше сделать домашнее задание, а потом уже отправиться за вазой: кто знает, сколько времени им понадобится, чтобы выбрать подходящую.

Мать немного удивила рассудительность дочери и внезапно вспыхнувшее у нее рвение к учебе: в другие дни ей приходится долго уговаривать ее взяться за уроки. Она улыбнулась и одобрительно качнула головой – растет Элиф, становится серьёзной и ответственной. Как не порадоваться таким переменам!

Элиф, в свою очередь, открыв учебник на нужной странице, застыла над ней, мечтая о предстоящей встрече с Мехметом в лавке гончара.

Что она скажет ему? Зачем, собственно, все ее усилия и хитроумные замыслы? Неужели только ради того, чтобы лишний раз увидеть его? Да, да, да, и ещё раз, да! Это счастье побыть с ним рядом, взглянуть в его глаза: черные, как спелая слива в сентябре, и чтобы сердце тут же забилось, как птица в клетке, и волна щемящей нежности накрыла Элиф. Разве может это чудо произойти за ту долю секунды, когда Мехмет на мгновение появляется под старым платаном, возвращаясь домой, уставший и занятый своими мыслями? Конечно, может! Но разве успеет он в тот момент заметить ее трепет и горящий взор?

А что скажет ему Элиф? И сможет ли это сделать там, в лавочке? Возможно, пока мать будет обсуждать с дядей Али достоинства каждой вазы, из предложенных им, она и сумеет перекинуться парой слов с Мехметом, или просто посмотреть на него чуть дольше обычного. Это ли не счастье!

Пока Элиф в предчувствии долгожданной встречи мечтала за открытым, но так и не пригодившимся ей для усвоения материала учебником, мать закончила уборку дома и заварила чай, чтобы после чаепития отправиться вместе с Элиф в магазин, как условились.

– Али-бей, мир вашему дому! – войдя в лавку, поприветствовала Небахат вышедшего им навстречу старого мастера.

– Мир и вашему дому, соседка, что привело вас ко мне? – откликнулся высокий сухопарый мужчина с аккуратно подстриженной и выравненной ножницами хорошего парикмахера бородкой.

– Покупка новой вазы, – улыбнулась мать Элиф.

– О, вы правильно поступили, что зашли в мой магазин! Помимо готовых ваз, я могу изготовить на заказ любое изделие по вашему вкусу!

«Отлично!» – подумала Элиф, – тогда будет повод ещё раз наведаться сюда!!!»

– Надеюсь, что нам удастся найти нужную нам вещь среди готовых изделий, – с этими словами мать Элиф начала осматривать стоящие на стеллажах магазинчика глиняные изделия.

– Если что-то вас заинтересует, спрашивайте у меня: я всё подробно расскажу, отвечу на все ваши вопросы!

– А ваши вазы прочные? – тут же спросила Элиф. – А то наша ваза рассыпалась, едва я ее задела.

– А-а-а, – понимающе протянул дядя Али, – вот кому я обязан посещением моего магазинчика!

– Вы это все сами делаете? – округлив глаза, спросила Элиф. – Столько ваз, когда вы успеваете их лепить?

Элиф попыталась своими наводящими вопросами выйти на интересующую ее тему: где же Мехмет? Время было вечернее, но в лавке его до сих пор не было видно.

– Элиф, не задавай лишних вопросов! – одёрнула ее мать.

– Почему же? Я рад искреннему интересу к моему мастерству! – улыбнулся дядя Али и пригладил свою бородку. – Конечно, у меня трудятся подмастерья, помогая мне выполнять заказы. Мне же большую часть времени приходится проводить в магазине, показывая товар и принимая новые заказы.

– Наверное, ваши дети помогают вам! Это ведь так интересно создавать красоту! – Элиф с восторгом посмотрела на стоящие на полках вазы.

– Эх, если бы всем детям было искренне интересно то, чем занимаются их родители, зарабатывая на жизнь семьи и обеспечивая их, детей, беззаботное существование, – Али бей тяжело вздохнул и через секунду продолжил:

– И было бы совсем прекрасно, если бы дети шли по родительским стопам, выбирая их профессию!

Видимо, Элиф своей кажущейся непосредственностью удалось разговорить Али бея на тему, которая была важна им обоим: Элиф она могла привести к разговору о Мехмете, из которого она могла бы узнать побольше о нём и, в частности, где же он и почему до сих пор не появился в магазине; а у дяди Али она, по всей видимости, затрагивала его внутренние чаяния.

– Мои сыновья не слишком интересуются делами в лавке, вот только если средний, Мехмет, который иногда наведывается ко мне. Но его больше увлекает скульптура, а не мастерство гончара. Остальные же вообще не частые здесь гости! – вздохнул дядя Али.

– Дети-дети! – протянула мать Элиф. – По прошествии времени, когда мой муж состарится и ему станет тяжело заниматься делами магазина, придется вести дела в нём дочерям, так как младший сынок слишком мал для этого.

– Ну, выбрали что-то нибудь? – поинтересовался дядя Али.

– Пожалуй, вот эта ваза могла бы нам подойти, – мать Элиф показала на стоящую в дальнем от них углу высокую вазу с отверстиями по периметру вытянутого горлышка.

Элиф, быстро взглянув на вазу, тут же возразила:

– Мама, она нам совершенно не подходит: отцу не понравятся эти дырки в ней! У его любимой вазы стенки были цельные!

– Прекрасная напольная ваза! – поддержал мать Элиф дядя Али. – Хороший выбор.

– Нет, нет! Мне не нравится! – решительно произнесла Элиф. – Отец велел нам вместе выбрать вазу. Эта нам не подходит!

Али-бей терпеливо улыбнулся:

– Чем же она тебе так не нравится?

– Нет, мне она нравится, но она не понравится моему отцу! Я точно знаю!

– Может, будет лучше, если твой отец сам заглянет ко мне в магазинчик?

– Зачем? Мы тоже можем выбрать, – не унималась Элиф и собиралась продолжить и дальше свои препирательства, но в тот самый момент дверь магазинчика открылась, и на пороге возник Мехмет.

– Сынок, проходи в мастерскую, я спущусь к тебе немного позже! – дядя Али взмахом головы поприветствовал сына.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался со всеми присутствующими Мехмет и собирался пройти мимо разговаривавших, чтобы спуститься вниз, в саму мастерскую.

– Здравствуйте, вы, наверное, меня не помните, но это я упала с дерева в тот момент, когда вы шли под ним, и это меня вы спасли в тот день, не пройдя безучастно мимо раненой, – в начале фразы чуть задрожавший от волнения голос Элиф, окреп в самом ее конце.

– О, я вас не забыл, – улыбнулся мужчина. – Разве можно о таком забыть: не каждый день с деревьев падают девочки – обычно под ноги попадаются лишь спелые фрукты.

– Я не фрукт, – слегка покраснела Элиф. – Я – Элиф!

– Элиф! Молодой человек пришел к отцу в мастерскую, а ты его отвлекаешь! А между тем мы пока не выбрали вазу. Давай займёмся тем, за чем мы сюда пришли, – мать подошла к девочке и взяла ее за руку.

– Ничего страшного, не переживайте! – улыбнулся Мехмет и спустился по лестнице в мастерскую.

– Рекомендую вам обратить внимание на этот экземпляр: ваза сделана из особой глины, жирной, видите ее оттенок, песочно- жёлтый? Эта глина по-особому прочная! – дядя Али прищёлкнул языком, осматривая вазу и показывая ее покупательницам.

– Красивая! – подытожили обе: и мать, и Элиф.

– Мама, только наша ваза была потоньше, поизящнее, – опустив глаза, произнесла Элиф. Она уже решила для себя, что ей необходимо уговорить мать купить не готовую вазу, а ту, которую сделают специально для них. Ведь тогда она сможет ещё раз встретиться с Мехметом до отъезда в Ялову, в дом бабушки.

– Пожалуй, ты права! А много ли времени нужно, чтобы изготовить новую вазу, такую, какую бы нам хотелось? – спросила мать Элиф.

– Дней семь-десять. Подготовленная, выдержанная глина у меня всегда имеется в запасе. А вот спешить в процессе сушки изготовленной вазы не стоит: изделие получится хрупким. На этой стадии сэкономить время – означает сделать некачественный продукт. Потом вазу надо обжечь для прочности, затем ее лучше глазуровать. Качественное изделие быстро не получишь! – потёр руки Али-бей.

– А можно посмотреть, как делают вазы! – Элиф переводила просящий взгляд с матери на хозяина лавки.

– Почему бы и нет? Если девочке так это интересно! – улыбнулся Али-бей. – Давайте спустимся в мастерскую все вместе, и там нарисуем эскиз вашей будущей вазы.

Мастерская оказалась небольшим подсобным помещением, расположенным прямо под магазином. Маленькое окошко, ютившееся под самым потолком, являлось единственным источником естественного освещения и пропускало совсем не много дневного света: зимой – темно, а летом – душно. Ближе к стенам помещения, оставив пустым центр, расположились несколько гончарных кругов, за одним из которых работал Мехмет. Правда, лепил он, судя по всему не вазу, а какую-то небольшую фигурку. Какую именно, рассмотреть пока было невозможно.

– Здесь мы и трудимся! – широким жестом Али бей обозначил пространство вокруг себя. – Когда тепло и погода позволяет, выходим во двор: там и посуда сохнет быстрее на солнышке и ветерке, да и работать в погожий день на открытом пространстве приятнее. Ну, вернёмся к вашему заказу!

Он сделал на страничке в тетради быстрый набросок, уверенно и четко работая карандашом. Тетрадь лежала на столе, на самом видном месте, и, видимо, служила ему уже не первый год: страницы ее были изрядно потрёпаны, а сама обложка была заляпана жирными пятнами – следами от рук.

Элиф же следила за Мехметом: вот он сжал в своих длинных и сильных пальцах кусок глины – она прогнулась под их уверенным натиском и приняла желаемую форму, затем он ловко выровнял ладонями образовавшиеся на поверхности неровности материала – и она стала идеально гладкой.

– Ах, как здорово! – искренне восхитилась Элиф и сплела пальцы рук на уровне рта, будто стесняясь вырвавшегося признания.

Мехмет поднял голову, оторвавшись от процесса, и улыбнулся:

– Нравится?

– А нашу вазу тоже будете делать вы? – ответила вопросом на вопрос Элиф.

– Нет, вашу вазу сделаю я! – пробасил в бороду Али-бей. – Мехмет лепит свои поделки: птичек, рыбок – тренирует руки. А вашу вазу сделает мастер. Приходите дней через десять, и она будет готова.

– А оплата? – спросила мать Элиф.

– Можете оставить небольшой задаток, а после исполнения заказа доплатите оставшуюся сумму. Мы же соседи! – в очередной раз улыбнулся он, демонстрируя свое расположение.

Десять дней! Пройдет целых десять дней, хотя… только десять дней, и Элиф снова увидит Мехмета! Так близко, что можно дотронуться рукой. Нельзя, конечно, а если б дотронулась? Вот бы он удивился, а мама ещё больше… И ругала бы ее, и бесстыдной назвала. А какой стыд, если парень нравится, пусть он и старше, но сердце, как птичка, замирает в груди, и щемит, и так тяжко в груди становится, такое томление, и голова, совсем чужая: и ее, вроде, и совсем не ее – мысли куда-то разлетаются, и она не может их поймать – всё одно! Только б смотреть на него не отрываясь. Нет, нельзя – мать заметит, а может, и хорошо! Скажу ей, что люблю Мехмета! Да, сильно-сильно, и замуж за него выйду, года через два-три. Долго-то как ждать…

А сейчас она увидит его уже через десять дней, каких-то десять дней – длинных-предлинных!!!

***

– Интересно, как наша ваза? Мне не терпится на нее посмотреть! – Элиф, задыхаясь, прибежала из школы и застыла на пороге, уставившись на новенькую вазу, стоящую в коридоре на месте старой, разбитой.

– Как, ты ее уже принесла? – она застыла перед вазой и смотрела на нее, словно на неожиданно встретившуюся ей на дороге змею, выползшую откуда ни возьмись.

– Тебе не нравится, детка? – мать удивила странная реакция дочери и ее испуганный вид.

– Ты же ещё утром обещала мне, что мы вместе пойдем в мастерскую! – закричала Элиф, и от разочарования у нее на глазах выступили колкие слезы.

«Обиделась!» – про себя решила мать, а вслух произнесла:

– Элиф, не понимаю, чем ты так расстроена. Вазу нам сегодня доставил в дом Али-бей, чтобы нам не пришлось самим за ней ходить. Такой любезный жест. Кроме того, они с отцом сразу поговорили об оплате заказа, да и отец имел возможность увидеть новую вазу, и убедиться, что она выглядит так, как ему бы хотелось.

Элиф, не дослушав, пробежала мимо матери в комнату: нельзя расплакаться, никак нельзя. Как потом объяснить матери свои жгучие слезы?

Она глубоко вздохнула, крепче сжала губы и зубами зажала краешек нижней губы, сильнее, ещё чуть-чуть, из губы заструилась кровь, и в ту же секунду Элиф снова появилась перед матерью с заплаканные лицом, но теперь у нее была наглядная причина для горьких слез.

– Что это за кровь? – всполошились мать. – Почему ты не сказала, что ушиблась? Ты упала? Я и не поняла сразу, почему ты так расстроена! – мать бросилась к дочери и внимательно осмотрела ее лицо.

– Это не страшно, мама, я споткнулась и прикусила губу. Это произошло очень не вовремя: ведь сегодня я не смогу есть вкусную чорбу, которую ты специально варишь для меня. А ещё мне, конечно, стало обидно, что я уже не смогу пойти в ту красивую мастерскую, в которой столько интересных вещей!

– Мы обязательно как-нибудь зайдём туда! Отец обещал купить ещё глиняной посуды в лавке дяди Али – так ему пришлась по вкусу новая ваза. Но это будет потом, когда мы вернёмся от бабушки. Ты же не забыла, что на следующей неделе у тебя начинаются каникулы, и мы все вместе уедем в Ялову!

– Не забыла, – протянула Элиф. – Как такое забыть.

***

Лето душное и засушливое заспешило в город, наполнив все улицы своим горячим дыханием, поднимая пыль с мостовой лёгким, но не спасающим от жары ветерком, которого горожане ждут, как милости, но подставив ему навстречу лицо, чтобы немного освежиться, получают новую порцию тепла, стекающего с распаренных щек солёным потом.

Днём случайные прохожие жмутся в тень, отбрасываемую домами, спешат под тенты летних кафе, разбросанных по улочкам; стремятся скрыться под деревьями, раскрывшими свои зонты-кроны и любезно приглашающие присесть под ними.

Именно летом платан могуч и прекрасен! Его пятипалые листья-ладони тянутся навстречу друг к другу, переплетаются в едином желании прикоснуться к собрату, образуя мощный зелёный монолит. И солнце не страшит своей жгучей любовью – он отражает испепеляющую силу своей глянцевой листной поверхностью, сквозь сито кроны пропускает небольшое количество ультрафиолета, забирая его для своего питания и роста. Платан любит солнце, а недостаток влаги компенсирует с помощью длинного разветвленного корня – он проникает в самые глубокие слои, питая гиганта грунтовыми водами, надёжно связывает его с землёй, делает его практически неуязвимым перед тяготами жизни: голодом, холодом, шквалистыми ветрами. Когда наступает на живое город, захватывая в плен мощную подземную часть платана, замуровывая её в каменную мостовую или асфальт, гигант мощными корнями поднимает оковы, как мустанг, встаёт на дыбы. И даже с городским загазованным воздухом ужилось могучее дерево. И только удар молнии, неожиданный и меткий, может разбить его твердь, расколов ствол великана, но не падёт тот, нет, – выпустит новые отростки на выжженном пепелище, и устремится ввысь, латая раны, наращивая малахит зелени, цепляясь корнями за землю, в которой когда-то обрёл жизнь.

***

Прошла уже неделя с тех пор, как Мехмет привез Фатиме в их дом. Организовать переезд помогла Назлы, младшая, приемная дочь Элиф – единственная из всех ее детей, навещающая стариков.

Назлы постаралась подготовить квартиру к приезду Фатиме: убралась во всех комнатах, наведя образцовый порядок, разместила вещи больной женщины в отведенной для неё комнате.

Вещей оказалось немало: Фатиме наотрез отказывалась переезжать без привычных ей предметов, которые ежедневно окружали ее в своем доме. В перечне необходимых ей вещей, помимо одежды, любимой чашки, посуды, из которой она ела, неожиданно для всех оказалась и её кровать – она не собиралась ложиться в чужую постель, в чужом доме. Чтобы доставить её кровать в квартиру Элиф, пришлось воспользоваться услугами подъёмника: кровать доставили в помещение через широкий проем балконной двери. Этим и определился выбор комнаты для Фатиме: с балконом, где много воздуха и света – всего того, что необходимо для успешного выздоровления.

Фатиме внесли в квартиру на руках – помогли соседи – и аккуратно положили на кровать. Женщина, как только расположилась на своей кровати, тут же повернулась к стене: похоже, что она не столько была утомлена дорогой, сколько сам переезд ей был не мил, и если б не появившаяся в результате болезни беспомощность, она вряд ли на него согласилась. А посему все дневное время она лежала с полузакрытыми глазами, не отвечала на обращённые к ней вопросы, всячески игнорируя Элиф, суетящуюся вокруг нее.

Фатиме периодически постанывала, жаловалась на духоту в комнате и нехватку воздуха, а после того, как открывалась балконная дверь с целью проветрить помещение, жаловалась на сквозняк. Духоту организовывали, конечно, чтобы ей нечем было дышать, и сердце выскочило из груди в приступе тахикардии; сквозняк же устраивали специально, чтобы она простудилась, и к своим болячкам добавила бы и воспаление лёгких, а тогда уж точно не подняться с постели и не выздороветь вовсе.

В еде у Фатиме тоже были свои предпочтения, которые она объясняла своим нынешним состоянием: ела только специальным образом приготовленные тефтели- котлетки, что бы были они сделаны из нежирного мяса, и что бы специй в них было поменьше, совсем без них нельзя – вкуса нет. Да и может ли сейчас ее беспомощный, ослабленный болезнью организм справиться с более грубой пищей? Поэтому только нежные тефтели, да протёртые чорбы-супы, определенной температуры, что бы и негорячие – не обжечь бы пищевод и желудок; что б и нехолодные – кому такое по вкусу придётся, стали ее ежедневным меню.

Поход по необходимости в туалет стал для неё сложной процедурой: от постоянного лежания на кровати мышцы, заставляющие тело быть в тонусе, ослабли и ноги не держали ее, и тогда на выручку к Элиф пришли специальные подгузники для лежачих больных и она, с трудом перебирая ногами, скрепленными посередине ненадежными артрозными коленями, шла, стараясь не отрывать стоп от пола, спешила к Фатиме, а та стонала и причитала, что вынуждена лежать здесь, в грязном, и никто не торопится ей помочь.

Но как только в доме появлялся Мехмет, возвращавшийся из кафе, где встречался со своими седовласыми приятелями, с которыми обсуждал газетные новости, смотрел футбольные матчи и иногда, чего уж там скрывать, следил вместе с ними за ходом скачек, пытаясь предугадать исход заездов, ситуация менялась. Фатиме как-то разом утрачивала свою придирчивость, лежала тихо, со скорбным выражением лица, часто вздыхала, перемежая поверхностные вздохи с глубокими выдохами, такими глубокими, что иногда они больше походили на стоны.

Задумчивый Мехмет придвигал свое кресло ближе к кровати Фатиме, устраивался в нём поудобнее и тихо сидел рядом до той поры, когда из кухни появлялась Элиф, напоминая о том, что ужин уже готов. Во время их свидания, почти безмолвного, с редким нашёптыванием Фатиме чего-то Мехмету, чего именно – невозможно было понять постороннему, то есть Элиф, так как, как только она приближалась к ним, больная опять начинала постанывать, а Мехмет – обеспокоенно подглядывать на Элиф.

Поэтому Элиф больше не пыталась потревожить их неустойчивого покоя – в конце концов, именно в эти десять-тридцать минут она могла расслабиться: больная не донимала ее своими жалобами.

Иногда к ним забегала Алия, чтобы помочь по-соседски и, конечно, ещё раз удивиться сложившейся ситуации, практически молча, не задавая лишних вопросов, что само по себе весьма редкое, внезапно приключившееся с ней обстоятельство. А что тут спрашивать много? Ситуация была не слишком ординарной: не каждый день и не со всеми такое случается, поэтому даже любопытная Алия находила к ней только два – три дежурных вопроса: «как больная?», «когда приедут за ней дети?» и «как сама Элиф?» Последний вопрос в ее устах звучал почти трагически. Получив на все свои вопросы весьма расплывчатые ответы: «как всегда», «скоро» и «хорошо» – шла на кухню варить суп и готовить любимый Элиф «кысыр» (летняя холодная закуска из пшеничного зерна, овощей, зелени, приправленное оливковым маслом и томатной пастой).

Серпиль и Нильгюн уехали из летнего Стамбул, отправившись в гости к своим детям, поэтому с ними Элиф общалась только по телефону. Случались эти звонки не часто: все были заняты делами, а редкие телефонные разговоры сводились только к теме самочувствия – все остальное оставляли «на потом», а именно на долгую беседу под платаном, когда все соберутся вместе.

В конце недели, по воскресеньям, приезжала Назлы, чтобы убраться у матери в доме и немного поговорить по душам. Говорила больше Назлы, рассказывала о своей жизни, о детях, о муже, стараясь не тревожить Элиф подробностями: ей и так сейчас не просто. Элиф кивала головой и про себя благодарила Аллаха за то, что он послал ей Назлы, которая внешне так напоминала ей сестру, но в отличии от сестры Назлы достался ровный и спокойный характер их матери, добрый и миролюбивый.

По сути Назлы была ее племянницей, но поскольку с малых лет росла в доме у Элиф, а именно сразу после смерти сестры, Назлы всегда называла Элиф «мама». «Мама Элиф», не просто мама, а мама Элиф.

«Золотая моя девочка! – думала Элиф, глядя на Назлы. – И умница, и красавица, а сердце какое чуткое у неё: всё видит и слышит! У моих детей сердце закрылось, нарос на нём панцирь из обид: как теперь слышать и чувствовать им? Ну, ничего, проснется оно, не может, что бы не проснулось, и вернутся ко мне мои дорогие мальчики, мои орлята. Очнутся от плохого сна, в котором всё только чёрное или белое, где нет других оттенков, стряхнут туман недоверия и все поймут, и тогда…»

Что будет тогда, когда это произойдет, Элиф хорошо знала: они будут вместе, а пока только мечтала об этом мгновении и молила Аллаха, что бы он позволил ей дожить до того момента.

Мытарства Элиф и несговорчивость Фатиме могли продолжаться вплоть до самого отъезда последней, но тут внезапно Фатиме стало хуже: помимо обострившейся язвенной болезни на фоне общего упадка сил, добавились ещё и стойкие показатели высокого давления. Вызванная Мехметом бригада скорой помощи предупредила о том, что если высокое давление не удастся взять под контроль, у больной может развиться инсульт, чему способствует и диабет, имеющийся у нее, и малоподвижный образ жизни.

Фатиме сделали несколько уколов и выписали дополнительно целый набор лекарств, принимать которые нужно строго по времени. Элиф, не надеясь на свою память, – она и про свои лекарства не помнила, – попросила Назлы создать ей звонки-напоминания на телефоне. И теперь, когда слышала звонок, торопилась каждый раз к телефону, думая вначале, что это вести от дочерей Фатимы, или что это звонит Мехмет, но потом вспоминала, что это всего лишь напоминание о приеме лекарств, и брела на кухню.

Больная после отъезда врачей, как-то сразу обмякла, вошла в прострацию, связанную с ее пограничным состоянием, обозначившимся в системе жизненных координат, «между небом и землёй». Однако, ее сильная, тянущая к земле сущность начала настраивать женщину на выздоровление во что бы то ни стало.

Элиф же, напротив, обеспокоилась не на шутку: детей Фатиме задерживали в Германии бюрократические проволочки, а между тем состояние их матери ухудшалось, и теперь уже возникли серьезные сомнения в том, сможет ли она перенести перелет на самолёте без серьезных последствий для здоровья.

Но к ее удивлению, Фатиме, которая с первого дня своего приезда в их квартиру была лежачей больной, неподнимавшейся ни на секунду с кровати, начала вдруг потихоньку передвигаться. Сперва по естественной надобности, отказавшись от подгузников, которые вызывали опрелости и дискомфорт, неминуемо в связи с этим появляющиеся, а впоследствии она отважилась и на прогулки по комнатам.

Случилось это так: тем же вечером, после отъезда кареты скорой помощи, оперевшись рукой на край кровати, Фатиме подняла свое грузное тело и, когда Элиф попыталась поспешить к ней на помощь, протестующе замотала головой. Затем все так же, поддерживая себя рукой и цепляясь за все, что попадалось на пути, шаткой походкой направилась в ванную комнату. Элиф попыталась последовать за ней, но остановилась на пороге ванной комнаты, так как Фатиме отрицательно замотала своей седой, растрепанной от постоянного лежания шевелюрой. Делала она это весьма энергично, не оставляя места никаким сомнениям в том, что помощь ей не нужна – она хотела остаться в одиночестве.

Одиночество затянулось, и Элиф не на шутку встревожилась: голова у Фатиме от непривычной нагрузки могла закружиться, из-за чего женщина вполне могла упасть на кафельный пол, не дай Аллах, и что-нибудь себе сломать. Элиф прислушалась к звукам за дверью, но услышала лишь шум воды, текущей из-под крана. Других звуков: шума падающего тела или стонов – слышно не было – все перекрывало это монотонное журчание. Наконец Фатиме появилась на пороге: она причесалась, собрала волосы в жидкую косичку и уже более уверенной походкой направилась в комнату. Через некоторое время, отдохнув и сославшись на чудесную погоду, ей захотелось посидеть на балконе, что было уж совсем удивительным.

Правда, задушевных бесед промеж Элиф и Фатиме пока не случилось: обе были подчёркнуто вежливы и сдержаны.

Утомившись от непривычной за последний месяц ее лежачей жизни активности, Фатиме вздремнула под вечер, забыв принять снотворное, без которого сон к ней в доме Элиф не приходил.

Ночью Элиф проснулась от душераздирающего крика Фатиме, которая спала в отдельной комнате аккурат за стеной. Элиф долго провозилась, набрасывая в темноте халат, затем надевая тапочки, в которые никак не могли попасть ее потревоженные в ночное время ноги, привычно отёкшие после сна. Мехмет, не проснулся, лежал с широко открытым ртом, с шумом выдыхая накопившиеся за день события: сон плотно схватил его в свои объятия.

Элиф не стала включать свет и на ощупь двинулась в сторону комнаты Фатиме. Поскольку она спешила, то периодически сталкивалась с давно знакомыми предметами интерьера, сама себя останавливала и уговаривала не торопиться: как бы и самой не упасть, да не ушибиться, наделав лишних проблем.

Когда она наконец добралась до двери в комнату Фатиме, стало тихо: видимо, та снова провалилась в благодатный сон.

«А если нет?» – испугалась собственных мыслей Элиф и решительно дёрнула за дверную ручку.

– Это ты? – раздался слабый голос Фатиме.

– Я, – успокоившись произнесла Элиф, и собиралась выйти из комнаты больной, подумав, что у той всё в порядке, и волноваться больше не стоит.

– Чего так долго? Я давно тебя жду, – в голосе Фатиме появились требовательные нотки.

– Долго тапочки надевала, – опешила Элиф и остановилась на пороге комнаты.

– Плохо мне, сил моих больше нет, даже стены здесь на меня давят! – продолжала жаловаться Фатиме, а Элиф застыла в дверях.

– Встану – день мне не мил, хоть глаз не открывай, Мехмет присядет рядом, а мне тошно становится: лучше б не жалел, не смотрел глазами побитой собаки. И ты всё время рядом, неотступно следуешь за мной… Еда горькой кажется от накопившейся желчи, невысказанной, застрявшей в горле; вода от жажды не спасает – горит всё внутри, горит в пламени несправедливости. Лежу здесь, зачем, почему? Были б силы, разве оказалась бы в таком положении? Убежать – не убежишь, вынуждена, вынуждена здесь быть… Лучше б в больнице лежать одной! Дождалась бы там дочек моих любимых и уехала вместе с ними отсюда подальше! – голос Фатиме задрожал, и Элиф услышала ее стоны, словно от сильной физической боли, стоны, которые совсем не походили на слезливые причитания вечно жалующегося человека.

– Я ведь тоже так рыдала, Фатиме, когда выдавали меня за Ахмета, которому отец пообещал меня в качестве компенсации за долги, накопившиеся в его лавке. Любил меня Ахмет сильно, а я любила Мехмета. Легко ли жить с нелюбимым, как думаешь? Тогда для меня мир рухнул. Зачем об этом вспоминать? Кого винить в том, что так вышло? Отца? Мир его праху. Судьбу? А не сами ли мы ее выбираем вольно или невольно? Дело ведь прошлое: ушло все, Фатиме, ушло, прошло, сложившись так, как сложилось. Дети мои выросли, большими мужчинами стали, поженились, своих детей родили. А меня, мать свою, простить не могут за то, что сошлась на старости лет с Мехметом. Совсем забыли обо мне, как будто не было меня в их жизни…

А жизнь, она ведь не безразмерная и не может вместить столько горя, словно мешок заплечный, тяжёлый. Ведь и он, мешок, когда перегружен, норовит порваться от тяжести – даже он. Что ж говорить о тяжести грехов наших, поступков, которые тянут нас вниз, пригибают… Вот и сейчас, Фатиме, просто ходить и то сложно: то колени не гнуться, то поясница ноет, то голова кружится. Зачем себя нагружать лишним грузом? Не встать с ним, не подняться. У тебя дочки, внуки и внучки. Все любят тебя и беспокоятся о тебе. Живи, пока живётся, Фатиме, не добавляй горечи в щербет – оттого он лучше не станет. Наша соль с нами уйдет: и выплаканная и невыплаканная. Вон как косточки в старости в панцирь неповоротливый превращаются: гибкости им не хватает и того гляди сломаются. А нам, зачем ломаться? У нас ни сил на то нет, ни времени: сломается и не встанешь уже…

– Всё у тебя просто, Элиф! Горечь в шербет! А мне, может, и щербета не нужно, и соль я всю выплакала, да выстрадала. На старости лет одна осталась.

– Все мы – одни у себя. Но у нас есть дети, есть дела, которые держат и привязывают; есть воспоминания. Не вспоминай только плохое – столько было хорошего: тепло дома родного, любовь случившаяся, рождение детей, которые выросли и счастливыми стали. Смотри на мир вокруг, замечай всё хорошее, спеши им надышаться: днём теплым; ночью спокойной, когда спится; солнцем, что к жизни пробуждает; дождём, смывающим грязь. Учись у природы мудрости: смывай с себя плохое и новому дню улыбайся!

Каждый из нас за что-то держится, за что-то цепляется в этом мире, за своё, за то, что ближе, и с чем ему лучше живётся: кто за обиды, кто за боль свою, как за круг, который на поверхности держит, кто за здоровье – озабочен им слишком, а кто за обязанности – в нужности своей только и живёт.

Элиф замолчала, а пока она говорила, потихоньку подходила к кровати Фатиме, а на последней фразе присела с ней рядом – устала и ноги отёкшие огнём горели.

И теперь они вдвоем, опустив глаза, сидели молча, задумавшись над сказанным и над услышанным.

– Таблетку снотворную дать? – спросила после затянувшейся паузы Элиф.

– Не надо. Теперь сама усну – выговорилась. Фатиме и впрямь успокоилась, и умиротворение сошло на её переполненное переживаниями тело: она обмякла, линия натянутых бровей ослабла, щёки провисли, устремившись к недавно дрожащему от праведного гнева подбородку, а он, наконец, смиренно прилёг на одеяло, уставший и расслабленный.

– Спокойной ночи! – проговорила Элиф и отправилась в обратное путешествие по погруженной в темноту квартире, вначале заглянув на кухню за снотворным, на этот раз для себя.

***

Летом в Ялове чудесно! И если б не сердце Элиф, оставленное ею в Стамбуле, она бы могла и в этот раз полностью насладиться гостеприимством бабушкиного дома, теплым морем, запахами цветов, которых так много в Ялове, негой и бездельем!

Но мысли о Мехмете преследовали ее везде: когда смотрела на спелую черешню, то невольно думала о том, что и у Мехмета такие же блестящие яркие глаза, в которых отражается Элиф; когда брала в руки персик, то прежде чем надкусить его, сначала прикладывала спелый плод к лицу, жадно вдыхая его аромат и мечтая о прикосновении своей щеки к груди Мехмета – к его бархатной коже, пахнущей свежестью, как думалось ей. Смотрела ли она на цветы, которых в Ялове видимо-невидимо, наклонялась к ним, погружая лицо в их нежные лепестки, чувствуя щекотливое прикосновение к ее губам и снова мечтала о Мехмете: интересно, а его губы такие же ласковые, нежные, как лепестки цветков?

А в Ялове жизнь шла своим чередом! На лето в дом бабушки, кроме их семьи, приезжали и тётушки Элиф с детьми: в доме становилось многолюдно, весело, говорливо, постоянно звучал смех и даже мать Элиф, Небахат, становилась немного беззаботно-юной. По утрам мать и старшая сестра Элиф, Зейнеп, отправлялись на кухню, чтобы помочь бабушке приготовить завтрак на всю семью, ставшую такой большой летом.

Элиф в это время продолжала нежиться в кровати, не спала, а просто лежала с закрытыми глазами и слушала их приглушённые голоса на веранде, где они раскатывали тесто; представляла себе запах теста, манящий, немного кисловатый и даже начинала ощущать его у себя на языке. Когда же тесто раскатывали при ней, Элиф умудрялась отрывать небольшие кусочки от него и под окрики родни тут же их проглатывать. Скользкий комочек, наполнив рот солёно-лёгкой радостью, быстро проскальзывал в горло, и рука тянулась за следующим и, несмотря на запреты матери, Элиф снова отрывала ещё одну горошину от теста, а потом и ещё одну быстро засовывала в рот. Затем выбегала на улицу, слыша несущиеся в спину неодобрительные крики матери. На улице к ней присоединялся Юсуф, чуткий сон которого прерывался сразу, как только в комнате кто-нибудь вставал с постели (а в комнате одновременно спало человек семь детей) – и они вместе с сестрой бегали по саду, догоняя друг друга и своими радостными криками поднимая с кроватей кузин и кузенов. Последние, услышав призывно-весёлые звуки за окном, вываливали во двор, и вот уже дети все вместе шумели на улице. Благо, что дом у бабушки был свой и стоял чуть поодаль от других построек, и дети в столь ранний утренний час своей игрой не беспокоили соседей.

Игры на свежем воздухе продолжались ровно до тех пор, пока лепешки гёзлеме (тонко раскатанная бездрожжевая лепешка с разными начинками) подрумянивались на сковороде. А когда повсюду начинал разноситься аромат терпкого свежезаваренного чая с примесью особого запаха кислого сыра со сливочной ноткой масла – начинки гёзлеме, – их приглашали к завтраку.

Позавтракав, обитатели гостеприимного дома все вместе отправлялись к морю. И пока дети плескались в морских волнах, взрослые что-то обсуждали на берегу, перемежая громкие разговоры весёлым смехом. Темы для пляжных бесед всегда находились новые, и полностью занимали внимание взрослых.

Время в Ялове, в бабушкином доме, бежало незаметно для всех. Для всех, кроме Элиф, мысленно считающей дни до возвращения в Стамбул. Но даже ей иногда удавалось забыться, заразившись всеобщим весельем и каникулярные безделием.

Иногда она чувствовала на себе горячие взгляды Ахмета – соседского парнишки. Она их замечала и в прошлом году, но тогда они сильно раздражали её, и она каждый раз пыталась крикнуть ему что-нибудь грубое, отрывистое, чтобы он так больше не смотрел на неё. А в этот раз, этим летом, когда она полюбила Мехмета, на неё сошло доброжелательное, мягкосердное отношение к мальчикам. Да и обращённый на неё восторженный взгляд Ахмета придавал ей большой уверенности в том, что ее обязательно полюбит Мехмет, а ещё невольно служил доказательством её привлекательности в глазах мужчин, пусть и таких нестоящих ее внимания, как сам Ахмет.

И она позволила себе пару раз снисходительно улыбнуться ему, отчего юноша внезапно покраснел и глубоко задышал, чем окончательно развеселил Элиф.

Скоро осень. И в Ялове чувствуется ее приближение: по холодному ветерку, вдруг появляющемуся в дневное время и заставляющему вздрогнуть, по перемежающимся теплым и более прохладным слоям морской воды, когда купаешься; по лёгкой желтизне, пробившейся в густой зелёной шевелюре деревьев и бегущей от центра ствола к окончаниям веток.

Пора в Стамбул! В Стамбул! В Стамбул! Стучит сердце Элиф, а мать и бабушка с нескрываемым восхищением смотрят на нее: как же выросла и похорошела за лето Элиф! И когда успела эта маленькая девочка превратиться в статную молодую барышню? Неужели за эти летние месяцы могла произойти такая метаморфоза?

«Это всё наш воздух, наполненный цветочными ароматами, да молочко козье, которое пили по утрам, и ласковое море сотворили это чудо! – смеётся бабушка. – « Ах, какая красавица! Глаз не оторвать от моей внучки!»

Элиф на всякий случай посмотрела на себя в зеркало – что же такое с ней случилось? И тут же подумала: «Странные они всё-таки. Я всегда была красивой, неужели только сегодня заметили?»

И невдомёк ей, что помимо красоты, которая у нее, конечно, была, появились в её фигуре статность да округлость, особая манящая нега в блестящих синих глазах, и даже завиток ее выгоревших за лето почти пшеничных волос, теперь ниспадал на грудь по-другому, с особым значением, прикрывая и одновременно обращая внимание, вызывая желание прикоснуться, хотя бы для того, чтобы убрать его, чтобы не мешал…

И когда Элиф и Мехмет вновь встретились в сентябре, не в лавке у его отца, а совершенно случайно, под тем же платаном, Мехмет сразу не узнал когда-то упавшее к его ногам неспелое яблочко, вдруг превратившееся в спелый сочный фрукт, ароматный и смущавший своей яркой ранней спелостью.

Почему-то в этот раз при встрече с Мехметом смутившаяся Элиф только и смогла произнести, что «Здравствуйте», возможно, что из-за неожиданности случившегося.

Мехмет, быстро поднявший на нее глаза, удивлённо вскинул брови, от чего его мужественное лицо стало вдруг мальчишеским, и это наблюдение так развеселило Элиф, что она тут же перестала смущаться:

– Не узнали? Это я, Элиф!

– А-а-а, – протянул Мехмет, пытаясь что-то припомнить.

И через секунду добавил:

– Ты – та девчушка, которая сначала падает с веток, а потом превращается в эстета, придирчиво выбирающего вазу в лавке моего отца?

– Хорошая у вас память, – похвалила Элиф, но тут же опять смутилась: волна неизвестного ей доселе трепета и странного волнения, накрыла её.

А потом ей пришлось и глаза отвести – так пристально и внимательно смотрел на нее Мехмет, словно изучая.

Почувствовав ее неловкость, он, наконец, и сам отвёл взгляд: по всей видимости, и его что-то смущало в новой Элиф. Это что-то заставляло его сердце биться чаще, и ему хотелось прижать её к себе, чтобы вдохнуть разлившийся по всему её телу медовый запах, будто он мог унять его сердечное волнение, внезапно приключившееся с ним. Почему ему казалось, что запах медовый, Мехмет и сам не знал. Но стала Элиф какой- то сладостно-манящей и в этой связи пугающей его одновременно.

Молодые люди отошли друг от друга, словно боясь невольно столкнуться, поддавшись возникшей силе притяжения. И молча стояли поодаль, но и не уходили, не зная, что сказать и каким образом преодолеть возникшую неловкость.

Первым нашелся Мехмет:

– Отец вспоминал на днях, что вы с матерью собирались к нему в лавку – хотели что-то ещё присмотреть для дома. Когда собираетесь нас посетить?

– Завтра! – выдохнула Элиф, совсем не смущаясь поспешности своего обещания.

И тут же пошла быстрее прочь, боясь пообещать ещё что-то, чего не сможет выполнить, ускоряя шаги по направлению к дому. Она шла не оборачиваясь и ощущала всем телом его горячий взгляд, от которого трепетала, плавилась, словно свеча, теряя рассудочность суждений.

– Мама, мы завтра должны пойти в лавку к дяде Али! – безапелляционно заявила она, стараясь сохранять твердость голоса, когда мать открыла ей дверь.

– Зачем, дочка? К чему нам торопиться? – мать с удивлением смотрела на Элиф.

К чему, действительно, эта спешка? Как объяснить матери, зачем им надо быть непременно завтра в лавке дяди Али? Она немного подумала и быстро проговорила:

– Я встретила дядю Али, и он сказал, что у него появилась такая посуда, которая очень подошла бы к уже приобретенной нами вазе. Кроме того, скоро он уезжает!

Уши пылали у Элиф, в горле пересохло, но она продолжала лгать, глядя в глаза матери.

– Как странно? И куда это он собрался уехать? Ну, почему бы нам и не заглянуть к нему в лавку – там все и узнаем!

«Узнаешь, мама, обязательно узнаешь, что я у тебя врушка! Но сейчас это не так важно – важно увидеть Мехмета ещё раз. А ложь… она бывает разной. Ведь от моей маленькой лжи никому не будет плохо!» – уговаривала себя Элиф.

– Проходите, проходите, соседушки!

Дядя Али любезно пригласил их войти в свой магазин.

– Ах, как подросла ваша дочь! Она стала настоящей красавицей! – разливался в комплиментах дядя Али. – Что на сей раз привело вас ко мне?

Мать удивлённо взглянула на дочь, но та бойко ответила:

– Ваша новая посуда, которая подойдёт к той, изготовленной вами специально для нас, вазе! Она до сих пор радует отца своей красотой и изысканностью!

– Новая посуда, новая посуда… – озадаченно повторял дядя Али, почесывая переносицу.

Но тут к разговору подключился Мехмет, который до этого момента молча стоял возле отца.

– Отец, разреши показать те изделия, которые я намедни помогал тебе сделать. Думаю, речь идёт о них! Они в мастерской сейчас, на просушке.

«Пришел-таки к отцу, как и уговорились!» – отметила про себя Элиф, как только вошла в лавку. И сердце забилось, и в глазах вспыхнул огонь, который не скроешь от постороннего взгляда, даже если очень хочешь это сделать.

Мать Элиф внимательно посмотрела на обоих молодых людей и слегка покачала головой, опустив глаза.

– Давайте спустимся в вашу мастерскую! – предложила мать Элиф после затянувшегося молчания, во время которого она смотрела на дочь и Мехмета. – Какой у вас сын, Али-бей, внимательный. И трудиться, наверное, очень любит, помогая вам.

– Спасибо за комплимент! Да, сын любит трудиться. Он, пожалуй, единственный из моих детей, кто имеет интерес к мастеровому делу. Да вот собирается уехать. В Америку хочет! Свобода там, видишь ли. На фабриках местных поработать задумал, на производстве игрушек… Ему ведь гончарное ремесло видится неинтересным – ему фигурки разные нравится лепить. Поэтому хочет там что-нибудь новое увидеть для себя в технологическом процессе, шаблоны посмотреть.

– А что? И правильно! Самостоятельный мужчина вырос у вас. А там и новых знаний наберётся, – одобрительно произнесла мать Элиф.

– Наберётся, – пробормотала упавшим голосом Элиф и сердце ее, замерев, провалилось куда-то вниз, и оттуда застучало так, что его удары отдавались гулким набатом в ушах, а Элиф превратилась в одно большое раненое сердце: куда не дотронься – везде больно.

– Посмотрите на наши новые изделия, – продолжил Али-бей. – Думаю, они могли бы вас заинтересовать.

– Да, пожалуй, – мать Элиф взяла в руку глиняную серую джезву (турка для заваривания кофе).

Ручка у джезвы была деревянной, и это делало ее удобной и безопасной в использовании. Рядом с джезвой стояли такие же глиняные чашечки для кофе.

– Посмотри, Элиф, какая красота! Думаю, если тебе они тоже понравятся, мы их возьмём.

Элиф, опустив глаза, утвердительно качнула головой.

– Набор ещё не совсем готов, – поспешно произнес Мехмет, но, встретив удивленный взгляд отца, тут же добавил:

– Я хочу украсить ручку джезвы: вырезать пару украшений на ней. Это быстро! Отец, я завтра могу сам занести готовый набор в дом Небахат ханым.

– Если Небахат ханым не возражает и готова подождать до завтра ради красоты, которую ты обещал сделать, то, разумеется, исполни свою задумку! – Али-бей погрузил пальцы правой руки в свою негустую бороду.

– Если изделие станет ещё лучше, зачем же мы будем возражать? – улыбнулась мать Элиф. – Заходите завтра, после обеда. Цену мы обсудим сейчас, а набор получим завтра!

– Не волнуйтесь по поводу цены: вы не первый раз покупаете наши изделия, поэтому можете рассчитывать на хорошую скидку. Да и соседи мы с вами, а соседям необходимо уметь договариваться.

Америка, Америка… Это так далеко. Зачем эта Америка Мехмету? Ведь она, Элиф, здесь, на этой тесной стамбульской улочке, которую наполовину занял платан, раскрывший над обитателями домов свою могучую крону, словно взяв их под свою опеку и защиту.

Никак не ожидала Элиф такого поворота событий – она надеялась, что будет видеться с Мехметом, пусть и не каждый день… А может, со временем, они бы и обручились: соседи всё-таки, нечужие люди. И сам Мехмет, похоже, что неравнодушен к ней – по-особенному смотрит на нее при встрече, словно всю обнимает взглядом своим. Конечно, он влюбился! Раньше, будто и нет её вовсе – убегали, скользили его глаза мимо. А сейчас все по-другому: не отводит свой взгляд, прожигает ее насквозь своими черными глазами. И страшно ей от этого, и томительно, и хорошо одновременно, и так хочется, что бы бросился он к ней и сжал её своими руками, как когда-то в мастерской глину, когда делал свои поделки за гончарным кругом.

Так мечтала Элиф, рассуждая про себя, пока не испугалась собственных мыслей.

Мехмет сдержал своё обещание и пришёл в дом Элиф после обеда, захватив с собой весь набор: джезву с украшенной им ручкой и кофейные чашки. Всё было аккуратно завёрнуто, и Мехмет вызвался сам распаковать посуду, чтобы показать выполненную работу.

Как только он развернул джезву, мать Элиф увидела узоры, появившиеся на ее ручке джезвы. Сделаны они были мастерски и украсили изделие, придав ему особый шарм.

– Прекрасная работа! Ваша резьба сделала джезву ещё интереснее! – произнесла мать Элиф.

– А что изображено на ручке джезвы? – спросила Элиф, вглядываясь в резьбу. – Неужели это листья… – она немного замешкалась, удивившись, а Мехмет бодро продолжил:

– Это плоды и листья платана. На нашей улице он – самое главное украшение, поэтому я решил его таким образом увековечить.

Элиф вздрогнула: она, думая о Мехмете, тоже вспоминала платан. И он, оказывается, когда украшал ручку джезвы, думал о том же… Совпадение… или нет? А может, это знак? Встретились они под платаном, под его могучими зелёными крыльями, которыми он обнял их обоих. А эту джезву Элиф теперь будет хранить, как талисман…

Мать Элиф, забрав набор, ушла на кухню, перед этим предложив Мехмету выпить с ними кофе из новой посуды – заодно и проверить, насколько кофе становится вкуснее и ароматнее, если его сварить в глиняной посуде!

Элиф обрадованно встрепенулась, а молодой человек, взглянув на повеселевшую Элиф, не стал отказываться от такого предложения. Да и мог ли он отказаться? Элиф была настолько хороша, что у него немного кружилась голова рядом с ней. И где уж тут помнить о приличиях и делах в лавке?

– А когда вы уезжаете в Америку? – не глядя в лицо Мехмета спросила Элиф.

– Через неделю, – ответил Мехмет.

– Это так далеко! Говорят, что там совсем другие нравы.., – Элиф слегка замялась, а потом решительно выдохнула:

– И девушки красивые!

– Да, нравы другие и девушки, пожалуй, недурны. Но когда в сердце живут синие глаза, которые увидел однажды под платаном, то для других красавиц в нём не будет места.

Элиф залилась краской, и хотела что-то спросить, но в тот самый момент мать позвала их пить кофе, слегка пригубив которого, воспитанный молодой человек заспешил к себе домой.

– Зейнеп, а тебе кто-нибудь нравится из мужчин? – спросила Элиф у сестры перед тем, как они легли спать.

– Странный вопрос, сестрёнка, ты что, влюбилась? – тут же рассмеялась Зейнеп.

Зейнеп и Элиф внешне были разными, как день и ночь: Зейнеп – смуглая брюнетка, очень женственная: крутобедрая и пышногрудая, с тонкой талией и тонкими щиколотками.

«Вся в родню отца», – говорили о Зейнеп родители.

А Элиф унаследовала от бабки (матери Небахат) синеву глаз да белизну кожи, а женственность только начала прорисовывать своей кистью овалы на ее фигуре, робко прикасаясь к угловатым формам, выравнивая их в мягкий и такой притягательный изгиб.

А вот характер у сестёр был похож: если уж и приходилось им соперничать друг с другом за родительское внимание или за игрушку, как в детстве, так их обоюдной настойчивости в достижении желаемого мог позавидовать сторонний наблюдатель.

– Всегда ты вопросом на вопрос отвечаешь, Зейнеп! Не стоило у тебя и спрашивать: толку никакого!

– А какая тебе польза знать, нравится мне кто-нибудь или нет? Если б я хотела рассказать тебе об этом, давно бы это сделала! – Зейнеп с насмешкой посмотрела на Элиф. – А ты даже не мечтай влюбиться первой! Пока я замуж не выйду, тебе не стоит и думать о парне! Хотя, помечтать, конечно, ты можешь: что тебе остаётся…

– Знаешь, а ты со своими замашками принцессы, вообще вряд ли найдешь достойного себе! Так что уповай только на отца – пускай он отыщет тебе жениха! – с обидой выкрикнула Элиф.

– Хватит шуметь! – в их комнату заглянул Юсуф. – Спать мешаете. Мне в школу рано вставать. Сейчас отцу скажу – он вас утихомирит.

– Ну, вот ещё один – отцом пугает! – рассмеялась Зейнеп.

– А ты смейся, сестрёнка, пока отец не пришёл! Смейся, смейся, потом не до смеха будет! – угрожающе завершил свою речь Юсуф и вышел из комнаты девушек.

После язвительных словесных перепалок и непустой угрозы Юсуфа, который часто прибегал к поддержке отца, когда самому не удавалось призвать сестер к порядку, желание продолжить разговор ушло само по себе. И девушки, каждая на своей кровати, отвернувшись к стене, сделали вид, что заснули.

Утром Элиф проснулась в плохом настроении. А когда настроения нет, всё перестаёт складываться: чай не так заварен, как надо, маслины – горькие, сыр – малосолёный.

Зейнеп за завтраком посматривала на сестру с тайной усмешкой, мать – с тревогой, отец же был слишком занят своими мыслями о работе и не замечал капризов Элиф, а Юсуф к завтраку выходил последним, оттягивая время подъёма насколько возможно.

Когда отец, позавтракав и забрав с собой Зейнеп, чтобы присмотрелась к его работе, ушел в магазин, а Юсуф продолжал свой завтрак в кухне, мать, воспользовавшись тем, что осталась в коридоре наедине с Элиф, спросила:

– Милая, не хочешь ли ты что-нибудь рассказать мне? Ты расстроена, что-то волнует тебя? Думается мне, есть у тебя какая-то печаль на сердце или тревога.

Элиф посмотрела на мать и без колебаний произнесла:

– Мне нравится Мехмет. И я хочу за него замуж!

– Ах, Аллах! Детка, какое замужество? Как тебе только это пришло в голову! Представь только, что по этому поводу скажет отец – у него свои мысли об устройстве вашей жизни. А Мехмет? Он, конечно, неплохой парень, но мы о нём ничего не знаем! И познакомились мы с ним недавно в лавке его отца. Да и уезжает он куда-то далеко: то ли учиться, то ли работать…

– Он уезжает в Америку, и поэтому нужно срочно с ним обручиться! – с отчаянием крикнула Элиф. – Как ты не понимаешь, мама, что он там встретит другую!

– Встретит-не встретит, Элиф! Это не наше дело, милая! Решение о помолвке детей принимают обе семьи. Эта не сиюминутная процедура: сначала родители должны договориться об условиях помолвки. Если они договорятся, то планируют обручение. Нельзя так вдруг выйти замуж: хочу и все!

– Конечно, что ты могла мне ответить, кроме обычных слов «традиции, так положено»! Сама всё терпишь от отца, и мы должны такими же быть послушными! – сверкнула глазами Элиф.

– Не злись, дочь! Поверь матери: традиции – это хорошо. А твоё сумасбродство пройдет! По молодости все мы горячие. У тебя всё впереди. А пока иди в школу. Поговорим, когда успокоишься.

Элиф выскочила из дома и никак не могла успокоиться: гнев так и бушевал в её сердце.

А чего она хотела? Чего она ожидала от матери? Что та, поговорив с отцом, отправится к матери Мехмета? Их семьи практически не знакомы! А мать, она всегда делает только то, что скажет отец. А отец, конечно, разозлится, услышав про любовь Элиф, про Мехмета, о котором он совершенно ничего не знает. И сам Мехмет так не вовремя собрался уехать в Америку! И так скоро, что ничего уже и не решить, и не успеть предпринять что-либо перед его отъездом.

Но Элиф… она обязательно должна увидеть Мехмета перед его отъездом. Поэтому каждый день будет стоять под платаном, пока не встретит его!

Осенняя проседь внесла разнообразие в зелёный монолит листвы платана. Помимо пятипалых листьев, великан явил свету мохнатые шарообразные соплодия – шарики, свисающие то тут, то там на длинных черенках. Этих ощетинившихся «ежат» на дереве день ото дня становится всё больше, и они начинают походить на своеобразные украшения: этакие забавные игрушки, которыми нетерпеливые дети решили украсить дерево, не дождавшись наступления праздника. А уж когда настоящее осеннее золото озарит пространство вокруг гиганта, повиснет на его ветвях, одновременно растилая жёлтые ковры из падающих листьев у подножия, то платан предстанет в самом настоящем праздничном убранстве – последнем и во истину прекрасным предзимнем наряде.

А потом в его жизни случится зима, которую нужно пережить, с её ветрами и колким снегом, с редкими солнечными днями, поэтому ему нужно сбросить всё лишнее, чтобы выстоять, выжить и вновь возродиться по весне, которая у него обязательно случится!

***

Утром Элиф разбудил странный шум на кухне.

«Кто это проснулся раньше меня? – подумала она, пытаясь приподнять тяжёлую голову с подушки. – Эх, не надо было пить снотворное на ночь: с ним полдня потом проспать можно! Кстати, а который час?»

Элиф взглянула на экран телефона, который лежал на прикроватной тумбочке и иногда служил ей вместо будильника.

«А очки-то где? Без них ничего не увидишь!»

Она шарила рукой по тумбочке и не находила вечно оставляемые ей где угодно очки.

Ах, да! Ночью она ходила в спальню к Фатиме, а на такое путешествие она вряд ли бы решилась без очков. Значит, там и оставила! Хотя, нет: как же она вернулась назад? Тогда в кухне остались, где пила снотворное: нужно было рассмотреть названия лекарств, лежащих в коробочке на кухонном столе. Видимо, очки там и забыла. А из кухни до её спальни – рукой прдать.

А между тем шум на кухне усилился. Похоже, кто-то готовил завтрак, а может, и обед?!

– Мехмет! – позвала Элиф, подождала минуту и потом повторила громче :

– Мехмет!

Со стороны кухни раздались шаги.

«Услышал!» – удовлетворённо подумала Фатиме.

– Очки мои захвати тоже, они где-то на кухне! А я без них как без рук!

– Добрый день, держи свои очки! – ответил голос, совсем не похожий на голос Мехмета – женский. – Ты так долго спала, что я решила сама приготовить завтрак.

– Фатиме?! – догадавшись, перепугалась Элиф.

– Зачем так кричать? Мне сегодня стало немного лучше, и я решила сама приготовить завтрак. Правда, на твоей кухне найти ничего невозможно, но будить тебя не хотела, а Мехмет с утра ушёл по своим делам. Но он-то в делах кухонных не помощник. Так что будем завтракать тем, что нашла у вас в холодильнике.

– А ты таблетки-то приняла? – удивлялась всё больше Элиф.

– Приняла, приняла! Говорю же: сегодня мне лучше. И врач велел больше двигаться. Ты про это забыла? А то ведь без движений совсем плохо может стать. И дочки мои утром прислали сообщение, что на следующей неделе приедут – билеты купили! Радость-то какая! Как тут не начать выздоравливать. Слава Аллаху! Он не оставляет праведных людей, слышит их молитвы, – Фатиме устало присела на кресло возле Элиф. – Чай готов уже. Пошли завтракать, хотя впору обедать.

На последней фразе Фатиме нехотя поднялась – устала всё-таки, – и направилась в кухню. Элиф, удивлённая произошедшими этим утром переменам, набросив халат, как могла быстро, засеменила за Фатиме: коленки с утра требовали к себе особого внимания и, закованные артрозом, не спешили разгибаться и слушаться своей хозяйки, отчаянно борясь за свой покой. Поэтому, когда Элиф появилась в кухне, предварительно заглянув в ванную комнату и свершив омовение, Фатиме уже приступила к позднему завтраку.

На стол Фатиме выложила все те продукты, которые нашла в холодильнике и которые обычно присутствовали на любом столе: солёную брынзу, маслины, диабетическое варенье – видимо, и обитатели дома следили за уровнем сахара в крови; подогрела на сковороде симит (бублики с кунжутом). И теперь сидела во главе стола, допивала чай, крепкий, как и положено быть чаю утром.

У Элиф после принятой таблетки снотворного не было аппетита, поэтому она взяла себе пару маслинок и положила немного вишнёвого варенья на блюдечко. Нехотя проглотив эти сладко-соленые продукты, она запила всё чаем.

Но организм всё равно не хотел просыпаться, и Элиф предложила Фатиме выпить с ней чашечку кофе, но не нашла джезвы на привычном месте, и стала сквозь дымку не покидающего её сна обеспокоенно заглядывать во все шкафы.

– Что ищешь, Элиф? – спросила Фатиме, заметив что та не прекращает своих поисков.

– Мою джезву. Где же она? Всегда оставляю её на столе, на самом видном месте!

– Это та, которая такая старая, что плохо отмыта? – как ни в чем не бывало спросила Фатиме.

– Да, да, где ты её видела, Фатиме?

– Такая посуда не должна быть в хозяйстве. Ее нужно выбрасывать!

Заметив, что Элиф как-то разом проснулась и уже готова возмутиться, Фатиме, улыбнувшись, продолжила:

– Что ты так переполошилась? Конечно, я не рискнула её выбросить, но и отмыть такую вещь невозможно вручную. Она в посудомоечной машине!

Элиф, забыв про сон и колени, ринулась к посудомоечной машине и отключила её. Потом открыла дверцу и, схватив в руки джезву, стала придирчиво её осматривать: не появились ли на ней трещины. А потом и вообще поднесла к носу и обнюхала.

Фатиме вначале с улыбкой наблюдавшая за происходящим, решила вмешаться:

– Что с тобой? Что ты делаешь?

– Фатиме, разве можно глиняную посуду мыть в посудомоечной машине?

– Ну уж, никогда не задумывалась над этим вопросом. Если есть машина для облегчения труда, зачем думать о том, можно или нельзя?

– Затем, что не всё можно в эту машину поставить, не испортив. Эта джезва, можеь, и стара, но она имеет для меня особое значение. Ты думаешь, я не могу её отмыть используя всю эту волшебную химию, что в помощь нам? Могу, ещё как! Но ведь эта химия её испортит: вкус кофе будет не тот, да и трещинки могут образоваться на поверхности глины от разной температуры. Ну да ладно – во время успела её вытащить. А теперь давай кофе попьём.

Элиф хоть и рассердилась на Фатиме, но не хотела её расстраивать своими упреками: все же больной человек, которого не нужно лишний раз волновать. Поэтому она начала варить кофе, чтобы отвлечься и успокоиться, а в дальнейшем постарается не показывать своего недовольства, которое вырвалось в первый момент.

Женщины молча выпили кофе, и тут Фатиме неожиданно спросила:

– Эту джезву тебе Мехмет сделал?

– Отец Мехмета. Мехмет только украсил ручку резьбой, – удивилась Элиф этому неожиданному вопросу и верному предположению Фатимы.

– Хотела её выбросить, да не смогла. В машинку твою запихнула! – в сердцах произнесла Фатиме.

– А как ты догадалась, кто её сделал? – спросила Элиф, – её любопытство пересилило возмущение планом Фатиме.

– Это не сложно вовсе: у нас дома была похожая вещица. Только ручка не была резьбой украшена. И выбросили мы ее давно – никакой особой ценности она не представляла. Подобных вещей, сделанных Али беем, у нас полон дом. И сейчас наверняка где-нибудь что-нибудь да валяется. А ты столько лет хранишь эту ерунду – дорога она тебе…

– Конечно дорога и до сих пор её, как талисман храню. У тебя был Мехмет – зачем тебе была какая-то памятная вещица? А я, когда мы ссорились с Ахметом, а ссорились мы ох, как часто, брала эту джезву в руки и гладила ее ручку. Шероховатость резьбы под подушечками пальцев, словно лекарство, успокаивала меня. И вроде не одна я…

– Не придумывай, Элиф! Когда ты была одна? У тебя был Ахмет! И дети.

– Ахмет, Ахмет… – задумчиво произнесла Элиф, – мир его праху. Любил меня, да не мог с моей нелюбовью смириться. Не жизнь, а наказание для обоих была наша совместная жизнь и для него, и для меня. Видел каждый день, что терплю его только. Не мог с этим жить: злился. Бить не бил никогда, но как что не так, бросал в меня все, что попадалось под руку. А причину для «не так» при такой жизни всегда можно было найти.

– Испортила ты жизнь всем: и мне, и Ахмету, и Мехмету! Не смотри на меня так! И ему тоже! И детям своим – знать тебя не хотят.

– Не думала я, Фатиме, что за любовь так дорого платить придется, – Элиф старалась говорить о том, что чувствовала, спокойно, будто не о себе вовсе, а о постороннем человеке, которого она очень хорошо знала и сама удивлялась, что это ей так легко давалось: без лишних эмоций, при этом она совершенно не боялась быть откровенной и неправильно понятой.

Потом она внимательно посмотрела на Фатиме, чтобы увидеть больше того, что та старалась показать, всё время обвиняя Элиф, попыталась ощутить всю глубину её переживаний, опустившись на самое дно снедавшей женщину горечи, но не застрять там, обжегшись, а тут же устремиться наверх.

Корень обиды засел в теле Фатимы так глубоко, что избавиться от него, вытащить его можно было только вместе с сущностью самой страдалицы, но по всей видимости, сущность её крепко срослась с обидами, ими питалась и крепко держалась за них. Но не это сейчас обеспокоило Элиф – лицо Фатиме раскраснелось, появились пятна нездорового румянца, словно кровь прилила к голове.

– Что обо мне говорить, Фатиме, ты бы прилегла. А то сразу много двигаться после лежачей болезни – тоже ведь плохо.

– А ты от темы-то не уходи. Не нравится, когда правду говорят.

– Фатиме, жизнь наша уходит, а вместе с ней уходит и та правда, о которой ты так переживаешь. По прошествии времени то, что казалось правильным в то время, становилось иным, словно изменяясь вместе с нами. Можно долго об этом рассуждать, вспоминая эпизоды молодости, как наше прошлое, в котором было всё: и хорошее, и плохое. А можно, вспоминая, всё время кого-то обвинять: я – отца за то, что решил мою жизнь по-своему, так, как ему казалось правильным и у него на этот счёт были свои доводы; ты – меня, за то, что всё-таки через столько лет соединила свою жизнь с Мехметом, несмотря на вашу семью. Мои дети тоже имеют свои взгляды на правильность поступков их матери, которые им не понравились, и они решили наказать меня своим отсутствием в моей жизни… А тем временем жизнь идёт, секунды и минуты ее пролетают, незамеченными нами, пока мы озабочены выяснениями отношений, пока мы лелеем наши обиды, обвиняя всех в том, что с нами произошло. Мы – только прошлое, если все время думаем о нём. А заметила ли ты, какой сегодня хороший день? Июль не всегда бывает ласков со стариками и своим жаром готов опалить нашу и без того иссушенную временем кожу, своим горячим дыханием норовит вызвать приступ сердцебиения и головокружения. А сегодня нет духоты на улице, нет испепеляющего зноя – верного спутника июля. Совсем скоро приедут твои дочери, которых ты давно не видела, и о которых часто думаешь скучая. Они помнят о тебе и переживают. Как хорошо, когда о тебе заботятся! Не так ли? Столько лет ты с любовью растила их, а теперь пришла их очередь позаботиться о тебе и они не оставили тебя наедине с твоими проблемами: заберут тебя в свой дом, где у тебя будет возможность видеть своих подрастающих внуков и, может, сказать им что-то важное, да просто – смотреть на них и улыбаться от счастья! Эта новость так тебя обрадовала, что ты утром сама поднялась с кровати и смогла приготовить завтрак на всех, что ещё вчера казалось невозможным. И пока ты этим занималась, ты жила! А сейчас, погрузившись в прошлое, которое уже не исправить, как бы не хотел, ты тоже живёшь, но ничего не замечая вокруг и страдая. А ты бы лучше приняла таблетку – как раз мой телефон сейчас подал сигнал-напоминание об этом, и если тебе позволит самочувствие, а мне мои колени, потом мы спустимся вниз, чтобы посидеть под платаном, заодно и посмотрим на проходящее лето.

В этот момент в коридоре послышался шум открывающейся двери – это вернулся Мехмет.

Женщины замолчали, Элиф немного приосанилась, слегка приподняв подбородок, Фатиме же устало опустилась в кресло на кухне. С щёк её еще не сошёл этот странный румянец, а голова слегка кружилась.

Когда Мехмет вошёл в кухню, глаза его задорно поблескивали из-под упавших под грузом лет бровей. Вместе с ним в сдавленный переживаниями воздух кухни ворвалась светлая волна радости.

– Что случилось? – спросила Элиф, отзываясь улыбкой на его радостное настроение, которое излучала вся его фигура от светящихся глаз, до плечей, приподнятых в стремлении как можно быстрее донести переполнившую душу новость и выплеснуть ее, поделиться ей наконец, так как она уже давила на диафрагму и мешала ровно дышать.

– Выиграл! Моя лошадка сегодня неожиданно для всех пришла первая! А я ведь знал: сколько уже слежу за ней, сколько скачек наблюдаю. А она взяла и сегодня вырвалась вперёд. Вот что значит арабская порода лошадей: упрямо, потихоньку, шажок к шажку, плетется себе в хвосте гонки заезд от заезда, отдыхает – силы готовит для решающего сражения. А когда про неё все забудут – все, кроме меня, конечно, – как соберёт свои силёнки и вдруг рванёт на последнем круге, управляемая опытным жокеем, и разочарует всех, кто ставил на фаворита! Ох, хитра порода! Это вам не английский скакун, у которого всё напоказ, который все силы до самого финиша выложит на заезд, и никакой интриги не оставит! От английского жеребца всегда знаешь, чего ждать. А вот арабская порода – она не такая: если что в голову себе вбила, то не свернёшь ее с пути. Сама должна захотеть вырваться вперёд. И вот ведь какое дело: захотела сегодня, на радость дедушке Мехмету!

Мехмет отдышался, как будто только что сам до финиша доскакал и, поделившись с женщинами той радостью, что волновала его душу, ушел в салон. А перед этим выложил на кухонный стол праздничные трофеи по случаю выигрыша: три упитанных рыбки мерджан (красный морской лещ), очищенных крупных креветок с полкило, халвы «коска» и бутылочку ракии: без нее у рыбки вкус не тот.

– И где только Мехмету удалось купить лещей? Правда, сейчас самое время их лова, но в Эгейском море. Видно, какой-то косячок заблудился здесь, наведался в Стамбул. А вкус у леща изумительный! Ну что ж, отпразднуем сегодня на славу выигрыш Мехмета.

Элиф рассматривала рыбку на столе, радуясь ей, как ребенок. Но потом перевела взгляд на давно уже молчавшую Фатиме и заметила, что та как-то «обмякла» в кресле и прикрыла глаза.

– Фатиме, ты что, заснула?

Женщина приоткрыла глаза и что-то вяло произнесла. Из сказанного Элиф разобрала только «слабость».

Румянец, растёкшийся по лицу Фатиме, ее внезапная слабость и бессвязная речь заставили Элиф разволноваться.

– Мехмет! – позвала Элиф. – Вызывай скорую. Фатиме плохо!

Мехмет вернулся в кухню и внимательно посмотрел на Фатиме, подошёл к ней ближе и склонился перед ее застывшим в кресле телом.

– Фатиме… – тихонечко позвал он, – Фатиме! – повторил чуть громче.

Женщина открыла глаза:

– Слабость у меня, переходила видно.

– Обопрись на меня, а я тебя в комнату отведу. Приляжешь – отдохнешь. – Мехмет за плечи поднял Фатиме из кресла – та повисла на нём, и они медленно двинулись в спальню.

– Голова… полежу, – бессвязно твердила женщина.

Элиф осталась на кухне, а когда вернулся Мехмет, она тут же произнесла:

– Мехмет, скорую надо вызвать. Тревожно мне. И зачем только Фатиме сегодня с самого утра делами занялась? Походила бы немного для начала.

– Элиф, зачем так волноваться? Фатиме просто устала: целый месяц лежала, а тут столько дел переделала! Любой устанет. Да и скорая у нас была намедни.

– Послушай меня, Мехмет, до больницы мы могли бы ее довести и без скорой, но ты один не спустишь ее с нашего этажа вниз, я – не помощница тебе с коленками больными. Не нравятся мне ее розовые щеки и слабость. Вдруг ей ночью станет хуже. Послушай меня, давай вызовем скорую!

И тут раздался звонок в коридоре – это пришла Алия проведать соседей и выпить с ними чашечку чая.

– Алия, – с порога обратилась к ней Элиф, – ты проходи в салон. Может, и поужинаем вместе, а не только чай попьём, как получится. Не нравится мне Фатиме…

– Когда тебе стала не нравиться Фатиме? Только сегодня? – усмехнулась Алия. – А разве, вообще говоря, она должна тебе нравиться? В такой-то ситуации, как у вас, мне бы она не нравилась вовсе!

– Алия, мне не до шуток. Думаю, что с Фатиме что-то не так. Надо вызвать скорую. Как бы чего не случилось!

– Аллах корусун! (Храни Аллах) – быстро сменила тон Алия. – Пусть с миром к своим дочкам уезжает! Когда сегодня я ее на балконе твоём увидела, то глазам не поверила: такая ведь была больная, что совсем с кровати не вставала.

– Элиф, я вызвал скорую. Уже едут! – Мехмет старался говорить спокойно, но, по всей видимости, тревога жены передалась и ему.

Пока ждали прибытие скорой, не проронили ни слова – все молча переживали, заразившись беспокойством Элиф.

И лишь сама больная, полностью отрешившись от происходящего, безмятежно дремала, прикрыв глаза, не нарушая общей тревожной тишины ожидания.

Скорая приехала быстро. Молодой врач, осмотрев Фатиме, рекомендовал отвезти ее в городской госпиталь, чтобы там, на месте, провести обследование, так как вполне могло произойти кровоизлияние в мозг, о чем он сообщил встревоженным присутствующим, окончательно их напугав. К тому времени и сама Фатиме начала жаловаться на жгучую боль в затылке.

В больницу вместе с Мехметом хотела отправиться и Элиф, но Алия вызвалась составить ему компанию.

– Элиф, ты лучше останься дома, ужин приготовь. Куда ты со своими больными коленями поедешь! А мы вернёмся из больницы на машине – мой зять привезёт. – серьёзно добавила Алия.

Дверь закрылась за ними, и Элиф, шаркая подошвами тапочек, отправилась на кухню: ждать новостей и отвлекаться от волнения готовя ужин.

***

Элиф который день тщетно поджидала Мехмета, стоя под платаном и всматриваясь в силуэты, появляющиеся на улице и идущие в сторону его дома. Когда ей надоедало вглядываться в лица и фигуры прохожих, она устремляла свой взор вверх и начинала пересчитывать пушистые соплодия-шарики, которые появились на платане осенью. Рассматривая их, она заметила, что те плоды, которые находятся ближе к ней и практически опускаются к ней на лицо, успели слегка пожелтеть, словно холодный ночной воздух, прикоснувшись к их пушистым бочкам, вобрал в себя влагу и подсушил их, превратив пушок в жёсткие колючки. Другие же соплодия, напротив, продолжали радовать изумрудным оттенком: они спрятались в густой кроне крупных листьев, и ночная прохлада своим холодным дыханием пока не добралась до них.

– Нравятся пушистые шарики?

Элиф оторвалась от созерцания плодов на ветках и опустила запрокинутую вверх голову на уровень мужского голоса, не узнать который она не могла: это Мехмет! Мех-мет, Мех-мет, Мех- мет – в такт его имени забилось ликующее сердце девушки. Забилось так громко, что казалось, его удары должны быть слышны и Мехмету. Радость долгожданной встречи переполнила её, готовая вырваться наружу громким криком, блеском влюбленных глаз… Но в то же время незнакомое, тревожное чувство пришло к ней вместе с его появлением, плотно окутало её в свои одежды, не позволяя расслабиться, не давая ей возможности сразу же следовать своим желаниям.

– Держи! – Мехмет потянул за ветку дерева и сорвал с неё сразу два шарика-плода на длинных черешках.

Черешки были соединены между собой, а мохнатые шарики, в тот момент когда Мехмет протянул их Элиф, столкнулись друг с другом, как шаловливые дети, использующие любую возможность, чтобы поиграть. Элиф взяла их в руки и, откликнулась на призыв к игре – стала ими размахивать: шарики задорно взлетали то вправо, то влево, а когда Элиф подбрасывала их повыше, вообще норовили улететь. Но их крепко держал черенок, который всегда возвращал заигравшиеся шарики к руке Элиф.

– Ну, попробуй доказать мне теперь, что ты не маленькая девчонка! – улыбнулся Мехмет, наблюдая за Элиф и стремясь самого себя убедить в том, что она ещё ребёнок.

– Во-первых, сначала здороваются, а не пугают внезапным появлением погруженного в свои мысли человека, – Элиф не понравилось, что Мехмет назвал её «маленькой девчонкой», и она решила сказать ему в ответ что-то неприятное, такое, которое сразу уводит за черту близости.

И, произнеся эту фразу, она тут же почувствовала, что её покинуло неловкое волнение, которое минуту назад не давало ей расслабиться.

– Извини, пожалуйста! И, здравствуй, Элиф! – миролюбиво сказал Мехмет: он и сам понял, что задел девушку напоминанием о её возрасте.

– Здравствуйте, – Элиф подчёркнуто перешла на «вы». – Как ваша поездка в Америку? Не отложилась ли в связи с тем, что визу вам не выдали?

– Элиф, я улетаю завтра! – Мехмет очень серьёзно посмотрел на девушку.

А она как-то разом обмякла, потеряла свой задорный детский тон и слёзы, не спрашивая разрешения, увлажнили её и без того прозрачные, синие глаза.

«Два озера глубоких, таких глубоких, что страшно: затянут – утонешь, погрузившись на опасную глубину. Задохнёшься от волнения – не выбраться назад, не выплыть. И никакой предыдущий опыт уже не спасёт пловца,» – отметил про себя Мехмет и с трудом заставил себя отвести глаза от этой синей, манящей глубины.

То же самое сделала и Элиф, испугавшись внезапно нахлынувших слёз, выдающих её чувства – пусть не думает, что его скорый отъезд расстроил её до слёз!

А Мехмета смущали синие глаза Элиф, смотрящие в самое сердце, в котором вместе с её глазами поселилось и волнение, рождённое предстоящей неизвестностью и невозможностью обладания.

Как не во время прикоснулся холодный лёд её синих глаз к его горячему сердцу, оставив его отмеченным этим прикосновением.

Мехмету захотелось прижать голову Элиф к своей груди, чтобы унять переполнивший его внутренний трепет. Испугавшись своего желания, он слегка отпрянул от девушки, не решаясь подойти ближе. Элиф, заметив что Мехмет отстранился от неё, удивлённо подняла на него свои глаза, пытаясь понять, что происходит, ожидая его объяснений.

Но он молчал, не зная, что сказать ей: столько переживаний и сумбурных чувств он ощущал одновременно, что не в силах был объяснить их и самому себе: что тут сказать Элиф!

– Когда вернёшься? – первой нарушила молчание девушка, на время справившись с охватившим её отчаянием от скорой разлуки и перейдя на «ты»: не до обид – он уезжает!

– Вернусь, – задумчиво произнес Мехмет, избегая её глаз, – обязательно вернусь.

– Когда? – Элиф нужен был конкретный ответ, и она начинала злиться. Она всегда злилась, когда сразу не могла получить то, что хотела больше всего. А сейчас… он уезжает так далеко, что кажется: он просто исчезает! Исчезает, растворившись в воздухе, как и не было его никогда, как будто она сама его себе придумала. Элиф захотелось сначала вцепиться в него руками, а потом, размахнувшись, крепко ударить своими кулачками в его грудь, достучаться до его сердца ими: как он посмел, уезжать тогда, когда она его полюбила! И она будет стучать своими кулачками в дверь его души до тех пор, пока у неё не утихнет боль отчаяния, разлившаяся от горла до желудка, не дающая ей дышать, спазмирующая и мучительная. Пока он не поймёт, как ей плохо будет без него, и что она уже никогда не сможет быть прежней беззаботной Элиф, а станет одинокой и покинутой им Элиф.

Но единственное, на что она решилась, это только бросить в него сорванные им же плоды платана. Плоды были достаточно жёсткими, крепко соединёнными между собой черешком, но, ударившись о грудь Мехмета, они легко разделились на две части.

Он их поднял из-под ног и, сверкнув чёрными глазами, тихо произнёс, сдерживая негодование:

– Когда я вернусь, а я вернусь, Элиф, надеюсь, что ты повзрослеешь, – здесь он сделал паузу, ещё борясь со своим гневом, но, рассмеявшись в голос, продолжил:

– И перестанешь бросаться в меня всем, что попадёт тебе под руку. Один из плодов, которым ты так мастерски запустила в меня, я беру с собой – на память о твоём горячем характере и в надежде на то, что он обязательно встретится со вторым, предназначенным ему и выросшим с ним на одной ветке. Второй плод – возьми ты и храни, вспоминая моё обещание. Да, и не забирайся больше на платан: не хочу, чтобы кто-нибудь другой тебя спасал, когда будешь падать.

Не попрощавшись, Мехмет повернулся к ней спиной и быстро пошёл прочь, убегая от Элиф, исчезая из её поля зрения, растворяясь в туманном осеннем воздухе их уютной, а сейчас опустевшей улочки под сенью платана.

– Элиф, что с тобой, дочка? – в который раз спрашивала мать у молчаливой Элиф, погруженной в себя и нереагирующей на её вопросы.

Небахат попыталась вспомнить, чем была занята Элиф на этой неделе, может, это объяснит ее сегодняшнее состояние. Но как не старалась, не могла припомнить никаких особых событий: дочь ежедневно наведывалась к своей однокласснице Нильгюн, чтобы поболтать о делах в школе и вместе выполнить домашнее задание.

С чем же на самом деле были связаны ежедневные отлучки дочери из дома, мать Элиф, не знала. А для Элиф это был только благовидный предлог: возвращаясь от подруги, она всегда останавливалась под платаном в надежде увидеть Мехмета..

Каждый раз дочь приходила домой в хорошем настроении. Что же могло случиться сегодня? Это мать и пыталась выяснить у упорно молчавшей дочери, которая, что-то пробурчав вместо приветствия, быстро прошла в свою комнату и громко захлопнула за собой дверь.

Мать несколько раз заходила к ней в комнату и всё время заставала одну и ту же картину: Элиф сидела на кровати и смотрела перед собой.

Странное поведение дочери не на шутку обеспокоило Небахат и в этот раз, открывая дверь её комнаты, она решила обязательно узнать, что же случилось.

– Да что с тобой, скажи наконец! – мать подошла к Элиф и тронула ее за плечо. – Что произошло с моей милой весёлой дочкой?

Но девушка продолжала хранить молчание, не желая приоткрыть завесу тайны и подпустить кого-либо к своим переживаниям.

Мать пару минут постояла рядом с дочерью, а потом села к ней на кровать.

– Элиф, у меня много дел. Я не могу провести целый день с тобой, сидя в этой комнате. Скоро придут из магазина отец и Зейнеп, да и Юсуф вернётся с прогулки. Пока дома никого нет, умоляю, скажи, что такого могло произойти сегодня, что так опечалило тебя? Я чувствую, что тебе плохо, поделись со мною, милая, своими тревогами, и тебе станет легче. Не пытайся что-то скрыть от меня, твоей матери, которая любит тебя всем сердцем и не хочет видеть твоих страданий.

Элиф продолжала молчать, смотря прямо перед собой: она не повернулась к матери и вела себя так, словно и не слышит её уговоров, и её саму не замечает.

И тут мать вспомнила, что несколько дней назад Элиф говорила ей о своей влюбленности, о том, что ей понравился юноша из магазина, где они заказывали вазу, и что она, Элиф, готова выйти за него замуж, последним своим признанием сильно удивив её. В тот момент Элиф была крайне возбуждена, и мать предложила поговорить на эту тему в другой раз. Но домашние дела так закрутили Небахат, что про этот разговор она совершенно забыла, да и сама Элиф, казалось, не собиралась возвращаться к нему – в последнее время она проводила много времени со своей подругой. И кажется, была вполне довольна своей жизнью!

Возможно, ее плохое настроение связано с тем, что они так и не вернулись к тому разговору, и Элиф молчит, обижаясь на мать.

«Попробую спросить её об этом,» – решила Небахат.

– Элиф, дорогая, ты не хочешь разговаривать со мной, потому что обижена на меня из-за того парня. Кажется, его зовут Мехмет? Ведь мы так и не поговорили о нём, как условились.

На этой фразе Элиф подскочила, будто ее укусила змея.

– А что толку, если и «из-за того парня», как ты его называешь, мама! Ты же мне всё успела сказать ещё в тот раз! Ты уверена, что если любишь, нельзя сразу обручиться – нужно обязательно долго ждать. Исходя из твоих слов, выходить замуж нужно не потому, что любишь, а совсем по-другой причине, согласовывая свое решение со всеми причастными, а там – может быть, и устроится, если договорятся родители! А если сердце любит, что с этим делать, ты мне забыла сказать! И кем должны правильно решаться вопросы любви? Мной? Тобой? Мехметом? О, нет, конечно! У нас один человек всё за всех решает и это – твой муж и наш отец!

– Успокойся, Элиф! С чего ты взяла, что и Мехмет в тебя влюблён? Он тебе сам признался в этом? Или ты решила, что для замужества достаточно того, что ты его любишь? Дорогая, нельзя во всём следовать только своим желаниям. Именно поэтому нужно уметь договариваться и ждать. И как ты могла допустить такую мысль, что твой отец не должен вмешиваться в судьбы своих детей?! Конечно, только отец и может решать серьезные вопросы, связанные с будущим детей. Ни он ли вырастил вас, заботясь о том, что бы вы были досыта накормлены, красиво одеты и ни в чем не нуждались? Ни он ли работает с утра до ночи, чтобы мы все могли спокойно спать и не думать о хлебе насущном? Ведь для тебя не секрет, что и на нашей улице не все девочки посещают школу, а многие мальчишки подрабатывают после занятий, чтобы помочь семье!

– Да лучше работать и самому всё решать! – закричала Элиф и, так долго сдерживаемые слезы, хлынули, внезапно прорвав ненадёжно выстроенную стену отрешённости и равнодушия.

– А ты думаешь, что тот, кто работает, сам всё решает? Ах, Элиф, ты так молода, что не знаешь жизни. Дело не столько в работе, сколько в опыте и знаниях, которые порождают ответственность.

– Конечно, где мне взять этого опыта? Я ведь практически целый день провожу в стенах дома, и даже если выхожу на прогулку, то должна обязательно найти серьезную причину для этого и уж, конечно, не могу бесцельно прогуляться в одиночестве. Все должны знать, где я, даже маленький Юсуф, который шпионит за мной и докладывает о каждом моём шаге отцу.

– Элиф, не преувеличивай, дорогая! Я понимаю, что ты рассержена и расстроена сейчас, поэтому говоришь сумбурно. Безопасность нужна в первую очередь девочкам! А эту безопасность могут обеспечить только мужчины – твои близкие родственники! Ты и сама об этом знаешь, но сейчас готова отрицать всё разумное.

Мать посмотрела на свою плачущую дочь – как давно Элиф так не рыдала.

«Похоже, что она на самом деле серьёзно увлеклась этим юношей. Хотя первое чувство в её возрасте – оно всегда кажется самым сильным, безусловно единственным, и в этой связи несёт оттенок безнадёжности. Эх, Элиф!»

– Он уже уехал? – участливо спросила мать, сменив свой прежний, уверенный тон.

– Завтра, мама, он уедет завтра, а для меня уехал уже сегодня. Я его не смогу увидеть завтра – значит, он уже в пути! – безутешно рыдала Элиф и, мать, обняв дочь, крепко прижимала её к себе, словно хотела забрать её боль, разделив с ней тяготы её переживаний.

– Послушай, дочка, это очень непросто – любить того, кто далеко, и только время покажет, сможешь ли ты сохранить своё чувство. Только время, которое часто работает на нашу пользу, хоть и удаляет желаемое от нас, но из-за этого желаемое начинает постепенно обретать конкретные формы, проступает все отчётливее в туманном далёком… – мать гладила дочь по голове, пытаясь утешить, а думала о своём:

«Элиф, Элиф, как бы я хотела видеть тебя счастливой. И тебя, и мою старшую дочь, Зейнеп, но, увы, не всегда наша воля – только наша. Ах, дорогая, далеко не всегда. Я могу оберегать вас, моих деток, пока вы в моём доме, а когда вы покинете мой дом, устроив свою судьбу, постараюсь всегда помогать вам, пока буду жива. Ах, на всё воля Аллаха!»

***

Элиф суетилась на кухне, когда зазвонил ее телефон.

– Мехмет!

Обрадовалась она. Наверное, звонит из больницы сообщить о состоянии Фатиме.

Не посмотрев на появившийся на экране номер – да и не увидела бы она его всё равно, Элиф, спеша, приняла звонок.

– Мехмет, как дела? – не дождавшись ответа, тревожно спросила она в равнодушный экран.

– Это я, Сaфия, дочь Фатиме и вашего мужа, – чужим, но тоже очень взволнованным голосом ответил экран телефона.

– Сaфия… – удивленно протянула Элиф.

– Как мама? Я не могла до нее дозвониться, а отец тоже не отвечает, не берет трубку.

– Сaфия, они в больнице…

– Что с мамой?! – женский голос в телефоне отдалился, видимо, разговор перевели в режим громкой связи.

– Сaфия, Фатиме стало хуже, и мы вызвали скорую. Я жду, когда вернется Мехмет из больницы – он туда поехал вместе с твоей матерью.

– Хуже?! Ей и так было плохо! Это была очень неудачная идея перевезти маму к вам! Она рассказывала мне, как ты плохо к ней относилась, как кормила тем, что ей нельзя есть, как устраивала сквозняки, чтобы она заболела ещё больше! Добилась своего!

Сaфия кричала в телефон, и микрофон, не выдержав ее высоких, визгливых нот, дребезжал, мешая разбирать Элиф то, что она ей говорила.

Но Элиф уловила смысл сказанного: и как не понять, когда гнев в голосе Сафии и ее интонации с упрёком звучали гораздо выразительнее ее слов.

Элиф сочувствовала Сафие, могла понять и её чрезмерную возбудимость: больная мать далеко от нее, – но она абсолютно не чувствовала своей вины в том, что сегодня произошло с Фатиме.

– Сафия, нам всем очень жаль, что твоей маме стало хуже. Возможно, ты и права – это был не самый лучший вариант на время болезни разместить твою мать у нас дома. Но никто бы не оставил Фатиме на такой длительный срок в больнице: не было уверенности, что вы с сестрой сможете быстро приехать из Германии и забрать мать к себе. Собственно, так и вышло: вам понадобился месяц для оформления нужных документов. По поводу плохого ухода за Фатиме в моём доме, спорить с тобой не хочу – безусловно, у вас матери будет лучше. В нашем доме ей и мёд – уксус. Но нам сейчас лучше надолго не занимать телефонную линию – все ждём новостей из больницы! А когда они появятся, я попрошу Мехмета позвонить вам и сообщить, что сказал врач.

Элиф выключила звонок.

«Ах, Аллах! Фатиме, Фатиме! Хотя, собственно, что можно ожидать от больной женщины, готовой всех обвинить в своих бедах?» – Элиф зашумела кастрюлями на кухне, расставляя их по своим местам.

Она старалась уговорить себя не нервничать из-за сказанного Сафией, пытаясь занять себя домашней работой. Но покой не спешил к ней.

Элиф выглянула в окно, чтобы отвлечься от своих мыслей, постоянно напоминавших ей грустные события сегодняшнего дня, под тяжестью которых вполне может сломаться и молодое некрепкое деревце, и видавший виды исполин, у которого в сердцевине уже завелась труха – результат ежедневного труда жуков и червяков, неустанно подтачивающих крепкую плоть.

– И дерево не выдержит, – твердила Элиф.

Дерево… вот их платан… Она опять задумалась, остановив свой взгляд на нём, безмолвный и могучий, он всё так же, как и много лет назад, возвышался, скрывая пол-улицы своей вполне ещё густой кроной. Осень, конечно, проредила её, позаимствовав часть листвы из густой шевелюры дерева для мягкого ковра, который расстелила под платаном, а другой части – подарила бледный медовый оттенок, истончив прежде прочную листву, сделав её незаметнее.

Но гигант непоколебим в своём покое – он уверен в целесообразности происходящего вокруг него, и возникающих в этой связи изменений в нём самом.

Элиф поблуждала взглядом по древу: где-то должны быть и плоды, но разглядеть их из окна невозможно, и очки не помогают – возраст дальнозоркости, который мешает хорошо видеть вблизи, впрочем, и даль делает мутной и зыбкой. Но плоды на платане есть, не могут не быть – сейчас их время. И это тоже – его оплот.

«Плоды, плоды, – проговорила женщина, – где вы, мои сыночки? Дай, Аллах, чтобы все хорошо у вас было. Ах!» – вместо того, чтобы успокоиться, Элиф ещё больше разволновалась. Не помогло созерцание вечно спокойного гиганта – навело на мысли о своем, потерянном, которое не отпускает, да и не отпустит никогда: уйдёт вместе с ней… Нет, дожить нужно до дня, когда увидит свои побеги – своих детей… Не может такого не случиться! Назлы, да, Назлы, дочке надо позвонить, чтобы заехала к ним!

Элиф тут же набрала номер.

– Назлы, дорогая, у нас Фатиме хуже стало. В больницу увезла скорая. Жду новостей. Да, Мехмет с ней поехал, и Алия с ними. Я? Готовлю. Коленка скрипит, бегать не даёт, но до кухни добираюсь. Сама как? Хорошо. В выходные заедешь? Ждём. Позвоню, если что. Долго не могу разговаривать – вдруг дозванивается Мехмет с новостями из больницы. Хорошо, дочка, хорошо.

Элиф положила трубку и почувствовала, что обруч переживаний, давящий на грудь, немного ослабил свою хватку. Разговор с Назлы, словно холодный компресс, вовремя поставленный на место ожога, снял острую боль.

«Навалилось сегодня!» – отметила про себя Элиф и вспомнила про таблетки, которые надо обязательно принять, чтобы давление не поднималось, и голова оставалась относительно лёгкой, без свинцовой тяжести в затылке, чтобы сохранять стройность мыслей.

Она взяла таблетки, а когда запила их водой раздался ещё один звонок – теперь уже в дверь.

– Приехали! – заспешила она в коридор, чтобы открыть звонящему дверь.

На пороге стояли понурый Мехмет и немного усталая Алия – видимо, и на нее больничные интерьеры подействовали подавляюще.

– Почему не позвонили? Я уже не знала, что и думать! – Элиф взмахнула руками.

– Телефон выключенным дома забыл, – отрывисто буркнул Мехмет.

«Вот почему Сафия не могла до него дозвониться!» – подумала Элиф, а телефон Фатиме отключили ещё раньше, до приезда скорой. Сама Элиф не хотела звонить им, чтобы не отвлекать: вдруг они у врача или устраивают больную в палату?

– У Фатиме микроинсульт. Предложили оставить ее в больнице, чтобы провести лечение под наблюдением врачей и дообследоваться. Опасности или угрозы для жизни нет, но врачи говорят, что часто маленькая катастрофа может стать предвестником большой. Поэтому проведут обширную диагностику в клинике, после чего назначат препараты. Врач сказал, что хорошо мы во время заметила и вызвали скорую. Так что ты молодец! – Алия быстро выдала всю полученную в больнице информацию.

– Коли так, хорошо. Мехмет, позвони, пожалуйста, дочкам: они волнуются сильно, успели и мне позвонить, – Элиф посмотрела на осунувшегося Мехмета – нет, мужчины абсолютно стрессонеустойчивы!

– Да, Мехмет, обязательно скажи им, что их мать спасла Элиф! Если бы не Элиф со своей наблюдательностью и вниманием к ней, неизвестно пережила бы Фатиме эту ночь! – кричала в спину Мехмета Алия, к которой вернулся ее оптимизм, а вместе с ним и жажда справедливости.

– Спасибо, Алия! – улыбнулась Элиф. – Не думаю, правда, что дочерей это утешит. Но меня утешило: сделала, что могла. Теперь давайте поужинаем вместе – два раза рыбу разогревала, пока вас ждала!

– Послушай, Элиф, а как Фатиме теперь поедет к своим дочерям? Лететь-то ей самолётом нельзя: должно пройти время – так говорят врачи о больных, которые перенесли инсульт.

– Алия, пусть её дочери решают этот вопрос сами. До их приезда осталось меньше недели. Сколько они смогут с ней пробыть здесь, и когда врач разрешит её забрать, чтобы увезти за границу, пока неизвестно. В конце концов, можно отправиться в Германию и на поезде! Не такое быстрое путешествие, как на самолёте, конечно, но более безопасное для сосудов! Доберутся вначале до Европы, а там и до Берлина доедут!

***

– Элиф, ты плачешь? – Зейнеп участливо склонилась над кроватью сестры.

– Нет, – осипшим от слёз голосом коротко ответила Элиф.

Сегодня она не хотела откровенничать с сестрой: до сих пор она помнила ее реакцию на разговор о любви, который Элиф затеяла несколько дней назад. А вновь терпеть ее насмешки у нее не было ни сил, ни желания.

– Но я же слышу! Ты меня разбудила своими причитаниями. Что с тобой? – Зейнеп на секунду задумалась и ей тоже – родная кровь всё-таки! – вспомнился тот недавний разговор. И она продолжила:

– Или твое нынешнее печальное состояние связано с твоими вопросами о мужчинах и первой любви? – проницательной Зейнеп сразу удалось установить причину ночных страданий Элиф.

– Сон плохой увидела – испугалась! – нашлась Элиф.

– Ну, если сон… – улыбнулась про себя Зейнеп и, видя, что сестра не хочет говорить ей об истинной причине страданий, продолжила в шутливом тоне:

– Ты как Юсуф: тому вечно кошмары снятся!

Потом задумалась и, не выдержав, съехидничала:

– Впрочем, с маленькими детьми такое часто случается!

«И эта про возраст!» – от злости у Элиф высохли слезы, а в голосе появилась уверенность:

– А ты спи, сестрёнка, не волнуйся за нас! Говорят, у стареньких – сон чувствительный: они от любого шороха просыпаются. Так что извини: больше беспокоить не буду!

На том и закончили перепалку. Элиф задумалась о том, почему все, даже близкие люди, не преминут напомнить о её юном возрасте. Что это, болезнь такая? Если молод, все считают, что не можешь полюбить серьёзно, и тем более, не можешь отвечать за свои поступки. Но она-то знает, что полюбила навсегда! И что никогда-никогда не забудет Мехмета! И это и больно, и радостно одновременно. Хотя, нет, больше боли – ведь он будет далеко… Пускай только приедет назад, пускай только вернётся! Она им всем докажет, как она умеет любить! Только… когда же она его увидит вновь? Элиф сжала в руке шарик платана, который сорвал для неё с дерева Мехмет:

«Мы – два плода, соединненые веточкой! Это обязательно приведет их друг к другу: рождённым на одной ветке и невольно разлученным, суждено встретиться и стать одним целым! Их судьба – всегда быть на одной ветке!»

С этой мыслью она уснула, продолжая сжимать заветный шарик в своей ладони.

Проснувшись утром, Элиф обнаружила, что шарик куда-то пропал: видимо, выпал из разжавшихся ночью пальцев. Где он? Она беспокойно осмотрела кровать, но ничего не обнаружила.

– Где он?! – закричала Элиф, и на ее крик в комнату вошла Зейнеп, которая вставала раньше сестры, чтобы вместе с отцом отправиться в магазин.

– Ты что раскричалась, сестрёнка? Или опять сон страшный приснился? – Зейнеп с улыбкой взглянула в ее растерянные глаза.

– Я потеряла его, потеряла! – твердила Элиф, на этот раз забывшись от своих волнений и не обратив внимание на шуточный тон сестры.

– Что ты потеряла?

Элиф молча продолжала искать свою пропажу. Да и что она могла ответить сестре? Плод платана? Она совсем засмеёт её! И уж точно запишет в «деточки».

В этот момент в комнату забежал Юсуф. Его тоже привлёк шум, идущий из комнаты девушек.

Озадаченная пропажей Элиф стояла в длинной ночной рубашке, доходившей ей до щиколоток, пшеничные волосы растрепались со сна, и она, пытаясь убрать их с лица, резкими движениями рук закладывала их за уши, но те тут же выпадали оттуда. Девушка злилась, из-за этого лицо ее в районе скул порозовело, кончик носа покраснел, а глаза из голубых превратились в практически бесцветные, леденистые.

Зейнеп, одетая и аккуратно причёсанная, являла полную противоположность растрёпанной и расстроенной сестре: уверенно сложив руки на груди, она со спокойной уверенностью наблюдала за ней.

– Что потеряли? – Юсуф серьёзно посмотрел на обеих.

– Да если б знать! – усмехнулась Зейнеп. – Давно бы, может, и нашли!

И тут Элиф заглянула под кровать – пропавший шарик возник прямо перед ее носом: выпав ночью из ее руки, он закатился под кровать.

Она быстро села на кровать. Признаваться, что она искала такую странную вещь, ей совершенно не хотелось, и она, как будто и не было только что никаких волнений, потянулась, глубоко зевнула, и обведя присутствующих спокойным синим взглядом, произнесла:

– Ну, что столпились? Мне нужно переодеться! Это я вас разыграла: хотела проверить, придёте ко мне на помощь или нет! И оказалось, что у меня хорошие сестра и брат, добрые, чуткие! Конечно, я в этом и не сомневалась.

Удивлённая Зейнеп, махнув рукой, ушла в коридор, а ничего не понявший Юсуф некоторое время продолжал молча смотреть на сестру.

– Юсуф, милый, иди за сестрёнкой! Я не хочу опоздать в школу. А пока ты здесь, я не могу переодеться.

Юсуф выскочил из комнаты вслед за Зейнеп.

Оставшись одна, Элиф осторожно достала свой заветный шарик и положила в шкатулку.

«Теперь ты будешь храниться в надёжном месте!»

За завтраком она не проронила ни слова, сосредоточенно думая о своём. Но на ее задумчивость никто не обратил внимания. Старшая сестра торопилась уйти с отцом в магазин, и поэтому странное поведение Элиф оставила без своих колких замечаний. Юсуф капризничал за едой: то ему не нравились приготовленные матерью булки – почему со шпинатом, а не с сыром, как он любит, то не нравилось варенье – слишком сладкое. И мать переключила всё своё внимание на сынишку, чтобы тот не остался голодным.

Отец последнее время был сильно озабочен делами магазина и вообще ничего не замечал вокруг: ни настроения домочадцев, ни печальных глаз жены, ни капризов Юсуфа, ни странной печали Элиф. Впрочем, он не замечал и самых обычных вещей: ест ли он что-нибудь, во сколько засыпает, о чем говорит с женой, да и говорит ли? Все его мысли были заняты магазином, что-то не ладилось с продажами, а чтобы достаток семьи не пострадал, он стал играть на бирже и, похоже, не всегда удачно.

Такое невнимание к ее состоянию со стороны близких очень устроило Элиф: никто не лез с ненужными расспросами.

И только с Нильгюн, со школьной подругой, Элиф могла часами говорить о Мехмете. Хотя, собственно, особо и рассказывать о нём было нечего: пара случайных встреч под платаном и в магазине! Но Элиф смаковала подробности, обязательно дополняя свой рассказ собственными переживаниями и чаяниями – надеждами на совместное светлое будущее с Мехметом. Нильгюн внимательно слушала её повторяющиеся изо дня в день откровения. Она сочувствовала Элиф и одновременно восторгалась её решительностью, её стремительно возникшим чувством. Наверное, это искреннее восхищение подруги и подкупало Элиф: и она беззастенчиво открывала своё сердце девушке, каждый раз выискивая новые подробности в своих воспоминаниях.

Сама Нильгюн, слушая пламенные речи Элиф, начала мечтать о том, что бы влюбиться в кого-нибудь так же сильно, как и подруга. Но пока ей не хватало смелости рассказать той о своём желании: Элиф так страдала, так нуждалась в поддержке и сопереживании – когда с ней говорить о своих розовых мечтах! Вполне возможно, что они, возникнув под влиянием рассказов Элиф, – только желание испытать нечто подобное! И девушки каждый день предавались своим мечтам: Элиф представляла свою встречу с Мехметом, а в том, что он обязательно вернётся, она была уверена; Нильгюн рисовала себе образ возлюбленного, который пока только существовал в её воображении.

***

Время неумолимо движется вперёд, заставляя нас, то торопиться, чтобы вовремя совершить задуманное – и мы сетуем на нехватку времени из-за его слишком быстрого течения; а то набираться терпения в тот момент, когда мы горячо ждем чего-либо, и минуты нам кажутся часами, а дни – неделями, и в этом случае мы начинаем жаловаться на его слишком медленное течение.

Когда мы торопимся, чтобы успеть что-то, или когда горячо ждём чего-либо, мы никак не можем попасть в спокойный поток времени, движущийся по руслу нашей жизни, а он равномерно разливается в пространстве вокруг нас, оставляя позади прожитое, даря нам сегодняшний день, и предлагая перспективу будущего.

Время – верный наш спутник, и оно всегда с нами, но мы порой не хотим идти с ним в ногу.

С тех пор, как Мехмет уехал в Америку, прошло три года. И поскольку Элиф не получала от него никаких новостей, ей приходилось довольствоваться только слухами. А слухи эти были скупы: жив, здоров и работает. О том, когда Мехмет собирается вернуться, – самой важной для девушки информации, у неё не было. Да разве можно из слухов, которые вьются вокруг и складываются из обрывков фраз, замечаний, оговорок при встрече с посторонними, выудить нужные сведения?

Успела выйти замуж ее подруга Нильгюн. К ней посватался парень, живущий по соседству, которому она давно нравилась. К счастью для обоих, и сама Нильгюн успела в него влюбиться, воодушевлённая примером Элиф. И это был брак по взаимной любви, а так как семьи влюблённых оказались на одном уровне достатка, особых препятствий к счастью молодых не было. Молодожёны поселились недалеко от бывшего дома невесты, практически в том же дворе, под кроной могучего платана, поэтому подруги продолжали встречаться.

Дела в магазине отца Элиф давно не ладились, и он продолжал играть на бирже, проигрывая накопленный годами капитал, потихоньку избавляясь от когда-то полученных в наследство квартир, но каждый раз надеясь на крупное, выгодное вложение, которое окупит все потери. В нем проснулся азарт игрока. И иногда ему и, правда, везло, но чаще он возвращался домой, проиграв по ставкам на бирже.

Ко всем бедам добавилась ещё и его любовь к алкоголю: свое дурное настроение и тревожные мысли он пытался развеять, выпив коньяку или бутылку ракы (местный алкогольный напиток). В такие дни, а их за последний год стало слишком много, особенно доставалось матери Элиф: отец не находил лучшего способа борьбы с накопившимся раздражением и разочарованием, как пустить в ход всё то, что первым попадалось под его не вполне трезвую руку. Иногда это была посуда, а иногда доходило и до кулаков, которыми он не только грозил, но и пускал в дело.

Но сегодня отец вернулся домой на редкость в хорошем настроении, поздоровался с дочерьми, подмигнул сыну и похоже, он не был пьян! Через какое-то время, из салона раздался его голос – он звал жену, чтобы поговорить с ней о важных делах. Когда Зейнеп попыталась последовать за матерью и высунула свою голову из-за ее плеча, отец строгим тоном велел ей выйти, оставив их с матерью вдвоем.

– Интересно, о чем они там разговаривают? – Зейнеп посмотрела на Элиф.

Та равнодушно пожала плечами, а потом, улыбнувшись, добавила:

– Ну, если и тебя не пригласили на семейный совет, то, наверное, разговор о тебе! Пора тебя выдать замуж! А поскольку от желающих нет отбою, они действуют через отца – так надёжнее. Ведь совершенству сложно найти равное! Если к нему обратиться напрямую, без посредников, оно может и укусить. А твой укус наверняка ядовит!

– Ха-ха! По количеству яда ты, сестрёнка, в первых рядах. Так что не захлебнись им! И перестань мне завидовать. Тебе все равно светит замужество только после меня!

– О чём спор? – Юсуф, войдя в комнату, где громко разговаривали сестры, внимательно посмотрел на них.

За последний год Юсуф вытянулся, практически сравнявшись по росту с Элиф, и если вспомнить, что ему только 12 лет, то можно представить, каким высоким он может стать в будущем, войдя в подростковый возраст. Но уже сейчас, помимо высокого роста, необходимо отметить его серьезный и рассудительный характер. А внешность Юсуфу досталась отцовская: те же черные, немного вьющиеся волосы и тёмно-карие, почти чёрные глаза – настоящий папин сын!