Читать книгу Позволь ей уйти - Юлия Владимировна Монакова - Страница 6

Все они врали про своих родителей. Это был негласный закон, нерушимая детдомовская традиция, основа основ.

– Моя мама работала воздушной гимнасткой! Она разбилась, выполняя сложный трюк под куполом цирка без страховки.

– А мой отец – личный телохранитель президента. Он не может приехать за мной, потому что находится при исполнении служебных обязанностей двадцать четыре часа в сутки без выходных.

– Мой папа был пожарником. Он погиб, когда спасал семью из горящего дома…

За годы своей работы директор таганрогского детского дома номер девять Татьяна Васильевна Высоцкая выслушала миллион подобных историй. Разумеется, она знала, какая неприглядная правда стоит практически за каждой из них, но никогда не препятствовала детям в подобных выдумках.

Самая буйная фантазия была, конечно же, у Милы Елисеевой. Девчонка сочинила целый остросюжетный триллер и надрывно, с подобающим случаю драматическим выражением лица вновь и вновь рассказывала всем желающим душераздирающую историю о том, как её маму – победительницу конкурса красоты – случайно увидел арабский шейх, влюбился в неё без памяти, похитил и увёз в свой гарем, где назначил любимой женой и заставил исполнять перед ним танец живота.

– Когда-нибудь она сбежит оттуда, – убеждённо и мечтательно говорила Милка, – и вернётся в Россию, чтобы забрать меня домой.

Излагала она так складно и убедительно, что ни у кого из сверстников и мысли не возникало усомниться в правдивости этой сказки. Даже старшие ребята не поднимали её на смех и не кричали: «А-а-а, ты всё врёшь!», относясь к выдуманной легенде с почтительным уважением – как минимум за красоту слога.

А вот Пашке Калинину не приходилось специально выдумывать ничего героического: его мама погибла под колёсами автомобиля, которым управлял пьяный водитель. За секунду до того, как случилось непоправимое, женщина умудрилась инстинктивно отшвырнуть прочь маленького сына. Она спасла Пашке жизнь, одновременно оставив его сиротой. Малыш отделался переломом руки и страшной психологической травмой, поскольку собственными глазами видел гибель матери, прочувствовал весь её ужас, боль и беспомощность. Эта сцена затем на долгие годы стала его ночным кошмаром…

На мамины похороны явились только её знакомые и сослуживцы, ни одного родственника замечено не было. Где-то в далёком Владивостоке в смутных воспоминаниях Пашки существовали бабушка и тётя, но они не пожелали приехать в Таганрог, чтобы оформить опеку над крохой: бабушка была слишком стара и слаба для длительного перелёта и последующей бумажной волокиты, а у тёти, маминой сестры, имелась своя счастливая семья, куда малолетний племянник совершенно не вписывался. В свидетельстве же о рождении в графе «отец» стоял прочерк…

Пять лет назад, когда Пашку впервые привезли в детский дом, это место показалось ему настоящим адом. Его познакомили с другими ребятами, но он поначалу не видел никого вокруг, ничего не запоминал и ни на что не реагировал. Глаза его застилали слёзы, он безостановочно плакал и просился домой, не понимая, что «дома» как такового у него больше нет.

– Фу, какой-то нюня, – в итоге вынесли вердикт мальчишки из его группы. – Ноет и ноет, как девчонка…

Наконец директриса велела оставить Пашку в покое, чтобы дать ему время прийти в себя и освоиться. Остальные дети быстро забыли о нём, занимаясь привычными повседневными делами: ходили в столовую, в игровую комнату и на прогулку, играли, ссорились и даже дрались, а Пашка ничком лежал на кровати и продолжал заливаться слезами.

Ему не показали сразу, где здесь туалет, а сам спросить он постеснялся. В конце концов мальчишка описался, и вернувшиеся с прогулки пацаны подняли его на смех за мокрые шортики.

– А-а-а, смотрите, такой большой – и в штаны ссытся! – весело кричали они, покатываясь со смеху и тыча в него пальцами. – Фу, позор!

В этот момент в комнату мальчиков и заглянула Милка.

Это была бойкая лохматая девчонка с хорошеньким кукольным личиком и круглыми карими глазами, напоминающими спелую черешню.

– Чего орёте? – спросила она недовольно, сдувая со лба длинную отросшую чёлку. – Тамара Сергеевна ругается, что вы мешаете ей смотреть сериал.

Тамара Сергеевна работала в детдоме сестрой-хозяйкой и редкие минуты досуга обычно проводила за просмотром очередной душещипательной мыльной оперы.

– Милка, позырь, какой прикол! – радостно загоготал самый рослый пацан в компании, приглашая её присоединиться к всеобщему веселью. – Новенький обоссался!

Девочка внимательно взглянула на Пашку – жалкого, испуганного, дрожащего, а затем перевела взгляд с его лица на загипсованное предплечье.

– Он с бандитами дрался и руку себе сломал, – сказала она серьёзно. – Они банк ограбить хотели. А вы над ним смеётесь, придурки!

Пацаны изумлённо притихли и уставились на Пашку, в то время как сам он не спешил ни подтверждать, ни опровергать эту неожиданную версию.

– Правда, что ли, с бандитами? – с сомнением переспросил кто-то из компании. – А чего тогда такой зассыха?..

– Отстаньте от него, – Милка по-королевски повела подбородком. – Вы бы на его месте вообще три кучи навалили бы. Ему просто помыться нужно. И вообще человек только приехал, устал, а вы…

Она уверенно, никого не стесняясь, взяла Пашку за здоровую руку, заставила подняться с кровати и повела за собой.

– Попросишь у Тамары Сергеевны новые штаны для себя. И в душ тебе надо… – говорила она ему по дороге. Пашка послушно шёл за ней, никак не реагируя и не ввязываясь в диалог, но уже не рыдал безудержно, как раньше, а только изредка судорожно всхлипывал, скорее по инерции.

– Меня зовут Мила Елисеева, – сообщила она ему. – А тебя как?

Он молчал.

– Ты немой, что ли? – она бесцеремонно схватила его пальцами за подбородок и развернула лицом к себе.

– Я… не твой, – хрипло и удивлённо ответил Пашка. Это были первые слова, которые он произнёс в детском доме.

– Дурак, – Милка беззаботно рассмеялась. – Немой – значит тот, кто не умеет разговаривать. Человек, у которого нет языка.

– У меня есть, – Пашка озадаченно высунул язык, продемонстрировав его этой странной девчонке.

– Ну вот, – удовлетворённо кивнула она. – Значит, говорить ты умеешь. Так как тебя зовут?

– Паша.

– А фамилия?

– Калинин.

– Красиво, – милостиво признала она. – Но «Милана Елисеева» всё-таки звучит красивее, да же?

Пашка, в общем, не возражал.

– А сколько тебе лет? – не унималась Милка.

– Четыре. Скоро будет пять, у меня двадцать восьмого октября день рождения, – тут Пашка совершенно некстати вспомнил, что больше у него не будет весёлых празднований с подарками, воздушными шарами, походами в детское кафе, цирк или парк аттракционов вместе с мамой и дворовыми приятелями. Его нижняя губа снова оттопырилась и предательски задрожала.

– Только не реви опять, – поморщившись, сказала Милка. – А у меня день рождения тридцать первого декабря. Мне тоже будет пять. Представляешь, какой ужас?!

– Почему? – не понял Пашка. Нижняя губа как-то сама собой перестала дрожать.

– Почему?! Да потому что все встречают Новый год и никто не помнит о том, что вообще-то у меня тоже праздник!

Пашка действительно даже не подумал об этом.

– И… тебе не дарят подарки? – спросил он неуверенно.

– Дарят, но не на день рождения, а на Новый год. Как и всем остальным! В этот день все и так получают подарки! – возмущённо воскликнула она. – Это нечестно! И дед Мороз заставляет меня рассказывать стихи под ёлкой, хотя я вообще ничего не должна делать в свой день рождения!

Пашка задумался, как бы он себя чувствовал, если бы ему ради подарка на собственный день рождения пришлось учить какие-то дурацкие стихи. Да ещё и подарок вручили бы не только ему, а всем его друзьям и знакомым. Выходило как-то не очень весело, и он ощутил нечто вроде сочувствия по отношению к Милке.

– Ну вот, мы пришли, – девчонка кивнула в сторону двери, за которой обитала сестра-хозяйка. – Попроси у Тамары Сергеевны сухие штаны и трусы. Да иди, иди, нечего стесняться! А то так и будешь ходить мокрый и грязный.

Он послушно сделал шаг вперёд, но, уже взявшись за ручку двери, вдруг нерешительно обернулся:

– А ты меня подождёшь?

– Сейчас мне некогда, – деловито отозвалась она. – Но ты не переживай, Паша Калинин. Я тебя найду.

***

Ночью Пашка долго ворочался на своей чистой и удобной, но всё-таки казённой постели, прислушиваясь к сопению остальных мальчишек, которые уже давным-давно мирно спали. Сам он никак не мог заснуть. Было неуютно, одиноко и немного страшно – новое место, чужие люди, страшные бесформенные тени по углам, таинственные шорохи и звуки…

Мама обычно читала ему книжки перед сном, рассказывала сказки или пела песенки, брала за руку и целовала в щёку. Как же ему её не хватало! На глаза вновь навернулись слёзы. Вот если бы здесь сейчас была хотя бы Милка… Он ждал её весь день до самого вечера, высматривал в столовой во время ужина, но в глазах рябило от пёстрой и разношёрстной ребячьей толпы, сложно было разыскать в этой куче свою новую знакомую.

Почему-то его тянуло к Милке. То ли потому, что она первой протянула ему руку помощи, не насмешничала и не дразнила, то ли потому, что с ней… было интересно и спокойно. Её голос обладал какой-то особой магией, которая усмиряла страх и позволяла чувствовать себя легче.

Наволочка быстро вымокла от слёз, и Пашка перевернул подушку на другую сторону, стараясь не слишком громко всхлипывать. В этот миг дверь тихонько скрипнула и отворилась. Узкая полоска света из коридора пересекла спальню мальчиков и тут же исчезла. По полу уверенно зашлёпали чьи-то босые ноги.

– Подвинься, – услышал он шёпот и чуть не рассмеялся от облегчения: это была Мила.

Пашка послушно подвинулся, освобождая ей место на своей кровати. Девчонка юркнула рядом, как змейка, обняла и положила голову ему на плечо, а затем быстро провела пальчиком по Пашкиной мокрой щеке.

– Ревёшь? – спросила она.

– Немножко…

– Я так и знала. Прекращай ныть и давай спи! – приказала она ему сердитым шёпотом.

– А ты останешься здесь? – робко поинтересовался он.

– Да, я побуду с тобой, пока ты не уснёшь, – пообещала она.

– Спасибо… – пробормотал Пашка, почти моментально проваливаясь в сон. Напряжение отпустило – и ему на смену явилась дикая, нечеловеческая усталость от переизбытка эмоций и впечатлений, так что отрубился бедняга за считанные секунды.

***

Утром их так и нашли – спящих в обнимку в мальчишеской спальне на одной постели. Дежурная воспитательница, проворонившая вопиющий инцидент, ахала и демонстративно хваталась за сердце, а директриса, внимательно разглядывая заспанные лица обоих «преступников», которые непонимающе жались друг к другу и тёрли кулачками ещё сонные глаза, успокоила:

– Ничего страшного. Они всего лишь дети. Наверное, Паше было страшно в первую ночь на новом месте и ты, Милочка, решила его поддержать, ведь так?

– Так, – кивнула Мила. – Он всё время плакал, а когда я пришла – сразу успокоился.

– Ну вот и славненько. Надеюсь, что впредь, Паша, ты будешь засыпать самостоятельно. А с Милой вы можете общаться и играть днём. Спать вместе всё же не надо, – поколебавшись, добавила Татьяна Васильевна. – У мальчиков и девочек должны быть разные спальни и собственная отдельная кровать у каждого.

Но ни запреты, ни убеждения, ни угрозы или даже дверные засовы не могли удержать Милу, если Пашка снова чувствовал себя одиноким и несчастным или ей самой вдруг становилось тоскливо и грустно. Она вновь и вновь проникала ночами на запретную для неё территорию, ныряла под одеяло к Пашке, привычно обнимала его – и оба быстро и легко засыпали, успокоенные и надёжно защищённые присутствием друг друга от любого зла, которое только существовало на белом свете.

Пашка обожал свой родной город.

Таганрог был похож на интеллигентного милого старичка – такой же уютный, чуточку потёртый, маленький и очень добрый. Как город может быть «добрым»? Легко: из-за обилия солнца. Для счастливого детства это был самый настоящий рай – тёплый южный климат, мелкое море, в котором так славно было плескаться, не боясь утонуть, обилие разнообразных и доступных фруктов… Вишнёвые, абрикосовые, яблоневые, сливовые и прочие деревья в изобилии росли прямо вдоль городских улиц, и плоды их вызывали интерес и восторг разве что у приезжих – с непривычки, а для местных жителей они давно стали обыденностью. Никому и в голову не приходило собирать уличные фрукты: такого добра было навалом в собственных палисадниках или на дачах. Со временем спелые плоды, дозревая, просто падали с деревьев – да так и оставались лежать, пока совсем не сгнивали.

Впрочем, детдомовская шпана не брезговала дармовщинкой: фрукты и ягоды срывались с веток ещё зелёными. Обожравшись ими до отвала, бедолаги затем дружно маялись расстройством желудка, оккупируя туалеты.

– Эх, бесстыдники!.. – ругались на ребят нянечки и воспитательницы. – И ведь как будто вас голодом морят, как будто вы абрикосов этих поганых сроду не видывали!..

Нет, конечно, никто не морил детей голодом. В детдоме вообще очень прилично и сбалансированно кормили, к тому же пять раз в день: завтрак, обед, полдник, ужин и даже второй ужин, на который дети получали что-нибудь питательное и лёгкое – йогурт, фруктовый салат, булочку с соком или бутерброд с чаем. Но жрать хотелось постоянно, вечное ощущение сосущей пустоты в желудке не покидало ребят никогда. Это был больше «психологический», а не реальный голод: выносить еду из столовой категорически запрещалось, ребёнок не мог перекусить чем-нибудь между основными приёмами пищи по расписанию, как это делали домашние дети с круглосуточным доступом к холодильнику. Многие воспитанники детского дома, попадая в новые семьи, начинали беспрерывно и жадно есть, вызывая слёзы у своих приёмных родителей: тем казалось, что ребят реально заморили голодом.

Одна из молоденьких воспитательниц на педсовете робко заикнулась как-то – может быть, следует позволить детям держать у себя в тумбочках такие мелочи, как сухарики, печенье или орешки, чтобы они могли в любой момент, когда захотят, заморить червячка? Однако эта инициатива не получила одобрения остальных: сотрудники детского дома посчитали, что хранение продуктов в комнатах – это заведомый рассадник тараканов.

Проблему голода каждый из ребят решал по-своему. Денег на руки им не давали, да и самостоятельно выходить за территорию детского дома не позволялось никому. Однако мальчишки всё равно удирали «на волю» во время тихого часа – выпрыгивали из корпуса через окно туалета на первом этаже, а дальше, прячась за деревьями и кустами, пробирались до заветной дыры в заборе. Время от времени эту дырку, ругаясь на чём свет стоит, забивал свежими досками старенький и вечно пьяный плотник Борисыч, но не проходило и недели, чтобы их опять не выламывали.

Куда же так рвалась душа воспитанников детского дома?.. Ответ был очевиден: конечно же, на Центральный рынок!

На рынке можно было выпросить себе что-то вкусненькое или даже стырить. Это не считалось в их среде воровством, скорее уж захватывающим приключением, весёлой и опасной игрой. Милка участвовала в «грабежах» наравне с мальчишками. Поначалу пацаны не хотели её брать, но Пашка настоял, а с ним мало кто решался спорить.

Благодаря своему бешеному нраву Пашка быстро начал пользоваться всеобщим уважением и приобрёл авторитет даже среди старших ребят. Складывалось впечатление, что этот пацан вообще ничего и никого не боится, настолько безбашенно-отчаянным он был. К десяти годам мальчишка вытянулся, стал длинным и тощим, но дрался всегда не на жизнь, а на смерть: самозабвенно, неистово, поэтому с ним – таким психопатом – предпочитали и вовсе не связываться.

Внешность его поначалу производила на незнакомых людей обманчивое впечатление – этакий белокурый ангел, златовласый эльф. Никто не знал, что за этой невинной мордашкой прячется сущий дьяволёнок. Пашка был не так-то прост и далеко не так безобиден, каким мог показаться на первый взгляд. Внутри него скрывался настоящий стальной стержень, это был не просто сильный несгибаемый характер, а «хар-р-рактер!», как с выражением плохо скрываемой досады произносили учителя и воспитатели. Единственным человеком в мире, который мог обуздать его натуру, усмирить, умиротворить и успокоить, была Мила. Впрочем, она и сама была далеко не пай-девочкой – скорее уж, чертёнком в юбке, поэтому их дружеский тандем никого не удивлял: спелись, чего уж!

***

Путь на Центральный рынок пролегал через тихие уютные переулки мимо цирка-шапито, с которым у Пашки было связано множество милых сердцу воспоминаний. Раньше мама частенько приводила его сюда, и ощущение поднимающегося в душе безграничного восторга, воспоминания об изумительном вкусе сливочного мороженого в вафельных стаканчиках, которым они с мамой угощались в антракте, а также особенный цирковой запах на несколько мгновений вновь невольно возвращали Пашку в те счастливые времена.

Детдомовских ребят, конечно, тоже иногда водили в цирк, особенно на каникулах, но Пашка всякий раз притворялся больным и умудрялся отвертеться от этого обязательного культпохода. Ему не хотелось тревожить прошлое и смешивать родные воспоминания с новыми впечатлениями. Слишком уж разные жизни у него были тогда и теперь. Слишком уж изменился сам Пашка за эти пять лет… и категорически не хотел вспоминать об этом. А также не хотел, чтобы другие были в курсе уязвимых точек его души.

Пожалуй, Милка была единственной в целом мире, кто знал о Пашке абсолютно всё. Она читала его как открытую книгу, помнила его не задирой и хулиганом, а заплаканным испуганным малышом, недавно потерявшим маму, знала о том, что его до сих пор мучают ночные кошмары. Это порой порядком выводило Пашку из себя, потому что подруга пользовалась его слабостями и подкалывала, называя «трусишкой в промокших штанишках» – не со зла, просто в шутку, хотя эти шутки били буквально наотмашь и он потом долго не мог опомниться, прийти в себя, сообразить, что он из себя представляет на самом деле.

Вот и сейчас, направляясь на рынок, Пашка старался поспешно проскочить мимо цирка – бегом-бегом, не останавливаясь, чтобы не разворошить запрятанные глубоко внутри воспоминания. Мимо рекламного щита, на котором стройный мужик в разноцветном трико обнимал за шею ретивого коня, и морды у обоих – что у мужика, что у коня – были как у близнецов-братьев. Мимо клеток с котятами и щенками: «Отдам бесплатно в добрые руки». Мимо цыган, торгующих сигаретами без накрутки. Мимо, мимо…

И чего только не было на этом рынке!..

В павильонах с самого раннего утра стоял гул, как вокзале. Это был типичный южный базар – пёстрый, шумный, немножко бестолковый, обильный и щедрый. Сюда приходили семьями, как в театр или музей, получая одновременно и хлеб, и зрелища.

У прилавков с мясными деликатесами кое-кто вяло, без особого огонька, переругивался: купить-то всё равно купят, но как же без общения? Продавец с досадой отмахивался от скандального покупателя благоухающей палкой копчёной колбасы, точно бейсбольной битой.

Фруктовые ряды зазывали разными сортами абрикосов, сочными персиками, инжиром, белой, розовой и красной черешней… Рыбные – манили дарами Азовского моря: сулой, тюлькой и толстолобиком.

Между прилавками неторопливо прогуливалась туда-сюда торговка марлей Наташа – местная достопримечательность. Невыносимо противным, визгливым, преувеличенно жизнерадостным голосом она зазывала покупателей, на все лады расхваливая свой товар:

– Марлечка, марля! Натуральная хлопковая марля! Пенсионерам – скидочки! – и тут же добавляла совершенно нормальным, спокойным и злым тоном:

– Шоб вы все всрались…

Это было непередаваемо. Пашка иной раз специально задерживался возле Наташи, чтобы от души похохотать над её перевоплощениями.

В молочных рядах армяне торговали разнообразными сырами, а женщины предлагали купить домашнего молока, творога или «кислого» – варенца в стеклянной баночке или глиняном горшочке, затянутого сверху аппетитной коричневой пенкой. Знакомая старушка-продавщица, завидев Пашку, нередко подзывала его к себе и наливала варенца в стакан – просто так, бесплатно, «за красивые глаза». Он не особенно любил варенец, но отважно выпивал угощение до донышка, не желая обижать душевную старуху.

– Напрасно ты всякую шпану привечаешь, – поджав губы, нередко говорили ей товарки. – Когда-нибудь он у тебя кошелёк умыкнёт, вот увидишь.

– Ерунды-то не болтайте! – сердилась молочница. – Он же из детдома, а не из колонии. Уж поверьте, я знаю, что такое детский дом – сама в нём до совершеннолетия прожила…

– Ну, ты сравнила тоже! Сейчас и детдома другие, – не соглашались с ней собеседницы. – У нынешних детей и телевизоры в комнатах, и компьютеры с интернетом, и йогурты с шоколадками и пепси-колами, и одежда вся новёхонькая, чего их жалеть? С жиру бесятся и совести не имеют…

Ну, положим, телевизоры в детском доме имелись не в каждой комнате, а только в игровых; интернетом же ребята могли недолго пользоваться лишь во время уроков информатики в компьютерном классе, разумеется под присмотром учительницы. Но не переубедишь ведь…

В целом, детдомовских ребят действительно не жаловали на рынке. Все знали, что с ними нужно держать ухо востро: свистнут что-нибудь с прилавка и дадут стрекача – поминай как звали!

Справедливости ради, не всегда – да и не всё – они воровали. К примеру, в кругу воспитанников детского дома стоял негласный категорический запрет на кражу вещей и денег. Вкусняшку какую-нибудь стащить, пустячок на зубок – пожалуйста. Но ничего и никогда, кроме еды – они же не преступники!..

А иногда и вовсе обходились без этого – просто клянчили мелочь у прохожих. Особенно преуспевал здесь Пашка, он был прирождённым артистом: делал жалостливое лицо и ныл, что потерял деньги, выданные родителями на трамвайный билет, а ему надо срочно ехать домой, мама с папой волнуются. Его внешность пай-мальчика обычно производила должное впечатление, велись практически все. За полчаса «работы» он собирал вполне приличную сумму: к примеру, на неё можно было купить бубликов на всю их компанию. О, что это были за бублики!.. С мягкой, порой ещё тёплой душистой сердцевиной и крепенькой, приятно похрустывающей корочкой, щедро обсыпанной маком.

Милку обычно тянуло к рядам со всякой девчачьей дребеденью – бижутерией, косметикой, нарядами. Она ничего не трогала, просто глазела издали, но даже это сослужило ей впоследствии дурную службу: девчонку часто видели прогуливающейся между прилавками с побрякушками, все торговцы хорошо запомнили её лицо. Поэтому, когда у одной из продавщиц пропал серебряный браслет, подозрение сразу же пало на Милу…