Читать книгу Счастье на бис - Юлия Волкодав - Страница 4

– Саша…

Ей достаточно, чтобы проснуться. Тоня говорит, что она и не спит вовсе, в лучшем случае дремлет. Твердит, что так нельзя. Раньше предлагала свою помощь. Но толку-то, если зовет он именно ее? И Сашка все равно будет подскакивать при первых звуках из его спальни.

Секунда – и она уже у него. Он сидит, но дышит нормально. Не астма, однако привычка всех астматиков при первых тревожных признаках садиться у него работает четко. Для Сашки самое главное – излучать спокойствие. В любой ситуации, а ночью особенно. Он ее, может, для того и зовет.

– Что случилось? – Неспешно (теперь уже неспешно, так нужно) подходит, садится на край постели. – Ну, что такое?

– Пить хочется.

На тумбочке у его кровати всегда стоит термокружка, в которой с вечера заготовлено теплое питье, обычно чай с молоком. Сашка на нее выразительно смотрит.

– Кончилось!

А вот это плохо. Кружка большая, на пол-литра. Сильная жажда – признак высокого сахара. Сашка тянется за глюкометром.

– Руку давайте.

Она к нему на «вы» почти всегда. И лучше бы тех ситуаций, когда прорывается «ты», совсем не существовало.

Глюкометром приходится пользоваться часто, но она следит, чтобы пальцы успевали заживать, постоянно чередует руки. Когда он попал к ней, на правую было страшно смотреть, потому что колол он всегда себя сам. Страшная тайна Всеволода Туманова – он переученный левша. Пишет правой, а микрофон всю жизнь держал левой.

– Всегда у тебя сначала гадости, потом радости, – ворчит он.

– Что поделать?

Сашка сцеживает капельку крови на полоску, напряженно смотрит на экранчик. Многовато, но не критично. Видели и хуже.

– Ну что там?

– Жить будем. Чуть-чуть добавим инсулина.

Он горестно вздыхает, но Сашка хорошо знает, где его неизменный артистизм, а где настоящие печали. Сейчас Туманов на сцене. Потому что никаких особых неудобств ее назначение ему не доставит. Но он с лицом героя-панфиловца, идущего с лопатой против танка, медленно расстегивает пижамную куртку, чтобы дать Сашке доступ к маленькому приборчику, на котором достаточно нажать всего лишь одну кнопку. Все, дополнительная доза инсулина введена. Мог бы и сам справиться, артист. И даже не почувствовал же ничего, но как не пострадать на публику?

– Всё, с гадостями закончили, – она застегивает на нем куртку, помогает удобно устроиться под одеялом, – сейчас будут вам радости.

– Наконец-то! Я уж и не надеялся! – язвит он.

Сашка идет готовить свежий чай. Сна уже ни в одном глазу, причем у обоих. Она сова, и в три часа ночи ей как раз хорошо. Зато в восемь, когда он бодрый и веселый заруливает на кухню, Сашке хочется сдохнуть и искупаться в тазу с кофе одновременно. Кто он в птичье-биоритмической классификации, Сашка не возьмется определять.

Он сам по себе. Почти пятьдесят лет гастрольной жизни способны сбить любые внутренние часы, даже если бы их изготавливали швейцарцы. Он может резво скакать с раннего утра, а может весь день провести в постели, если его оттуда не выгнать.

Ночью ей его особенно жалко. Она знает, как он боится ночи. Хорошо помнит, как в первые месяцы категорически не хотел оставаться на ночь один, как долго еще жил в нем страх задохнуться. Сейчас все проще, он даже шутит, играет на публику. Но всем было бы лучше, если бы обходилось без ночных подъемов. Не обходится.

Хочется его побаловать, и Сашка вместо обыкновенного чая заваривает тертую облепиху. Он любит ягодные напитки. Возни больше, зато сколько радости на его лице, когда он замечает в ее руках стакан с янтарно-желтой жидкостью. Медный подстаканник, ложечка. Всё как в лучших домах.

– Приятного. – Сашка снова садится к нему на постель.

– А ты?

Сашка морщится. Она облепиху терпеть не может.

– Вкусно, – довольно щурится он. – Так просто, а вкусно. Так всегда и бывает. В детстве мама нальет стакан кипятка, растворит в нем кусок сахарина – вкуснотища! Сахарин растворяется плохо, на дне кристаллики оседают. И ты пьешь горячую воду, и ждешь, когда же конец, чтобы самое вкусное ложкой соскрести.

– А почему кипяток? Почему не чай?

– Так не было заварки. Морковка иногда была, ее заваривали. Противная. Лучше просто кипяток.

– Вы всегда сладкое любили?

Всеволод Алексеевич кивает.

– В сорок шестом, на первый послевоенный Новый год, мама мне «рожок» подарила – из фольги свернутый кулечек. А там немного грецких орехов, одна мандаринка и конфета «Мишка». Тоже одна. Столько счастья было! До сих пор вспоминаю с теплотой. Теперь не из-за конфеты, конечно.

Сашка кивает. Она поняла. Из-за мамы. Всеволод Алексеевич остался, считай, сиротой в пять лет. У отца служба, военный госпиталь, потом новая семья. Маленький Севушка болтался за ним хвостиком, передаваемый с рук на руки медсестрам, адъютантам, мачехе.

Про его маму говорить сложно обоим. Никогда не видевшая ее Сашка часто думает о женщине, которая прожила почти вдвое меньше, чем ей сейчас. Понимала ли она, сгорая от чахотки, что это конец? И что маленький мальчик, сын, остается один? Было ли у нее время подумать о его судьбе? Наверняка. Вряд ли она тогда могла думать о чем-то еще. Сашка не особо верит в ангелов-хранителей и прочую околорелигиозную мифологию. Но сказочное везение Всеволода Алексеевича, которое помогало ему выигрывать конкурсы, получать самые шлягерные песни, раз за разом вытягивать счастливые билеты прямо из-под носа коллег, порой куда более одаренных природой, иначе чем ангелом-хранителем объяснить трудно. И если таковой существовал, у него точно были глаза его мамы.

Допил облепиховый чай, Сашка забирает стакан. Поднимается, собираясь идти.

– Посиди еще.

Спокойно говорит. Знает, что ему не откажут и не нужно выдумывать причины. Она останется просто потому, что он так хочет, объяснять не обязательно.

Какое-то время сидят молча. Наконец Сашка вспоминает неписаное правило хорошего тона: в любой неловкой паузе говорить о погоде. Хотя их пауза совсем не неловкая, вместе им и молчать хорошо.

– На улице настоящая весна, Всеволод Алексеевич. Тепло. Завтра прогуляемся?

Кивает.

– А какое число?

– Пятнадцатое.

– Уже? Скоро майские. В майские всегда было столько работы.

Сашка прикусывает губу. Она до сих пор не знает, как реагировать на разговоры о сцене. Сначала обрывала, хотя перебить его – немыслимо. Но старалась отвлечь, сменить тему. Чтобы не грустил еще больше, не вспоминал, не сравнивал себя сегодняшнего и того, экранного, Туманова в костюме с бабочкой. Но он так часто и упорно возвращался к этим воспоминаниям. Именно они позволяли отвлечься, когда он скверно себя чувствовал. Он хотел говорить о сцене. И Сашка сдалась.

– А я никогда их не любила. Первые майские. День Победы – да, особенно в нулевые. А Первомай – ну что это за праздник?

– Славный праздник Первомай, я нассу, а ты поймай, – ехидно комментирует Всеволод Алексеевич.

Сашка чуть стакан не роняет от неожиданности. Никак она не привыкнет к настоящему Туманову. Настоящий – тот еще лицедей. Это на сцене он всегда был правильным. Правильный костюм, правильные слова, правильный репертуар и очень ограниченный набор жестов, эмоций, красок. У настоящего палитра куда богаче. Он и трогательный, цепляющийся за ее руку в темноте, и нежный, заснувший с улыбкой, и невыносимый, изводящий стариковскими капризами, и ехидный, выдающий что-то совершенно мальчишеское. Порой его шутки в диванной плоскости или откровенно детские подколы родом, как потом выяснялось, из артистической среды, вводят Сашку в ступор. Нет, она и сама не нежная ромашка, а детство в мытищенских дворах, да в девяностые, на ее врожденной интеллигентности оставило свой отпечаток. Но от него Сашка до сих пор подсознательно ждет сценического пафоса, а никак не дворовых прибауток.

– Так чем тебе Первомай не угодил? – невозмутимо продолжает он.

– Я его не понимала. Что празднуем, почему? В моем детстве уже ведь не было демонстраций. И вообще какого-то обоснования этой даты. Просто четыре выходных подряд, когда все уезжают на «маевки». То есть на дачи, бухать и жарить шашлыки. Чаще просто бухать. Одна радость, что на майские всегда какие-нибудь хорошие концерты повторяли. Помню, ваш юбилейный, пятидесятилетие, поставили на четвертое мая. Повтор, конечно, но у меня не было записи. И я так надеялась, что запишу. А в моей идиотской школе вечно сокращали праздничные дни. Мы и в каникулы отдыхали меньше, чем все нормальные дети. И я боялась, что как раз четвертое объявят учебным днем. Класснуха пришла, зачитывает выходные дни. И когда назвала четвертое, я громче всех от радости орала. Она на меня даже покосилась. Решила, что я главный лодырь. В общем, я готовилась, заранее чистую кассету припасла, записывать. А четвертого утром родители объявляют, что мы всей семьей едем за город, в лес. Грибы собирать. На черта мне те грибы? Как я просила оставить меня дома! Но папа уперся, мол, семейный выезд. Первый раз за год вспомнил, что с семьей надо время проводить, поди ж ты. И концерт я пропустила. Так расстроилась. Мелкая же совсем была. Потом, через пару лет, мне уже никто указывать не мог.

Всеволод Алексеевич качает головой. Ему интересно слушать ее рассказы, в которых он главный персонаж. Но странно. Чаще всего он ее не понимает. Но очень старается понять.

– А что, так важно было записать? Ты же уже видела тот концерт, когда его первый раз показывали.

– Конечно важно! Во-первых, для истории. Тогда еще речь не шла ни об интернете, ни о каких-то оцифровках. Но я уже понимала, что все ваши записи надо сохранять, что это будущий архив. Мне невероятно нравилось с ним возиться: подписывать кассеты, составлять каталоги. И то же самое со всеми публикациями о вас в газетах, журналах. Подшивала, подклеивала, в папки собирала.

– Маленький архивариус, – хмыкает Туманов. – Надо же… А мне всегда плевать было. Я ничего не собирал. Даже пластинки свои куда-то все подевал. А во-вторых?

– А во-вторых, я пересматривала записи. По много раз, особенно юбилейные концерты. И с большим удовольствием.

– Нашла что пересматривать. Пятидесятилетие, говоришь? Черный костюм с белыми треугольными вставками, да? Люстры вместо декораций?

Сашка кивает. Странные у него ориентиры. Должен был бы программу вспомнить, репертуар. А ему запомнились пиджак и люстры. Оригинально.

– Саш, я же был пьян в хламину. Мы с утра праздновать начали. Эти так называемые мои друзья еще на генеральном прогоне заныли, мол, не идет на сухую, что за праздник без коньяка и так далее. А коньяка у нас хоть залейся: главный спонсор концерта – коньячный завод. Тогда на рестораны ни у кого денег не было, столы накрывали прямо за кулисами. Ну и мы по маленькой, по маленькой. Им-то ничего, они закусывают. А я мало того что на нервах, так еще и наедаться не могу, мне же петь весь вечер. И к началу концерта уже на бровях. Неужели ты не заметила?

– Всеволод Алексеевич, мне было двенадцать лет. Хотя ладно, на пьяных мужиков я к тому времени насмотрелась достаточно. Но вы сильно от них отличались, поверьте. У меня тот концерт до сих пор один из любимых. Вы там такой… неформальный. Рубашка полурасстегнута, грудь расхристана, глаза блестят. В общем, я сочла это все за творческий кураж. Потом закрались подозрения, конечно. Спустя лет десять. Но спустя лет десять мне уже все равно было, что и как вы на сцене делаете. Главное, что вы на нее выходите.

Смотрит на нее со странной смесью удивления и восхищения. Не одобряет, конечно. Он всю эту фанатскую историю в принципе не одобряет. Но ему интересно.

– Можно мне еще чаю? Только заведение посещу.

Сашка поднимается, чтобы не мешать ему вылезать из кровати. Не помогает. Без лишней нужды никогда не помогает, если сам не скажет. Хотя порой очень хочется поддержать за локоть, довести, чтобы наверняка. Инстинкты. А ведь смешно же, он выше на полметра, в два раза шире в плечах. И если его не шатает от высокого сахара или еще какой беды, то и сильнее ее значительно. Даром что вдвое старше.

Пока она возится с новой порцией чая, он возвращается в кровать. Сашка отдает ему стакан, заглядывая в глаза.

– Всё? Спать? Половина пятого уже.

– Я не хочу. Но ты иди, если хочешь, я телевизор посмотрю.

А сам сразу с лица спадает. Понятно, как ему тот телевизор нужен. И Сашка возвращается на свое прежнее место. Он грустно улыбается, прихлебывает чай.

– Так ты Первомай только за тот несчастный концерт недолюбливаешь?

– Нет. За ваши «маевки».

– Вот как! – Пепельно-серые брови ползут вверх. – Странный вы народ, поклонники! Я думал, для вас стараюсь. Мне ведь тоже мало радости каждый год да еще в самое жаркое в плане концертов время бесплатно работать. Но традиция, куда денешься? Благотворительность, опять же, дань памяти ветеранам. Мне казалось, вам нравилось!

– Кому – «вам», Всеволод Алексеевич? Когда вы всю эту благотворительную историю начали, у меня не было возможности ездить в Москву, пусть даже и на бесплатный концерт. Телевидение ваши «маевки» не снимало, если только в новостях полминуты покажут, как вы в спортивной куртке кашу из полевой кухни лопаете.

– Отличная была каша, – мечтательно замечает он. – Я, может, ради нее все и затевал!

– Ну да, больше же народному артисту пожрать негде, – подхватывает Сашка его ироничный тон. – Думаю, там не только каша была, но и фронтовые сто граммов, и прочие радости.

– А как же! Ветераны же собирались!

Сашка решает не уточнять, что если ветераны там и были, то точно не Великой Отечественной. Среди публики она чаще видела жителей окрестных дач, в трениках и шлепанцах вылезших посмотреть халявный концерт и поесть халявной же каши. Но расстраивать его она не любит.

– Вот. И что мне делать на вашем празднике жизни? До Москвы мне не добраться, к ветеранам я не отношусь, водку тоже не пью. А московские девчонки каждый год туда ездят, для них это самое главное мероприятие, не считая вашего дня рождения, конечно. Но на концерте где-нибудь в Кремле с вами, юбиляром, даже не сфотографируешься. А там, в подмосковной деревне, вы более доступны. И каждый год в интернете череда снимков с вами в обнимку. Создавалось впечатление, будто вы там по полдня торчали, тусили с фан-клубом. Представьте, как мне было обидно? Да и чего уж там, банально завидно.

– Глупости какие! – возмущается он. – Я приезжал максимум на час, из которых полчаса занимал торжественный митинг, когда все стоят как дураки возле крохотного памятника, пафосные речи толкают. Потом первым спел свои три песни, сфотографировался с самыми настырными и бегом в машину. Меня же в начале мая всегда разрывали, мероприятий в городе миллион. И, заметь, за живые деньги.

Сашка усмехается.

– Это я потом поняла. Когда время мобильных телефонов и социальных сетей наступило. Верите, я так ни разу лично и не приехала. Хотя уже жила в Москве. Принципиально именно на «маевку» не ездила. Боялась, что разочаруюсь. Что вы вот так споете три песни и прыгнете в машину. А я останусь в окружении людей, с которыми не хочу иметь ничего общего. С теми, кто вешался на вас и пил водку с вашим коллективом.

Морщится.

– Ты не представляешь, сколько артисту приходится обниматься с совершенно незнакомыми, а порой и неприятными ему людьми. Зрителям же кажется, что ты их давний друг. Они тебя с детства в телевизоре видели. А то, что ты их видишь в первый раз в жизни, не понимают. Раньше просто обнимали, когда дарили цветы. Потом, после перестройки, нравы вольнее стали, норовили в щеку поцеловать. Дамы. Парни хоть просто руку жали. А ты стоишь в гриме, под софитами. С тебя и так течет пот вместе с краской. Еще и помадой перемазанный. Мне однажды шикарный белый пиджак ушатали. Абсолютно новый. Не знаю, как так получилось, но после концерта он оказался в следах помады и разводах от цветов. Девушка какая-то букет вручила, а потом полезла с объятиями, ну я и прижал букет к себе. Но хуже всего в последнее время было, когда появились соцсети ваши.

– Почему сразу наши? Я их терпеть не могу.

Сашка огрызается, а сама ловит каждое его слово. Слушать его невероятно интересно, открывать для себя истинное положение вещей. Только бы он не расстраивался, погружаясь в омут воспоминаний. Чему она сейчас потворствует? Доктор, называется. Ему бы спать в такое время, а не память ворошить.

– Так вот, с появлением соцсетей жизнь артистов стала невыносимой. Теперь каждому встречному-поперечному нужно сфотографироваться на телефон и куда-то там выложить. Поклонникам, не поклонникам, уже не так важно. А для меня сущее мучение. Тебя ловят на улице, по дороге к машине, в коридорах. Ты устал, спешишь, тебе жарко или холодно, ты хочешь быстрее сесть или просто избавиться от всеобщего внимания. Никого не волнует. Давай вставай, «селфи» будем делать. Потом начинается: «Ой, плохо получилось, давайте еще раз». И все это время тебя опять же обнимают совершенно посторонние люди.

Сашка сразу вспоминает их первые месяцы вместе. Вместе. Так звучит, как будто речь идет о семейной паре. Но в их случае «вместе» означало врач и пациент. И предполагало неизбежные тактильные контакты. Ему тогда было не до таких мелочей, он так хреново себя чувствовал, что вовсе не обращал внимания, кто и что с ним делает. А она пыталась совместить невозможное: не отходить от него ни на шаг, лечить, выхаживать и в то же время не дотрагиваться лишний раз. В конце концов он это заметил.

– Тетя доктор, вы боитесь, что я рассыплюсь от ваших прикосновений? Со мной все настолько плохо? – не без сарказма поинтересовался он.

Сашка вспыхнула. В тот момент она пыталась послушать его бронхи, держась на максимальном, сколько позволяла длина фонендоскопа расстоянии.

– Не хочу вторгаться в личное пространство, – процедила она.

– Вы бы знали, сколько людей это проделывают с завидной регулярностью, – вздохнул он. – Не стесняйтесь, тетя доктор. Делайте, что вам нужно и как вам нужно. Если обещаете втыкать в меня не слишком много иголок, я потерплю.

Тогда ему удалось разрядить обстановку. Но стеснялась она еще очень долго.

Звякает подстаканник. Сашка поднимает взгляд, только заметив, что пауза затянулась. Всеволод Алексеевич спит.

Рука разжалась, стакан оказался на постели. Хорошо хоть пустой. Этот товарищ ни капли врагам не оставит. После него даже посуду можно не мыть, сразу в шкаф убирать. Чемпион общества чистых тарелок.

Сашка осторожно забирает стакан, поправляет одеяло. Минуту раздумывает, идти к себе или остаться на диване. И, как всегда, выбирает последнее. Так спокойнее обоим. Спи, сокровище. Сладких тебе снов.

* * *

Самое сложное для Сашки – встать раньше, чем он. Проснуться без будильника, выскользнуть из комнаты, чтобы он не услышал, привести себя в порядок и заняться завтраком. Всегда разное, всегда свежее. Она никогда не умела и не любила готовить, а теперь пришлось научиться. В его случае правильное питание – это решение как минимум половины проблем хотя бы с диабетом. Еще по работе в военном госпитале Сашка знала: чаще всего диабет обостряется из-за срывов. Любому человеку надоест изо дня в день жевать гречневую кашу и капустные котлеты, и он слопает какую-нибудь булку или кусок копченой колбасы. У Всеволода Алексеевича оказалась совсем другая реакция. В первый месяц, когда пришлось его жестко ограничить практически во всем, он просто отказывался от еды. Сашка ставит перед ним тарелку с кашей, он ее молча отодвигает. Раз за разом. И что с ним делать? Не насильно же впихивать.

И Сашка стала учиться. Подняла все книжки, какие нашла, перерыла интернет. Собирала рецепты, высчитывала хлебные единицы и три раза в день приносила в больницу домашнюю еду. А вскоре уже забрала его к себе домой, и жизнь наладилась. Главное, что она поняла, – у него очень эмоциональное отношение к еде. Еда как источник положительных эмоций. И строгая диета становится в его случае особо изощренным издевательством. Откуда это, догадаться было несложно. Послевоенное детство, несчастная конфета как подарок на Новый год. Кусок белой булки с маслом как невиданная роскошь. За всю долгую, сытую артистическую жизнь с чуть ли не ежедневными банкетами он так и не наелся.

Так что теперь Сашка очень старалась, чтобы он не чувствовал себя ни в чем ограниченным. И каждое утро на вопрос: «Что сегодня на завтрак?» получал разные ответы.

Сегодня сырники. Можно исхитриться и сделать их без муки. Полить не сметаной, а йогуртом. Добавить сверху черничного джема на фруктозе, который она тоже готовит сама. Мама, ты бы это видела. Твоя дочь, мисс «Руки-из-задницы», верхом кулинарного мастерства которой был «дошик» с мелко нарезанным плавленым сырком и сосиской, умеет не только готовить, но и подавать, как в хорошем ресторане. Главное не талант, а мотивация.

Всеволод Алексеевич появляется ровно в восемь. Сегодня не очень бодрый, все же половину ночи они не спали. Но чисто выбритый, причесанный, в свежей рубашке и домашней курточке, похожей на пиджак, только более мягкой и удобной. Сашка тщательно следит, чтобы у него была чистая и красивая одежда, знает, как для него это важно. Выбирает он всегда сам, каждый сезон они обновляют ему гардероб. По интернету покупать ему не нравится, и Сашка подозревает, что дело не только в путанице размеров. Ему не хватает событий, а поход по магазинам за новыми тряпками какое-никакое, а развлечение.

– Сырники? Чудесно!

Он радостно потирает руки и усаживается за стол. Нож справа, вилка слева, на колени салфетку. Все как в лучших домах, как он привык.

– Ты бледная, – подмечает он с сожалением, – совсем не спишь из-за меня.

Ага, лет с двенадцати, хочется добавить Сашке. Но она только пожимает плечами, мол, ерунда какая.

– Тебе сегодня не надо на работу?

Тон встревоженный. Он ненавидит ее работу. Хотя виду не показывает, но у него все на лице написано. Он боится оставаться один. И Сашка боится за него. Если у него повышается сахар, он становится рассеянным. Сашка боится, что случится приступ астмы, когда ее нет дома. Что он где-нибудь запнется и упадет. Что… Лучше даже не продолжать. Она постаралась исключить все источники опасности: дом обогревается газовым котлом, камин имеется, но служит скорее красивой декорацией, нежели источником тепла, еду он себе разогревает в микроволновке. Телефон с тревожной кнопкой быстрого набора всегда у него в кармане. И все равно Сашке страшно.

На работу в больницу она ходит всего на пару часов и не каждый день. Прибегает проконсультировать тяжелых, посмотреть сложных. Бросить отделение совсем не получается, не так много в их городке специалистов. Руководство смотрит сквозь пальцы на ее свободный график. В курсе всех личных обстоятельств.

Всеволод Алексеевич несколько раз предлагал взять на себя все финансовые вопросы. Но Сашке достаточно и того, что большая часть продуктов и лекарств покупается на его деньги. Ее зарплаты не хватило бы даже на инсулин. Импортный, разумеется, – израильский. Она не хочет, чтобы у него были синяки по всему животу и не рассасывающиеся шишки от дозатора. Она могла бы зарабатывать больше, до его появления как-то крутилась, подрабатывала платными консультациями в областном центре. Но теперь уехать из дома на лишний час – проблема.

– Женщина не должна работать, – рассуждает он. – Женщина работает только из страха. Чтобы не бояться, что мужчина ее бросит и ей не на что будет жить. Так не надо жить с теми, с кем страшно.

Как у него все просто. Сашка только усмехается, но не спорит. Сама же на его патриархальных постулатах выросла. А он их всегда пропагандировал. Он искренне так считает. Поэтому Зарина Туманова ни одного дня в жизни не работала. И сейчас, надо думать, живет неплохо, оставил он много, там только недвижимости столько, что, сдавая хотя бы половину, можно ни в чем себе не отказывать. Фишка в том, что Зарина точно женщина. Красивая, ухоженная, с длинными волосами и ногтями. А вот на свой счет Сашка совсем не уверена. Она женщина, только когда ревет по ночам в подушку. Впрочем, сейчас уже не ревет. Теперь вот сокровище рядом имеется. Она с ним скоро поседеет, конечно. Но рыдать уже не тянет.

– Нет, Всеволод Алексеевич, сегодня я дома. Погода хорошая. Хотите, погуляем?

Надо вытаскивать его из дома при первой возможности. Чтобы не сидел целыми днями у телевизора, не закисал. Ну сейчас еще сад начнется, он сам на полевые работы выйдет.

– Хочу. И в строительный магазин зайдем, мне гвозди нужны, краска. Давно пора лавочки обновить, за зиму совсем развалились.

– Какая краска, Всеволод Алексеевич, – вздыхает Сашка, но тут же, заметив, как он переменился в лице, добавляет: – Хорошо, всё купим. Только красить я буду. А вы сбивать доски.

Соглашается. Так и живем, на компромиссах.

Всю жизнь Сашка носилась как угорелая, часто слыша замечания, что девушке не пристало ходить широким, мужским шагом, что надо семенить или выступать павой, а не шагать, как матрос, сошедший на берег после года плавания. И только теперь, под руку с ним, она научилась сбавлять шаг. А заодно и обращать внимание на пейзажи по сторонам. И даже наслаждаться ими, так же как и его обществом.

А Всеволод Алексеевич даже по проселочной дороге ходит, как по сцене. Несет себя зрителям. У него движения плавные, спокойные, полные достоинства. Если, конечно, не беспокоит колено, но когда беспокоит, они и не гуляют. К счастью, его старая травма – самая меньшая из всех проблем, вполне поддается дрессировке, в отличие от непредсказуемой астмы.

– Ты посмотри, везде уже листочки. Еще три дня назад ни одного не было, – восхищается он. – Вот это что цветет? Вишня?

Он с интересом разглядывает дерево, высоко вымахавшее над соседским забором. Сашка пожимает плечами. Она ничего не смыслит в садоводстве. Может, и вишня. А может, черешня или яблоня. Или вообще слива.

– До моря дойдем? – обеспокоено спрашивает он. – Хочется морским воздухом подышать.

– Это к вам вопрос, Всеволод Алексеевич. Есть у вас желание? Тогда дойдем.

Он улыбается, рука, держащая ее под локоть, слегка сжимается, а шаг убыстряется. Он очень любит море. Готов сидеть там часами, если погода позволяет. Уже в конце мая лезет купаться, и так до самого октября. Сашка каждый раз пугается, что слишком рано, что вода холодная, только простуды им не хватает. Но молчит. «Не преврати его в комнатную собачку». Она старается изо всех сил.

В Прибрежный они перебрались, когда обоим стало понятно, что всё всерьез и надолго. Сашка видела, как тесно ему в маленьком алтайском поселке, куда она когда-то сбежала… от него. Так что теперь их совместное пребывание вдали от цивилизации не имело никакого смысла. Но о возвращении в Москву он речи не заводил. И Сашка всем сердцем не хотела в Первопрестольную. Да, там рядом хорошие, оборудованные клиники и лучшие врачи. Только эти лучшие врачи уже довели его до того состояния, из которого она его еле вытащила. Сейчас ему были нужны не столько технологии и столичные эскулапы, сколько ежедневная забота и железная уверенность, что его любят. Что ради него кто-то готов не спать ночами, вскакивать по первой просьбе, быть рядом и говорить обо всем, что его волнует. А главное, слушать.

К тому же в Москве их обоих ждало излишнее внимание журналистов и его знакомых, а еще вечно хмурое небо и холодные семь-восемь месяцев. Ради чего? Он сам предложил, давай уедем к морю. Всегда мечтал жить там, где тепло, где растут пальмы и платаны. Астма и влажный воздух плохо сочетаются, сразу подумала Сашка. Впрочем, астма так же плохо сочетается с выбросами заводов и смогом от лесных пожаров над столицей. А побережье длинное, и субтропики не везде. И они решили попробовать. Дом подыскали не на первой линии – там слишком шумно в сезон и слишком влажно, – а чуть повыше. Минут пятнадцать пешком, если она одна, полчаса, если вдвоем. Место не туристическое, спокойное, забор высокий. И рядом больница, где очень обрадовались опытному и еще молодому доктору. Всеволод Алексеевич, правда, не обрадовался. Опять завел шарманку насчет работающих женщин. Но Сашка для себя всё решила. Пока его здоровье позволяет, она будет работать. Хоть на полставки, набегами. Но жить за его счет для нее невозможно.

За климат она зря опасалась, он им обоим подошел. Приступы не стали чаще, а Сашке достаточно было один раз увидеть его счастливые глаза, когда они впервые спустились к морю, чтобы убедиться в правильности решения.

На пляже почти никого. Вдалеке, на самом краю волнореза устроился мужик с удочкой и оптимистично большим ведром для улова. Женщина гуляет с овчаркой, спустив ее с поводка. Овчарка пытается ловить волны и смешно прыгает на них, стараясь не замочить лапы. Даже не верится, что через несколько месяцев тут будет не протолкнуться.

На гальку они не спускаются, для водных процедур еще слишком холодно, а лишний раз преодолевать крутую лестницу ему не хочется. К тому же на набережной есть скамейки, развернутые к морю. Они устраиваются на одной из них. Всеволод Алексеевич с удовольствием глубоко вдыхает, и Сашка физически чувствует, как ему хорошо.

– Я все детство мечтал увидеть море. Просто увидеть! Но мог только читать о нем в книжках про дальние плавания. А когда пришла пора идти в армию, сказал в военкомате, что хочу стать моряком. На флот попросился, представляешь? Только чтобы море увидеть.

– А почему не взяли?

Всеволод Алексеевич удивленно вскидывает брови, а потом усмехается. Он все никак не привыкнет, что она знает о нем много больше, чем он успевает рассказать. Но ей часто непонятны мотивы тех или иных его поступков, какие-то детали. А порой она сильно заблуждается, но тут уже виноват он и его привычка выдавать журналистам подправленную биографию. И, столкнувшись с очередной, кем-то, а может, и им самим выдуманной сказкой, он спешит объяснить, рассказать ей правду. Для него вдруг оказалось важным рассказать правду именно ей. И именно сейчас, когда правда не имеет никакого значения и никому, кроме Сашки, не интересна.

– Отец вмешался. Объявил мне, что я идиот. Что на флоте служат на год больше. Тогда в общевойсковых служили три года, а на флоте четыре. А мне еще учиться надо, поступать. В общем, море я увидел только на первых гастролях спустя пять лет. Это был богом забытый поселок.

– Не наш с вами?

– А черт его знает. – Снова усмехается. – Думаешь, я сейчас вспомню? И ты представь, как он мог измениться с тех пор. Жили мы в каком-то бараке, пели тоже в бараке. В местном Доме культуры. Целую неделю пели, каждый вечер концерт для трудового народа, отдыхающего после очередного всесоюзного подвига. Кажется, это были строители Днепрогэс, но не ручаюсь. А нам что, молодым? Мы полдня на море, потом быстро пожрали, окатились холодной водой из-под колонки, надели наши единственные костюмы – и на сцену. Счастливые, здоровые как черти. После концерта сабантуй, местное вино литрами, шашлык-машлык, посиделки до рассвета. И всё по-новой. И работали же на совесть. Живьем, честно, искренно. Я наслаждался каждой минутой на сцене, каждой песней. Как хорошо все начиналось. И к чему все пришло? Вот ты народный, живая (еле живая) легенда. К твоему приезду готовится весь город, целая делегация встречающих. Ты летишь бизнес-классом, в широком кресле, чтобы твоей старой заднице было удобно, чтобы ты мог вытянуть (спасибо, что не протянуть) ноги. Тебе подают отдельную машину к трапу, привозят в лучшую гостиницу. В холле уже толпа из персонала, девчонки с хлебом-солью. Угощают, фотографируют. А ты только мечтаешь, чтобы быстрее все закончилось и ты закрыл за собой дверь в номер, снял тесные ботинки и рухнул на кровать. И тебе дали полежать в тишине хотя бы пару часов перед саунд-чеком. И не нужны тебе ни внимание, ни фотографии, ни хлеб их с солью. Получил ты славу, о которой так мечтал. И что, хорошо тебе? Ноги от перелета отекают, на морду без слез не взглянешь, а тебе на сцену выходить. От собственного репертуара тошнит, голоса практически нет. Да какой голос, если у меня дыхалка еще десять лет назад стала сдавать?

Пятнадцать, думает Сашка. Но молчит, разумеется. Все, о чем он говорит, она видела своими глазами. И понимала не хуже, чем он. И знала, что дело идет к катастрофе без шансов на достойный финал. А вот счастливые годы, про которые он говорил вначале, не видела. Она тогда еще не родилась. Сашка опоздала на целую жизнь.

Всеволод Алексеевич молчит, и Сашка чувствует, что ее очередь говорить. Утешать его не имеет смысла, да и не умеет она словами утешать. Умеет просто быть рядом и надеется, что это как-то ему помогает. Так что заговаривает о своем.

– А я на море попала лет в двенадцать. Тоже какая-то жопа мира. Не Сочи совсем. Деревянный домик без всяких удобств, даже без электричества. Заросший камышами пляж. До сих пор не понимаю, откуда на море взяться камышам? Но, честное слово, они были. Грязное море и сомнительный контингент. Знаете, что мне больше всего запомнилось? Вы будете смеяться.

Собственно, она и хочет, чтобы он засмеялся, отвлекся. Только комик из нее никудышный.

– Мы идем по пляжу, родители впереди, я сзади плетусь. И у меня на дороге лежит какой-то мужик лет шестидесяти, загорает. В семейных трусах. Обычных хлопковых трусах. Одну ногу в колене согнул, а другую на нее положил. И все, о существовании чего я в свои двенадцать и не подозреваю, у меня перед глазами, так сказать, крупным планом…

Всеволод Алексеевич ухмыляется и качает головой.

– Сейчас ты скажешь, что с этого и началось твое увлечение артистом Тумановым. Ты искала что-то похожее. Отвисшие причиндалы…

– Да ну вас, – смеется Сашка.

И он смеется. Чего она и добивалась.

– Нет, Всеволод Алексеевич, в тот чудесный край я уже ехала с вашей кассетой в плеере и подкассетником под подушкой.

– А подкассетник зачем?

– Ну там же вы были изображены. Красивый. В черной рубашке с коротким рукавом, руки на груди скрещены. Взгляд такой…

– С прищуром, – подхватывает он. – Толик Веровой, фотограф, меня полдня мучил. А потом еще и ретушировал.

– Тогда я этого не знала! И ваши отретушированные фотографии видела куда чаще, чем вас же а-ля натурель. Собственно, поэтому встреча оказалась шоком. Но тогда я таскала подкассетник в качестве то ли талисмана, то ли куклы Барби.

– Что?!

– Ну то есть «вы» со мной вместе спали, ходили в школу и на море вот тоже поехали. Не закатывайте глаза, мне было двенадцать лет! Вы вот что в двенадцать лет делали?

– В пристеночек играл и водку пил с пацанами на спор, – честно признается Всеволод Алексеевич.

– Вот именно. И знаете, без вас там, на море, я бы от тоски повесилась. А так – наушники воткнула, и целый день ваш новый альбом крутится. Вроде как от реальности отгораживает. Море мне тогда не особо понравилось. Одно развлечение – вечером в клуб сходить. Там такой клуб был! Центр культурной жизни. Сарай вроде как из вашего рассказа. Да чем черт не шутит, может, это и правда один и тот же поселок? Часов с семи в клубе начиналась дискотека. На ней мне с моими музыкальными пристрастиями делать было нечего. Но мама давала немножко денег, и я покупала себе коктейль. Безалкогольный, между прочим. Мороженое, молоко, чуть-чуть апельсинового сока и шоколадная стружка. Посижу немножко, коктейль выпью, на дергающихся девчонок посмотрю и назад. А в какой-то день вдруг концерт объявили. «Кубанский казачий хор». А для меня слово «концерт» уже как волшебное звучало. На ваш сольник я, понятно, и не надеялась. Но хоть чей-нибудь концерт! Причем я подозреваю, что приехал тогда не «Кубанский казачий», а какая-то бледная копия или десятый состав. Но весь концерт я сидела в первом ряду и чувствовала, как приобщаюсь к искусству. Эх, грустные были времена.

– Ну почему же грустные? – удивляется. – Море, концерт, дискотеки.

– Потому что одинокие, Всеволод Алексеевич. Вся компания – это ваш подкассетник. С черной рубашкой и прищуром.

Он кладет свою большую и теплую руку на ее, маленькую и холодную.

– А сейчас времена лучше? – спрашивает тихо.

– Никакого сравнения, – честно отвечает она.

– Странная ты девочка.

Сашка пожимает плечами. Мол, какая есть.

– Ты замерзла. Пойдем домой.

Они одеты примерно одинаково – в легкие куртки. Но Сашка давно заметила, что он мерзнет гораздо меньше, чем она, и не смеет его кутать. Не вмешивается, когда он выбирает, что надеть, хотя порой очень хочется всучить ему какой-нибудь шарф, грудь прикрыть, ветер же, а у него астма. Но молчит. Он большой мальчик, он знает, что делает.

– Пойдемте. Вы еще в магазин хотели за гвоздями и краской.

Кивает. Первым встает со скамейки и галантно подает ей руку. Сашка делает вид, что пользуется его помощью. Вот правда же, никакого сравнения.

* * *

По пути домой она понимает, что он устал. Шаг становится медленней, разговор ни о чем незаметно прерывается.

Когда все хорошо несколько дней, неделю подряд, обоим так легко забыть, почему он ушел со сцены. И тогда он начинает жалеть, а Сашка начинает бояться. Ему трудно вот так, без всеобщего внимания, без аплодисментов, без расписанного по минутам графика на месяцы вперед. Без музыки трудно, без пения. Хотя последние годы какое там было пение. Иллюзия то ли для зрителей, то ли для самого себя, чудеса современной звукорежиссуры. Он скучает по сцене, он постоянно хочет говорить о ней. И когда астма не напоминает о себе долго, а сахар как-то держится под контролем, ему кажется, что он поторопился. Что можно было еще пару лет как-нибудь продержаться. Он никогда не озвучивает подобные мысли, но Сашка знает его слишком хорошо, чтобы читать по взгляду. А потом обязательно что-нибудь случается. Или просто проявляется в мелочах. В том, как он опирается на ее руку. В предложении постоять пять минут в тенечке, прежде чем продолжить путь.

– Есть хочется, – вздыхает он, приваливаясь к пятнистому стволу платана. – Обедать уже пора?

Вполне безобидный вопрос, но Сашка сразу настораживается. Это он для среднестатистического человека безобидный. Вот откуда внезапная усталость. Глюкометра с собой, конечно, нет. Сашка, мысленно напомнив себе, что так надо, что она в конце концов доктор и имеет право, сжимает его ладонь – рука холодная и влажная. Она оглядывается по сторонам. Рядом, очень удачно, торгуют лимонадом на розлив из желтой бочки.

– Пора, Всеволод Алексеевич. Но обед только дома. Лимонад будете?

– А можно? – удивляется.

– Нужно.

Приносит ему стаканчик. Он старается не пить слишком быстро, хотя видно, как его потряхивает. Низкий сахар ощущается еще противнее, чем высокий. При высоком может подташнивать, может кружиться голова, но в целом симптомы похожи на ту же гипертонию, и в его возрасте знакомы и привычны почти каждому. А при низком трясет и кажется, что, если срочно что-то не сожрать, рухнешь в обморок прямо тут. Впрочем, не кажется. Весь спектр «чудесных» ощущений Сашка тоже испытывала в юности, когда слишком много училась и слишком мало ела. Но то дела давно минувших дней. А для него – ежедневная реальность.

К концу стаканчика он оживает. На лице появляется улыбка.

– Вкусно. И что это было?

Сашка закатывает глаза. Ваш непредсказуемый диабет это был. Ночью подняли инсулин, но позавтракали как обычно. Плюс физическая нагрузка. Плюс еще миллион факторов, которые невозможно просчитать. Но объяснения ему и не особо нужны, он уже переключился на другую тему.

– Так, а про строительный магазин-то мы забыли. Чуть не проскочили!

Они как раз рядом. Сашка покорно тащится за ним в магазин. Где, черт подери, пахнет красками, лаками и еще какой-нибудь дрянью, к которой ему на расстояние выстрела подходить нельзя. Но не скажешь же ничего. Ладно, будем надеяться, что пронесет.

– Вот этих гвоздей. – Всеволод Алексеевич достал из кармана куртки очки, надел и увлеченно рассматривает образцы на витрине. – Да, этих, длинненьких. Что значит сколько? Двести граммов, молодой человек! Ну коробку дайте!

Сашка хмыкает и отходит в сторонку. Начался вынос мозга. Спасибо, что не ее собственного. Мальчик за прилавком его еще и не узнал. Что хорошо, потому что первое время хотелось застрелиться от бесконечного: «Ой, это вы? Можно с вами сфотографироваться?» Он сделал селфи со всеми продавщицами всех продуктовых магазинов. И всем дал обстоятельные интервью минимальной правдивости. Он большой мастер уходить от неудобных вопросов, оставаясь при этом милым и доброжелательным, любой политик обзавидуется.

– И мне нужна краска, – безапелляционным тоном.

– Какая?

– Качественная!

Сашка давится смехом и выходит на улицу. Ему явно похорошело, дальше справится сам. Всеволод Алексеевич появляется с банкой желтой краски и пакетом. Очевидно, с гвоздями. А может, еще что-то дико нужное прихватил. Сашка даже не хочет уточнять. Равно как и спрашивать, почему краска желтая. С утра лавочка была зеленой. Но он художник, он так видит, пусть.

– А что у нас на обед? – возвращается он к продовольственной теме, пока они поднимаются к дому.

Ну да, что ему тот лимонад.

– Куриный суп. На второе можно курицу выловить и с салатиком, – меланхолично отзывается Сашка, думая о другом. – А что? Есть пожелания?

– Да. У нас кабачки оставались?

Сашка кивает. И уже заранее знает, что он скажет.

– Оладушки с кабачками?

– Иногда мне кажется, что ты читаешь мысли!

– Ну, во-первых, не так уж много приличных блюд можно приготовить из кабачков. Не компот же из них варить! Во-вторых, мне ваши кабачки еще в детстве покоя не давали. Я же все ваши фирменные рецепты повторяла. Из всех передач и журналов, где вы делились кулинарным опытом.

– Серьезно? И как? Получалось?

– Вот сейчас чувствуется, что вы удивлены. И не даром. Помните «Будь готов» на каком-то дециметровом канале? Коричневый пиджак и дерганый белобрысый ведущий?

Всеволод Алексеевич притворно морщит лоб, а глаза смеются. Еще бы он помнил всех ведущих и все свои пиджаки.

– Что-то такое припоминаю. Я там оладушки жарил, да?

– Да. И мне таки интересно, с какого дубля вы это сняли в итоге? И кто за вас те оладушки жарил на самом деле?

– Никто! – возмущается. – Я сам все делал, без дублеров! Между прочим, ободрал палец о терку и обжегся маслом.

Сашка думает, что ни капли не удивлена. Его кулинарные опыты вызывали у нее ужас. Даже после монтажа было видно, что человек крайне редко подходит к плите. Когда он что-то резал в кадре, Сашке казалось, что следом за тушкой кальмара он настругает собственные пальцы. Когда жарил, масло шипело и плевалось в камеру. В передаче на Первом канале ведущий, профессиональный повар, только успевал у него отбирать опасные предметы. А сидящая у телевизора Сашка хоть и переживала, но обязательно повторяла каждый рецепт. Потом недоумевала, что за гадость получилась?

– Всегда хотела спросить, а кто вам подбирал блюда? Редакторы передач предлагали или вы правда готовили свое любимое?

– По-разному, – пожимает плечами. – Я обычно предлагал оладушки. Но если формат программы требовал чего-то другого, подключалась Зарина.

Сашка молчит. Есть темы, которых она старается избегать, но поддерживает, если он начинает первым, – это сцена и его здоровье. Но есть тема, на которую она не говорит никогда, – это его жена.

– Она со мной репетировала, потом я на съемках повторял. Супы всякие готовил. Это же не сложно, нарезал чего-нибудь, покидал в кастрюлю.

– В таком формате не сложно, – хмыкает Сашка. – А кто придумал креветки в беконе запекать? Вот честно, извращение же! Абсолютно несочетаемые вкусы.

– Ты и это повторила?

– А то! Половину стипендии потратила! Гадость такая получилась, жирная. Но съели, конечно. В студенческой общаге и не такое сожрут.

– Фирменный рецепт Зарины для девичников. Одно время было модно устраивать домашние праздники. Как-то они еще странно назывались. «Вечеринка в ночнушках», что ли.

– В пижамах, – подсказывает Сашка.

– Вот, точно. Вроде как неформальные посиделки, шампанское, «Бейлиз» и легкие закусочки. Девочки развлекались, пока их мальчики зарабатывали большие деньги. Ну вот для таких случаев креветки в беконе и готовились.

Сашка молчит. Ей лучше не говорить, что она думает и по поводу рублевских девочек, и по поводу «легкой» закусочки с диким содержанием холестерина, и особенно Зарины Тумановой. И думает, какой же она была дурой. Может быть, там, в апартаментах на Новом Арбате или «скромном», в шестьсот квадратов, домике на Рублево-Успенском шоссе такого рода рецепты смотрелись и уместно. А на общажной кухне в окружении битого кафеля и разваливающихся шкафов? Но готовила, повторяла, пыталась приобщиться. Непонятно только к чему.

– Чего я вам не забуду, Всеволод Алексеевич, так это лимонного кекса, – возвращается она к кулинарной теме. – Второй канал. Новогодняя передача. Год примерно девяносто девятый.

– А что с ним-то не так?

Он, конечно, не помнит ни год, ни передачу. Кекс вроде бы помнит.

– С ним всё так. А вот с глазурью, которой его следовало покрыть, были проблемы. Вы что сказали в камеру? Берем пачку сахарной пудры и два литра воды. Разводим пудру в воде, получается глазурь.

Смотрит честными голубыми глазами. Которые уже почти не имеют цвета, но для Сашки все равно голубые.

– Всеволод Алексеевич, если в двух литрах развести полкилограмма сахарной пудры, получится сладкая вода, а не глазурь. Я пробовала.

Моргает. Не понимает.

– Я потом, спустя пару лет, догадалась. В шпаргалке вам супруга, надо думать, написала «2 л. воды». Две ложки. А вы налили два литра. И я вслед за вами.

– Ну так свою голову надо на плечах иметь, – ворчит он.

– Безусловно! Только у вас почему-то глазурь получилась!

Он улыбается. Сашка тоже. Как все-таки хорошо, что телевизионная магия осталась в прошлом. Реальность не такая симпатичная, без фрака и бабочки, без тонны грима, убавляющего с десяток лет. Зато настоящая.

* * *

В интернет она полезла, чтобы найти и показать ему ту самую запись с волшебным превращением сахарной воды в глазурь. Кекс не нашла, зато нашла кое-что другое. И теперь с планшетом в руках идет искать его. Заглядывает в его спальню, но кровать с утра заправлена, телевизор выключен. Она была в полной уверенности, что после обеда он пойдет отдыхать, уж больно насыщенным выдалось утро. На всякий случай стучит в дверь ванной комнаты.

– Всеволод Алексеевич?

Тишина. Сашка толкает дверь. По негласному договору они никогда ничего не запирают. Только входную дверь и только если вместе уходят из дома. В самом начале Сашка хотела его на этот счет предупредить, но не знала, как подступиться, чтобы не обидеть. А потом он, пряча глаза, сказал, что не будет запирать за собой двери даже в ванную, потому что чрезмерная влажность иногда вызывает приступы, и однажды он… Господи, если бы Сашка каждый раз опрокидывала по рюмке, когда ей хотелось убить Зарину после его рассказов, она бы давно спилась. Но такой роскоши она себе позволить не могла. Словом, двери у них не запираются.

В ванной идеальный порядок. Бритва стоит на зарядке. Сашку поначалу так удивляло, что он пользуется современным электрическим станком.

– А ты думала, я бреюсь топором, как деды? – не преминул сыронизировать он. – Или просто отрубаю бороду, когда слишком отрастает?

Ну, не так радикально. Но она ожидала увидеть обычную бритву и, возможно, помазок-кисточку. Однако Всеволод Алексеевич убедительно объяснил, что лишние порезы ему и до диабета удовольствия не доставляли, а потом еще и цифровое телевидение началось, слишком крупные планы, от которых ничего не скроешь. Так что пришлось осваивать передовые технологии.

На полу резиновый коврик. Такой же в душевой кабинке. Когда выбирали дом, она стала камнем преткновения. На переделки и ремонты у них не было ни сил, ни времени. Искали то, что сразу будет отвечать всем их требованиям. Душевая кабинка относилась к требованиям критическим. Сашка хорошо понимала, что шагать через высокий борт ванны ему станет сложно уже скоро. С душевой кабинкой другая беда – при закрытых дверцах моментально создается парная. Так что их тоже не закрывают, ну а неизбежно залитый пол – что ж, не такая большая проблема, если нет соседей снизу.

Но сейчас пол сухой, полотенца висят по линеечке. Сашка выходит из ванной озадаченная. Куда он делся-то? Скорее машинально выглядывает в окно, и нецензурная фраза вылетает сама. Окно, к счастью, закрыто, и он вряд ли услышит. Да-да, при нем она культурная девочка. А он при ней интеллигентный артист. И она будто бы не слышала, как он тремя этажами крыл своего директора где-то там, в прошлой жизни.

Сашка выходит на улицу. Нарочито спокойно, хотя хочется бегом. Отобрать у него банку с краской и высказать все, что думает. Но нельзя. Опять нельзя. Эти бесконечные нельзя. Такое ощущение, что она работает в каком-нибудь реабилитационном центре для суицидников, где сплошные нежные ромашки, которым слова не скажи. Помнится, в своей земской больнице выкидывающих подобные фортеля дедушек-хроников врачи спокойно крыли матом. До них так лучше и быстрее доходило. И никто не обижался, все же любя, из лучших побуждений. А с ним так нельзя.

– Всеволод Алексеевич! Мы же договорились: вы скамейку чините, я крашу.

– Ну ты же занята. Я уже починил. Да тут и красить нечего.

Сашка закатывает глаза. Чем она занята? В интернете сидит? Он ведь даже не сказал, что пошел во двор. Тихо слинял. Он просто хочет делать все сам.

– Всеволод Алексеевич, вы издеваетесь? Ну краска же!

Она почти стонет. Масляная краска, самая обыкновенная. Воняет как… Как ей и положено вонять. Приступов не было где-то неделю. Он соскучился? Одна надежда, что улица да еще ветерок. Отбирать кисточку уже бесполезно, он почти докрасил. Скамеечка получилась красивая, спору нет. Но так как садиться на нее сейчас явно не стоит, Сашка устраивается на пеньке, который обычно служит им столом. В хорошую погоду она накрывает на нем полдник. Всеволоду Алексеевичу на улице любая еда в два раза вкуснее.

– А ты чего с волшебной говорилкой? – он замечает планшет в ее руках.

– Да вообще-то шла показать вам одну вещь. Точнее, дать послушать.

Сашка нажимает на экран «волшебной говорилки», с которой у Всеволода Алексеевича сложные отношения. Ему трудно попадать по мелким изображениям, да и в целом интернет он недолюбливает, предпочитая старый добрый телевизор. Правда, со спутниковым вещанием и полным пакетом спортивных каналов. Сашка прибавляет громкость. Из динамика доносится до боли знакомый голос.

«Ты моя судьба, Катылхан. Ты мой край родной, Катылхан. Сердце мое всегда с тобой, Катылхан». Шедевр… И в плане музыки, и в плане, прости господи, поэзии.

– Это что? – Всеволод Алексеевич распрямляется, упирая руки в бока – краска с кисточки капает ему на ботинки.

– Это песня «Катылхан моя судьба», – ехидно поясняет Сашка. – Сегодня в интернете выложили.

– Где ее откопали?

– Скорее к вам вопрос. Может, в том самом Катылхане и откопали. Это, кстати, где?

– Понятия не имею.

– Да ладно! А поете так, как будто там половину жизни прожили. Лучшую половину, начиная с детства.

– Саша, ты с ума сошла? Я родился в Москве.

Совсем иронии не понимает, да? Сашка встает, пристраивает поющий про Катылхан планшет на пенек, подходит к Туманову, осторожно забирает кисточку, кидает в банку.

– Я в курсе, Всеволод Алексеевич. Поверьте, уж я точно в курсе. Мне просто всегда было интересно. У вас есть песня про Ростов-на-Дону, про Набережные Челны, про каждую деревню Подмосковья. Про Москву не говорю, это ваш город, там на целый альбом наберется. Но остальное? Даже про Николаев есть. Теперь вот Катылхан нашелся. А сколько еще найдется.

– Саша, это была моя работа. Я должен за нее оправдываться, что ли? Мне приносили, а чаще присылали ноты и слова, переводили гонорар, я записывал песню и отсылал запись. Они потом ставили ее на своих городских праздниках и радовались. Это все ваши интернеты, пропади они совсем! Сами раскапываете, что не надо, потом возмущаетесь.

Обиделся. Но Сашка не испытывает угрызений совести. Так его заводить можно. Отчитывать за скамейку и отбирать краску нельзя. А поспорить про творчество – святое дело.

– Я не возмущаюсь, Всеволод Алексеевич. Мне любопытно. Как у вас так получалось? Искренно, проникновенно! Вы правда в том Катылхане были?

– Никогда в жизни. Хотя… В советское время мы так колесили, что я мог и не запомнить.

– Однако запись сделана относительно недавно.

Она хорошо различает оттенки его голоса по годам. К его неудовольствию. Он предпочитает думать, что пел всю жизнь одинаково хорошо. Ага, и в одной тональности, и в двадцать, и в шестьдесят. Сказочник.

– Саш, ну какая разница, Катылхан, Самара или Мичуринск? Или Москва. Это все песни о нашей Родине. Поешь про Катылхан, а представляешь Марьину Рощу, в которой вырос. Родные дворы, в которых коленки об заборы обдирал, друзей, которых уже в живых нет никого. И поешь. И все нужные оттенки в голосе сами появляются. В том и заключается суть профессии. А вовсе не в том, какую ноту ты вытягиваешь и насколько чисто. Молодые этого и не понимают, кстати. Копируют внешнее, нотки выпевают. А содержания ноль. Эмоционального содержания.

По молодому поколению проехался, понимает Сашка. Недавно по телевизору увидели, как какой-то хлыщ поет его песню. Мальчик все перенял: и репертуар, и манеру зачесывать волосы назад, укладывая их на гель, и даже характерный жест рукой. Главного не понял – о чем поет. Сашка тогда возмутилась, мол, авторские права, как они могли передать кому-то песню Туманова. На что Всеволод Алексеевич резонно заметил, что не пропадать же хорошей песне, если сам Туманов больше не поет. Ну передали, и что? Ну орет ее со сцены молодой и здоровый. Толку-то? Не видел этот мальчик салюта над Москвой девятого мая сорок пятого года. Не получал хлеб по карточкам. Не стоял над могилой матери в пять лет. Не выдаст он всех тех эмоций, которые через край хлестали у Туманова. Сколько бы октав ни вытягивал.

– Так что, Сашенька, и для заказных песен талант требуется, – сообщает Всеволод Алексеевич.

И, очевидно устав стоять, плюхается на скамейку. Свежевыкрашенную.

* * *

День не ладился с самого утра. С того момента, когда выяснилось, что он рабочий.

– Нужна ваша консультация, Александра Николаевна. Да, я знаю, что вы завтра выходите. Но поймите, племянница Сан Саныча. Как кто это? Глава нашего фонда ОМС.

Сашка молчит. Прижимает телефон плечом к уху, потому что руки заняты – она варит амарантовую кашу на завтрак. Всеволод Алексеевич явится на кухню с минуты на минуту, она уже слышала его шаги по комнате и плеск воды в ванной.

– Вы же понимаете, какой это человек? В его руках все финансирование медицины в городе. А у его племянницы нехорошие анализы.

Знает Сашка таких «племянниц» высокопоставленных дядечек. Можно биться об заклад, племяшке лет двадцать, она блондинка с осиной талией, пухлыми губками и оттопыренной попой. Пережрала каких-нибудь таблеток для похудения или просто ничего не ест пару месяцев. И пытающийся спастись любой ценой организм потихоньку перерабатывает запасы вколотой в смазливое личико гиалуронки. Ну и травит сам себя. Сашка таких случаев знает десятки – распространенный в Москве недуг. Синдром маленького головного мозга называется.

– Я вас очень прошу, придите хотя бы на час.

– А завтра?

– А завтра по расписанию.

Сашка скрипит зубами. Нет, до больницы не так уж далеко, два квартала. Но ведь не уложится она в час, даже если племянница удовлетворится беглым осмотром и обычной консультацией, а не захочет рассказать всю историю жизни доктору и пройти полное обследование прямо сегодня. Вот только Сашка хорошо знает, стоит переступить порог отделения и на тебя свалится еще куча проблем, больных, недописанных карт и нерешенных вопросов. Заведующая спит и видит, как бы положить конец вольной жизни доктора Тамариной, ей специалистов не хватает, и нагружает врача-фрилансера по полной программе. Мол, дело твое, приходи на полдня три раза в неделю. Но как ты будешь при этом выкручиваться – твои проблемы.

– Хорошо, я скоро буду.

– Где ты скоро будешь?

Сашка от неожиданности едва не роняет телефон прямо в кастрюльку. Опять он подкрался!

– На работу вызывают, Всеволод Алексеевич. Я ненадолго.

Мрачно на нее смотрит, но молчит. Сашка и так знает все, что он хочет сказать. К этому разговору они возвращались уже миллион раз. Он не понимает, зачем ей работать. Он готов оплачивать все их расходы. Однажды он даже предложил платить ей зарплату. В конце концов, сказал он, она почти круглосуточно работает при нем врачом и сиделкой. Получил по морде. Натурально. Сашка как-то разом забыла и про разницу в возрасте, и что перед ней персональное божество, к которому в другой ситуации она боится лишний раз прикоснуться, и просто что старших бить нехорошо. Съездила ему по щеке со всей дури. Как он смеялся. Потом оба извинялись. Но проблема осталась.

Сашка ставит перед ним тарелку горячей каши. Сверху красиво нарезанная клубника. Первая в этом году. Сашка старается покупать как можно больше фруктов и ягод из тех, что ему можно, заменяя ими сладости, которых ему всегда не хватает.

– Кушайте.

– Не хочу.

Даже не смотрит на тарелку. Машинально прихлебывает чай. И так каждый раз. Каждый чертов день, когда ей надо идти на работу. Сашка прекрасно знает, что он манипулятор. Что это не очень здоровая история. Он хочет, чтобы она постоянно была рядом, и добивается этого эмоциональным насилием. Знает, что работа для нее – способ не потерять квалификацию и, что еще важнее, независимость. Пусть иллюзорную. Но еще она знает, что за его актерством есть вполне реальный страх одиночества. И беспомощности. Когда она где-то поблизости, он живет: копается в саду, смотрит телевизор, что-то бесконечно чинит или мастерит, спорит с ней о чем угодно. А когда она уходит, он просто ждет ее возвращения. Для него время останавливается. Время, которого и так не слишком много.

Сашка быстро собирается. Перед тем как уйти, еще раз заглядывает на кухню. Он так и сидит перед полной тарелкой. Если он пропустит завтрак, сахар может резко упасть, а это опасно. Вдвойне опасно, если он остается один. Сашка открывает настенный шкаф и достает пачку печенья для диабетиков. Кладет перед ним.

– Хотя бы чай попейте. Телефон при вас? Я буду звонить.

Кивает, глядя мимо. Засранец.

На работу она практически бежит. Не потому, что опаздывает. Напротив, стоило бы идти помедленнее. Пусть не думает «племяшка» большого дяди, что ради нее доктор летит, роняя тапочки. Хорошо бы ее заставить подождать. Но Сашка просто не может находиться дома и выносить этот взгляд побитой собаки. Ну черт возьми, все же было хорошо. Ночью нормально спали, каждый в своей комнате. Она надеялась на такой же хороший день. Как с ним иногда сложно, даже сейчас, когда он практически беззубый. Не в прямом смысле. В прямом он сияет вполне голливудской, полностью искусственной, но отлично сделанной улыбкой. Но если он так насилует душу и мозг, почти не имея рычагов воздействия, страшно представить, что он творил в расцвете сил. Иногда Сашке хочется Зарину пожалеть. А всех, кто был до и во время Зарины, особенно.

«Племяшка» уже ждет ее в кабинете. У доктора Тамариной райские условия – собственный кабинет. Заведующая неоднократно подчеркивала, как в их больнице любят и ценят квалифицированных московских специалистов. Еще и относительно молодых. М-да уж, особенно ее любит коллектив. Обожает просто. Дай волю, сожрали бы и не подавились. Сашка иллюзий не питает. Впрочем, и дружбу ни с кем не пытается заводить, не для того она здесь.

Заведующая тоже тут. Она кабинет и открыла. Чуть не за руку подводит «племяшку» к запыхавшейся Сашке.

– Знакомьтесь, пожалуйста. Это доктор Тамарина, чудесный специалист. А это Виктория Платонова. Вот ее история. Ну дальше вы сами?

Сашка кивает, забирая тощую папку. Когда они уже на электронные карты перейдут? Каменный век, честное слово. Папка картонная, с завязочками. На хозяйку папки Сашка и не смотрит. Что на нее смотреть? Ну ошиблась немножко, не блондинка. Брюнетка. А все остальное, как и предполагалось. Тонкая талия, высокие каблуки, набитые брови, наращенные ногти.

– На что жалуетесь?

Сашка задает традиционный вопрос, а сама поворачивается к кофемашине. Еще одна неслыханная роскошь и объект всеобщей зависти. Причем кофемашина ее собственная, из дома принесенная. Дешевая, капсульная. Стоит чуть дороже обычного электрочайника. Если не считать стоимость капсул, конечно. Как чайник Сашка ее и использует обычно, от кофе ей скорее плохо становится, чем хорошо. Но в коллективе все решили, что для «москвички» невиданный агрегат поставили за казенные деньги. Тот факт, что Сашка охотно угощает кофе всех заглядывающих в кабинет коллег, дела не меняет.

Пока кофемашина, урча, готовит ей средней паршивости какао, Сашка слушает стандартный список жалоб. Вполглаза просматривает выписки и результаты анализов.

– И голова постоянно кружится. А перед «этими днями», которые теперь еще и задерживаются на неделю, а то и две, просто невыносимо…

– Все правильно…

Сашка делает глоток горячей жидкости, лезет в ящик стола, достает оттуда шоколадку, притащенную кем-то из пациентов, ломает на куски и подталкивает к «племяшке».

– Угощайтесь. Хотите кофе?

– Что? Погодите! Вот так сразу? А вдруг мне нельзя? А вдруг у меня диабет? – возмущается она.

– С чего бы? – усмехается Сашка. – У меня в руках расшифровка свеженького анализа вашей крови. Кушайте шоколадку, вам даже полезно. А у вас, Виктория… э-э-э… Владимировна, тестостерон зашкаливает. Знаете, что это? Мужской гормон. У нас, девочек, он тоже присутствует, но в малой степени. Это в норме. А у вас он, простите, как у половозрелого мужика в период активной половой охоты. Так что ничего удивительного, что вам «не очень». И «эти дни» не спешат наступать, как им положено. Ваш организм в тихом шоке от такого диссонанса.

– Но как? Почему?!

Теперь шок у обладательницы неправильного организма.

– Вы хотите сказать, что я мужик?! Я?! Вы с ума сошли?!

– Я хочу сказать, что вашему, кхм, сексуальному партнеру нужно сменить стимуляторы. Судя по всему, он пачками глотает препарат, стимулирующий выработку тестостерона у не очень молодых мужчин. И вы в некотором смысле тоже этот препарат глотаете… А вам он на пользу не идет. Либо меняйте членоподнимающее лекарство, я могу дать рекомендации. Либо меняйте постельный сценарий.

У девчонки краска заливает даже уши. Надо же. Спать с папиками за их деньги они не стесняются. А тут краснеют, как гимназистки. Сашка отпивает из кружки и пишет назначения, не особо обращая внимание на душевные терзания гостьи. Ну что? Ну не умеет она словесные кружева плести, ковриком тут стелиться тоже не станет. Весь ее запас дипломатии и политкорректности уходит на одного товарища. Остальным достается суровая правда жизни и фирменный врачебный цинизм.

А до девчонки тем временем доходит, что именно ей сказали.

– Послушайте, как вы со мной разговариваете?!

– Как доктор с пациенткой, – флегматично отзывается Сашка, присаживаясь на край стола.

– Нет, подождите! Вы меня сейчас обвинили в том, что я – мужик!!! И в том, что я занимаюсь… Боже! Да как вы смеете!

– Вам не кажется, что это взаимоисключающие обвинения? – хмыкает Сашка. – И я ни в чем вас не обвиняю. Я предлагаю решение проблемы.

– Нет, вы заявили, что я не женщина! – с убийственной логикой настаивает «племяшка». – Вы на себя бы посмотрели! Если кто из нас и мужик, то это вы! Я хочу другого доктора! И вообще я буду жаловаться!

Сашка пожимает плечами, спрыгивает со стола и подходит к двери, распахивая ее.

– Пожалуйста. Кабинет заведующей последний по коридору.

Мелькает мысль, что будет даже весело, если девчонка правда накатает жалобу. Да не заведующей, а сразу своему «дядюшке». И Сашку уволят. Все проблемы решатся одним махом. Как следует обдумать эту мысль Сашка не успевает, потому что мобильник голосом Шарля Азнавура начинает петь про вечную любовь. Да, на Сашкином телефоне в качестве звонка стоит что угодно, но только не Туманов. И звонок самого Туманова поет голосом Азнавура. И в тайных смыслах, заложенных в выбор мелодий, сам черт сломает не только ногу, но и хвост. В трех местах.

– Да, Всеволод Алексеевич.

– Сашенька, ты… скоро? Я… как-то неважно…

– Я сейчас буду.

Она все понимает по голосу, по паузам между словами. И несется домой, не разбирая дороги, не сняв халат, хотя выходить на улицу в белом халате, даже (тем более!) на перекур строжайше запрещено. Кабинет остается открытым, равно как и рот заведующей, которую Сашка едва не сбивает с ног.

Она боялась этого с самого начала. Что когда-нибудь понадобится ему именно в те часы, когда будет на работе. Но днем он, как правило, чувствовал себя нормально, все неприятности происходили ночью, а ночные дежурства она никогда не брала.

Сашка оказывается дома через каких-то пять минут. И сразу видит, а точнее слышит, что все не так уж страшно, как она успела себе напредставлять. Он стоит на кухне, опираясь на спинку стула. Свистит, конечно. То есть дышит часто, мелко и со свистом. Но это только начало приступа, который еще может и не развиться. Он вовремя почувствовал его приближение и вовремя позвонил. У человека богатый опыт самодиагностики, к сожалению.

Сашка как-то сразу успокаивается. Все под контролем, с таким они справлялись десятки раз. Начинает привычно шнырять по кухне: чайник на плиту, его усадить, сказать что-то ободряющее и вообще разговаривать, не молчать. Но и ответов, понятное дело, не требовать, он сейчас не слишком разговорчив. В специальном шкафчике на этот случай всегда лежит уже набранный шприц и пачка спиртовых салфеток.

– Дайте мне руку. Все хорошо, Всеволод Алексеевич. Сейчас задышим нормально. Это вот ваша лавочка, будь она неладна. Просила же не дышать краской.

Мотает головой в знак протеста, но ответить не может, кашель его душит. Глазами сверкает, возмущен до глубины души. Ну да, она не права. Лавочка была вчера. Так это не работает спустя почти сутки.

Попасть ему в вену – тот еще квест. Но зря она, что ли, столько лет в военном госпитале практиковалась? Труднее морально – смотреть, как доверчиво он закатывает рукав и протягивает ей руку. Знать, что он безоговорочно доверяет, что надеется на нее целиком и полностью. Иногда Сашке кажется, что он считает ее каким-то всесильным волшебником. И это чертовски пугает, потому что все, что есть в ее распоряжении, – это стандартный алгоритм лечения и знание конкретно этого пациента. А, ну и огромная эмпатия, от которой вреда больше, чем пользы, ибо еще чуть-чуть, и она начнет задыхаться вместе с ним.

– На меня смотрите, – осторожно берет его за подбородок, поворачивая лицо к свету. – Хорошо все, Всеволод Алексеевич. Вовремя успели. Сейчас будет чай. С молоком?

Кивает. Главное, что губы не синие, черных синяков под глазами нет. До кислородного голодания дело не дошло. Дома есть все: от сильных препаратов, за хранение которых можно и огрести неприятностей, до кислородного баллона и маски. Но до всей этой артиллерии лучше не доводить.

Сашка ставит перед ним кружку. Замечает на раковине утреннюю тарелку, полную. Вздыхает, но от комментариев воздерживается. Садится напротив. Смотрит, а скорее, слушает, как он пьет.

– Все? Легче?

– Да. Ты в халате. Настоящая тетя доктор.

– Вам нравится?

Качает головой.

– Нет? Почему?

– Никогда не любил ролевые игры.

И смотрит ехидно. Сашка улыбается. Да, теперь она видит, что ему легче. Еще минут двадцать они проводят в тишине. Всеволод Алексеевич не спеша пьет чай и приходит в себя, Сашка возится рядом: моет посуду, протирает стол, раскладывает по ячейкам в ящике вилки и ложки, сваленные на раковине кучкой со вчерашнего дня. Когда Всеволод Алексеевич, пусть и делая долгие паузы между фразами, начинает рассказ, Сашка вздыхает с облегчением.

– Однажды мы были на гастролях в Америке. Тогда еще, в советское время. Считалось огромной удачей выехать на гастроли в капиталистическую страну, тем более в США. Нам, счастливчикам, все коллеги завидовали. Хотя условия предоставляли дикие. Мы сопровождали нашу олимпийскую сборную, выступали для своих же спортсменов, а жили, не поверишь, в здании тюрьмы. На время Олимпиады ее освободили от заключенных и поселили советских артистов! Впрочем, их тюрьма оказалась получше некоторых наших отечественных гостиниц, но речь не о том.

Сашка само внимание. Она готова его слушать бесконечно. Несмотря на то, что ей надо бы вернуться на работу. Или хотя бы позвонить. Оставлять его снова одного точно нельзя.

– Никаких экскурсий нам не устраивали, посмотреть страну не давали. На автобусе привезли в так называемую гостиницу тире тюрьму, на автобусе увезли. Сопровождающие из одного всем известного ведомства тщательно следили, чтобы мы не ходили по их «загнивающим» магазинам и не покупали всякий хлам. Впрочем, у нас и денег-то не водилось, жалкие пара долларов суточных, сэкономленных на еде. Но на обратном пути, по дороге в аэропорт автобус застрял в пробке. Аккурат возле редакции журнала «Плейбой», представляешь? Мы тогда о нем и не слышали, конечно. Но фишка в том, что на улице возле редакции именно в тот день стояли девчонки в их «фирменных» костюмах. То есть почти раздетые, но с заячьими хвостиками и ушками. И раздавали что-то прохожим. Наверное, новый выпуск журнала, а может, какие-то рекламные листовки. Что мы тогда в этом понимали-то? Мы, осатаневшие от почти что тюремной жизни и двухнедельных гастролей, вполне еще молодые ребята увидели полураздетых девок-зайчиков! Из автобуса нас, конечно, никто не выпустил. Но увиденное еще долго будоражило наше воображение. А когда границы открыли, железный занавес рухнул и «Плейбой» стал продаваться в любом киоске, все это интересовало гораздо меньше. Что ты ухмыляешься?

– Да так, ничего. Вспомнила, как году так в девяносто восьмом вы сами для «Плейбоя» снялись!

– Я?!

Он, бедный, чуть чаем не давится.

– Вот и у меня была такая реакция, когда мне сообщили. Рванула в город, искать журнал. Пока бегала, столько всякого в воображении нарисовала.

– Саша, что за глупости. Не снимался я для «Плейбоя»! И вообще, мне в девяносто восьмом уже было лет…

– Да я вам даже найду этот выпуск, если захотите! Вы дослушайте. Покупаю я журнал, открываю. Там вы на целый разворот. В костюме, даже с галстуком. И с новогодней мишурой на шее, дело-то было перед Новым годом. Поздравляете всех девушек страны с праздником.

– Ах, вот оно что! Представляю уровень твоего разочарования.

– Скорее облегчения!

Вопросительно поднимает бровь.

– Ты настолько не питала иллюзий по моему поводу? Возможно, в девяносто восьмом для «Плейбоя» я был и староват, но в целом вполне еще…

– Я просто не хотела, чтобы вами любовалась вся страна и целевая аудитория «Плейбоя» в частности, – хмыкает Сашка. – Ревновала, да. Мне хватило публикации в «Спид-инфо» топлес с какой-то девкой в обнимку.

– А вот это помню! Ты поверила? Серьезно? Тебя не смутило, что я стою в одних брюках, а девушка в вечернем платье и при полном макияже? Несколько странное сочетание, тем более для позирования фотографу. Это был наглый фотомонтаж и откровенное вранье в статье.

– А мне было двенадцать лет, Всеволод Алексеевич. И я еще верила тому, что пишут в газетах. Но, вы правы, в фото я не особо поверила. Но не из-за странного сочетания. Просто тело на фотографии было не ваше. У вас всегда на одной цепочке крестик и кулон с Зодиаком висели. А на фото их не оказалось.

– Ну, их я мог и снять.

– Никогда не снимали и вдруг сняли?

Крестик и кулон он носит до сих пор, ему не мешает, он их даже не замечает. К большому удивлению Сашки, которой мешает любой аксессуар, начиная с колец и заканчивая сережками. Серьги она не носит с окончания школы, уже и дырки в ушах заросли, наверное. Часы надевает, в силу необходимости. И то затягивает ремешок до упора, чтобы сидели намертво, не болтались, лишний раз напоминая о себе.

– Тебе на сыщика надо было идти учиться. Такие мелочи замечаешь. А с газетой той мне следовало бы судиться. Но в то время это еще не практиковалось.

– Надо было, – соглашается Сашка. – Хоть заставить опровержение опубликовать. Я неделю ревела.

Она поздно спохватывается, что сказала лишнее. Он уже услышал.

– Господи, почему еще? Ну подумаешь, идиоты журналисты.

– Потому что вы – Туманов! Вы, с вашим репертуаром и послужным списком, не должны в таком вот виде на газетных страницах появляться.

Она выдает дежурную, только что пришедшую в голову версию. Ну не правду же ему говорить. Что ревела она из-за прилагавшегося к фотографии интервью той самой девушки. Которая рассказывала, как Всеволод Алексеевич называл ее «доченькой», а она его «папой». После сума сшедшего секса за кулисами, в гостиницах и даже в машинах. Сашку от степени откровенности той статьи до сих пор передергивает. Что уж говорить о ней в двенадцать лет.

– У тебя телефон сейчас разорвется, – замечает Всеволод Алексеевич, скорее, чтобы сменить неловкую тему.

Телефон переведен в беззвучный режим, и на экране высвечивается, что Сашка пропустила уже двенадцать вызовов.

– Это с работы. Боюсь, что ничего ободряющего они мне не скажут, а плохих новостей на сегодня и так достаточно, – вздыхает Сашка и встает, чтобы помыть его чашку. – Шли бы вы отдохнуть. А я придумаю что-нибудь особенное на обед, раз уж завтрак вы проигнорировали.

– Я тебя расстроил? – серьезно спрашивает он.

– Не больше, чем в девяносто восьмом, – отшучивается Сашка. – Идите полежите, у вас уже взгляд плавает.

Нормальное действие лекарства, которое она ему вколола. Сашка дожидается, пока утихнут шаги, и берется за телефон. С заведующей разговор будет не из приятных.

* * *

Ночь. Благословенное время суток, когда, если очень повезет, никому ничего от нее не надо. Когда можно снять все маски, особенно самую непосильную, ту, что с улыбкой «у нас все хорошо». Выкурить традиционную сигарету. Но сегодня сигарета не одна. В банке-пепельнице гора окурков, на крыльце рядом с Сашкой пустая смятая пачка. А Сашка сидит, уткнув голову в колени, и ревет. Потому что просто больше не может.

Слишком много в один день. Каждую из этих ситуаций поодиночке она бы пережила спокойно. И не такое переживали. Идиотский вызов и очередная ботоксная дура. Мало таких ей в Москве встречалось, что ли? Здесь они еще экзотика, а в столице каждая вторая с ботоксом, связями и амбициями. Сипящий Всеволод Алексеевич. Тоже не впервой. Хотя каждый раз страшно, да. Она молодец, не дала приступу развиться, успела вовремя, отделались легким испугом и одним уколом, ерунда. Она сволочь, ее не было рядом, когда все началось. И она не знает, с какими глазами завтра будет уходить на работу. И, наконец, выволочка заведующей. Тоже ничего нового, когда-то молодому ординатору Тамариной доставалось от грозного начальника чуть ли не каждый день. Вот только те времена в далеком прошлом, и за последние лет семь Сашка привыкла к совсем другому обращению. Выслушать сегодня пришлось много, и с какими-то претензиями даже можно было согласиться. Да, она не слишком вежливо обошлась с пациенткой. Да, она покинула рабочее место, никому ничего не объяснив. У заведующей были все основания выражать недовольство. Но то, в какой форме она предпочла это сделать…

– Вы, москвичи, приезжаете сюда на заработки и считаете, что вам все можно, – кричала она в трубку. – Что вы такие великие специалисты, и мы, неучи колхозные, должны на вас молиться. Для вас и так создали все условия! Вы приходите, когда хотите, уходите, когда вам надо. Но это уже ни в какие ворота! Вы подставили меня перед самим Сан Санычем! Да что меня – всю больницу! Виктория Владимировна уже пишет жалобу в Минздрав!

– А что не сразу Президенту?

На момент их разговора Сашка только уложила Всеволода Алексеевича и больше всего мечтала о чашке чая и хотя бы пятнадцати минутах покоя.

– Вы еще иронизируете? Знаете, Александра Николаевна, вы хороший специалист, но я согласна и с пациенткой, и с Сан Санычем, который уже был сегодня у меня в кабинете. Ваша манера общения и ваш внешний вид не соответствуют статусу врача! И я настоятельно прошу вас пересмотреть и то и другое, если вы хотите дальше работать в нашей больнице.

– А если не хочу? – машинально вырвалось у Сашки. – Я сегодня же напишу заявление.

– Но извольте две недели отработать. И выглядеть так, как положено врачу!

– Отпущу косу и надену розовое платье с блестками! – не выдержала Сашка, после чего бросила трубку.

Еще какое-то время держалась. Машинально делала домашние дела, стараясь думать только о них: зарядила стиральную машинку, приготовила ужин, который Всеволод Алексеевич успешно проспал, даже затеяла влажную уборку. Раньше ненавидела мыть полы и протирать мебель, но в доме, где живет астматик, пыль клубиться не должна, и она привыкла в любой непонятной ситуации хвататься за тряпку. Даже полюбила, хорошо от дурных мыслей отвлекает.

А с наступлением сумерек, когда пошла выкурить традиционную сигарету, накрыло. И теперь Сашка сидит на крыльце и ревет, зная, что никто ее не видит. Ее первая школьная учительница, незабвенная Галина Сергеевна, говорила, что плакать можно только дома в туалете. И обязательно за собой смывать.

Сашка и сама не знает, что стало последней каплей. Наверное, слова про внешний вид. Господи, ей почти сорок лет. Она отличный специалист, к которому бегут в самых трудных случаях. Неужели так важно, какой длины у нее волосы и ногти? Красит ли она и то и другое? Носит ли юбки и каблуки? Сколько еще ей будут тыкать в нос этими идиотскими стандартами? Школа, одноклассники, мама. Потом короткая передышка на институт, там каблуки были не в чести, а на маникюр ни у кого не оставалось сил и времени. Дальше она помнит только бесконечную работу, смены, смены, ночные дежурства, ветеранов в военном госпитале. И среди них раз в полгода, в год – его концерты.

И возвращение отвратительного чувства собственной неполноценности, когда и в зале, и на сцене нарядные дивы в платьях. И ведь могла купить себе платье, не такая уж великая ценность. Но чувствовала в нем себя идиоткой. Вроде не кривая, не горбатая, не страшнее всех. Но что-то чужеродное было для нее в женских нарядах и смотрелись они на ней, как на корове седло. И, нарядившись, еще на пару лет бросала эту дурную затею, возвращаясь к привычным джинсам и футболкам. Тем обиднее оказались сегодняшние слова заведующей. Как будто перечеркнули все годы учебы, практики, работы, весь накопленный опыт и профессионализм.

Сашка не слышит шагов. Он опять подплыл, а не подошел. Он долго стоит у нее за спиной, оценивает ситуацию. А потом кладет теплую руку на ее плечо.

– Кто тебя, девочка, обидел?

Сашка вздрагивает. Судорожно пытается привести лицо в порядок, но куда там.

– Я обидел?

Сашка мотает головой. Еще не хватало. Он не убирает руку и явно ждет ответа.

– Не обращайте внимания, Всеволод Алексеевич, – выдавливает Сашка. – Просто ПМС.

Спохватывается, что ему такой ответ не очень понятен.

– Ну, в некоторые дни женщин просто так накрывает и…

– Сашенька, я давно живу на свете. И большую часть жизни в окружении женщин. Я знаю, о чем ты говоришь. Только на тебя это не похоже.

Не без труда, держась за перила, он усаживается рядом с ней.

– Рассказывай.

Еще не хватало на него свои проблемы выливать. Но он вдруг, не спрашивая позволения, обнимает ее за плечи, прижимая к себе. Сашка цепенеет, но сопротивляться не может. Столько лет прошло, а рядом с ним она все та же змея во власти факира. Вздумай он вдруг ее придушить, она даже не пикнет.

– У тебя проблемы из-за меня?

В этой фразе весь Туманов. Господин Народный артист, центр Вселенной. Других вариантов у него и быть не может. Он феерический эгоист и в то же время феерический эмпат. Его невозможно обмануть, ему нельзя соврать, он почувствует. Но Сашка не знает ответа. Из-за него у нее проблемы или из-за себя самой?

– Я уволилась, Всеволод Алексеевич. Или меня уволили. Я даже не поняла.

– Тебя уволили? Такого прекрасного специалиста?

А это комплимент с его стороны. И Сашке приятно. Когда-то его признание было ее главной целью. Что она только ни делала: таскала самые большие букеты на его выступления, вела его сайт, добывая самые редкие записи, и училась, училась, училась. И она его в итоге получила, впервые вытащив Туманова из астматического статуса. И каждый раз, когда он ночью хватается за ее руку, твердо зная, что вот теперь, когда дозвался, когда она появилась, все будет хорошо, Сашка хотя бы себя не ненавидит. Недолгое время, примерно до утра.

Конечно, она ему все рассказывает. Без лишних эмоций и пересказа собственных мыслей, только факты выкладывает. Он слушает молча, не перебивая.

– Не знаю, как быть теперь с отработкой. Видеть их всех не хочу, – заканчивает она. – Завтра точно никуда не пойду. Пусть ставят прогул.

Он как-то странно вздыхает. То ли с горечью, то ли с облегчением. Пойди пойми, что у него в голове. Смотрит с сочувствием, но Сашка ведь понимает, для него лучше, чтобы она всегда была дома, при нем. Сколько раз они на эту тему говорили? Даже ссорились, хотя поссориться с ним для нее равнозначно ссоре с самим господом богом.

– Ты рассказала не всё, – вдруг заявляет он. – Ты не плакала бы из-за рабочего конфликта. Ты бы хлопнула дверью и устроилась в другое место.

Психолог доморощенный. Значит, не так уж он зациклен на себе, как ей кажется. Значит, наблюдает, делает выводы. В целом правильные. И Сашка досказывает конец разговора с заведующей.

– У меня эта пресловутая женственность уже в кишках сидит. Знаю, что вы сейчас не одобрите. Только я вам так скажу – не всем быть милыми и обаятельными красотками, нежными феями с длинными волосами и короткими юбками.

Уже давно стемнело, но над крыльцом горит фонарь, и в его свете Сашка замечает, как у Всеволода Алексеевича ползут вверх брови и округляются глаза. Он чем-то искренне удивлен. Его рука вдруг тянется к ее щеке.

– Глупая ты девочка. Ты чудесная. Ты считаешь, что красота в длине волос, что ли? И почему я должен не одобрить что-то? Что ты вообще знаешь о моих представлениях о красоте?

Сашка фыркает. Уж это она точно знает.

– Зарина…

– И где сейчас Зарина? А все те девочки модельной внешности, что были помимо Зарины, где? И не думай, пожалуйста, что всегда их бросал я. Предпоследние две, прости за откровенность, исчезли, когда мои доходы перестали покрывать их ожидания. Очень большие ожидания. Каждая в первый же год отношений хочет как минимум квартиру в Москве и приличную машину. А мне уже здоровье не позволяло столько работать.

– А последняя? – против собственной воли, скорее машинально, уточняет Сашка. – Вы сказали «предпоследние две».

– А последняя испугалась, когда вместо романтической ночи у меня случился неромантический приступ астмы и пришлось вызывать скорую. Так что до обсуждения финансовых вопросов дело просто не дошло.

Сашка тянется к сигаретной пачке, даже забыв, кто с ней рядом сидит. Пачка давно пуста, но она крутит ее в руках, чтобы делать хоть что-то. Как же дико обсуждать с ним такие вещи. И к чему он ведет? Хочет сказать, что Сашка выгодно отличается от красивых эскортниц тем, что не пугается астматического кашля?

– Поверь, я очень хорошо разбираюсь в женской красоте. Можно сказать, ценитель и эксперт. И знаешь, что по-настоящему завораживает? Не каблуки и не длина ног, волос или ногтей. Завораживает верность. Только я думал, что она уже не встречается.

Он вдруг как-то резко встает, словно хочет перебить сам себя. И, что еще неожиданней, поднимает за локоть ее.

– Пошли в дом. Здесь становится холодно. И всем давно пора спать.

Сашка молча подчиняется. Она змея, он факир. Так правильно, ее так всегда устраивало. Мелькает шальная мысль, что, если бы рядом с самого начала был вот такой он – сильный, решительный, безусловный для нее авторитет, то и она была бы другой. Может, кто знает, ей даже захотелось бы заплетать косы и рядиться в платья? Да нет, бред. Он прав, всем давно пора спать.

Утром она просыпается от его шагов. Бросает взгляд на часы и с ужасом понимает, что проспала всё на свете: приготовление завтрака, сам завтрак и работу! А он стоит в дверях и улыбается.

– Вечером молодежь, а утром не найдешь. Не вскакивай. Я позавтракал каким-то йогуртом из холодильника, сахар не рухнет. А на работу тебе не нужно. По крайней мере на эту работу. А в любое другое медицинское учреждение нашего славного города тебя возьмут с огромным удовольствием.

Сашка садится на постели, решительно ничего не понимая. Всеволод Алексеевич демонстрирует ей смартфон, который держит в руках.

– У меня осталось много друзей, Сашенька. В том числе в Минздраве. И в других интересных структурах. Знаешь, сколько я для них пел? И не только в Кремлевском дворце на официальных праздниках. Многие из них рады сделать мне маленькое одолжение. Так, так, ну что это опять такое? Ты каждый день реветь собралась? Правда, что ли, ПМС?!

* * *

С ним гулять – отдельное удовольствие. Его все интересует, он постоянно порывается что-то рассказать Сашке. А она и рада слушать. У него в запасе миллион историй. Проходя мимо цветущего куста олеандра, он вспоминает, как кто-то из их артистической бригады решил пожарить шашлыки, а вместо шампуров использовал длинные и прочные олеандровые ветви, и как перетравились все, хорошо хоть не насмерть. На набережной ему непременно нужно купить семечек у словоохотливой бабки, которая каждый раз его узнает и каждый раз говорит, что любит его песни с детства. Он ехидно ухмыляется и идет кормить голубей. Голуби слетаются к нему моментально. Он сидит на лавочке в окружении птиц и, что особенно поражает Сашку, пытается погладить особо смелых. Такой фамильярности голуби, конечно, не позволяют. Но его это ничуть не смущает, и он не теряет надежды приручить своих питомцев.

Сашка мужественно молчит, воздерживается от лекции о болезнях, переносимых птицами, тем более голубями, не гнушающимися копаться в помойках. Ей достаточно, что он счастлив в такие минуты. Часто ли он бывает счастлив в последние годы? Сашка очень надеется, что да. Очень старается. Но что она может? Кое-как удерживать в узде его хронические болячки? Вкусно кормить и развлекать разговорами? Не слишком-то впечатляюще и для обычного старика. А для человека, в чьей жизни было всё? Вообще всё, больше, чем Сашка может себе представить. Путешествия по всему миру, доступность самых красивых женщин, всякие там устрицы и фуа-гра, прелести которых Сашка в принципе не понимает. Оно даже на вид так себе, ничего аппетитного. Он разбирается в вине, наручных часах и яхтах. И, самое главное, у него была сцена. Внимание публики, тысяч человек каждый вечер. А теперь одна Сашка. И вместо красивого пиджака с блестящими лацканами удобная домашняя курточка и вельветовые штаны, на ремне которых дозатор инсулина. И Сашка в сотый раз задает себе вопрос: правильно ли то, что произошло? Да, это было не ее решение. Он все сделал сам, это был только его выбор. Он мог остаться в Москве, хотя вряд ли мог остаться на сцене. Но сохранил бы привычное окружение: красивый дом, старых друзей, свой любимый Арбат. Или не сохранил бы? По крайней мере друзей. Он ведь далеко не дурак и импульсивных решений не любит. Значит, понимал что-то, чего Сашка не понимает?

Но затевать с ним такой разговор она не хочет. И пытается найти ответ по кусочкам, по случайно брошенным фразам, по отдельным эпизодам.

Они гуляют вдоль моря, и путь лежит мимо концертного зала. Большого и слегка несуразного, напрочь лишенного изящества. Кусок бетона с прорубленными окнами. Сезон еще не наступил, но фасад уже увешан рекламными растяжками и афишами. Всеволод Алексеевич, как всегда, пристально в них вглядывается. У него дальнозоркость, иногда даже удобно, Сашка так далеко буквы не видит.

– Ты посмотри, Сашенька, Соколовский приезжает! Я всё ждал!

– В смысле, ждали? – удивляется Сашка, пытаясь вспомнить, о ком речь.

Вроде был какой-то там певец Соколовский. Из «молодых», которым на самом деле уже хорошо за сорок, но они так и застряли в статусе юного поколения. Раньше Сашка его и не замечала. Заметила, когда уже после ухода Туманова со сцены, он взял в репертуар несколько его песен. И вдруг начал так же зачесывать назад волосы. И пиджак у него появился подозрительно похожий. Совсем смешно стало, когда Сашка увидела по телевизору его выступление: Соколовский даже микрофон держал в левой руке и за нижний край. Характерным движением Всеволода Алексеевича. Вот только Туманов был переученный левша. Он рассказывал Сашке, как в детстве ему привязывали левую руку к телу, заставляя всё делать правой. Он выучился и есть, и писать, как полагается. Но на сцене какой-то ограничитель слетал, и микрофон, хоть и брался правой, спустя секунду перекладывался в левую, там и оставался. А Соколовский просто собезьянничал. Непонятно зачем.

Впрочем, все это Сашку мало трогало. Ну мало ли идиотов на сцене? Странно, что Всеволод Алексеевич так выразился.

– А ты не заметила? Он в прошлом году приезжал шесть раз! С июня по конец августа, каждые две недели концерт. Видимо, по всему побережью туда-сюда колесит. Курортная публика меняется, и он снова тут. Чес это называется. А в этом году решил пораньше начать, чтобы еще больше заработать.

Сашка задумчиво на него смотрит. Ну и? Хочет человек упахиваться, его проблемы. В его возрасте вполне нормально. Молодых Сашка не жалеет. Молодые должны пахать, с ее точки зрения. Тем более так, как они сейчас «работают». Под фанеру за себя стоят, не велик труд. Не в забое уголь добывают.

Примерно так она вслух и высказывается. Всеволод Алексеевич смеется.

– Сашенька, ты чудо. Если бы не знал, как ты ко мне относишься, обиделся бы. Зайдем, попьем кофе?

Они останавливаются возле уютной уличной кофейни, как раз между концертным залом и морем. Он всегда ее сюда тянет. Сашка всегда соглашается. Еще одно удовольствие в его копилку. Хоть в чем-то ему повезло, кофе он может пить без всяких последствий.

В кафе он заходит так, как, наверное, заходил в персональную гримерку. Только что не ногой дверь открывает. Подбородок высоко поднят, в каждом движении уверенность, что его здесь ждут. Но здесь его действительно ждут, весь персонал его знает и любит.

– Ваш столик свободен, Всеволод Алексеевич. Здравствуйте, Александра Николаевна!

Он величественно кивает и шествует к столику. Отодвигает стул для Сашки и не садится, пока не сядет она. К этому церемониалу она тоже привыкла. Даже дома то же самое. Поначалу он еще и вставал, когда она в комнату входила. Уверял, что так полагается по этикету. Через пару недель Сашка взвыла, что вообще перестанет к нему заходить! Тогда только успокоился.

Официантка приносит меню, не переставая улыбаться абсолютно идиотской улыбкой. Магия Туманова! Сколько бы ему ни было лет, женщины в его присутствии стремительно теряют адекватность.

– Мне как обычно. Двойной и без сахара. Сашенька, тебе чай?

– А что еще? – тоскливо отзывается она.

– А почему бы тебе не попробовать раф? Например, пряничный? – вдруг выдает он, и Сашка чуть не роняет свой экземпляр меню. – Что? Он готовится на основе сливок, и кофеина там самая малость. Ты попробуй! Ну сколько можно мочу молодого поросенка хлебать?

Нет, никогда она не привыкнет к его фокусам. И к сочетанию несочетаемого. Только уверится, что он динозавр, шарахающийся от техники, как он выдаст что-нибудь такое, гламурное. Раф! Он такие слова-то откуда знает? Про сравнения ее напитка с хрестоматийной жидкостью она вообще молчит.

– Давайте раф, – соглашается она. – Если что, сами меня домой потащите. Буду нагло виснуть на вас всю дорогу.

– Без проблем, – серьезно кивает он. – У меня богатый опыт. Правда, барышни по большей части напивались не рафом. А одна… Впрочем, ладно.

Он умолкает на полуслове, но по потеплевшему взгляду Сашка понимает, что воспоминания приятные. Значит, речь не о Зарине. Хотя кто знает. Были же у них когда-то и нормальные отношения.

– Ну рассказывайте уже, раз начали!

– А ты не будешь, как гимназистка, краснеть? – ехидно ухмыляется он. – Смотри мне. Ее звали Бэлла. Я звал Белочкой. И она была очень маленькой. Мне по грудь. Мне всегда нравились маленькие женщины, но эта била все рекорды.

Сашка удивленно вскидывает брови и не может удержаться от комментария.

– То-то в вашем коллективе одни лошади работали!

– А причем тут работа?! Сашенька, это основы сценографии. Бэк не должен быть ниже меня, а я дядька не маленький. Так вот, Белочка была миниатюрной. И при совершенно детской внешности обладала стальным характером. Подобное сочетание меня с ума сводило. Но возникал один технический нюанс. Гулять вместе, если она не надевала каблуки, было совершенно невозможно. А на каблуках она ходить не умела и надевала их только из-за меня. В итоге натурально висела на моей руке во время всех прогулок. Смотрелось очень забавно и очень мило. До тех пор, пока однажды мы не встретили моего приятеля. И он не спросил, почему я не познакомлю его с дочкой.

Сашка качает головой. Сомнительные какие-то у него приколы. А выражение глаз нечитаемое. Вроде бы и грустно ему, и радостно от воспоминаний.

Всеволод Алексеевич задумчиво мешает ложкой в чашке, хотя мешать там нечего, у него же просто кофе без сахара и испытующе смотрит на Сашку.

– Саша, а почему у тебя Соколовский вызывает такую агрессию?

– А у вас? – не остается она в долгу.

И тут же прикусывает язык. Вот что делать с ее отвратительным характером? Она может с ним нормально общаться, только когда он болеет. В позиции доктора она человек. А без белого халата, пусть и условного, острая на язык стерва. Благо Туманов на ее выпады не особо реагирует. Сидит, усмехается.

– Ну со мной-то все понятно. Банальная стариковская зависть. Не прочь бы я сейчас покататься взад-вперед по побережью, да еще с уверенностью, что везде соберу залы. Вот посмотри ради интереса в своей волшебной говорилке, в Сочи он в каком зале выступает?

Сашка достает телефон, воздерживаясь от комментария, что у Всеволода Алексеевича точно такая же «говорилка». Ей не сложно.

– В «Фестивальном».

– Вот! Очень самоуверенный молодой человек. Знаешь, какой это страшный зал? В нем со всех мест открывается панорамный вид на море! И огромные балконы с барами, кафе, соединенные с залом. То есть люди могу пойти в бар прямо посреди твоего концерта и дослушивать твою гражданскую лирику уже оттуда за чашкой кофе.

– Ну и что? Сейчас много таких залов специально строят, со столиками, с обслуживанием. Вы так возмущаетесь, как будто никогда корпоративы не работали.

– Есть разница! На корпоративе другой репертуар, да и гонорар гораздо выше. Туда ты идешь, зная, что просто зарабатываешь деньги. А к афишному концерту ты готовишься, ты настроен на творчество. А они жуют. Или на море пялятся. К тому же собрать «Фестивальный» крайне сложно. Вот любой другой зал в Сочи – пожалуйста. А с ним беда какая-то. Заколдованный он, что ли! Хуже только стадионы, но стадионы я не работал с советских времен. Но не уходи от ответа! Тебе-то что Соколовский сделал?

– Да ничего. – Сашка пожимает плечами. – Мне все они до одного места. Что вы так смотрите? Ну да, он раздражает больше остальных. Потому что он вас пародирует.

– Ну все же не пародирует, а копирует. Разница большая. И что в этом плохого?

– Всё плохо. Надо быть собой. А у него ваши жесты, ваши костюмы, ваши песни! Вы могли бы устроить разбирательство, кстати. Это вообще законно?

– Вполне, песнями распоряжается автор, а не исполнитель. Но мне не жалко. Разве лучше было бы, чтобы их забыли, если я не могу петь? А ты, Сашенька, злишься, потому что на самом деле Соколовский тебе нравится. Не может не нравиться, он ведь несет ту же эстетику, что и я. Эстетику, которая тебе по душе. Но он не я. И этого ты ему простить не можешь.

Сашка фыркает. Психолог нашелся. Потрясающе! Только задушевных бесед с элементами психоанализа ей и не хватало.

– Добавь сюда свой консерватизм, – продолжает он как ни в чем не бывало. – Ты невероятно консервативна. Вот нравится тебе пряничный раф?

– Ну ничего, – соглашается Сашка, хотя напиток оказался очень вкусным.

– Но ты ведь не хотела его пробовать. Ты уступила моему авторитету. Спорить готов, будь на моем месте кто угодно другой, ты бы не послушала совета. И давилась бы зеленым чаем. Просто по какой-то неведомой причине я имею на тебя влияние.

– Ага. Главное, не советуйте мне шагнуть с крыши или что-то еще в этом духе, – усмехается Сашка. – А то я не смогу отказать.

Всеволод Алексеевич качает головой. Шутка ему явно не понравилась.

– И так во всем, Саша. Ты ставишь себе какие-то странные рамки. Одни и те же наряды, всегда подчеркнуто строгие. Одна и та же прическа. Ты же молодая женщина. А как будто специально показываешь «не подходите ко мне». Тебе не хочется экспериментировать?

– Нет. А зачем? И да, я не хочу, чтобы ко мне подходили, чтобы на меня обращали внимание.

– Ты не хочешь нравиться мужчинам?

Хочу, но только одному, думает Сашка, но молчит, разумеется. Потому что не имеет никакого значения, что она там хочет. Теперь уже точно не имеет.

Он как-то странно, оценивающе на нее смотрит. И Сашка делает вполне определенные выводы.

– Всеволод Алексеевич, ради бога, не вздумайте тащить меня в какой-нибудь магазин и одевать по своему вкусу. Это будет так банально. Как сценка из пошлого кинофильма.

– И в мыслях не имел. Мало того что банально, еще и совершенно бесполезно. Ты сама должна захотеть перемен. А сделать из тебя куклу не получится, только не из тебя.

– Хорошо, что вы это понимаете.

– Огромный опыт!

И опять самодовольно усмехается. Вот ведь засранец.

Приносят счет. Всеволод Алексеевич успевает его оплатить раньше, чем Сашка дергается в сторону своего рюкзака. Как и всегда, делает это величественно-небрежным жестом. И Сашка в который раз думает, что, если бы не скручивающие его время от времени, делающие таким зависимым болячки, он бы еще долго оставался тем самым Тумановым-не-подходите-близко. Господином Народным артистом, центром мироздания. И о существовании Сашки даже никогда бы не вспоминал. В платье она там или без, с косой до пояса или вообще лысая.

Первым встает, подает ей руку. Сашка укоризненно смотрит, мол, не настолько же все плохо. Но он настойчиво протягивает ладонь, приходится сделать вид, что принимает помощь.

– Можешь повиснуть, я не рассыплюсь, – негромко сообщает он, когда они выходят из кафе.

Еще не хватало. Сашка идет рядом с ним, подставляя лицо соленому, пахнущему морем ветру, и вспоминает старую фан-клубную шутку. Когда они с девчонками находили очередное фото артиста с какой-нибудь журналисткой, артисткой, да просто поклонницей, слишком уж откровенно к нему на снимке льнувшей, то складывали их в папку с ироничным названием «Хочу повеситься на Туманове». И Сашка все время думала, что в названии ошибка. В ее случае правильнее было бы «из-за Туманова». Тем страннее было неспешно, подстраиваясь под его шаг, идти по набережной так близко к нему. Да, невероятно странно.

* * *

Торговый центр в их городке только один, зато большой. И с весьма приличным фуд-кортом, что для Сашки самое главное. Сидеть на диете Всеволода Алексеевича полезно для фигуры, но очень вредно для хорошего настроения, особенно если любишь сочные жирные бургеры. С какой-нибудь экзотической прослойкой, например, вишневой. И куском сыра с плесенью. Страшный сон диетолога. А запить ядреной газировкой из автомата. И мороженое с бисквитной крошкой и клубничным джемом. Ужас.

Всем этим безобразием она наслаждается, усевшись за самый дальний столик. Такие вылазки у нее случаются редко, раньше забегала после, а чаще во время работы. С того момента как уволилась, она тут впервые. Всеволод Алексеевич дома один. По собственному желанию! Он практически силой ее выпроводил. С утра завел разговор о том, что ей надо сменить обстановку, прогуляться. Тут же, прежде чем Сашка успела рот открыть, заверил, что прекрасно себя чувствует, а по телевизору сегодня очень важный хоккейный матч, который он собирается посмотреть.

Сашка хотела возразить, предложить вместе прогуляться в тот же торговый центр. Но вовремя подумала, что положительную тенденцию не надо пресекать. Ну серьезно, нет ничего здорового в том, что он цепляется за нее как за мамкину юбку. Не от хорошей жизни так происходит, и понятно, что рано или поздно она станет к нему привязана намертво. Впрочем, лучше подобрать какое-то другое определение. А сейчас стоит воспользоваться предложением. Не потому, что ей так уж хочется погулять. А чтобы он побыл один. Возможно, ему тоже хочется немного одиночества.

Условились, что телефон все время будет при нем, что он позвонит в любой непонятной ситуации, и Сашка отправилась гулять. В торговом центре в первую очередь бросилась к бургерной. И даже сама немного устыдилась той жадности, с которой заглатывала «Двойного острого Джо». Взрослая же тетя с медицинским образованием. Но организм требовал холестерина и сахара и побольше. Она могла бы готовить себе отдельно. Всеволод Алексеевич вполне адекватен, чтобы не воровать конфеты из шкафчика, а в холодильник вообще не полезет. Зачем? Он знает, что ему разогреют, красиво сервируют и подадут в нужное время и в нужном количестве. Но Сашка просто не могла так над ним издеваться, и дома «запрещенки» не было в принципе.

Телефон лежит перед ней экраном вверх, и Сашка постоянно на него косится. Тоже психоз своего рода. Ну оставь ты человека в покое. Еще вопрос, кто от кого зависит. Надо срочно устраиваться на работу, иначе она сойдет с ума. Где бы только ее найти, нормальную работу со свободным графиком? В частную клинику податься? Выписывать богатым дурочкам дорогущие таблетки от ПМС? Кончится все опять скандалом.

Мороженое она ест уже спокойно, наслаждаясь. Попутно ловит себя на мысли, что без Туманова ей скучно. Она привыкла, что Всеволод Алексеевич всегда что-нибудь рассказывает. Привыкла строить маршруты, планировать, куда они пойдут, где передохнут, где перекусят, привыкла подстраиваться под его темп и возможности. А одной скучно. В телефон пялиться, в социальные сети? Там нет для нее ничего интересного.

Сашка относит поднос на стойку и неторопливо выходит из фуд-корта. И куда теперь? Что ей тут еще нужно? Не прошло и часа, как она ушла из дома. Всеволод Алексеевич не успел соскучиться, даже отдохнуть от нее не успел. Ну не в кино же идти? Кинотеатры Сашку пугают. Глупо, иррационально и все-таки. Темное закрытое пространство с узким коридором, толпа людей и громкие звуки из стен. Все вместе ей очень не нравится, какой бы фильм ни шел на экране. По магазинам ей не нужно, продукты недавно закупали. Разве что за желейными конфетами с имбирем в супермаркет зайти. Очень они Всеволоду Алексеевичу нравятся. Подобрать сладости на фруктозе или сорбите со вкусом, отличным от вкуса подслащенного дерьма, крайне сложно. И если ему что-то понравилось, надо брать три мешка, пока не надоест.

– Заходите к нам на маникюр! У нас акция! Скидка пятьдесят процентов!

Сашка по привычке шарахается, но улыбчивая девушка стоит прямо посреди дороги. С одной стороны какая-то мамочка замешкалась с коляской, с другой раскорячился огромный Дарт Вейдер из кубиков «Лего», охраняющий вход в магазин космически дорогих конструкторов. И девушка успевает всучить Сашке флаер.

– Заходите, – просто говорит она. – У нас отличный мастер! Делает лучший френч в городе!

– Что она делает? Можно по-русски? – ворчит Сашка, а сама думает, что отличный мастер не устраивает акций и скидок, у него и так очередь на полгода.

– Натуральный маникюр. Розовые пластины, белые кончики, – терпеливо объясняет девушка.

И у Сашки перед глазами встают руки… Зарины. Ну а чьи же еще. На какой-то фотографии в журнале их выхватил крупный план. Длинные острые ногти какого-то темного оттенка. Они вполне сочетались с восточной внешностью Зарины, с ее зеленым, кажется, платьем и золотыми кольцами. Сашка из прошлого, если бы и решилась сделать маникюр, выбрала бы такой, как у Зарины. И плевать, что внешне они совершенно разные и золотых колец у Сашки нет. Но Сашка сегодняшняя оценивающе посмотрела на девушку и вдруг кивнула:

– А давайте ваш френч. Долго это?

Ее заверяют, что не долго. Что каких-то два часа. И Сашка чуть не разворачивается на месте. Два часа! На ногти! Они с ума сошли! Дома она тратит две минуты, чтобы обкусать их удобными щипчиками. Но вовремя вспоминает, что ей надо убить время. А девушка щебечет что-то про вкусный травяной чай с бельгийским шоколадом, который они подают гостям, и свежие журналы. Журналы Сашку мало трогают, а чая с шоколадом вдруг захотелось. И она поддается.

В салоне довольно мило, по крайней мере, нет засилья розового цвета и так раздражающих ярких ламп. Для Сашки главная беда торговых центров – слишком агрессивное освещение, от которого уже через полчаса раскалывается голова. По этой причине в подобных местах она не снимает темные очки. Всеволод Алексеевич научил, между прочим. Он категорически не переносит яркий свет, дома Сашка давно отучилась включать люстры – только настенные и настольные светильники с матовыми плафонами. Ну еще бы – столько лет под софитами. И когда она первый раз слегла с мигренью после нескольких часов, проведенных в торговом центре, Всеволод Алексеевич прочитал лекцию, а в следующую вылазку сам отвел ее в магазин дорогущей оптики и купил ей очки, очень похожие на его собственные. Так они и ходят, как два замаскированных спецагента.

Женщине-мастеру на вид лет тридцать пять, и Сашке она нравится. Спокойная, не гламурная. Правда, на Сашкины руки смотрит с удивлением. Ну да, ни формы, ни следов какого-либо профессионального вмешательства. К счастью, не пытается завести разговор, просто предлагает Сашке расслабиться и выпить чаю, пока одна рука свободна.

Чай приносят неплохой, с мятой. И шоколад действительно бельгийский. Хотя Сашка не понимает всеобщей страсти. Чем плоха отечественная «Аленка»? Она вспоминает, как недавно в супермаркете стала свидетельницей не слишком приятной сцены. Старик замешкался возле стенда с шоколадками, пытаясь разобраться в многообразии марок. А молодая девица громко его окрикнула: «Папа, зачем тебе это дерьмо? Я же из Швейцарии привезла тебе настоящий шоколад!» Смущенный старик что-то лепетал, мол, не нравится ему швейцарский. Дочь возмущалась, что швейцарский не нравиться не может, и волокла отца к кассе. А Сашка и Всеволод Алексеевич стояли и смотрели. Туманов как-то особенно горько вздохнул. Сашке показалось, она поняла все, о чем он промолчал. И мысленно поклялась себе, что между ними так никогда не будет. Она его слушает, слышит и уважает. Да, и думает только о нем. Сходила развеялась, называется. Отвлеклась. И спорить же можно, он сейчас наслаждается футболом. Или что у него там? Хоккей? И думает он исключительно о результатах нашей сборной.

В ту же секунду у Сашки звонит мобильник. Она хватает его так быстро, что едва не разливает чай и изрядно пугает маникюршу.

– Что, Всеволод Алексеевич?!

– Ничего. – Голос абсолютно спокойный, хотя и немного удивленный. – А ты чего кричишь? Звоню узнать, как твои дела. Чем занимаешься?

– Маникюром, – честно признается слегка ошалевшая Сашка. – Всеволод Алексеевич, ну вы…

– Что?

– Ничего. Вы хоккей смотрите?

– Да. Наши выигрывают. Первый период закончился.

– У вас все хорошо?

– Конечно. Говорю же, наши выигрывают. Ты не спеши, отдохни как следует. Так, второй период начинается.

И кладет трубку. Сашка переводит дыхание, залпом допивает чай. Сметливая девочка на ресепшне тут же бежит за новой чашкой. М-да… По крайней мере с ним не скучно.

С маникюром управляются на удивление быстро. Сашка выходит из салона довольная результатом, хотя и не вполне довольная счетом. Ну да, пятьдесят процентов скидка. И все же, такие деньги за ногти? Которые через три недели надо снова поправлять? Да это сумасшествие! Нет, ну выглядят симпатично, не по шло. Естественно, вот! Но ощущаются как-то странно, как будто не ее руки. Интересно, что скажет Всеволод Алексеевич? Тьфу! Опять! Глупости какие. Да она ему даже показывать не станет, еще не хватало его в бабские дела впутывать. Очень ему это интересно, ага. Надо срочно искать работу, у нее уже крыша едет. Он ей не подружка, в конце концов. С Тонечкой можешь про ногти потрепаться по телефону. То-то Тонечка обалдеет.

Какое-то время Сашка бесцельно бродит по галереям торгового центра, не зная, куда податься. Еще раз перекусить? Про запас? Или спуститься в супермаркет, взять ему конфеты да уже выдвигаться домой? Будет ворчать, что рано вернулась. Сказал ведь, чтобы не спешила. Что он там делает, интересно? Если бы наслаждался одиночеством, не звонил бы, наверное? А Сашка уже скучает. По голосу, с детства знакомому, самому любимому на свете. Который теперь немного ниже и от этого только лучше. Черт с ним, что не поет. Сколько можно? У нее в ноутбуке шестьсот семнадцать его песен, обслушаешься. Главное, что разговаривает. С ней разговаривает. По шаркающим шагам скучает. По запаху, только ему присущему.

Хочется домой, к нему, в привычный и уютный мир. Но Сашка нарочито медленно выхаживает по галереям. Настолько медленно, что невольно рассматривает витрины. В одной на редкость удачный костюм: юбка и жакет. Юбка прямая, до колена. Классика, но не скучная. Перламутровый цвет. Не розовый, не банально-черный, не вызывающе-красный. А именно то, что надо. И жакет прямого покроя. С белой блузкой должно быть идеально. У Сашки мелькает мысль зайти и примерить. Ну почему нет? Просто примерить. В конце концов, тысячи женщин именно так и развлекаются в торговых центрах, бродят по магазинам и меряют шмотки. Иногда и в планах не имея ничего покупать. Почему ей не поступить так же? Ради эксперимента.

Сашка заходит в магазин. К ней тут же бежит консультант, но доктор Тамарина при всей нелюдимости и необщительности давно их не пугается. Да плевать. Да, ей нужен вот тот костюм. Сорок шестой размер. Да, она видела цену, не обязательно ее озвучивать. Что за хамство? Сомневающийся взгляд продавца, мол, а можете ли вы себе такую вещь позволить, крайне раздражает. Хочется переспросить, а вы с вашей зарплатой?

Сашка гордо удаляется в примерочную. Костюм сидит как влитой! Правда, не очень сочетается с ее футболкой и кроссовками. Ну и колготки нужны! Выходя из дома в джинсах, она их не надевала. Ладно, будем честными, у нее вообще колготок не водится.

Ну вот, Всеволод Алексеевич, мысленно обращается она к нему. Достаточно смело для меня? Не подчеркнуто строго? Ладно, строго. Но не подчеркнуто! Цвет веселенький. Юбка, опять же, не штаны. Могу! Вам бы понравилось?

Нормальная женщина сделала бы селфи в зеркале. И отправила тому, чье мнение для нее важно. Но Сашка даже представить себе не может, ни как делает селфи в зеркале, ни тем более как отправляет снимок Туманову. А он смотрит в телефоне и строчит ей ответ, да? Ну смешно! Правда, он умеет открывать сообщения в мессенджере. Не без труда, не быстро, но умеет. Отвечать не любит, перезванивает. Полумамонт.

Сашка ограничивается внутренним диалогом. Приходит к выводу, что Всеволоду Алексеевичу бы понравилось. Снимает костюм, аккуратно возвращает на вешалку, влезает в джинсы и выходит из примерочной. Консультант следит за ней взглядом. Сашка равнодушно пожимает плечами и возвращает ему вешалку:

– Не подошло.

– Поискать другой размер?

– Не требуется.

И уходит с самым невозмутимым видом. Да плевать. Она не сошла с ума, чтобы за две тряпочки отдавать зарплату главного врача в хорошей клинике. Да у нее столько и нет. Развлеклась в типично женском стиле и хватит.

Дальше все по плану: супермаркет, конфеты для сокровища, а заодно и печеньки, какие-то новые завезли с якобы шоколадом. Который, конечно, не шоколад, а просто какао-порошок, дающий цвет. Но все разнообразие, очередной способ его порадовать. На улице уже стемнело, но Сашка идет домой короткой дорогой, дворами. Курортный спокойный город, кому она нужна? Любители приключений будут приставать к отдыхающим и не раньше, чем начнется сезон. К тому же она с юности привыкла, что не вызывает интереса у противоположного пола, и в ряде случаев это очень хорошо. По крайней мере безопасно.

Сашка поворачивает в узкий проход между частными гостиницами, в проулок, ведущий к их дому, и едва не подскакивает от мягкого голоса:

– Добрейший вечерочек, барышня. Куда вы так торопитесь?

Всеволод Алексеевич поднимается со скамейки и уверенно забирает у нее пакет.

– Да он легкий, – вяло сопротивляется Сашка, но пакет отдает. – Вы что тут делаете?

– Тебя встречаю. Не дело женщине одной переулками ходить. А ты центральную дорогу не любишь.

А если бы я задержалась?! Еще бы час там проторчала? Хоть бы позвонил! Прохладно уже на улице. Хотя вроде в куртке. Под курткой, кажется, толстовка. Ну хоть не раздетый. Но все равно. Мало ли что! Кто кого оберегать должен?! Да кому она нужна-то? Джентльмен! Да скорее его кто-нибудь обидит в темном переулке, чем ее.

Но Сашка благоразумно молчит. Уважать. Признавать в нем мужчину. Который несет пакет и встречает вечером. Да и что скрывать, приятно же.

– Как хоккей?

– Продули, – вздыхает. – Никто играть не умеет. Они даже не стараются! Вот когда играл Харламов, Третьяк, вот тогда была команда! Красная машина! Я с ними со всеми дружил, знаешь? Такие ребята хорошие, настоящие. За честь страны играли, а не за деньги, как сейчас. Ой, даже начинать не хочу. А что ты купила?

Сует нос в пакет.

– Там все вам, Всеволод Алексеевич. Конфеты с имбирем и печенье какое-то. Сейчас будем чай пить.

Они уже дошли до дома, Всеволод Алексеевич открывает дверь, пропускает ее вперед.

– Спасибо. А себе?

– Что себе?

– Ты полдня гуляла по магазинам. Что ты купила себе?

– Ничего. У меня такой цели не было.

Он выглядит разочарованным, непонятно, почему. И Сашка, заметив это, спешит добавить:

– Я костюм примеряла. Симпатичный такой попался, перламутровый. Юбка с жакетом.

– И где он?

– В магазине, Всеволод Алексеевич, – улыбается Сашка и водружает на плиту чайник. – Зачем он мне? Куда ходить-то? Вы во сколько ели последний раз? А, хорошо. Тогда чай. Мойте руки, раздевайтесь. Будем печенье пробовать, мне самой интересно.

Всеволод Алексеевич качает головой, но идет, следуя указаниям. Когда возвращается, стол уже накрыт. Сашка разливает чай. Замечает, что он внимательно смотрит на ее руки. Ничего не говорит, но взгляд заинтересованный. Берет чашку, тянется за печеньем.

– Ну что ты молчишь? Я жду подробностей. Опыт подсказывает, что у женщины, вернувшейся из похода по магазинам, всегда масса новостей. И раньше у меня не находилось времени и желания их выслушивать. А теперь все иначе, и я весь внимание.

– Да нечего рассказывать, Всеволод Алексеевич. Ерунда это все. Вы лучше про Харламова расскажите! Про Третьяка! Вот что интересно!

Она усаживается напротив, тоже берет несладкую печеньку. Ничего так, есть можно. И здесь, на тихой кухне, в его компании, чувствует себя гораздо лучше, чем за весь день.

* * *

Сашка просыпается от недовольного пыхтения. Открывает глаза, мысленно проклиная чертов диван. Она так часто на нем ночует, что впору уже поменять его на что-то более удобное. Почему накануне опять выбрала диван? Сама не знает. Он спросил: «Ты у меня?» А когда спрашивает, то это не вопрос, а просьба, только иначе озвученная. Значит, хочет, чтобы у него. А когда он чего-то хочет… В общем, все как обычно. Так откуда пыхтение?

– Всеволод Алексеевич?

Сашка садится на диване, пытаясь разлепить глаза. А, ну все понятно. Туманов и смартфон, вечная битва, раунд очередной. Сидит на краю своей кровати, уже полностью одетый, выбритый и причесанный, жених. На носу очки, перед носом телефон. Что-то тыкает, ищет.

– Всеволод Алексеевич, не надо печатать. Спросите Алису, – напоминает Сашка, поднимаясь.

На подлокотнике дивана ее халат, который она старается надеть раньше, чем вынырнет из-под одеяла. Хотя на ней вполне приличная, даже слишком приличная пижама. Но она все равно смущается появляться перед ним так, без лифчика, непричесанной, заспанной. Как совместить обязанности няньки и безупречный внешний вид в любое время дня и ночи, для нее загадка. Она успокаивает себя, что в моменты ночных побудок ее облик волнует Туманова в самую последнюю очередь.

– Я уже спрашивал, – ворчит. – Глупая она, твоя Алиса, ничего не понимает.

– А что вы ищете?

– Да неважно!

Кому он заливает? Было бы не важно, подождал бы, пока она проснется и все ему найдет. Всеволод Алексеевич замечает ее пристальный взгляд и машет рукой.

– Из газеты одной звонили. Просят прокомментировать итоги какого-то телевизионного конкурса. Детского. А что я им скажу, если не смотрел? Вот, хотел в интернете этом вашем глянуть. Они перезвонить обещали.

Сашка приносит ему планшет, там экран побольше, смотреть удобнее. По дороге находит и включает нужную запись, дает в руки.

– Снизу держите, не лапайте экран, а то переключите на что-нибудь.

– Да знаю! Как у вас, молодежи, все шустро получается!

А сам довольный-довольный. Сашка знает, как для него важны звонки из газет. Хотя ее они бесят необыкновенно. Сначала журналисты звонили только с одной целью: выпытать подробности. Почему ушел со сцены, где живет, с кем живет, как живет, на что живет. Иногда даже до Сашки дозванивались, хотя ее номера ни у кого быть не могло. Сашка кидала трубку. Всеволод Алексеевич жестко обрывал расспросы, предлагая либо говорить о творчестве, либо не говорить вообще. То есть на первый вопрос, почему ушел со сцены, еще давал сдержанный ответ, а дальше начинал рычать. Потом звонки прекратились, на полгода о нем словно забыли. Сашка вздохнула с облегчением, а вот Всеволод Алексеевич загрустил. Он привык к постоянному вниманию. Да, раздражало, да, часто бывало не к месту, но оно составляло часть его жизни десятки лет. И вдруг случилось очередное скандальное Евровидение, на которое отправилась его бывшая ученица. Ученица, по Сашкиным наблюдениям, пела совсем не то и не так, как мог учить Туманов, да и выглядела совсем иначе, чем во времена ученичества. Но победа так поразила общественность, что вспомнили всех, кто был как-то связан с дивой. В том числе и мэтра на пенсии. И Всеволод Алексеевич заливался соловьем, расхваливая «чудесную девочку с ангельским голосом», которая давно хрипела прокуренным меццо-сопрано и вид имела весьма потасканный.

И как-то все закрутилось, Туманову стали звонить всё чаще с просьбой прокомментировать то результаты футбольного матча, то итоги выборов, то очередной скандал в шоу-бизнесе. Иногда вопросы бывали столь идиотскими и такими далекими от сферы его интересов, что Сашка стала подозревать неладное. Ему же льстит внимание, он, даже если ни черта не понимает, наплетет с три короба. В лучшем случае попросит перезвонить и полезет в «волшебную говорилку» разбираться. А Сашке казалось, что некоторые издания просто его троллят. Ну или используют. Особо напрягаться не нужно, набрал номер, задал вопрос, знаменитый старик сам тебе выдал сенсационный контент. И чем несуразнее его комментарии, тем выше рейтинг у публикации.

Но что она могла? Только помогать ему разбираться в ситуациях. Сегодня вот завтракали под детский певческий конкурс.

– Ну и чем они возмущаются? – недоумевает Всеволод Алексеевич. – Ну выиграла девочка. Хорошая девочка, голосок приятный, личико симпатичное. Лет через десять…

Сашка давится чаем. Сразу вспоминается Тонечка, детский конкурс и его пожелание ей прийти к нему вот так, лет через десять. И то, чем все это закончилось.

– Наверное, людей возмущает то, что папа этой девочки владеет нефтяными вышками, – осторожно замечает Сашка, откашлявшись. – А так все нормально…

– И что? Хорошо петь в нашей стране можно только детям трудящихся?

Сашка предпочитает промолчать. Не хватало еще его завести. А потом самой же прыгать вокруг и лечить. Уж ей-то какое дело, кто там выиграл?

– Что-то не звонят они, – замечает Всеволод Алексеевич, озабоченно косясь на телефон.

– А вы ответ подготовили? Что им скажете?

– Скажу, что девочка талантливая, что это низко, травить ребенка и обвинять уважаемое жюри в подкупе. К тому же там еще народное голосование было. Его-то нельзя подделать.

Если бы чай не кончился, Сашка бы еще раз подавилась. Это ей говорит человек, который работал в нескольких предвыборных кампаниях. И который судил фестиваль «Песни дружбы». На котором именно в тот год, когда Туманов возглавлял жюри, вдруг победила его бэк-вокалистка. Вот же сокровище. И глаза такие честные!

Телефон таки звонит, и счастливый Всеволод Алексеевич, схватив его, уходит к себе, объясняться с журналистами. Сашка убирает со стола, озабоченно прислушиваясь, не начнет ли кричать, доказывая свою позицию? Бывают журналисты-камикадзе, которые ради горячего материала пытаются с ним поспорить. Один раз до ненормативной лексики дошло. И это было так… смешно! Они сидели в его спальне, когда раздался звонок. И Всеволод Алексеевич, поняв, что нормальных слов ему не хватает, отстранил телефон и попросил Сашку выйти, закрыв за собой дверь.

Она, ничего не понимая, с каменным лицом вышла, дверь закрыла. Но двери-то нынче делают чуть ли не из картона. И услышала, как он матерится. А потом открывает дверь как ни в чем не бывало и приглашает ее войти. Хихикала потом весь вечер.

Возвращается спустя двадцать минут, одетый как на выход. Белый спортивный костюм с орлом во всю спину и гордой надписью «Russia». В белых кроссовках. Никогда в жизни не наденет черную обувь под белый наряд. В руках барсетка, на носу темные очки. Словом, человек явно не в огород собрался. На вопросительный взгляд Сашки отвечает как о чем-то давно решенном:

– Пойдем в торговый центр, в тот магазин, где ты вчера костюм примеряла.

– Зачем?!

– Я хочу посмотреть, что за костюм такой.

– Всеволод Алексеевич, я же говорила, ничего интересного.

Стоит, ждет. И Сашке приходится срочно собираться. Возвращаться в тот магазин, особенно после обмена любезностями с продавцом, ей совершенно не хочется. И она уже подозревает, чем кончится дело. Сейчас Всеволод Алексеевич решит купить ей этот костюм. За сумасшедшие деньги. И они поссорятся. Ну и кому все это надо?

Но в магазин они все-таки идут. Не очень быстро, и Сашка дополнительно корит себя за длинный язык и вчерашнюю откровенность. Судя по шагу, сегодня Всеволод Алексеевич предпочел бы побыть дома, если бы не она. Погода меняется, небо заволокло тучами, но дождь никак не пойдет. Вечная проблема приморских городов, так крутить может несколько дней. И он в такие периоды не слишком бодрый. Да что он, Сашке самой хочется залезть в кровать, отвернуться к стенке и лежать, ни с кем не разговаривая. Кроме него, естественно.

Если бы в этом магазине была дверь, Всеволод Алексеевич открыл бы ее ногой – именно с таким видом он вошел внутрь. Консультант к ним бежит все тот же, но Туманов окидывает его надменным взглядом, и парень шарахается назад. А дома обаятельнейший дедушка, между прочим. Он иногда пугает Сашку своим лицедейством.

– И где?

Сашка плетется к нужным вешалкам. Мелькает мысль обмануть. Показать не тот костюм, который вчера примеряла. Ну да, только тут вся одежда примерно в одной ценовой категории. И она его не обманывает никогда, даже когда следовало бы. Честно предупреждает, если собирается сделать больно, как при замене инсулинового дозатора, например. Он первый раз аж обиделся. Мол, могла бы обмануть. Кстати, дозатор скоро менять. Как же Сашка это ненавидит.

Сашка вытаскивает нужную вешалку, стараясь не смотреть на консультанта. Как тот ликует, наверное. Папика привела. Сейчас папик откроет кошелек и купит дорогую тряпочку. Но Всеволод Алексеевич морщится и качает головой. Подходит к вешалкам с таким видом, как будто они не в бутике, а в секонд-хенде. Перебирает их, изредка фыркая.

– Боюсь, Сашенька, что это, с позволения сказать, заведение, несколько не адекватно себя оценивает…

– У нас модели ведущих брендов, – обиженно встревает консультант.

– Да. Десятилетней давности. Основной поставщик – распродажи в Италии. На окраинах Милана есть целые ангары, куда свозится всякий невостребованный хлам, – невозмутимо продолжает Туманов. – Да и бог с ней, с модой. Ваш ассортимент удивляет. Неприятно. Личный вкус владелицы магазина?

Бедный парень не знает, как возразить на такую тираду. Сашка сохраняет невозмутимый вид, но про себя улыбается. Включился московский сноб. Еще одна маска. Не самая приятная в обычной жизни, но сейчас весьма уместная.

– Ну, либо нам надо искать другой магазин, – резюмирует Всеволод Алексеевич, выуживая какую-то вешалку, – либо примерь вот это. Не совсем то, что хотелось бы, но на безрыбье…

Костюм. Брючный. И почему она решила, что он непременно навяжет ей платье? Строгий, темно-синий. С удлиненным пиджаком. Настроение костюму придает узкая полоска черного кружева на манжетах и лацканах.

– Белую блузку к нему найди, – бросает Всеволод Алексеевич, даже не глядя на консультанта.

И тот мчится искать блузку. Сашка как под гипнозом идет в примерочную. Пока разбирается с брюками, консультант приносит блузку. Из-за двери слышится ворчание Всеволода Алексеевича. Блузка его тоже устроила не на сто процентов. Но, мол, как временный вариант… Сашка смотрит на ценники. Временный?! Она в год тратит меньше на гардероб.

Неуверенно выходит из примерочной. Ну, вроде, ничего так. Всеволод Алексеевич удовлетворенно хмыкает.

– Срежь этикетки и рассчитай нас, – все тем же небрежным тоном.

Сашкину одежду, оставленную в примерочной, тут же упаковывают в красивый пакет. Парень носится как угорелый. Всеволод Алексеевич нетерпеливо постукивает карточкой по кассе. Сашка туда даже не подходит. Вот оно и случилось. Он ее одел. На свой вкус. На свой, надо признать, идеальный вкус. Полностью совпадающий с ее собственным. В принципе, было бы странно, случись иначе. Кто ее вкус воспитывал-то? Песнями, музыкой, общей эстетикой. Просто Сашка не рассматривала такого рода костюмы. Никогда не думала, что они ей подойдут. Как он это делает? И с размером угадал с первой попытки. Как?!

– Еще в обувной зайдем, – говорит он, когда они выходят из магазина.

Сашка пытается возразить, но он прерывает ее жестом.

– В мужской отдел. Мне нужны мокасины. И кроссовки на размер больше.

Сашка не может спорить. Его обувь – отдельная проблема. С его диагнозом упаси господи что-то натереть, всех лишних травм, даже самых мелких, лучше избегать. А отекают у него ноги часто, так что ботинок, мокасин и прочей обуви дома по несколько пар, его реального размера и на один размер больше.

– Можно я с вами не пойду? Вы же без меня прекрасно справитесь? Мне надо в комнату для девочек.

– Пожалуйста, – кивает.

Никуда ей не надо, просто не хочет слоняться без дела между витринами, пока он будет персонал гонять. В обувном ее помощь не нужна, там его консультанты и обуют, и разуют двадцать раз подряд, и все его претензии по поводу убогого ассортимента и отвратительного качества выслушают.

До дамской комнаты Сашка все-таки прогуливается, только чтобы его не обманывать. Долго стоит у зеркала, рассматривая свое отражение. Ишь ты. Маникюр у нее, костюм. Ну осталось волосы до попы отрастить и губы накачать. Нет, последнее ему не понравится, он ярый противник пластики. Хотя Сашка подозревает, что, если бы не диабет и хреновая заживляемость, он бы первый бежал подтягивать, утягивать, натягивать. Когда работал, конечно. Но коль ему нельзя, то и у других осуждает. Сокровище ни разу не толерантное.

Назад идет с мыслью, что можно успеть какой-нибудь бургер перехватить, пока он там десять пар перемеряет. Но Всеволод Алексеевич шагает ей навстречу. В руках два пакета. На удивление быстро.

– Всё удачно? – осведомляется она.

– Вполне. Возьми, пожалуйста.

Протягивает один пакет ей. Сашка машинально берет. Машинально же заглядывает внутрь, достает коробку.

– К костюму, – невозмутимо сообщает он. – Прости, ты ушла, я взял на свой вкус.

«Прости», ага! А так бы он на ее вкус взял! Впрочем, они уже выяснили, что разница тут не большая, если только в цене. Туфли. Не лодочки, не на шпильке, на которой она бы все равно не смогла ходить. А ровно такие, какие ей всегда нравились. Похожие на мужские, с длинным тупым носом, шнуровкой на подъеме и широким устойчивым каблуком.

– Всеволод Алексеевич, вы… Ну куда я во всем этом буду ходить?

– Куда угодно! Хоть бы и за хлебом. Но в целом согласен, культурного досуга нам с тобой не хватает. Пойдем на концерт Соколовского?

И оба начинают ржать как сумасшедшие.