Читать книгу Каннибалы - Юлия Яковлева - Страница 4

1

Есть вещи, которые в последнее время изменились в лучшую сторону, подумал Петр. Когда служил он, с детьми работали иначе. Где-то лучше, где-то хуже, но по-другому в принципе. Да и сейчас ведь – не везде хорошо. Но конкретно здесь, подумал он, не хуже, чем в какой-нибудь Германии или Франции.

И точно услышав его мысли, Кириллов сказал:

– Лена стажировалась в Швеции.

Еще некоторое время оба просто молча наблюдали через экран, как эксперт Лена, тоненькая, большеглазая (это Петр тоже одобрил: учли и внешность – к таким тянутся дети) берет пробы с Кости. Собирает улики. Костя сейчас сам был уликой. Он сидел у нее на коленях, выставив вперед толстенькие короткие ноги. Иногда поглядывал на мать, но было видно: не испуган, не напряжен, с Леной есть контакт. Лена говорила ему что-то. Покачивала на коленке. «Ручки помоем, давай? Ты умеешь мыть руки?» Костя оглянулся на мать. Смирнова кивнула: умеешь, можно. Он растопырил пухлые, покрытые бурой кровью пальцы. Лена сделала лабораторный смыв. «А расчесываться сам умеешь? Нет? Хочешь, покажу, как я умею?» Мать кивнула. Лена расческой собрала пробы с пушистых легких волос.

– Но только это уж такое большое одолжение, – предупредил Кириллов, – что я даже не знаю, чем потом отдаришь.

– Почкой?

Кириллов хмыкнул.

– Я не забуду, – сменил тон на серьезный Петр. – Я у тебя в долгу.

– В большом долгу.

– В очень большом, – заверил Петр.

Когда он снял погоны, полиция еще называлась милицией, но это же как шекспировская роза – всегда останется собой, хоть как назови. Нет бывших ментов. Ты по жизни – мент. Только прирастаешь старыми связями и новыми знакомствами.

Вот и Кириллов, технически говоря, не мент, а полицейский. Но оба, встречаясь и никогда не говоря это вслух, знали, что они из одной грибницы. Что дорожки их еще пересекутся. Особенно когда Кириллов однажды снимет погоны. К тому времени прочная сеть взаимных одолжений уже будет сплетена и подхватит его в свободном падении куда лучше, чем государственная пенсия.

Лена вышла. Безразлично поздоровалась с Петром: он для нее был просто еще одним мужиком в пиджаке. Разве что пиджак получше, чем у обычных следаков, и не мятый, как у них, на заднице, но на такие тонкости Лене, очевидно, было наплевать.

– Скажу, как только будут готовы результаты, – пообещала она, но было видно, что хочет о чем-то поговорить уже сейчас. Если бы только не незнакомец…

– Свой, – кивнул на Петра Кириллов.

– Скорее всего, кровь его собственная, на руках порезы.

– Порезы? – напрягся Кириллов.

Преступления против детей что в милиции, что в полиции воспринимали особенно тяжело.

– Незначительные.

Лену они, очевидно, не насторожили.

– Упал. За что-то схватился. Так мне показалось.

Кириллов что-то обдумывал.

– Знаешь, а давай Снежану пригласим, – предложил он.

– Ему год и семь, – не то возразила, не то сообщила Лена. – Мать на дыбы встанет.

Вошли все вместе.

И точно – мать сразу набычилась. Крепче обняла сына.

– Допрашивать? Ему год и семь! – почти повторила она слова Лены.

– Не допрашивать, – доброжелательно поправил Кириллов. – Это не допрос, что-то вроде интервью.

– Он же почти не говорит!

– Ну вы же его мама, – мягко возразила Лена. «И прямо в душу глядит своими честными голубыми глазищами», – опять одобрил Петр.

– Вы же понимаете, когда он вам что-то говорит? Значит, он может что-то рассказать.

Мать покачала головой. Но опустила глаза. Лена продолжала мягко надавливать:

– Возможно, совершено преступление. Возможно, там человек ждет нашей помощи.

– Она Костю завела и бросила! – зло выпалила Смирнова.

– Возможно, она сама попала в беду, но сумела спасти вашего ребенка, – вставил Кириллов.

Мать подумала. Кивнула:

– Хорошо.

2

Отсюда, с экрана, Петру было хорошо видно все. Рядом с ним Снежана – вызванный психолог-эксперт – была напряжена, как сеттер на охоте. Люди в комнате их не видели. О том, что за разговором наблюдают, говорил только огонек камеры в углу под самым потолком. Поэтому Снежана не боялась, что ее волнение передастся ребенку, сидевшему с матерью в другой комнате, помешает ему рассказать то немногое, что он сможет.

Петру захотелось похлопать Снежану по плечу: мол, ничего, ничего. Та уловила сочувствие во взгляде, попробовала улыбнуться:

– Да, обычно работаем с детьми, которые пережили что-то… С жертвами.

– Костя не похож на жертву?

– Он выглядит очень хорошо, – обтекаемо ответила Снежана.

Петра обдал знакомый страх. Он боялся детей. Детей как таковых. Их уязвимость ужасала. Хуже: она становилась твоей уязвимостью. Разве не безумие их заводить?

На столе лежали бумага, цветные карандаши. Таращил глаза медвежонок с бантом. Петру стало жутковато-тошно при мысли, сколько маленьких рук уже трогало эти разноцветные машинки. Костя катал их по столу.

– Он уже говорит слова из трех предложений, – с затаенной гордостью сообщила Смирнова, от волнения перепутав.

Петр увидел, как на экране Кириллов поправил в ухе микрофон.

Снежана тут же заговорила:

– Спроси, может ли он показать, где он был.

– Ты был с Ирой? – заговорил Кириллов. – Ты гулял с Ирой?

Костя кивнул. Повторил эхом:

– Гулял.

– Тебе понравилось?

– Да.

Тон мальчика был уверенным.

Снежана кивнула экрану. Придержала рукой микрофон, чтобы Кириллов не слышал, не отвлекался.

– Молодец, – похвалила она. И Петру: – У него хороший подход к разговору с детьми. Знает, как взяться. Как выяснить, что ребенок пережил.

И снова Петра ударил изнутри липкий тошный страх.

– Прирожденный папаша, – не в такт его мыслям пояснила Снежана, позволив себе улыбку.

– Здорово! – обрадовался на экране Кириллов, и Снежана умолкла. Кириллов добродушно и серьезно смотрел на мальчика. – А мне туда можно пойти?

Костя не ответил. Наклонив голову, он наблюдал, как вращаются колеса игрушечного автомобиля.

Кириллов ждал.

– Хорошая, – сказал Костя. Глядел на колеса.

– Он хочет взять эту машинку туда с собой? – спросила Снежана.

– Хочешь, возьмем ее с собой? – озвучил за нее в комнате Кириллов.

Кивок.

– Большой дом, – сообщил Костя.

– Ты ходил с Ирой в большой дом?

Кивок.

– Тебе понравилось? – снова спросил Кириллов.

Кивок.

– Ира в большом доме?

Костя помолчал. Потом:

– Там Элмер.

Положил щеку на стол. Машинка в его руке выписывала на столе виражи.

Кириллов весело предложил:

– Ну тогда бери машинку и пойдем.

Костя поднял голову. Оживился, ткнул пухлым пальцем:

– Туда!

Большим домом, где Косте понравилось, мог быть только театр.

Это Костя еще раз подтвердил на площади:

– Туда.

В сливочном небе реяли скульптуры на крыше театра. Петр заметил, как между театром и «Евразией» притормозил фургон. Стуча по асфальту когтями, натягивая поводок, выпрыгнул спаниель в неоновом зеленом жилете. За собакой – сопровождающий. Кириллов махнул ему рукой. Тот кивнул. Дал псу команду, собака послушно села, чтобы Костя с мамой, Кириллов, Петр, два мента в гражданской одежде прошли первыми.

– Но только никто тебя не слышит, не видит… – еще раз предупредил Петра Кириллов.

– …И я здесь никто, – продемонстрировал понятливость Петр. Кириллов кивнул.

Об их приходе предупредили. Их ждали. Администратор тут же присел на корточки перед ребенком.

– Привет.

Но тот обнял ногу матери, как ствол дерева, затем протянул вверх растопыренные пальцы: «на ручки». Смирнова подняла его, усадила себе на бок, Костя сел, обхватив мать ногами.

Администратор выпрямился:

– Все же я настаиваю, что через служебный подъезд ребенок пройти не мог. У нас пропускная система.

Охранники выглядывали из высокой будки, наполовину стеклянной. «Маленького ребенка они могли и не заметить, – подумал Петр. – Если не ожидали увидеть. Спросить бы, приводят ли артисты с собой детей… Конечно, приводят: заболела нянька, не смогла бабушка…» Но держал данное Кириллову обещание быть немым и невидимым.

– Туда, – радостно крикнул Костя. Все от неожиданности повернулись к нему. Он показывал пальцем за проходную.

– Туда?

– Туда!

Администратор порозовел, как после лыжной пробежки морозным утром:

– Но он же совсем маленький!

– Он все понимает! – с места в карьер завопила мать. В ней чувствовалась давно вызревшая ярость человека, привыкшего к постоянным окрикам общества: не кормите грудью здесь, не лезьте с коляской сюда.

– Он всех взрослых, если видел, узнает, – наскакивала она. – И в лицо, и по имени.

Кириллов тихо встал между ними, гася перепалку.

– Туда – Ира? – поинтересовался он у Кости в такой манере, как разговаривают с иностранцами, плохо знающими русский.

– Там Ира? – переспросила ребенка мать. И хитро уточнила: – Или там бабушка?

Кириллов показал ей большой палец из-за плеча ребенка: молодец. Та ответила ошалелым взглядом. Опять заглянула сыну в лицо:

– Костя. Бабушка там?

Миша помотал головой. Знал разницу!

Опять наставил пухлый палец:

– Туда! Туда!

Администратор вперил взгляд василиска в собственную пехоту.

– Не может такого быть, – забубнил из будки охранник. Петр понял: низшему звену безопасности театра влетит по самое не горюй. Такой просос! И день, как назло, выдающийся. В театре был глава государства. А театр, оказывается, охраняли три обезьяны: одна не видит, другая не слышит, третья не скажет. В будке сидели две: та, что не видела, и та, что не слышала. Оправдывались:

– Вход строго по пропускам. А пропуска с фото и печатью.

…А третья обезьяна? Которая и видела, и слышала, но молчит. Вот бы кого найти. Но где искать? – размышлял Петр.

Впустила сквозняк, стремительно прошла, вынося носки врозь, девушка с гладко прилизанными волосами, на плече спортивная сумка. Кивнула охранникам. Своя. Те – ей. Металлическая рамка запищала. Те и ухом не повели. Комета со спортивной сумкой пронеслась, не затормозив.

Петр и Кириллов обменялись взглядами. Оба подумали одно и то же. Администратор заметил их взгляды. Осекся.

А Костя уже злился, делал, сидя на матери, такое движение пятками, как будто давал шпоры коню:

– Туда!!!

– Генерал, – не удержался Петр.

Администратор что-то заблеял. Кириллов приложил к уху телефон и попросил вожатого начать работу с собакой.

3

Вундеркиндом Костя точно не был. Лестницы, коридоры быстро его запутали. «Туда» теперь звучало без уверенности. «Я бы сам заблудился», – подумал Петр.

– У меня руки отваливаются, – пожаловалась мать.

– Стойте здесь, – велел Кириллов. – Васильев, Козлов, с ними, – оставил стражей.

Мать спустила ребенка на пол.

Зато спаниель дело знал. Он загребал передними лапами, толкал задними. Тянул провожатого дальше, как будто видел след няни и ребенка в виде огненных стрелок: туда!

Кириллов и Петр не отставали. Позади пыхтел администратор.

Опять лестницы, лестницы.

Когти стучали и скрежетали по полу.

– Глянь, – придержал полицейского Петр. Показал.

Кириллов присел на корточки: на стене, невысоко от пола отпечаток детской ладони. Бурый. Костя карабкался здесь по лестнице вверх.

– Ее с ним в этот момент не было, – тихо заметил Петр. – Иначе бы Костя держался не за стену, а за няню.

Иначе руки его не были бы в крови.

Администратор не слышал их слов, но увидел отпечаток. Из розового стал багровым.

– Мы попробуем выяснить, кто из сотрудников мог выписать разовый пропуск, – пошел на попятный он.

Кириллов уже вызывал по телефону техника с лабораторным чемоданчиком.

– Идете там? – позвал из коридора вожатый.

Но долго ходить не пришлось. Собака привела в просторный зал. Их окружало пространство, странно изломанное на коридоры, уступы, утесы огромными ящиками с металлическими углами. Стоял, задрав витые ноги, трон. Виднелись три оранжевых идеально круглых купола. Петр с нарастающим чувством абсурдности понял, что это апельсины. Очень-очень большие апельсины. Но сойти с ума не успел – вспомнил: есть такая опера, «Любовь к трем апельсинам».

– Что это? – спросил Кириллов.

– Бутафорский цех, – откликнулся позади администратор.

Спаниель сел на задницу, громко с привизгом зевнул и вывалил язык. Кириллов беспокойно огляделся.

– След оборвался? – спросил у Кириллова Петр.

– Песик-то случайно не сломался? – поинтересовался у вожатого собаки Кириллов.

Тот надулся:

– Голова у тебя случайно сломалась.

– Хамить не обязательно.

– Собака показывает, что пусто. Нет здесь никого.

– А в другом месте может она быть?

– След пришел сюда.

– А ушел куда? – спросил Петр, забыв о своем обещании быть немой тенью. Да и Кириллову было не до того.

Вожатый пожал плечами:

– Должно быть, ушел, как пришел.

– Интересное кино, – пробормотал Кириллов, оглядываясь.

Позвонил одному из своих янычар. Через пару минут из лифта вышел Костя за руку с матерью и двое полицейских.

– Сюда? – спросил Кириллов. Мать села рядом с ребенком на корточки, чтобы быть одного с ним роста:

– Костя, сюда?

– Туда! – обрадовался он. Вертелся в ее руках, крутил головой: – Туда!

Кириллов метнул сердитый взгляд на вожатого, на пса. Тот с надменной гримасой развел руками, в одной был поводок.

– Туда! – уверенно вел, семенил короткими ножками Костя: – Туда!

Теперь он топал на месте от счастья. А смотрел – вверх.

– Вот! Вот!

Петру на миг стало страшно. На миг показалось, что сейчас увидят мертвую. Тело, свисающее на веревке.

Все задрали головы. Перед ними, между ящиков-утесов, высился бархатистый, пылью пахнущий слон. Мерцала бутафорским златом и каменьями сбруя.

…Или ребенок видит то, чего еще не видят они?

– Элмер! – торжествовал Костя, тыча пальцем в игрушечного исполина: – Элмер!

– Кто это – Элмер? Родственник ваш? – обернулся Кириллов на мать.

– Сразу видно, вы не папаша, – откликнулась та: – Поэтому не в теме. Книжка такая. Про слона. Слона так зовут, Элмер. Косте нравится. У него все слоны – элмеры.

– Да, – вздохнул Кириллов, – я не папаша.

С женой, насколько знал Петр, Кириллов развелся года четыре назад и с тех пор был незавидным холостяком.

Мать снова взяла Костю на руки. Поняв, что несут его не к слону, а прочь, ребенок заорал, как паровоз.

– Надо вернуться туда, где видели отпечатки, – распорядился Кириллов; Петр слышал только обрывки слов, все покрывал мощный ор «генерала», даже Кириллов чуть морщился. – Оттуда спустимся ниже, проверим, не отходит ли…

– Нет, – перебила его Смирнова, страх за Костю улегся, а нервы еще были натянуты. – Вы – вернетесь. И проверяйте. Что хотите. А мы – едем домой.

Она, запыхавшись, пыталась удержать в руках орущего красного ребенка:

– Он устал… Мы – помогли… Как могли… Хватит!

Давить на нее было так же бесполезно, как и уговаривать.

Первые мгновения после того, как мать и ребенок исчезли в лифте, все невольно наслаждались тишиной.

– Ну и голосяка, – первым заговорил администратор. – Оперным певцом станет, – позволил себе сострить. Он понял, что дело окончилось ничем, испытал облегчение: баланс сил восстановился. Теперь не страшно чесать на доклад к начальству: «В Багдаде все спокойно». Он снова был хозяином делянки. Подобрел.

– Слон – из балета «Баядерка», – гостеприимно объяснил.

Только никого его объяснение не заинтересовало.

– Дупель пусто, – сказал Петр.

Он и Кириллов глядели друг на друга: оба понимали, что других идей нет. Собака сидела, не шелохнувшись.

– Собачка какая спокойная. Или глухая? – все болтал администратор.

– Он привык к шуму, – надменно пояснил вожатый (он немного оскорбился за «собачку» и «она»). – Раньше раненых при минометных обстрелах искал. Сейчас у него типа гражданка.

Администратор смутился и умолк.

– Ну все, – сказал Кириллов тихо, – инструментов для поиска у нас больше нет.

Полиция отступала.

Они вышли в коридор, сигнал здесь наконец пробился через толстые театральные стены. Потому что телефоны зазвонили сразу у Кириллова, и у администратора. Тот ответил немедленно и подобострастно:

– Але?

Петр хмыкнул: начальство. Кириллов отошел, прежде чем ответить.

Петр не стал ни мешать, ни обижаться – служба есть служба.

К одному уху у администратора была приложена трубка, а другое стало малиновым. Как будто начальство через трубку вливало ему раскаленную жижу прямо в мозг.

Петр тем временем достал телефон, который дал Борис. Нажал вызов. Гудки, голосовая почта.

Администратор отнял от уха телефон, посмотрел на Петра заячьим взглядом:

– Вы сами отсюда дорогу найдете?

Тот поднял ладонь:

– Ноу проблем.

Администратор умчался.

Снова подошел Кириллов:

– Лена звонила. Кровь на руках принадлежит самому ребенку. Она посмотрела фотки рук. Ничего нового. Порезался, пока шастал один по театру.

«Шастал один по театру – маленький ребенок! – в закулисной части, закрытой для чужих, – и никто не заметил? Или заметил, но не счел необычным? Подумал: притащил своего кто-то из артистов… Или заметил, но предпочел молчать?» – думал Петр. «Не считает подозрительными» и «не являются подозрительными» – это две очень разные вещи. Петр во всем предпочитал убедиться сам. Мелочей – нет.

– Чего ты завис? Идем, – позвал Кириллов.

У него своя служба, у Петра – своя. Борис платит ему не за то, чтобы он делился с полицией своими мыслями. Но сегодня я тебе, завтра ты мне, – на этом принципе держались связи. Поэтому Петр сказал:

– Не верится.

– О’кей, – приглашающим тоном отозвался Кириллов.

– Идем к отпечатку.

Вернулись на лестницу, к бурому следу маленькой ладони. Петр присел, изучая угол.

– Вот здесь он уже в крови, так?

Кириллов кивнул.

Петр попытался вообразить движения маленькой фигурки. Костя шел вверх? Или вниз? Примерил на себя – с поправкой на уменьшенную амплитуду движений.

Поднялся.

Пошел вниз. Кириллов за ним. Оба смотрели под ноги, как два грибника.

– Во, гляди, – показал Кириллов. Еще одно бурое пятнышко. Отпечаток маленького пальца.

– Надо идти обратно, – сказал Петр. – Здесь уже кровь на порезах подсохла.

Опять пошли вверх. Коридоры все так же казались Петру одинаковыми. Казалось, он только и делал, что шел по одной и той же лестнице. Окон нет. Ровный белый свет галогеновых ламп, ровное гудение. «Как только они сами здесь ориентируются? – думал Петр о тех, кто работал в театре. Камешки, как Мальчик-с-пальчик, бросают? Разматывают нить из клубка? Или видят мелочи, приметные только им?»

Но люди, попадавшиеся навстречу, шедшие мимо, ничего не бросали, не разматывали. А только чуть дольше задерживали взгляд на двух чужаках.

– Вот где он порезался! – торжествующе объявил Кириллов. В углу лежала скомканная металлическая лента: очевидно, недавно сняли с ящика после транспортировки. Блестящая, гремящая, – малыш не мог пройти мимо, не изучив. Кириллов показал то, что Петр видел и сам: бурые следы на тонко раскатанном металле.

– А вон – откуда он нам всем помахал ручкой!

В окно-балкон виднелась кованая решетка.

– Элементарно, Ватсон. Дело раскрыто. Все, возвращаемся на базу, – позвал за собой Кириллов.

Петр дернул шпингалет, открыл дверь-створку. Его обдало холодом и запахом выхлопов, но после театра с его кондиционерами даже этот воздух приятно освежал.

Небо было затянуто обычной московской пеленой.

Перед ним была стена «Евразии». Петр нашел на ней металлическую торпеду – камера наружки, которая засекла Костю на том месте, где сейчас стоял он сам.

Петр закрыл окно.

Кириллов по телефону отозвал техников.

– А не рано удочки сматываешь?

– А что тут ловить? – убрал телефон Кириллов: – Ребенок нашелся живой и, в общем, здоровый. Впаять няньке нечего, кроме того, что она тупая клуша. Или безответственная ссыкуха. Выбирай, как тебе больше нравится. Но за такое половину московских нянек притянуть можно.

– Что, половина московских нянек бросают маленьких детей в театрах с закрытым пропускным режимом?

– Согласен. Театра еще не было.

– Почему же нянька до сих не объявилась?

– А ты бы после такого шума объявился?

– Странно.

– А мне не странно.

Кириллов пожал плечами:

– Чувак же сказал: закрытый пропускной режим у них. Я так себе это представляю. Нянька отвлеклась на минуту, а мелкий удрал – то ли на слоника посмотреть, то ли еще на какую байду. Она обернулась – нет его. Ну она не заволновалась сильно. Куда пацан денется из закрытого театра? Думала, ща найдет ребенка сама, выкрутится. Но тут вдруг кипеж: волонтеры, пол-Москвы на ногах, фотки в инете.

Петр хмыкнул.

– Ну и после такого кипежа, поняла нянька эта, – продолжал Кириллов, – что влетит ей по самое не хочу.

– Тогда где…

– Где она сейчас? У парня своего. У родни. В кусты свалила. На дно легла.

– Как они эту няньку вообще наняли? Они ее раньше знали?

– А как все нанимают – через знакомых знакомых.

– То есть нянька на хорошем счету была? – уточнил Петр.

– На что ты намекаешь?

– Ну раз люди ее дальше – другим, своим знакомым – порекомендовали.

Кириллов понял, куда он клонит, но устал препираться:

– Слушай… Для розыска оснований нет. Близких ее мы не знаем – может, и нет там никаких близких или живут в другом городе. Если бы соседка ее бучу не подняла да ребенок с ней не был, то вообще бы никто ничего не заметил.

– Не заметил, что она пропала, хочешь сказать?

Терпение у Кириллова лопнуло:

– Ничего я не хочу сказать! Есть факты. В театре ее нет. По «скорой» ее не привозили. Среди жмуров твоей подружки тоже нет, – перечислял Кириллов. – Сорян. Нет тела – нет дела. – И мягче: – …И вообще говоря, нашли ребенка довольно быстро. Согласись. Все бы истории так хорошо кончались.

Сомнение на лице Петра он принял на свой счет.

– Ты же знаешь. Там сейчас, – он показал подбородком, имея в виду Петровку, всю Москву, – куча настоящих дел ждет.

«Настоящих» он выразительно подчеркнул. Большой город не спал двадцать четыре часа в сутки. В нем воровали, грабили, толкали и покупали наркоту, насиловали, избивали, убивали. И в нем пропадали люди – по-настоящему. Это было понятно.

– Она не моя подружка, – только и возразил Петр. – А что за соседка? Ну, ты сказал, которая бучу подняла?

4

Куда-то время втекает широкой рекой, приносит и уносит с собой людей, события, стулья. А есть места, в которые оно просачивается через игольное ушко. И стоит там, слегка подернутое тиной. Кажется, что времени там нет совсем.

Таким местом была, безусловно, приемная генерала Соколова.

Затылок Бориса лежал на деревянной полированной панели, которая тянулась по стене. Выше дерева стена была выкрашена в казенный желтый. С противоположной стены на Бориса, прищурив светлые глаза (имиджмейкер посоветовал улыбаться «не только ртом»), умеренно-доброжелательно смотрел президент Петров в раме. Только портрет в этой приемной и позволял заметить, что время сюда все-таки просачивается.

Рама когда-то обнимала генеральных секретарей партии – одного за другим, в том же порядке, в котором они сходили во гроб. Потом приютила Горбачева с картой Южной Америки на выпуклом лбу. Потом все стало немного запутанно, и в ней нейтрально повис Святой Георгий. А потом президентом стал Виктор Петров. И генерал Соколов понял, что лучше быть с победителями, чем на пенсии.

Стулья недавно сменили обивку, но в них тоже было нечто советское. Красный язык ковровой дорожки стелился к двери, за которой были чертоги Соколова. За обкомовским столом сидела секретарь. Борис видел только неплохие ноги – между четырех деревянных, кривых и резных. Лицо секретаря было скрыто экраном компьютера, стоявшим, как избушка на курьих ножках, к Борису задом.

Борис вытащил телефон. Проверил время, заодно оповещения о новых смс. От Петра – ничего. Убрал. Почувствовал, как окаменело тело. Как сплюснут на жестком сиденье зад. Как приятно пошевелиться хоть чуть-чуть. Секретарь показала поверх экрана глаза, снова опустила.

– Извините…

Борис заговорил, кашлянул, как бы выбивая пробку, – голос от долгого молчания тоже словно бы застоялся. Секретарша опять высунулась из-за экрана. Она глядела не мигая, без улыбки – сама корректность.

– Боюсь, в моем календаре ошибка: у меня с генералом встреча сегодня, но я теперь уже не уверен, что сегодня, не перепутал ли я день…

– Секундочку, – она вернулась к экрану. По движениям ее локтей Борис понял, что она открыла календарь. Застрекотали клавиши.

– Нет, все верно. У меня тоже записано. Сегодня. В тринадцать пятнадцать.

– Но сейчас почти три, – с трудом подавил злость Борис. Ошибка. Вообще не следовало говорить: во взгляде секретарши – невольно, как и все в природе, – пробежало презрение. Низшая форма министерской пищевой цепочки – проситель, которого маринуют в приемной.

– Генерал занят, – механически проговорила секретарша.

Собственный ничтожный промах перед ничтожной бабой разозлил Бориса еще больше. Все было яснее некуда. Соколов сейчас там, за закрытыми дверями. Маринует его нарочно. В отместку за то, что Борис вчера не отвечал на его звонки. И до сих пор в ярости, что Борис не сделал, как ему «советовал» генерал.

Петр прав, размышлял Борис: результат более или менее тот же, как если бы генеральская конфетка попала Вострову в рот. Востров был повержен. Как бизнесмен – кончен.

Генерала Соколова взбесила самостоятельность Бориса.

Или он просто хотел видеть Вострова мертвым? Во что бы то ни стало – мертвым?

Нет, с чего? Бред.

Борис встал.

– Уходите? – тотчас высунулась секретарша.

Борис оправил пиджак.

– А где здесь у вас туалет?

Или сесть? Или дождаться? Починить, как говорится, отношения?

Ведь ему все-таки нужна эта встреча.

Ведь генерал сам ее предложил.

Секретарша принялась объяснять:

– Выйдете, поверните направо. Потом до угла. Потом…

«Заранее все продумал, сука, – размышлял Борис: – Мстит».

Люди любят круглые цифры: полчаса, час, полтора. Это Борис уже просидел. Он еще раз сверился с телефоном. Два часа? – тогда генерал нарисуется с минуты на минуту. Надо дождаться, – уговаривал он себя. Он ведь пришел сюда сейчас не за уважением. Соколов вызывал у Бориса опасливое омерзение, как ядовитый моллюск. Логика, рассудок подсказывали остаться, дождаться генерала, проглотить унижение. Борис не дослушал объяснений секретарши, на полуслове резко поднялся и вышел.

– …на площадке, – договорила секретарь уже двери.

Помимо логики и рассудка, у Бориса было чутье на неприятности. Простое животное чувство. Как у пингвина, который слышит пузырьки воздуха, клокочущие далеко внизу – вокруг невидимо подплывающего подо льдом хищника.

И сейчас он их слышал.

5

«Ну и халупа», – подумал Петр, оглядывая исподтишка квартирку. Длинные трещины на потолке. Покосившиеся двери. Паркет, пляшущий под ногами, как клавиши. Обшарпанную кухню. Трамвайный парк в окне. Ветхость. Вдоль отставшего от пола плинтуса деловито бежал рыжий таракан.

«Я Бориса иногда не понимаю», – подумал он. Или просто в шестьдесят лет делаешь глупости? Седина, как говорится, в бороду, и понеслось.

Девица перехватила его взгляд, но поняла по-своему.

– Повезло нам, да? – в голосе ее звучала гордость. – Квартирка супер. И до метро всего пять минут пехом.

– Да, – согласился Петр, – удобно. Вы вместе учитесь?

– Нет. Я же вам сказала, я в «холодильнике» учусь, – слегка обиделась она.

– Это я запомнил, – тут же заверил он. – Просто решил, что и Ира тоже.

– Ира в педе.

«Педагогический», – расшифровал себе Петр.

– Языки?

На языковое отделение пединститута шли те, кто приехал покорять столицу, но пролетел с инязом или филфаком университета. Те, у кого были амбиции, но не хватило блата. Борису нравились тетки с амбициями. «Огонь», – ржал он.

– На училку младших классов, – уточнила Света.

«О’кей, промахнулся», – подумал Петр.

– А как же познакомились? В клубе каком-нибудь?

Соседка сидела, засунув ладони себе под задницу.

– Мы же обе… «понаехали», – заключила она последнее слово в кавычки. – Квартиру снимать надо, вот и познакомились.

Джинсы, толстовка с капюшоном. Прямые, не очень чистые волосы, жирно накрашенные глаза. Петр старался быть непредвзятым.

– Как это? С незнакомой девочкой квартиру вместе сразу снимать?

Опять дернулось плечо. Качнулись, скрывая лицо, волосы. Соседка Иры заправила прядь за ухо, выпрямилась удивленно:

– Вы что, с дуба совсем? По группе в фэбэ. Контачите немного там сперва. Присматриваетесь. Потом если нормальная, вы друг другу звóните.

Петр поморщился на долю секунды, как от выстрелившего в десну пульпита.

Она пояснила:

– Ну это типа тиндера, только в фэбэ и для тех, кто ищет, с кем располовинить аренду.

– Я знаю, что такое фэбэ и тиндер.

– Серьезно?

Она безумно его бесила. С этим Петр ничего поделать не мог. Он отнюдь не придерживался старомодных взглядов, что в женщине должны быть нежность и загадка. Пусть ведет себя, как хочет, если ей так нравится. Женщина ему вообще ничего не должна. Особенно эта. Но черт! – можно при этом правильно ставить ударения? Предрассудков у Петра не было – его все бесили одинаково, все, кто звóнил: бабы, мужики, молодые, старые, из Москвы, не из Москвы.

Он постарался подавить раздражение. Заметил высохший розовый круг на обеденном столе. В углу кухонного – валялся штопор. Нетрудно было дорисовать в уме мизансцену взаимной откровенности: две девицы вечерком, за бутылочкой вина, – о личной жизни друг друга соседки наверняка знают все.

– Света, скажите. А что, с бойфрендом она почему не снимала квартиру вместе?

Это был крючок с червяком: пусть порасскажет о бойфрендах, прошлых, брошенных, бросивших, актуальных.

– Да вы что, совсем? Бойфренд сегодня есть, а завтра ты с ним посралась, и что тогда – с квартиры съезжать? Приличную квартиру, между прочим, найти труднее, чем бойфренда. В разы. При этом чтобы деньги вменяемые. И не ехать до метро на двух автобусах. Чтобы хозяева не шизанутые. Чтобы без сервантов всяких дебильных на пол-комнаты. Чтобы без четырнадцати узбеков-гастарбайтеров в соседней комнате…

– Хорошо, я понял.

– Нет у нее бойфренда. Где его взять? Дом – работа – дом – работа.

Упс, подумал Петр: выходит, знает не все. Но Борис наверняка обставил все тихо. Кто он – и кто она, эта Ирина, золушка с московской окраины. Неглупо, кстати, – мысленно похвалил шефа Петр: это тебе не известная всей Москве блядь, которая сразу тебя засветит. Тут «приличная девушка». Тут «чувства». И Вера ни за что не узнает. Не тот круг.

– Чаю точно не хотите?

Петр еще раз посмотрел на розовый винный кружок на столе.

– Нет, спасибо.

– Да сядьте, – грубовато, но дружелюбно пригласила Света. – Что вы как дураком понюханный.

Внутренне его передернуло. Он ответил мягко:

– Спасибо. Просто я на работе. Поговорю с вами, Света…

Проверенный им еще в ментуре способ расположить свидетеля: почаще называй по имени. Ничто так не нравится людям, как звуки собственного имени…

– …и дальше поеду.

Она удивилась:

– Я ж не пивасик предлагаю. А чай.

– А где Ира работала?

– Контора какая-то на Дмитровке. Щас.

Лицо ее озарилось голубоватым светом. Она порылась в телефоне.

– Дайте свой номер – расшарю.

Петру было неприятно давать ей свой номер – в этом некстати было что-то личное. Он предпочел бы не давать. Но не стал выламываться, назвал цифры, которые она тут же набрала у себя на экране. В кармане у Петра звякнуло.

– Может, Ира у друзей каких-нибудь зависла?

– Да нет у нее друзей, – просто сообщила Света, не удивляясь и не огорчаясь сказанному: – Мы же приезжие. Я типа ее друг, она типа мой.

– Типа?

– Ну друг, да. Кому мы еще тут нужны.

Она просто это произнесла, не била на жалость. Только это в ней Петру разве что и понравилось.

Только бы еще она не придвигалась так близко. С концепцией личного пространства Света точно знакома не была.

Он отстранился.

– Я гляну на ее комнату?

– Глядите. Не жалко.

Он торопливо прошел по коридору. Света нагнала, обогнала, толкнула дверь, снова пропустила его вперед.

Узкая аккуратно заправленная кровать. Стол без ящиков. Компа на нем нет. У кого сейчас нет компа? – не поверил увиденному Петр. Унесла с собой?

Почувствовал, как сзади приблизились чуть не вплотную тепло, запах, шум дыхания. «Нет, она издевается». Отошел.

Заглянул под стол: из розетки змеилась зарядка. Хер поймешь: зарядка могла принадлежать телефону, планшету, киндлу, лэптопу. Да даже бэби-коллу – у няньки он тоже мог быть.

– Да я реально вам говорю, – тягуче говорила Света. – К кому ей двигать? Нет у нее в Москве никого. Да еще чтобы так – с концами.

– А в отпуск? Отдохнуть?

– На какие шиши?

– Что, вообще никуда не ездила?

Света задумалась, вспоминая.

– Один раз, может, только.

– Куда?

– В Грузию. Выиграла тур или типа того. Так и то – на три дня, добиралась дольше.

– И больше никуда?

– В Бирюлево, – с издевкой отчеканила Света. – Тут от получки до получки тянешь. Не дай бог пломба вылетит или каблук оторвется.

– А няней подрабатывала?

– Вы зарплату в конторе представляете?

– Смутно, – признался Петр. – Извините.

Комната Ирины была спартанской и подтверждала рассказ соседки. Любовь у Бориса в этот раз была, по-видимому, такой чистой, что девица не наварила с нее ничего. Ни плошки жира. «Это как-то странно, – подумал Петр: жмотом Борис не был, со всеми своими бабами расплачивался дорогими подарками. – Или эта предпочитала только бабло и только копить?»

– Вы меня не услышали… – хамовато взмахнула рукой перед его лицом Света.

Петра опять пронзила как бы зубная боль: «я тебя услышал» было второй расстрельной статьей в его личном списке. После «звóнить». Он отодвинулся. Она придвинулась:

– …Ирка абсолютно нормальная. Не курит, не пьет. Не шарахается. Не говоря об остальном.

– Религиозная, что ли? – пришло ему на ум. Он тут же оглядел стены, полки, но ни икон, ни плакатов с каким-нибудь индийским жуликом-гуру, ни брошюр.

– Не, вы чо.

– Ну не знаю, крестик носила? Носит? – тут же поправился он.

– Вы думаете с Ирой что-то плохое случилось? – тут же встрепенулась Света.

– Я по инерции.

– Нету у нее крестика никакого. Нормальная она, говорю же. Без приебов… Извините. Прибабахов.

– О’кей, о’кей.

Небольшой шкаф. Петр раскрыл.

Он знал, то, что выглядит уродской бабушкиной кофтой, может стоить адские тысячи. И наоборот. Поэтому не стал разглядывать фасоны вовсе. Сразу отворачивал пальцем ворот, чтобы взглянуть на марку. Одежды было немного, вся она была бедной – то есть из дешевого, любимого студентами H&M.

6

– Серая мышка, вот она кто, – резюмировала женщина. На ней самой был серый, модный, но неуловимо плохой пиджак из сетевого магазина, виднелись кривые уголки рубашки, очевидно того же происхождения. Контора, где работала Ирина, продавала холодильную технику.

– А вы добрая, – заметил Петр.

– Ну вы же спросили. Я вам ответила, – недружелюбно ответила менеджер. Но смутилась. Добавила: – Я в хорошем смысле.

Коллектив, как заметил Петр, был женским. В воздухе висело электричество несбывшихся надежд. Оно смешивалось с озоновым запахом, который испускал в коридоре работающий один на всех принтер. Булькал кулер. От кофейного автомата тянуло чем-то кислым. Хотелось сразу бежать.

Очевидно, хамство было здесь естественной первой реакцией. Хамили скорее от усталости и сознания бесперспективности собственной работы. Придут домой – будут рявкать на детей и огрызаться мужу, такому же офисному рабу.

– Чего ж хорошего в мышах?

– Ну хорошо, никакая. Так лучше?.. И я правда в хорошем смысле! Не серые тут не задерживаются. Да тут вообще никто не задерживается. Я сама после Нового года думаю свалить, – доверительно сообщила она.

Петр вернул ее к теме:

– Ирина тоже хотела свалить?

– Может, уже свалила.

– Да?

– Ну да. Последние два дня на работу не явилась. Никого не предупредила, больняк не брала. Что еще может быть? А вам она зачем?

– Я ее как раз хотел на работу взять, – изобразил огорчение Петр. – Поговорил с ней на выставке оборудования, у стенда. Показалась толковой. Думал присмотреться…

Глаза у женщины тотчас блеснули: теперь Петр был для нее не просто мутный чувак, а чувак-наниматель в поиске работника, – кто знает?..

Она расплела под столом ноги. Стала глядеть приветливее.

– …Она мне только телефон конторы и дала, – пожаловался Петр.

– Ну вообще, вы зря на меня сразу: добрая, не добрая, – уже сменила пластинку женщина. – Я правда в хорошем смысле!

– Но раз на работу не является, вы сказали, то видно, не такая уж и толковая, – продолжал играть роль Петр. – Вы уж простите, что расспрашиваю… Просто раз ее не застал в офисе, так хоть подсоберу сведения у коллег, – улыбнулся он.

А женщина уже выставляла на витрину кандидатов себя. Теперь она не спешила клевать ближнюю – вернее, клевала продуманно, исподтишка:

– Не обязательно вот так сразу. Может, заболела. Может, кто из родственников заболел, и она срочно сорвалась.

– У нее есть родственники? В Москве?

– Не знаю. Я так, предполагаю.

– Она никогда про семью не рассказывала?

– А вам зачем?

– Просто, раз зашла речь. Хочется знать, что человек из себя представляет. У нас коллектив небольшой, – врал Петр. – Все семейные, мы часто все вместе выезжаем на пикники, в парк, для тимбилдинга.

– Да, у меня тоже семья. Я вас понимаю, – широко улыбнулась та. – …Нет, вроде. Не припомню, чтобы Ира про семью вообще рассказывала. Тут же в столовке, у кофейной машины, в коридоре девочки обо всем треплются. Так Ирина вроде и не треплется особо. Ее как-то не видно и не слышно. Не инициативная она. Рохля. Понимаете, о чем я?

Петр кивнул. Конечно, понимал: она сбивала кадровую привлекательность конкурентки – на случай, если у Петра есть, что предложить ей самой.

– Но честная. Это могу сказать.

– Да? Это же хорошо.

– Раз, помню, нашла кошелек. Так она сама позвонила в банк – кредитки были в кошельке – сообщила, что нашла, оставила свои контакты, если хозяин объявится. А на улице объявления развесила: мол, найден, обращайтесь. Ну то есть совсем ку-ку, да? Я говорю: «Ир, ты что, свидетель Иеговы?» А она такая: «А что?» Но вы-то понимаете?

Петр не стал ей кивать:

– Хозяин кошелька – нашелся?

– Хозяин-то нашелся. Охренел, когда увидел, что наличность вся в кошельке тоже лежит, как была. Я ей: «Ир, ну ты даешь, ты бы хоть наличку себе взяла, как награду, ты ж человека этим чуть до инфаркта не довела…» Ну то есть она честная, да, но все-таки куку. Куда с такими куриными мозгами в бизнес? Ситуации же бывают всякие, документы серые, кому-то на лапу дать, – гибкость нужна. А такую же облапошат моментально. Тут нужны опыт, хватка. Вы же понимаете, о чем я?

– Да, – признал Петр. Ее собственная хватка сомнений у него не вызвала. В качестве телефонного номера он оставил случайную комбинацию цифр.

Вышел из лифта в вестибюль. Бизнес-центр построили, должно быть, в нулевые. В нем странно сочетались претензии на стиль хай-тек (поправленный согласно московским вкусам) с некоторой замызганностью. На кожаном, немного засаленном диване были ясно видны три вмятины, просиженные сотнями задниц, которые приземлялись на одно и то же место – люди любят то, что нравится остальным. Петр сел, провалился глубже, чем ожидал. Вынул свой телефон.

Что он знал на сегодняшний момент. Ирина Капустина. Работает на полставки в офисе никчемной фирмочки, добирает деньги почасовой няней у Смирновых. Все говорят, честная, но ребенка чуть не потеряла; вернее, потеряла, просто спасибо, что он сам не сумел выбраться из катакомб театра. Таким образом это для него кончилось хорошо. Пара порезов на руках. Даже не испугался. А для Ирины? Куда подалась она? И где сейчас?

И почему это так заело Бориса? Хотя тут Петру все было понятно: Борис привык бросать сам. Ну и девочка эта, может, еще прихватила, так сказать на память… Нет. Это отпадает. Нал из чужого кошелька, вон, не вынула. Короче, просто свалила. Все-таки ей, извините, чуть за двадцать. А Борису, тоже извините, почти шестьдесят. Кому приятно, когда напоминают, что ты старый пень? С деньгами, но пень… А вдруг у него любовь? «Этого еще не хватало», – вздохнул Петр: откуда ему-то знать, как там в шестьдесят?

Проверил фейсбук Ирины, обновлений не было. Потом открыл ее инстаграм. Последним постом там по-прежнему была розовая мордочка ребенка, синяя шапка на фоне театра.

Петр стал листать ленту назад.

Капучино, вид сверху на коричневую пенку с белым сердечком. Красный закат, прорвавшийся через обычную пелену московского смога. Цветы. Деревянный особнячок, еще не попавший под ковш реконструкции. Башни Москва-сити. Петр обратил внимание на дату: третье сентября. Интересно, снимок сделан из машины Бориса? – невольно спросил себя… А это точно не Москва: другое небо, другая зелень. Коричневые тона, уютная безалаберность дворов с галереями. Точно, соседка упоминала: была поездка в Грузию, выигранный тур. Картинки доказывали. Горы. Кладбище с могильными камешками, словно упавшими с гор. И опять будни в Москве. Банальней некуда. Селфи представлены. И что Борис в ней нашел? Ну, кроме молодости, конечно. Хотя кого этим сейчас увлечешь? Молодость ценится дешево. Даже в пакете с красотой. А красоткой Ирина не была. Обычная. «Серая мышь», как сказала баба в конторе. Петр признал ее правоту.

Вернулся в начало, оттянул ленту, дал обновиться. Ничего. Розовощекий мальчик на фоне театра.

Он проверил телефон, который отдал ему Борис: ни звонков, ни сообщений.

Петр неуклюже вырвался из просиженного дивана, издавшего прощальное «пуф». Прошел к стеклянной двери-вертушке, толкнул, вышел на крыльцо.

Света, соседка Ирины, уже поджидала его здесь. Поджидала, очевидно, давно. Нос красный, руки грелись в кармане короткой дутой курточки с мехом, как сказали бы писатели Ильф и Петров, африканского тушкана. Бросилась навстречу:

– Вы ее нашли?

Увязалась следом. Петр прибавил шаг:

– В ее профилях нет обновлений.

Привычка говорить собеседнику не больше, чем тот может знать сам, но с таким видом, будто делишься конфиденциальной информацией, у Петра выработалась давно, еще во время питерской службы в наружке. Говорил он с соседкой так же легко и естественно, как четвертью часа ранее врал тетке в офисе:

– …Так что все подтверждает ваш рассказ. Большое спасибо за помощь!

Он побежал вниз по лестнице, к парковке.

Душная девка не отстала, поскакала следом.

– Я готова помочь еще!

У него зазвонил телефон. Говорить на виду у случайной свидетельницы не хотелось. Петр глянул на запястье, на часы, принимавшие сигнал с телефона: звонил Борис. Босс есть босс. Пришлось вынуть телефон. Света тут же придвинулась чуть не вплотную. Смотрела ему в лицо, он невольно встретился с ней взглядом: глаза у нее были простодушные, открытые – и цепкие. Петр прикрыл трубку ладонью, чтобы девица точно не слышала Бориса. Попытался отвернуться – она, как подсолнух, за ним.

– …Приезжай срочно! – выпалил напоследок Борис и разъединился.

– Светлана, – добавил Петр жесткости в голос, – вы мне правда очень… очень помогли. Всего вам хорошего.

Та затрясла головой: мол, да, да. Но он не дал ей ничего сказать:

– Теперь – все. Нам не по пути, и я не смогу вас подвезти. Еще раз спасибо.

– Ирка точно пропала. С ней что-то случилось. Я хочу помочь!.. Я могу! Только скажите…

– Мне не нужна помощь. И с Ириной вашей наверняка все в порядке.

Машина пискнула в ответ, Петр прыгнул внутрь, щелкнул, заперев двери. Пару секунд он был уверен, что девица полезет к нему в тачку. Только две секунды, но по-настоящему, и после щелчка испытал облегчение. Она осталась стоять снаружи, вжимаясь в свою куцую курточку. Очевидно, рассчитывала на другое. Ее проблемы. Он поднял руку, прощаясь с ней не глядя. И покатил – как потребовал Борис – к Лубянке, гадая, почему это босс так нервничает.

7

Борис ходил вдоль тротуара, куда щетки дорожных уборщиков сметали грязь. Его итальянские ботинки, рожденные для холы и неги, выглядели так, будто месят говно впервые в жизни. Водила изображал утес немого отчаяния подле неподвижного «мерса».

– Заглохли? – спросил Петр, вылезая.

– Осмотри тачку! – прикрикнул на него Борис. В таких нервах Петр не видел его давно. Может быть, даже никогда, – времени, чтобы предаваться воспоминаниям, не было. Как и времени, чтобы расспрашивать Бориса, с чего это вдруг.

Именно вдруг: Петр не знал никакого тлеющего конфликта, который мог разрешиться сейчас вот так – взрывчаткой в авто. Если бы знал, не дал бы разгореться: предупреждать легче, чем лечить… «Ладно, это потом», – подумал Петр.

Не волноваться.

Бомбы бывают разные. Самые распространенные – вовсе не с таймером, как в фильмах. А такие, которые активируются телефонным звонком или смс. Если бы Бориса действительно хотели хлопнуть, тот бы Петру и позвонить не успел – был бы уже раскидан мелкими брызгами по Лубянке.

Хорошо.

Это не значит, что пукалки в машине не может быть. Работа Петра заключалась в том, чтобы подозревать худшее. Возможно – все. Даже похищение инопланетянами.

Он не думал, что Бориса хотели взорвать. Но попугать – запросто.

Мозг как будто отключился от всего ненужного, отсек «белый шум»: Москву, летящий мимо поток машин, Бориса, асфальт под ногами. Весь сосредоточился на ощущениях в кончиках пальцев, до предела обострил зрение. Само время как будто замедлилось.

Безопасность – это рутина. Рутина – это точное следование протоколу – порядку действий, который составили хорошие люди. Например, Бари Дахан, бывший офицер. В Израиле знают, что такое опасность – и ее сводная сестра безопасность.

Петр строго следовал протоколу, преподанному Бари. За что Борису большое спасибо, так это за то, что на образование он не скупился. «У меня мама с папой школьные учителя – раз, а два – эти деньги я трачу ради себя, а не ради тебя», – отмел он все «спасибо» Петра, оплатив поездку к Бари в Тель-Авив.

– Ну что? – подал голос Борис.

Петр чувствовал, что подмышки взмокли. Он-то был совершенно спокоен – тело нервничало само, не мешая сознанию. Просто выдавало сумму физиологических реакций, так же ненужных ему сейчас, как отпавший в процессе эволюции хвост.

Чисто. Теперь можно открыть капот.

Петр знал, что сделал все, как учил Бари. На случай, который даже Бари не учел, он знал, что если рванет, то он ничего не успеет почувствовать. Еще раз сказал самому себе: если бы хотели взорвать, давно бы уже взорвали. Но все равно было жутковато.

Щелчок. Крышка плавно ушла вверх. Чисто.

– Порядок, – ответил Петр.

Это было приятно: не хотелось думать о том, какая началась бы канитель, если бы пришлось вызывать полицейских саперов.

– Жучок? Жучок был? – тянул шею Борис.

– …Погоди, – только сейчас понял Петр. – У нас тут что – на повестке дня жучок?

Борис вздохнул.

– Господи боже мой, – иронически пробормотал Петр, захлопывая капот, отряхивая руки: – А я уж обрадовался: думал, мы сейчас по старинке рванем – удивим Москву. Как в лихие девяностые.

Но Борис был мрачен:

– Уверен?

– Насчет чего? Что удивили бы Москву? Ну да. В общем.

Востров хоть и мудак, но даже мудак заметит: сейчас все культурно – дети в Кембридже, жена собирает современное искусство, а не туфли (туфлями уже наелась), в выходные – в театр.

– Что нет жучка или типа того? – не подхватил насмешливый тон Борис.

– Маячок бы засек.

– Точно?

Фарш в машине был что надо: при желании можно было даже задраить салон так, чтобы никто не мог перехватить телефонный разговор.

– Ну как тебе сказать. Если есть, то тогда это уровень, на котором устраняют глав государств.

На лице Бориса проявилось беспокойство.

«Здорово психанул старичок. Совсем шуток не понимает», – посочувствовал Петр.

– Но это вряд ли, – заверил он шефа. – Ты все-таки не президент США и не израильский премьер-министр.

Борису не понравилась мысль… Нет, что-то другое не понравилось. Петр посмотрел, куда смотрел Борис. В ближайшей к ним линии сбавил ход черный угловатый автомобиль в полной тонировке. По низкой осадке Петр понял: бронированный. Неуклюжий урод, когда-то объявлявший всем о крутизне владельца, как красный зад у альфа-павиана, но уже и в «нулевые» смотревшийся в Москве как-то странно. Не то что сейчас. Сейчас он смотрелся карикатурно.

Тонированное окно напротив заднего сиденья двинулось вниз.

Ни Борис, ни Петр ухом не повели. Не говоря о том, чтобы присесть или кинуться навзничь, из зоны обстрела. Оба знали: если из окна суждено высунуться стволу, автомобиль не стал бы тормозить. Ковбои бьют на скаку. Несколькими очередями из «калашей».

Стекло опустилось. Повисла улыбка – доброжелательная и отдельная от владельца, как улыбка Чеширского кота.

– Все хорошо? – поинтересовался Дюша. – Помощь не нужна?

Позади него истерически выли, лаяли гудки – громоздкая машина застопорила движение на оживленной полосе.

– Все отлично, – заверил Борис.

– Пошел на хуй, козел, жене своей погуди, – без выражения произнес Дюша тем, кто там, позади его машины, бил кулаком по клаксону. И к Борису: – Хорошо, когда все хорошо.

Стекло бесшумно скрыло его. Катафалк отчалил.

– Ты уверен, что все чисто? – опять спросил Борис раздраженно.

– Я ничего не нашел.

– Или они работают лучше, чем ты!

– Или у кого-то паранойя.

Борис помолчал. Распорядился:

– Поезжай дальше на Леше.

Водила – Леша – тотчас ожил, двинулся к своей дверце. Сам Борис не двинулся.

– А ты? – окликнул его Петр. – На метро?

Подколы помогали Борису прийти в себя. Вот и сейчас: не сразу, но помогли. Лоб у него разгладился.

– Я твою возьму.

Боится слежки, понял Петр. Не покушения, – как он было подумал, застав Бориса на цыпочках у машины. Боится, что кто-то узнает о нем то, чего не должен. В нашу уютную эру цифровых технологий информация – главный продукт, она же – главное оружие. А кто не боится? Секреты есть у всех.

– Нам пора это обсудить? – спросил он Бориса.

– Нет.

Петр бросил ему ключи, Борис поймал. И приподнимая пальцами брюки тем движением, каким в старину дамы приподнимали длинные подолы, ворча «свинство», двинул к машине Петра.

8

Лешу Петр тут же отпустил, и тот, обрадованный внезапным дембелем среди рабочего дня, который у Бориса обычно затягивался к полуночи, уехал домой – действительно на метро.

Москвичи, настоящие москвичи, ругали последние городские обновления. Петру они нравились. Стало удобнее, это надо признать. А что прежняя Москва ушла… А там разве было что портить или о чем жалеть? – искренне не понимал Петр: это же не Питер.

Место на парковке он нашел быстро. Нет, подумал он, вынимая ключ, расплачиваясь за парковку: стало лучше. Лет пять назад он бы точно предпочел поехать к театру на метро, вместо того чтобы наматывать круги в аду узких и кривых односторонних улиц, тыкаться, лезть колесами на тротуар, – ну уж нет, спасибо!

Петр потянул на себя высокую и тяжелую, как шкаф, дверь. Охранники на служебном подъезде сегодня были другие. Но тоже в костюмах, вежливые и подтянутые.

Петр протянул временный пропуск, выписанный Кирилловым для «консультанта» (как он предпочитал называть Петра в совместных похождениях) на два дня.

– Сюда, пожалуйста, вещи, – показал охранник на стол.

Петр выложил один телефон, второй… На третьем стражи не выдержали.

– Важная персона, – усмехнулся парень в будке.

– Или в дамах запутался, – тихо отозвался его напарник, глянул на Петра с хитрой искрой в глазах, подмигнул. Вроде и обхамил, но вроде и шутка. Пригласил жестом:

– Пройдите в рамочку, пожалуйста… Благодарю.

«Культурные, театр стерегут», – хмыкнул про себя Петр.

– Телефончики свои не забудьте, – ласково, но с насмешкой напомнил охранник.

Тот, что в будке, посадил погашенный пропуск Петра на кол – к остальным, бумажки топорщились на железной спице.

«Бездельники», – беззлобно проворчал Петр, рассовывая телефоны по карманам: молодые мужики, наверняка сатанеют от скуки.

– Что? – даже привстал со стула охранник.

– Спасибо, говорю. Что напомнили.

– Куда идти – знаете? – крикнул ему в спину охранник.

Петр, не оборачиваясь, показал ему пальцами: о’кей.

Увиденное Петра не то чтобы удивило. Не то чтобы он чего-то ожидал. Но немного разочарован все-таки, да, был: от театра хотелось чего-нибудь понаряднее. Нет, понятно, что днем люди репетируют, не разгуливают в гриме и костюмах. И все же. Одеты все были так, как будто состязались, кто расхристаннее: какие-то растянутые кофты, шаровары с низко висящей задницей и мотней между ног, сползающие толстые гетры. Какой-то парень присел прямо на пол, снял с ноги гетру, завязал на шее – получился шарф. Петр переступил через его длинные ноги – тот даже не подумал их подтянуть.

Из-за закрытых дверей вырывалась какая-то особенно залихватская музыка – Петр невольно представил себе: салун, дым кольцами, тапер лупит по клавишам. Дверь приоткрылась, выплеснув бряцанье и треньканье: много света, худенькие девочки одинаково присели, раздвинув колени, одинаково шаркнули ногой в бок, рука изнутри тотчас потянула и захлопнула дверь.

Мимо него люди сновали по коридору, не глядя, но все-таки косясь. Он шел по коридору с таким чувством, будто он на главной улице деревни, где все друг друга знают и чужака видно за километр.

Петр ловил на живца. Долго ждать не пришлось.

– Вам кого?

Тоненькая рыжеватая девушка в розовой тесной кофточке, охватывающей талию крест-накрест. Узел на затылке забран под черную сеточку. Петр сразу понял, кто перед ним. Местное СМИ, если можно так сказать. В любой конторе есть. Человек, для которого собирать и передавать дальше сведения так же необходимо, как дышать. Часть физиологии. Такие всегда клюют первыми. Петр сверкнул ламинированным разворотом – и тут же спрятал удостоверение, которое все равно никто никогда не изучал. Да если бы и прочитал, то там стояло столько пугающих обычного гражданина слов вроде «безопасность», «контртеррор», «федеральный» и совсем маленькими буквами «консультант», с лиловой двуглавой печатью на фото (Петр на нем специально сделал будку посуровее), что никто даже не врубался, что имеет полное законное право послать Петра подальше – и ничего за это не будет.

– А, – сказала девочка, – понятно.

– Вы на спектакле вчера в театре были?

– Это на вводе Беловой, что ли? А что случилось? – глазки блеснули.

– Когда в зале был президент, – веско заметил Петр, увидел: подсечка, есть! Добавил: – Строго конфиденциально. Мы можем поговорить, чтобы никто не слышал?

Петр, слегка презирая себя за дешевые кривляния, изобразил, что оглядывается исподтишка. Но комедия удалась.

– Ну есть одно место.

9

Маша, так ее звали, села на металлическую жердочку. В полумраке блестели глаза, сережки и ноготки.

– А мы где? – спросил Петр.

– Под сценой.

Петр сдвинул брови:

– Это надежное место? Вы же понимаете, Маша, когда речь идет о спектакле, на котором был президент…

Повесил на конце фразы вескую паузу. А сам подумал: «Ы-ы-ы-ы-ы, Пушкин, лопни мои глазоньки».

Маша понимающе кивнула:

– Что вы хотите узнать?

Было ясно, что узнать хочется ей: кто, зачем, что, кому. Даже нос у нее будто стал длиннее.

– Как прошел спектакль.

Маша пожала плечиком в розовой мохеровой кофточке.

– Хлопали.

– Ну а для вас лично, Маша, спектакль хорошо прошел?

– Ой, нервно.

– Правда?

– Да, с самого утра какая-то жопа.

– Даже так?

– Как сглазил кто. Может, Белова и сглазила. До нее такого не было. Чтобы сразу все. Все наперекосяк. Сначала репа…

– Репа?

– Ну репетиция.

– Ага.

– Да, прямо на репетиции чемоданы привезли, которые в Лондоне потерялись. А они не потерялись. Все сразу стали думать не про порядок, а как бы поскорее сбегать барахло забрать. Потом пожар.

– Пожар? – но подталкивать Машу не требовалось, она трещала без остановки:

– Ну не, потом поняли, что не пожар. Но уже, конечно, набегались, остыли. Потом опять потопали наверх. В лифты типа нельзя. Ну а чего нельзя – ведь не горит? Бред вообще-то… Ноги только забили. По лестницам-то столько ходить. Вообще!.. Потом костюм у Беловой был какой-то стремный. Из Питера, наверное, свой приволокла. Ей теперь типа можно все.

– Почему?

– Ну типа она прима. То есть не прима. Прима – Вероника. Но Вероника – как бы не прима.

Петр схватился за металлическую рейку, как будто это могло помочь не двинуться башкой вслед за этим причудливым рассказом.

– В каком смысле?

– В смысле – не сам костюм. Костюм нормальный, ей же Вероничкин отдали. А диадема – не как наша. Очень стремная. Питерская, наверное. Но туры все вышли, все поддержки тоже хорошо, прыгала прилично. Только диадема стремная… Не знаю, что там президент после всего этого подумал, – заключила она. И с надеждой посмотрела на Петра: теперь его очередь.

Он только собрался сказать, как…

– Да! – вдруг снова ожила она, словно внутри щелкнуло, сошло колесико: – И потом кто-то позвонил и сказал, что в театре бомба.

– Так-так, – опять изобразил агента на секретной службе его величества Петр.

– Но это была не бомба, как обычно. Все на уши встали. Антракт задержали. Я и так весь день после этих лестниц думала, как там мениск. А тут еще Верка Марковна прямо перед выходом ко всем девочкам пристала: кольца снимайте, сережки снимайте. Прикиньте?

Петр почувствовал, что теряет нить. Чемоданы, которые опоздали, пожар, который не пожар, диадема, которая не диадема, бриллианты, которые нельзя показывать, хотя их никто не видит, бомба, которая не бомба… Эта кувыркающаяся чехарда ехала по его голове, перемалывая мозг в фарш.

– Зачем?

– Чтобы на сцену никто не вывалил в своем. Раньше всем по барабану было вообще-то. Они после Лондона суетятся. Каждый день новые правила. Идиотизм, вообще-то. Кто там что из зала видит? Даже в бинокль. Лучше бы за дверью следили, чтобы чужие дети за кулисами не бегали.

Петр вскинулся:

– Вы тоже видели за кулисами ребенка? С кем он был?

– Девочки говорили. У кого-то из зрителей за кулисы убежал.

«У кого убежал, девочки видели?» – не успел спросить Петр. Маша быстро осведомилась:

– А что, ему спектакль не понравился?

– Кому? Ребенку?

Маша распахнула большие глаза:

– Президенту.

Петр сделал морду кирпичом. Маша глядела, как лисичка на выводок цыплят:

– Это ведь для него Белову срочно вместо Вероники поставили?

Ответа у Петра не было.

– А если я вам, Маша, скажу доверительно, что это государственная тайна?

Разговор следовало вернуть к ребенку за кулисами и «девочкам», которые его видели. Может, они и няньку засекли? Невозможно прийти в театр и уйти незамеченной. Кто-то Ирину видел. Но Машу было не сбить.

– Я так и поняла. Как сказали, что будет президент, так Вероника якобы и заболела.

Петр опять поразился диковинной логике.

– Это же был Вероникин спектакль вообще-то, – трещала Маша. – У Беловой для него даже костюма не было своего. Вероникин отдать пришлось.

– А девочки… – опять попытался Петр.

– Девочки говорят, портнихи прямо на ней лиф ушивали. И расставляли, – Маша смачно и злорадно подчеркнула: – в плечах…

– А как…

Лицо Маши посветлело:

– Ой, ну это вы у портних спросите – как. Думаю, стремно.

– Маша, – позвал ее из прекрасного далека Петр, – а как мне найти – девочек?

– Каких? – тотчас насторожилась она.

Чтобы смягчить, Петр попробовал пошутить:

– Которые знают все.

Ошибка, мгновенно понял он. Все – знает только она сама.

Маша надула губки. В глазах холодок. Слова были проложены льдом:

– В режуправлении спросите.

Спрыгнула с жердочки. И была такова.

– Маша! – крикнул в полумрак Петр. Тут же стукнулся головой о металлическую трубку, та ответила гудящим звуком.

«Елки, – потер лоб. – Тут бы живым выбраться».

10

Как только перед ней мелькнула пресловутая корочка с неприятными словами и еще менее приятной физиономией Петра, она тут же вынула из сумочки сигареты.

– Нет, посторонних я за кулисами не видела. – И тут же сообщила: – Вообще-то курить нельзя.

Проворно встала на стул, показав стройные ноги, потянула за шпингалет высокого окна.

– Но вы курите?

Она спрыгнула, оправила узкую юбку.

– А у меня работа нервная.

В приоткрывшуюся щель врывался уличный шум.

– Нервная?

– А что?

– Я думал: театр, – протянул Петр. – Культура, красота. Успокаивает нервы.

Ольга Николаевна то ли кашлянула, то ли издала смешок.

Ей могло быть сорок, но с таким же успехом и под пятьдесят. Мелкие морщинки на лице могли быть от курения, но могли быть и от возраста.

– Ольга Николаевна…

Она перебила:

– Ольга – можно.

На столе у нее завибрировал, толчками пополз телефон. Она легкомысленно махнула рукой «подождут», кокетливо выпустила дым.

Петр привычно суммировал ее внешность для милицейского протокола. Зыкина Ольга Николаевна, заведующая режиссерским управлением балета, возраст около сорока, рост примерно метр семьдесят, сложение худощавое, волосы короткие светлые… Вообще, что-то кроличье в лице – наверное, из-за розоватых век и бледных ресниц. Только сами глаза – кстати, светло-зеленые: глаза не грызуна, скорее мелкой хищницы. Одежда среднего ценового сегмента: Zara, подпертая Ralpf Lauren, практично хапнутым на распродаже или в аутлетах. Что соответствует зарплате. Значит, ни тайных пороков, ни дополнительных источников дохода нет. Особых примет тоже.

Ольга заметила его взгляд, но истолковала по-своему.

– Между прочим, я замужем, – кокетливо предупредила.

– Я убит.

Она поперхнулась дымом. Прокашлялась сквозь улыбку:

– Ладно. Живите.

– Ольга Николаевна…

– Ольга.

– Ольга, – тут же исправился он. – Вот вы режиссер.

– Технически говоря, я не режиссер – я менеджер. Планы, афиша, расписание, явки, репетиции.

– Понятно, – отозвался Петр: – Я, конечно, все себе не так представил.

– А что вы представляли? – кокетливо отозвалась женщина.

– Я думал, вы тут типа, ну не знаю – Тарантино, – подыграл ей Петр: он бы охотно назвал имя всемирно известного режиссера-женщины, но без подсказки гугла не смог. – На двери у вас написано – режиссерское управление. Так я и подумал…

Телефон у нее на столе опять ожил: пополз, гудя. Она сбросила звонок, не глядя.

– Культура, красота, это да. Хватает. Само собой. Чего не хватает, так это четкой организации. Ее всем не хватает.

Петр понял: надо еще сиропа на самолюбие.

– Понимаю. Большой корабль, большое плавание, – он постарался, чтобы в голосе звучало уважение.

Ольга затягивалась, скосив глаза на раскаленный кончик сигареты, как будто это помогало вытянуть драгоценный никотин. А потом – щурилась на Петра. «А очки надевать, конечно, при мне не хочет», – понял он. На столе заметил два футляра: оптическая оснастка Ольге Николаевне требовалась и для чтения, и чтобы смотреть вдаль.

– М-м-м, – промычала Ольга в знак согласия, губами она сжимала сигарету, дым сквозняком бросило обратно в кабинет, Ольга замахала рукой, выгоняя его обратно в Москву. Потом перехватила сигарету пальцами и добавила: – …большие проблемы.

– Это вы о вчерашнем спектакле?

Рука Ольги остановилась, голос звучал по-прежнему доброжелательно, но уже на другой ноте – профессионально-компетентной, настороженной:

– Да, вчера весь день как-то наперекосяк, – все же признала она. – Бывают такие дни, знаете ли. Завихрения магнитных полей.

Петр решил ясно дать понять, что с ним такие номера не пройдут и такие объяснения – не устроят:

– Из-за чего именно наперекосяк? – И стал забрасывать ее фактами: – Из-за повышенной охраны зала? Из-за пожарной тревоги? Из-за потерянных чемоданов? Или потому, что одну балерину заменили на другую?

На щеках Ольги появились два розовых кружочка. На самом деле, красные лампы, вспыхнувшие внутри: тревога! Петру показалось, что он прямо видит, как у Ольги за радужными оболочками глаз зарождается паническая Пригодная Версия.

– Ну, – потянула Ольга, выигрывая время для ответа.

И тут ей повезло – в дверь просунулась голова с волосами, зализанными в дулю на макушке:

– Оль, ну ты что, не слышишь? – сказала женщина. – Сама она была полная: большой шар задницы и средний шар туловища объединены в массивное целое длинной юбкой и длинным свитером. Крошечная дуля наверху конструкции казалась архитектурной шуткой. – Звоню тебе, звоню, – пожаловалась женщина, с любопытством разглядывая Петра. Сообщила: – Люба-Астрахань пришла. Она в оперном сейчас.

Явно гадала, что за незнакомый мужик пасется в балетном режуправлении, и что за разговор у них тут наедине.

– Хорошо, хорошо, – выпроводила ее Ольга.

Момент для атаки был упущен. Ольга уже нашлась:

– Все всегда немного нервничают, когда на спектакле… высокие гости.

Петр сменил тактику.

– Ну, могу сказать, что из зрительного зала ничего заметно не было, – любезно заверил.

– А вы были? – удивилась Ольга.

Петр сделал лицо «мы же с вами понимаем». Что бы это ни значило. Обычно все делали вид, что поняли. Сделала и Ольга:

– Ах, ну да… – спохватилась она.

– Только разве что антракт задержали, – уточнил Петр.

Ольга явно успокоилась – как будто неприятный разговор отошел от края пропасти, заметил Петр. Но что бы ни было в этой пропасти, оно его не интересовало. У них своя жизнь. У него – своя работа. Главное, о полиции в театре Ольга как раз не прочь была поговорить:

– Да уж. Кто-то из сотрудников театра ребенка с собой привел, а тот убежал. И мамаша придурочная сразу давай в полицию звонить.

«Еще одна версия, – подумал Петр. – Забавно».

Ольга покачала головой, расплющила окурок:

– Можно подумать, ребенок куда-то из театра может деться.

– А может?

– Конечно, нет! У нас режим пропусков. А когда в театре президент, даже два. Вы представляете, что здесь творится?

– Я-то? – многозначительно подмигнул Петр.

Ольгу это успокоило.

– А кто-то из девочек видел этого ребенка? Мамашу его?

– Да вы сами у них поспрашивайте, – уже совершенно свободно держалась с ним она. Видно, успокоилась.

«Наверное, это хорошо?» – подумал он. Наверное, не очень. Он что-то упустил.

– Зайдите в гримерку кордебалета. Там точно кто-то что-то видел и знает.

Петр учтиво распрощался.

В коридоре замедлил шаг… Она сказала что-то важное. Что проскользнуло в разговоре. Что?

– Вас проводить? – услышал он позади голос Ольги. Обернулся. Она стояла в дверях. На этот раз в очках. Бдит, понял Петр.

– Нет-нет, спасибо.

«Все здесь прямо рвутся меня провожать».

Входя в лифт, он обернулся: Ольга все еще смотрела, туда ли он пошел, как ей рассказал. «Все, у меня тоже паранойя, это заразно. На самом деле, я ей просто понравился». И смотрела, пока двери лифта не сомкнулись.

Петр, не чувствуя движения кабины, разглядывал кнопки этажей, магнитный ключ для чтения карт-пропусков. Тронул пальцем твердые пластмассовые губы ключа. «Интересно, то есть не на каждый этаж может попасть кто угодно», – подумал он.

Двери лифта снова раскрылись, и Петра впервые поразила людность, даже толчея в коридорах. Пахло старым потом, духами и канифолью. Здесь обитал кордебалет – низшая, но самая многочисленная ступень балетной иерархии.

11

Поговорив с сыном, Вера успокоилась. Все хорошо. Все, все хорошо. С сыном у нее всегда было так. С самого начала. Она прижимала к себе маленькое, податливое пухлое тельце и сразу чувствовала, какой ее охватывает покой: все, все хорошо.

Вот с дочерью не так. Любовь, да. Конечно. Еще какая. Вера всегда боялась, что на Аню набросится собака, хотя собака во дворе была одна – соседский терьер, толстый от старости. Боялась, что ее ударит на площадке другой малыш. Или, не дай бог, обидит взрослый. Вера знала, что задушит собаку руками. Пнет чужого ребенка ногой. А про взрослого даже лучше не думать, что она с ним сделает. Быть матерью по-своему легко. Сомнений – нет. Совести, стыда – тоже. Представляя худшее, Вера почти видела, как у терьера вываливается из пасти синеющий язык, почти чувствовала пальцами, как ломаются горловые хрящи. Вот что такое материнская любовь. Ты всегда представляешь худшее.

Но к счастью для собаки и ее владельца, терьера больше интересовало собственное мочеиспускание, чем что-либо еще: он с трудом выдавливал на грязноватый городской снег несколько зеленых капель и плелся дальше.

Когда Вера прочитала «Анну Каренину», ее поразило, как там написано в одном месте про Анну и ее детей. На первого ребенка, хотя и от нелюбимого человека, было потрачено столько сил, что ему досталась вся любовь. А дочке от любимого Вронского – нет. Вера тогда заложила страницу пальцем и задумалась.

Как будто про нее – и вместе с тем не совсем про нее. И Витю, и Аню Вера любила, это без сомнений. Но разве можно любить детей по-разному? Любовь к первому ребенку, сыну Вите – успокаивала, была опорой, наводила в душе покой и гармонию. Любовь к Ане – баламутила, поднимала со дна страх и беспощадную ярость: страшнее самки зверя нет… С ее разными чувствами к отцам двух ее детей это как-то связано?

На других жен Вера точно была не похожа. На большинство, во всяком случае. Читала то, что упустила в юности. Всегда старалась узнать побольше. Интересоваться. Раздутые губы, татуированные брови, крошечная собачка, нарощенные волосы, каблуки, еще больше удлиненные ортопедической на вид платформой, в руке громоздкая угловатая сумка, – у Веры ничего этого не было, даже когда такое (хотя бы что-то одно из перечисленного) было у всех. Сумки, за которыми надо записываться в очередь в бутике, прежде чем выложить несколько десятков тысяч баксов, казались ей старушечьими и потому похожими на гроб. Розовый или сиреневый? – тем хуже.

И поэтому она очень удивилась, когда Борис ей именно такую купил.

Удивилась и встревожилась. Сам Борис такое знать не мог. Его, конечно же, просветили. Что, не понятно, что ли?

Вера прямо слышала эту стерву с ее тонкими и толстыми намеками. Тварь поганая ему, наверное, уши прожужжала, что, мол, ее такая сумочка очень бы порадовала. Но Борис есть Борис. Выцедил из дешевых манипуляций единственный факт. И тут же применил, как считал нужным. Купил подарок жене. Ее мать всегда говорила: если мужик тащит букет, значит виноват, и чем больше букет, тем больше виноват.