Читать книгу Уна дышит эвкалиптами - Юна Летц - Страница 2

…Все было хорошо, пока он не начинал чувствовать, что его выбрасывает в ту незнакомую степь, где нет ни одного близкого человека и ни одного явления, которое можно было бы принять за праздник, и нет способности двигаться. Когда он из светящегося дерева леукадендрон переходил неминуемым образом в растительную овцу, это был другой человек, и не человек вовсе, но такое образование. Он висел на своей растительной пуповине, соединенный с тем, что не мог изучить, потому что ел это. Собрав силы на то, чтобы поднять голову, он видел, что вокруг серое уныние, которое никак не перекрасить интерпретацией – это пустырь, страшный и совершенно непригодный для осмысления. И он чувствовал, как в нем вздувается вата, как он шерстится от возмущения, что его, такое благородное серебряное дерево, заставляют висеть в ограниченных условиях без должной причины. И он висел там, надутый как растительная овца, и иногда смотрел по сторонам, ожидая, что вот-вот его придут спасать, а потом наступала ночь, и он засыпал. А когда просыпался…

Он снова оказывался в том же доме и шел на работу на кухню, и включал zoom, и начинал общение с людьми в виде прямоугольников. И у него не было возможности встать, он сидел весь день на этом стуле, как приросший, и поднимал престиж компании.

– Тошно.

Главное, не сказать вслух.

-–

…Все начинается с растительных овец, потому что столько лет они не давали ему покоя. Эти мешки с завитушками являлись к нему в любое время суток, катились из своих овечьих миров прямо к нему в голову. Они томили его своим недовидом, сколько приятных разговоров было испорчено из-за этих овец. Он так мечтал о них написать, что это просачивалась во все его дела, что бы он ни делал, там непременно показывалась шерсть. Овцы заглядывали в названия его отчетов, они попадали к нему в стол в виде отдельных записей, пучки их шерсти были в переписке с друзьями и поздравительных открытках – как можно было это вынести? Но что было делать: ни один журнал не хотел статью о растительных овцах, никому это было не нужно. «Да уйдите вы уже из меня, наглые и вовсе не существующие мешки!» – так он кричал и бегал из угла в угол. «Хватит уже, надоели, шли бы в свое растительно-животное царство…. Отцепись, отцепись овца!»

Но они оставались, как наваждение, сидели с глазами, полными недосмысла и жаждали – только представьте себе, эти вымышленные создания, эти эфемерные животные – жаждали быть написанными! И что они о себе возомнили. Пухлые, нелепые, растительные и вовсе абстрактные!

Гобелену и так было несладко. Он тогда работал агентом коммерческого толка, и так ясно угасал на работе – но это был в некотором роде план: угаснуть, чтобы перестать различать контуры этой несправедливости, которая наехала на него как трактор с каменными колесами. Он хотел писать книги, ходить по музеям, посиживать в парках с альбомом искусств, но вместо этого он продавал очки, невероятно космические, но больше в плане цены. Пара таких очков могла бы полгода кормить небольшую семью в провинции, но в этом мире все разделено по уму, логику которого постигнуть непросто, и он должен был влюбиться в эти очки как в собственную историю, и он, конечно, влюбился, потому что очки из титана – самая незаменимая вещь в природе. Неясно, как вы до сих пор без них обходитесь, наверняка, это какая-то ошибка или просто недоразумение. В это он верил, а вот в то, что однажды сможет написать про растительных овец и текст опубликуют, уже не очень.

Отчего, вы спросите, у него было такое странное имя – Гобелен? От впечатлительности. Во времена дорабовладельческой неги, когда за тексты еще платили, и он мог иногда читать – не только этикетки на стиральном порошке, но и книги, он взял себе этот псевдоним, оказавшись под большим вдохновением от истории жизни художника Ильяма Гобелепса, который с равной харизмой издавал книги и пледы для стульев с узорами из манускриптов (в итоге получался арт-объект, творческое заявление).

Гобелен был бы хорошим негром, судя по имени, но ирония в том, что не было никакой «бы», он был в рабской зависимости от работы, которая подразумевала животный труд, который мог совершать любой, даже не приходя в сознание.

Чтобы перейти от состояния темнокожести в состояние белой пушистости, потребовалось огромное число дней, которые он терпеть не мог за их одинаковость, во все эти дни он боролся с нелюбимым делом, и это дело все больше разрасталось, казалось, работа съест его, и ничего не останется. Так, постепенно, из негра, который работал и жаловался, он превратился в смиренный цветок под названием vegetable lamb, который стоял на своей пуповине и ел то, что было в зоне доступа. Сил ему хватало только на то, чтобы справляться с нелюбимой работой, а потом выходить из этого неправильного состояния, чаще всего при помощи алкоголя.

Но потом он перестал пить и попробовал стать просветленным. Как-то он начитался духовных постов, и ему вдруг открылось, что люди прекрасны. Он выходил на балкон, смотрел и видел, что раньше это была масса, гогли, но вдруг из этой массы начали высовываться люди, и у каждого оказалось какое-то умение, и все были такие хорошие. Год или два он пребывал в полной эйфории, видя торжество гуманизма и развитие человечества, но потом в какой-то момент его вытошнило, и он вернулся в свое обычное состояние.

Каждый день, покорно как раб, он вставал и шел на свой стул, на котором происходила медленная казнь. Гобелен хотел писать книги, но занимался маркетингом. Он жаждал метафор, но получал отчеты о продажах. И день за днем снова и снова – серое-серое пространство жизни. Он висел на своей растительной пуповине и не мог сойти.

-–

А потом началась пандемия, и его уволили. Он подумал, что сейчас умрет, перестанет жизнь, потому что ему надо было платить за квартиру и покупать еду, а помощи никакой не предвиделось. Он пробовал искать работу, но это не помогло. И тогда он подошел к кошельку и посчитал деньги. Он сможет продержаться две, а то и три недели. Он сможет написать рассказ! Про растительную овцу! Он сел и написал.

И когда это случилось, он вдруг встал и пошел. Ох ходил по комнате на двух ногах, как совершенно свободный человек. Он был не рабом, но был вселенной, миром, который встал и пошел, чтобы освятить тайны и показать другим, что человек – это сила, что он может выломаться из судьбы, выбраться из овечьей сущности, восстать против правил и жить, жить, жить.

– Я выбрался, выбрался!

Он сидел перед ноутбуком и смеялся. Холодильник был пуст. Улицы были пусты. Зато он был полон.

Он закрыл глаза и представил, что он агнец, но только божественный. Он представил, как он бежит по лугу, и люди видят его и смеются, а кто-то даже потрогал рукой – ребенок, и волоски на его шерсти звенели, и ребенок смеялся. Он бежал и бежал, пока не взошел на холм, и потом на гору. И он встал там и смотрел вверх, и говорил: «Папа, ты хотел забрать меня в жертву во имя всех художников, чтобы люди увидели, что прямо сейчас убивают писателей, убивают всех, кто хотел бы работать со смыслом, – и вот я пришел. Ты можешь убить меня совсем, а можешь взять меня в свои деятели, позволить мне действовать от твоего имени». И большой кудрявый Отец-баран сказал: «Ты так мне доверился, что я дарю тебе мир, где писатели смогут работать писателями, где будет жизнь для людей с талантом, а не просто выживание. За твою смелость я дарю тебе свободу – пиши. Вся эта пандемия была для того, чтобы вернуть людей к главному, к тому, что нет ничего дороже смысла. Иди, сын мой, ты можешь действовать от моего имени».

…И Гобелен открыл глаза и понял, что он не хочет есть. А спать может прямо на улице, ведь сейчас лето. Он поставил копыта на клавиши ноутбука – и это опять были руки. Буква за буквой он обретал человеческий облик. Пока наконец целиком не стал тем, кем всегда хотел быть.

-–

…Эта легенда, вероятно, пришла в Западную Азию и Восточную Европу из Индии, а древние греки с радостью сделали этот миф более поэтическим. В трудах греческого историка Геродота хлопковая обивка корсета, присланного из Египта, упомянута как «шерсть деревьев». В древних еврейских текстах, средневековой литературе и поэзии, философии и научных размышлениях эпохи Возрождения – всюду появляется это знаменитое овцевидное растение: Borametz – скифский агнец, животное-дерево, миф на стебле, он же – символ. Позже его будут трактовать как сообщение о жрецах, подвешенных в невозможности действовать. Как призыв для человечества – оглянуться и увидеть облака овец, то есть людей, которые не могут стать теми, кем им они родились.

Если вернуть писателей и художников к делу, мир станет более здоровым. Правильно я говорю, Пап?

-–

«Да».

Твой Б.

-–

Гобелен держал гонорар за рассказ в руке и глядел в окно с улыбкой, похожей на благоговение. Деревья были зелеными и сильными. Улица была полна людей.