Читать книгу Небесный пекарь - Юнис Александровна Виноградова - Страница 2

Если кто-нибудь будет любить меня после смерти, пусть об этом промолчит.

В. Розанов

Лестница – именно это укрытое деревьями место было прибежищем любителей запретных трав и алкоголя – это мы знали лучше, чем кто-либо. Ведь здесь прошла наша с Елисеем юность, то время, когда нас уже никто не ждал дома. Ветхая, петляющая, отмытая дождями и опаленная солнцем до светло-серого цвета. В ней уже не хватало чуть не каждой третьей ступени: нам приходилось брать попутчика под руку и вместе делать комически гигантский шаг над ямой, над темнеющей внизу пожухлой травой. Мы собирались здесь после школы, и от страха, что нас застанут с сигаретами, нам становилось еще веселее. Она вела в заброшенный, мертвый райончик, «пряничный городок», как его принято было называть.

Теперь я специально прихожу сюда, потому что знаю, что тут можно застать их: на площадке, поставив ногу в чёрном, до колена прошнурованном ботинке на погнутую нижнюю перекладину перил, стоит Хлоя, со своим вечным отстраненно-печальными видом. Здесь, лицом к ней, потягивая что-то из бутылочки, которую припрятал за пазухой, как бы загородив для девушки путь к отступлению, стоит – никак не разберу, то ли надоевший ей спутник, то ли надсмотрщик – отвратительный долговязый Джад.

Пожалуй, я единственный, кто гуляет здесь в это рассветное время просто так, не потому, что ему требуется попасть на работу из старого города в новый. Но и мне скоро нужно будет улизнуть в пекарню, и притом так, чтобы они не догадались, что я тоже тут, внизу, караулю, прислонившись к лестничной балке. Хлоя курит, медленно, машинально выдыхая кудрявый дым. «Когда она говорит по телефону, то всегда. Обычно, приходя домой, первым делом она… у нее была одна странность…» – обо всем этом я на самом деле даже понятия не имею, но хотел бы знать все о ней. С болезненным любопытством я выяснял эти вещи, тайком, так, что она вообще не догадывалась о моем существовании. Наверное, я и есть трус, ведь боюсь даже подойти к ней и заговорить, попросить сигарету, в конце концов. Но я чувствую, что должен это сделать – заглянуть в ее глаза, чтобы быть готовым встретить то, что ее ждет, может быть, завтра, может быть, через несколько минут. Возможно, то, что я следил за ней, но не приближался настолько, чтобы она заметила меня и невольно запомнила, было не очень честно по отношению к ней. Вдруг ей тоже любопытно было бы узнать обо мне всякие мелочи, которые знают друг о друге только друзья. Например, почему я никогда на ночь не выключаю в своей комнате свет, и в конце коридора тоже оставляю горящим ночник. Или почему у меня каждая комната запирается на ключ, точно они все принадлежат разным людям, хотя все ключи хранятся только у меня? Они лежат в ящике из-под кубинского сахара, даже это я мог бы рассказать тебе, милая. Но с чего бы вдруг это тебя заинтересовало? Ведь девушек вроде тебя не привлекает глупая Синяя Борода. И потом, нужно еще поискать двух людей, настолько разных, как мы с тобой. Такие как ты спят до обеда, медленно возвращаясь к жизни после ночи, каждая из которых перетекает в вечеринку, лениво ходят по квартире в шортах и тапочках, с растрепанной головой, нашаривают на полке пачку сигарет и, не завтракая, курят, бесстрастно поглядывая в окно или высунувшись из окна утлой лодки-лоджии. А в ответ на них пялятся бесконечные копии их домов, гигантских неровно расставленных свечей неведомого торта. И поэтому, если присмотреться повнимательнее, отвлечься от острого кончика сигареты (указывающей, по поверью, что тебя кто-то любит), и не щурить глаз, когда туда норовит влететь непрошенная пепельная мушка, обязательно заметишь в окне напротив еще одну надутую сову, приходящую в себя после ночного вылета в город. Так вот, когда ты только приходишь в себя, я уже шесть часов на ногах, принимаю продукты для утренней смены, замешиваю опару, когда за окном вместо неба все еще плоская чёрная доска. Потом – небольшой перерыв, можно выпить кофе, сидя на скамейке между стеллажами в кладовке, маленькой подвальной комнате без окон, но я почти всегда иду с ним в свою рабочую комнату, потому что она одна из самых светлых в доме. Когда оконное стекло словно заливает жирными синими чёрнилами, после многих часов замешивания, выстаивания и сажания хлеба в печь, я сажусь, наконец, на табуретку (руки звенят от усталости), и понимаю, что можно собираться домой. Сегодня я сбегу немного раньше, потому что мне нужно снова непременно увидеть тебя, а если вдруг ты не придешь на свое обычное место, то найти.

Я шел по тихому городку, сплошь состоящему из новеньких, невысоких зданий, полностью готовых, с еще блестящей на них краской, точно оставленных подсыхать старательным ребенком. Райончик этот, примостившийся между двумя поросшими лесом холмами, был идеален для жизни, но напрочь ее лишен, пуст, как бывает пуста декорация завершенного фильма. Подобие жизни можно было наблюдать здесь только по утрам и вечерам, когда люди шли через этот район по своим делам. И я бы принял его за выдумку, если бы не видел собственными глазами всякий раз, когда спускался по Уклону. Это узенькое, по-средневековому мощеное брусчаткой ущелье, над которым нависали укутанные сеткой дома-прокаженные, прорывалось неожиданно посредине в уютную, также ныряющую вниз и за поворот улочку, блестевшую праздничными огоньками новой, свежепокрашенной в красный и желтый маленькой гостиницы. Все подоконники ее были украшены еловыми ветвями, щедро припорошенными искусственным снегом, но ни в одном окне не горел свет. Я вообще не помнил, въезжал ли сюда кто-то когда-либо. За гостиницей пряталась еще вереница таких же пряничных домиков, дальше было раздорожье: одна узкая улица, еще со следами песка и прочего строительного мусора, вела мимо пустых зарешеченных витрин будущих банков и аптек к лубочно пузатой церквушке. Другая же, обнаруживая несколько дорогих особняков, окруженных садиками, и какой-то домик-замок с разноуровневыми переходами, внезапно обрывала это леденцовое царство на грязном пустыре, с жирной, разъезженной грузовиками грязью. Там были свалены бетонные плиты и ненужные больше размытые дождем кучи песка. Дальше, за этими странными барханами, стоял дом с ирисами, который я мысленно так называл из-за барельефа в виде семи тонких, болезненного вида цветков на фронтоне, прямо над входом. Он был тут, видимо, еще до всех прочих. А за ним уже шептались тёмной тяжелой зеленью деревца, росшие у подножия двух холмов; под сенью этих зарослей можно было вскарабкаться наверх. «В низине селиться плохо – комарье, болотный воздух», – вспомнились некстати неодобрительные слова, брошенные местной торговкой.

Мне повезло, я сразу заметил ее на площади недалеко от Дома с ирисами: она стояла рядом с уличными музыкантами, протягивая перед собой шляпу и предлагая каждому проходящему вознаградить их за нехитрую затею. Чуть позади нее парень со светлыми, растрёпанными волосами, по обыкновению глядя куда-то в сторону, не очень умело играл на флейте какую-то грустную мелодию.

Девушка заметила меня издалека, шагов за десять, и перестала водить свою шляпу перед быстро проходящими мимо людьми, которые в основном смотрели на этот тёмный головной убор так, будто им предлагали запустить руку в капкан. Музыканты с девушкой зарабатывали на этом самом месте, возле бордюра на пустеющей вечерней площади, уже не первый день. Именно там я заметил ее впервые, и она поразила меня тем, с какой грустной серьезностью выполняла эту работу, которая многим кажется недостойной – «пусть идут работать, вечно эти негодяи на пиво клянчат!». Обычно такой профессиональный проситель, аскер, старается быть приветливым и улыбчивым, чтобы понравиться прохожим, нередко у него заготовлены смешные, неожиданные фразы, или же он сам вытворяет маленькие забавные фокусы, пританцовывая под музыку, чтобы заполучить в свою шляпу побольше измятых бумажек.

Но она не стремилась этого делать. Она вела себя так спокойно и уверенно, точно все и так знали, что должны положить пару золотистых монеток в ее большую старую шляпу с полями. Она смотрела на проходящих мимо людей внимательным, очень пристальным взглядом черненых глаз, и была сама серьезность, выполняя как будто важный обряд. И странно, но это имело действие – то и дело кто-то, в основном мужчины, останавливались на минутку, чтобы опустить что-нибудь в протянутую шляпу.

Некоторые, как это обычно бывает, бросали кроме денег жетончики, жевательную резинку, конфеты, но купюры тоже попадались часто. Не верилось, но мне рассказывали, что за вечер такая команда могла собрать даже несколько сотен, которые затем честно делились на всех и тратились. Разумеется, на еду и алкоголь, о чем некоторые честно предупреждали на стоящей подле картонке. Все эти простые обычаи я знал еще из нашего славного прошлого. Проверив карманы, я тоже заготовил купюру – не слишком много, но и не оскорбительно мало – и двинулся к музыкантам по мокрой брусчатке. Я приблизился к девушке: большие глаза на бледном округлом лице с вечно смазанными вокруг них тенями, всегда серьезный рот, невыдающийся чуть вздернутый нос – это лицо производило такое впечатление, будто оно лишь случайно совпало с человеческими представлениями о красоте. Что касается меня, чем больше странного было в ее лице, рваных движениях, чёрной, отрицающей остальные цвета одежде, тем интересней она мне казалась. «Ненормальный тянется ко всему ненормальному, это ясно, как белый день», – подытожил внутренний голос, но я только улыбнулся его ворчанию. Не замедляя шага, стараясь напустить на себя рассеянный вид, как будто тороплюсь, я опустил в протянутую ею шляпу ветховатую бумажку. Она ответила мне небольшим ироническим поклоном. Я остановился возле музыкантов – мое подношение теперь позволит мне задержаться возле них чуть дольше, точно мне и правда нравится незатейливая игра двух музыкантов-нерях у девушки за спиной. На самом деле я пытался запомнить как можно лучше именно ее. Я прихожу сюда уже не впервые, но каждый раз – из-за нее. Мир сузился для меня сейчас до пределов ее хрупкой фигуры, одиноко чернеющей на блестящей мостовой. Зябкий вечер осторожно обнимает ее за плечи, за спиной бренчит фальшивым перебором гитара, но еще чуть-чуть – и я перестану слышать ее назойливый звон. Стараясь не встретиться с ее взглядом, я смотрю вскользь, на старую коричневую стену дома, но боковым зрением рассматриваю ее сочно-голубые глаза, глаза цвета лета, до которого еще так долго, которые тоже рассеяно блуждают по вывескам за моей спиной, в поисках следующего желающего поблагодарить за игру. Получив желаемую награду, она, казалось, тут же совершенно потеряла ко мне интерес. Хотя я понимаю это, но, будто загипнотизированный огоньком сигареты в маленьких белых пальцах, не могу оторваться, и с какой-то болезненной нежностью поминутно смотрю то на них, то на обветренные сжатые губы, жадно втягивающие дым. Дым и наше дыхание сливаются в одно облако, в котором мы стоим, одни посреди пустой зимней улицы. Увидимся ли мы снова? Может, когда я буду искать ее, то уже не найду на лестнице или с уличными музыкантами, и я больше не увижу эту диковинную и диковатую девочку. Поэтому сейчас я смотрел на нее и старался вобрать в себя малейшие детали ее образа – моток разноцветных ожерелий-змеек на шее, перепутанных с тускло поблескивающими цепочками. Они оставляют открытой маленькую ямку между ключицами, смутно белеющую слоновой костью. Ее шея выглядит такой беззащитной в небрежно застегнутом чёрном воротнике, что я хотел бы его поправить, но она бы мне не позволила. Отвела бы мою ладонь или сама отстранилась бы. Может, я боюсь ее? нет, скорее просто не хочу упустить, спугнуть, как бабочку, неожиданно севшую на подоконник. Внезапно налетевший ветер треплет ее юбку, тоже угольно-чёрную. Из-за этого наряда она кажется мне тихой монахиней, которая смиренно опустила глаза. Монахиней с огромными, грубо подведенными глазами, в которых заплясали холодные синеватые огоньки, монахиней с красными спекшимися губами. Она сегодня пила вино, смутно понимаю я. Много дешевого вина влилось сегодня в этот прекрасный рот, но это не утолило его жажды. Я чувствую, как странные тонкие иголочки пробегают у меня по спине, стоит мне приблизиться хоть на сантиметр ближе к ней, их посылает ее серьезный испытующий взгляд исподлобья. Я пытаюсь ответить себе, чего хочет эта странная девочка, кажущаяся одновременно озлобленной и нежной, так похожая на всех своих бездарных дублерш из фильмов ужасов? Нет, разумеется, это их выбрали лишь из-за приблизительного сходства с ней. Ниточки сизого дыма вырвались из ее ноздрей, она словно говорила: «Ну, чего еще тебе нужно?», но не переставала, однако, улыбаться сомкнутыми губами. Я даже не заметил, как моя рука протянулась к ней, одну бесконечную секунду в моей голове, как в игрушке-буранчике, крутились мысли: какой будет на ощупь ее кожа: холодной и гладкой, какой кажется? бархатной, детски теплой? Своим внезапным движением я сократил разделяющее нас расстояние, и, мне показалось, явственно услышал, как раскалывается тонкая корочка льда, появляющаяся на воде в первые холодные дни осени. Она не испугалась. Она сделала маленький шажок навстречу и заглянула мне в глаза, а я не мог ответить ей тем же, я просто стоял, как нелепый британский стражник. Тут двое парней приблизились к нам.

Один чуть ниже меня, со светлыми крашеными вихрами и ярким ртом, второй – высокий рыжий неприятный тип. Мне показалось, что оба они уже немного пьяны.

– Ну что, улитенок, много собрала? – обратился он к девушке, смело обхватывая ее сзади. Она не удивилась и не воспротивилась. «Улитенок»? Господи! Неужели это ее парень? Хотя разве это странно, что она не одна…

– Сегодня негусто. Руки замерзли, если честно, – негромко произнесла девушка, повернувшись к парню. Тот нагнулся поцеловать ее, но она отвернулась, и ему удалось лишь зарыться лицом в ее волосы. Голос у нее был негромкий, но четкий, грудной. Есть люди, которым не идут их голоса, те словно стыдятся их, выплевывая слова отрывисто и скупо, но девушке определенно шел ее тембр, напоминающий бархат.

Рыжий принялся неловко засовывать гитару в брезентовый чёрный чехол. Девушка отдала своему спутнику шляпу и зябко потерла ладони, парень прятал в заплечный мешок флейту. Вот-вот уже они уйдут, и неизвестно, удастся ли мне застать их снова!

Блондин только сейчас, похоже, заметил меня, недоверчиво осмотрев, спросил свою подругу, указывая на меня:

– Эй, это с тобой?

Она замялась, снова одарив меня внимательным взглядом.

Наконец. – Я Хлоя, а тебя как зовут?

– Асфодель.

– Это наш самый благодарный слушатель за этот вечер, – сказала девушка спутникам.

– А, ну спасибо, мужик, – отозвался блондин, немного повеселев. – Но нам пора, еще есть дела.

Девушка приняла у рыжего какой-то свой сверток и поплотнее завязала на шее шарф. Парни уже собрали свои вещи и двинулись вглубь улицы по блестящим спинкам булыжников. Но она, к моему счастью, медлила.

– Слушай, мы сейчас пойдем выпить чего-нибудь на вырученные деньги. Не хочешь с нами? – спросила она.

Я хотел. И она даже на самом деле не знала, как был этому рад.

Мы расположились отдохнуть на скамейке в парке, взяв в автомате кофе. Светловолосый, представившийся Марсом, удивительно напоминал мне одного человека: светлыми вихрами, несглаженными углами. Я чувствовал, что он был как бы порохом, которому достаточно крохотной искры, чтобы вспыхнуть: смехом ли, яростью. Рыжий же все время молчал, только поглядывал на девушку.

– А почему бы тебе не сходить с нами на представление? – спросил Марс. Его неприязнь ко мне, кажется, стала проходить.

– Правда, там всегда суматоха, – заметила она. – Мельтешат огни и вечно громкая музыка.

– Ну и что? Готов поспорить, ты уже давненько не отрывался, а?

«Вот сейчас, – быстро посоветовал внутренний голос, – открой рот и скажи: «Спасибо, ребята, но я, пожалуй, пойду, меня же жду…» – Знаю, что ждут, – оборвал я голос, – Но ты понимаешь, что значит такое приглашение? Это, может быть, мой первый и последний шанс!».

– Мне очень хочется пойти, но… – начал было я.

– Э, только не нужно отнекиваться. Не понравится – просто уйдешь. – сказал парень.

– Дело твое, конечно, – тут же добавила девушка. – Но я, например, могу обидеться, если ты не пойдешь. И ведь Марс же не сказал самого главного – мы не просто зрители – мы сами будем там выступать!

– Ты не думай, – встрял Марс, – представление будет не чета этому – сделал он небрежный жест в сторону площади, – то бренчание – только разминка, все ради смеха. Вот вечером начнутся настоящие чудеса – там уж будет не до сбора мелочи, – с этими словами он вновь полез с ласками к девушке. Я отвернулся.

– Ну так что же – ты с нами? – спросила она, потягиваясь с притворной ленцой. Я понимал, что надо согласиться. Не только потому, что меня убедили их доводы. Не только из-за того, что мне, конечно, было очень любопытно посмотреть, что эти двое будут делать на сцене. Тут крылось что-то еще, гораздо более важное. Хоть я изо всех сил старался не смотреть на них, то, что девушка и Марс просто были рядом, уже включило во мне ненавистный маховик – мне поневоле стали передаваться их ощущения. Рыжий казался вроде как усталым. Парень с девушкой, хотя и старались выглядеть беспечными, на самом деле были напряжены. Чего же им опасаться? Того, что случится на концерте? Или это обычный страх сцены? Нет, не только это. Я вдруг с беспокойством начал ощущать, будто какая-то ниточка грозила вот-вот оборваться, но всё мучительно не мог догадаться, какая. Так порой не можешь заснуть оттого, что ломаешь голову, не в силах вспомнить что-то важное. Кому-то из них угрожала опасность, может, даже смертельная.

– Послушайте, может, не пойдем, а просто выпьем где-нибудь? – с надеждой предложил я.

– С какой стати? – насмешливо сказал Марс. – Нельзя не явиться, Трикстер сильно рассердится, а его нельзя расстраивать.

– А кто он?

Повисла пауза.

– Главный над вами? Актер? – продолжил расспросы я.

– Ну, что-то вроде этого, – сказал Марс.

– И то, и другое, – улыбнулась девушка.

– Что он обычно делает на концерте?

– Всё. – просто, убежденно произнесла она. В ее голосе было уважение и… страх?

Возможно, я хотя бы смогу ей помочь.

Поплутав по вечерним улицам, мы дворами вышли к тёмному заброшенному дому с закрытыми жестью окнами. Обогнув его, мы оказались у приоткрытой железной двери, из-за которой лился синеватый свет.

Тут рыжий, Джад, как называл его Марс, жестом велел нам остановиться. Долговязый достал маленький штамп и поставил нам на запястья печати, светившиеся при свете люминесцентной лампы у входа: печать изображала наклоненную голову, как я решил, минотавра.

Затем мы проследовали дальше по старому коридору со вздыбленным линолеумом. По углам валялся какой-то мусор, разломанные стулья.

Мы вошли в одну из комнат, переделанную под гримерную. На рассохшемся паркете стояли ширмы, у стены примостилось надтреснутое зеркало.

Не прячась за загородками, несколько девушек спешно переодевались в белые трико с перьями. Я было смутился, но быстро понял, что на нас не обращают никакого внимания. Хлоя прошла за ширму, разворачивая свой сверток. Мы с рыжим и Марсом вышли, и парни повели меня дальше по тёмному коридору, через клубки проводов и старые ящики. Коридор вдруг вывел нас в большой зал с освещенной сценой. Здесь еще сохранилось несколько рядов линялых театральных кресел, от которых шел душный запах ветоши. Должно быть, это какой-то заброшенный дворец культуры, решил я. В зале уже было человек двадцать парней и девушек, кое-кто устроился в креслах, потягивая пиво, остальные сидели на полу, почти все были в чёрном.

Там, на сцене, я впервые увидел Трикстера. Он был невысоким, скорее коренастым, с крупной стриженой головой и небрежной щетиной, одет был просто, в белую футболку и чёрные джинсы, на вид довольно поношенные. Он возился с микрофонной стойкой, и от его фигуры на истертые доски сцены падали две косые тени. Его руки от кистей до плеч были покрыты татуировками в виде, как мне показалось, листьев и переплетенных тёмных стеблей травы. Марс потянул меня за рукав:

– Пойдем, познакомлю тебя с ним.

– Нет-нет, что ты, я просто посмотрю, я вообще не знаю, что могу ему сказать.

– Ты что! Посмотри на этих людей – они все мечтали бы оказаться на твоем месте.

Все так же придерживая меня за руку, словно боясь потерять в пока еще негустой толпе, которая уже собиралась перед сценой, Марс быстро взбежал по узкой лесенке, приставленной к сцене сбоку, и буквально поставил меня перед Трикстером. Он внимательно посмотрел на меня, задержавшись на моем лице, но я отвел взгляд, чтобы не смотреть прямо в его карие, глубоко посаженные глаза. Многочисленные кольца в его ушах блестели при свете ламп, даже брови были проколоты острыми серьгами-шипами. На его лице блуждала неопределенная насмешливая улыбка. Он молчал.

– Добрый вечер, очень приятно, – промямлил я.

– Это ненадолго, – с ироничной улыбкой проронил он.

Марс тоже усмехнулся. Запихнув руки в карманы рваных джинсов, он оглядывал всё прибывающую толпу.

– Чувствую, сегодня представление выдастся отменным, – сказал парень.

– Тебе пора переодеваться, Марс.

Трикстер посмотрел на меня с хитрой улыбкой заговорщика, весь его вид словно говорил мне: «Ну, как думаешь сам, чего ты стоишь?». Я поспешил перевести взгляд на его подбородок, чтобы вновь не попасться в ловушку тёмных, глубоко посаженных глаз. Затем музыкант скрылся в глубине сцены.

Трикстер совсем не походил на рокера, которого я уже успел нарисовать в своем воображении, хотя его вид и говорил об обратном. Он был, как мне показалось, очень сосредоточен и спокоен, будто шаман перед медитацией. Легкий же смешок и улыбка оставались при этом как бы на поверхности.

Спускаясь по лестнице, я заглянул в провал кулисы и вновь увидел девушку: она уже успела переодеться в золотистое трико с разбросанными по ткани переливающимися камешками, открывающее худые бледные ноги. Обуви на ней не было.

Она улыбнулась мне и тронула за запястье:

– Скоро начинаем. Подожди, Асфодель.

Ее волосы были так черны, что в свете софитов отливали синевой, а бледная кожа будто обладала каким-то своим внутренним свечением. Сейчас, освещенная огнями сцены, Хлоя показалась мне совсем другой – крохотной, но ослепительной искрой.

Мы с Марсом снова прошли через коридор за кулисы, и я чуть было не упал, зацепившись за одну из многочисленных веревок, свисавших с тёмного потолка.

– Ты музыкант?

– Да нет, – махнул он рукой.

– Как ты попал сюда?

– Да так же, как и ты, случайно, – проронил он. Марс улыбался, но мне показалось, что в его голосе мелькнула нотка раздражения – он не хотел, чтобы я был здесь? Ревновал меня к Хлое?

– Я встретил ее в компании, познакомился. Она пригласила меня на концерт. Трикстер заметил меня, сказал: «Хочешь попробовать себя в представлении?». Я хотел.

– Кто этот Трикстер?

– Скоро увидишь. Артист, если не углубляться. Он очень интересный… человек. Может, после представления тебя проведут в гримерную, он будет там.

Я кивнул, хотя на самом деле меня не интересовал этот певец, мне просто хотелось вновь увидеть девушку с печальным выбеленным лицом, казалось, всегда готовым к пантомиме.

Парень будто угадал мои мысли.

– Что, нравится тебе Хлоя?

– Она привлекает внимание, – обтекаемо выразился я.

– Да, к ней всех тянет, – грустно улыбнулся парень.

Возможно, он и не был таким неприятным, каким показался мне сначала.

Тут Марс покачнулся, схватившись за грудь.

– Эй, что с тобой? – наклонился я к нему.

– Да так, ничего, надо меньше пить. Ладно, мне скоро пора выступать, – сказал Марс, и я вновь отправился в зал.

Народу уже собралось порядочно, сидячих мест не осталось, очень многие устроились под сценой прямо на пол. Я прислонился к стене. Минут через десять публика начала выказывать признаки нетерпения, свистя, улюлюкая и топая ногами. При особенно энергичных движениях рассохшиеся паркетные доски взмывали вверх, что неизменно вызывало приступы хохота.

Наконец раздалась печальная струнная мелодия. Первыми на сцене появились девушки, которых мы застали за подготовкой в гримерной. В белых пышных юбках, украшенных чёрными перьями, они сделали несколько пируэтов, затем взялись за руки, кружась. Золотым язычком пламени в их хоровод ворвалась чёрноволосая девушка, и они окружили ее, как бы стараясь прикоснуться и не смея, а затем подняли на руки и вознесли вверх. Музыка стала более тревожной, и стайка прекрасных танцовщиц разбежалась, словно страшась чего-то.

И вот пружинящей походкой на сцену вышел Трикстер. Полог за его спиной поднялся, там стояла барабанная установка, место за которой занял Марс. Трикстер же держал в руках большую многоствольную флейту, это она звучала за сценой.

Публика, откровенно скучавшая при балетном выступлении, оживилась и заулюлюкала. Они явно пришли сюда именно за этим. Музыка Трикстера напомнила мне записи со старых родительских кассет. С написанными от руки на бумаге названиями групп вместо обложек, они были артефактами невероятной эпохи – когда нашим родителям было столько, сколько нам. Я, стоя среди покачивающейся в такт музыке толпы, чувствовал все то же полудозволенное наслаждение, которое мы ощущали, ставя эти кассеты, грозившие вот-вот рассыпаться в немой прах. Подростки стали прыгать, вскидывать вверх сложенные в «козу» руки и подпевать. Мне удалось разобрать только фразу «мертвый лотос».

Ликование публики, агрессию музыки и ее ритм, такой сильный, что отдается у тебя в груди, мешая ритму сердца или смешиваясь с ним, я ощущал в десятикратном размере. Я внезапно понял, насколько они, нарочно натыкающиеся друг на друга, бьющие плечом и сбивающие друг друга с ног, пьяные и веселые, неистово целующиеся – младше меня, и впервые, наверно, почувствовал, что я уже не так юн. Ведь обычно это я был мальчишкой среди грузных пекарей и огромных женщин за прилавком. Здесь же почти все были подростками, пусть и некоторые из них – густо и старательно накрашенные рослые девицы и парни в цепочках и чёрной одежде – и старались выглядеть старше. Странное дело, они все маскировались под взрослых, и только я – наоборот. И мне было ясно, всё это сделано, чтобы зацепить меня, завлечь и повести очарованного за собой. Так недоверчивая крыса подозрительно смотрела бы на дудочку крысолова. Именно поэтому мне смутно не нравилось то, что здесь происходило. Я отвык от громкой музыки, оглушительной, такой сильной, что ее ритм чувствуешь у себя в груди вместо ударов сердца. Отвык от этого бешеного, нарочитого веселья, в котором мы купались еще несколько лет назад. Последнее время все мои развлечения сводились к тому, что я слушал старый рок. Также я больше почти не пил с тех пор. Выпивка больше не заставляла меня летать, как в 16–17 лет, теперь от алкоголя у меня чаще сжимало виски и неудержимо клонило в сон.

Марс выдавал неистовые комбинации на ударных, Трикстер играл виртуозно и быстро. Я даже не ожидал, что постепенно его музыка придаст мне столько энергии, сообщит какое-то залихватское, почти сумасшедшее веселье. Флейта позволяла почувствовать себя точно на каком-то древнем празднестве вина. Где-то после пятой песни мне даже захотелось двигаться в такт музыке. Я помню, что пока длился концерт, весь зал словно слился в едином порыве, в одном безумном ритме. В этом царстве сумасшедшей мелодии, света и мелькающих ярких огней кровь стучала в нас, подчиненная музыке этого татуированного человека.

Наконец Марс вышел из-за установки, и Трикстер, оставшись в одиночестве на сцене, освещенный столбом света, исполнил что-то вроде затейливой средневековой баллады. Это было последней песней вечера и музыкант поклонился, раскинув руки. Публика кричала и бесновалась, требуя возвращения Трикстера. Кто-то попытался залезть на сцену, но его стащили.

А потом, как я понял, пришло время настоящего театрального представления, и довольно странного. Сначала на сцену вновь вышел Марс, его кожа была разрисована золотисто-бурыми красками, на бедрах была белая драпировка, во взлохмаченных волосах – бумажные розовые цветы, красивые, невзирая на их искусственность, на шее – цветные цепочки и костяные бусы (наверное, взял у моей белоснежки). Он шагал гордо, как на каком-то торжественном шествии, а в руках держал амфору. Из-за кулис выбежала стайка девушек-лебедей, они начали кружить возле него, протягивая к ней руки, но Марс оставался невозмутимым, он продолжал идти, его глаза мягко смотрели в никуда. Вдруг на смену лебедям пришли чудовища – удивительно, но за кулисами я не видел никого в таких костюмах – с серой кожей и разинутыми красными пастями, они взяли Марса в кольцо, и это выглядело действительно жутко. Он словно проснулся, испуганно заморгал глазами, захотел вырваться из круга, но одно из чудовищ сразу же чуть не схватило парня.

Толпа тем временем бесновалась. «Добей его!», – крикнул кто-то, и зал взорвался хохотом.

Но тут Марс внезапно крутнулся на одной ноге и – волшебный фокус – вместо него на сцене, но уже за страшным кругом, появилась Хлоя в том золотистом наряде, амфора была уже у нее. Зал аплодировал и свистел. Серые монстры двинулись к Хлое, и та начала пятиться вглубь сцены. Когда их когти почти коснулись девушки, сверху упал канат, она схватила его одной рукой и легко поднялась в темноту. Чудовища топтались, разевая рты, старались достать ее, пока не опустился занавес. Зал взорвался криками и аплодисментами, кто-то неистово размахивал открытой бутылкой пива. Под сценой началась толкотня и драки.

Я протолкался через густую толпу к железной двери чёрного хода, за которой был пустырь, прямо же перед дверью темнела неглубокая яма с подгнивающей листвой. Я остановился у входа, наслаждаясь холодным ветром, таким свежим после прокуренного, жаркого нутра клуба.

Только я достал сигареты, как услышал тихий стон. В яме что-то белело. Я подошел ближе и увидел там… Марса. Он, все еще по пояс голый, измазанный бронзовой краской, скорчился на ее дне.

Я обхватил его и потащил – не смог приподнять, таким обмякшим, тяжелым было его тело. Оно оставляло след на усыпанной палой листвой земле. Спиной открыв заднюю дверь клуба, я занес его туда. За ней чернела ниша, образованная лестницей. Сверху раздавались голоса – там, через два лестничных пролета, была гримерная. Я хотел было броситься туда, чтобы привести кого-нибудь на помощь, но Марс судорожно и неожиданно сильно вцепился в мою руку, замотав головой. Тогда я положил Марса в этот тёмный угол, откуда на меня глянули исковерканные, странно изломанные лица со старых скомканных плакатов. «Послушай-послушай, – вдруг зачастил он, задыхаясь. – Она… это они. Берегись их. Они оба…», – его голос сорвался. Марс хватал воздух ртом, но никак не мог сделать вдох. Я не знал, что делать, меня и самого стала бить дрожь. Я приподнял его голову – бесполезно. На его худой обнаженной груди, измазанной землей, выделялась каждая косточка. Он дергался в отчаянной и, как уже было очевидно, бесполезной борьбе за жизнь, и я не мог понять, что было тому причиной – на нем не было заметно никаких ран. Что же это с ним?! «Может, астма? Все вы тут курите, как будто никогда не умрете», – проворчал очнувшийся внутренний голос. «Господи, не сейчас. Лучше скажи, что делать!». «Уже ничего, малый – смотри». Я опустил глаза и вдруг встретился с потемневшим взглядом Марса, застывшим в отчаянии и мольбе. Я быстро пощупал пульс на его шее – ничего. «Не бойся, Асфодель. Его глазам уже ничем не испугать тебя». Действительно, понял внезапно я, только во взгляде мертвого мне уже ничего не прочесть. Возле тела парня я заметил нож – короткий, блестящий, с простой чёрной рукояткой. Вероятно, он выпал у него из кармана. Поколебавшись несколько секунд, я, толком не зная, зачем, спрятал его за пазуху.

В зале тем временем уже повис настоящий туман от табачного дыма. Часть зрителей, устав и изрядно выпив, лежали прямо на полу, небольшими группками, многие обнимались, остальные вроде как спали. Трикстера нигде не было видно. Все в основном были одеты в чёрное, и я с тревогой подумал, как же я найду в этой темноте Хлою. Но вскоре я заметил ее: она, тоже уже изрядно пьяная, пошатываясь, ластилась к парню в косоворотке. Когда тот отодвинулся, она невозмутимо повернулась к его другу, но тот тупо и упрямо раскуривал трубку, не замечая ее, и вскоре она отключилась. Мне было на это наплевать. Я подошел к ней и бережно взял на руки, завернул в лежавшее на полу пальто: главное, хорошо, что с ней было все в порядке, в этом адовом и непонятном цирке.

Я нес свою бессильно обмякшую добычу, так и оставшуюся в золотом трико. Бледные блестки сыпались на землю и прилипали к моим влажным ладоням. Я нес свою потерявшую сознание золотую рыбку, о чем не смел раньше и помыслить, в душе чувствуя себя гнусным Квазимодо. Мое сердце бешено стучало. Господи, лишь бы никто не заметил меня, идущего по пустынным ночным улицам полубезумного парня в чёрном, сжимающего в объятьях полуголую танцовщицу! «Ну, даже если тебя кто-то увидит – скажешь, что забрал свою подругу пьяной из клуба… это же почти правда». Конечно, господин полицейский. Вы же не узнаете, что за этой девушкой я следил уже несколько месяцев, и лишь сегодня мне неожиданно удалось познакомиться с ней, но совсем не так, как мне хотелось. И вот я уже несу ее к себе домой, как старый, алчный паук, не веря своему счастью, не веря, что все это случилось на самом деле. Ах да, господин полицейский, еще я только что попрощался с ее парнем, я выслушал его последние в жизни слова, и не понял из них ровным счетом ничего. Он умер у меня на руках, господин полицейский, и был первым человеком, смерть которого произошла на моих глазах – было это просто, быстро и до безумия страшно. Но вы, дорогой служитель прядка, конечно, не узнаете ничего из этого. И, быть может, даже похвалите меня за то, как бережно несу я домой мою перебравшую подругу.