Читать книгу Логанчик Миша. Проза - Юрий Буковский - Страница 5

Была пятница, но возвращаться домой в Баранов не стал. Соврал по телефону жене, что прямо из реестра отправляется в срочную командировку по тому же шоссе, дальше, за городочек N, в филиал университета, за двести пятьдесят километров, якобы что-то там случилось, и его присутствия требует ректорат. Но приехал профессор обратно, в свой родной областной центр и завернул в аспирантское общежитие. Недавно он устроил там переселение своей аспирантки из комнаты в отдельную общежитскую квартирку и решил отметить это событие, проведя выходные у неё.

Университет был из новых, выросших как грибы в начале тысячелетия на волне ажиотажа вокруг и около высшего образования. Специализация вуза была модная и востребованная – юристы, связь с общественностью, какая-то и чего-то статистика, психология, социология. Однако специалистов в городе по этим специальностям было немного, профессорско-преподавательский состав пришлось собирать «с миру по нитке», получился он разношёрстным, и существовал, поэтому, этот «новодел универ» вне каких бы то ни было научных школ и безо всяких научных традиций.

Таким же из новых, вне научных школ и традиций, был и профессор Баранов. Когда-то служил он инструктором в райкоме комсомола и усердствовал в идеологии на ниве борьбы с «тлетворным влиянием Запада» и с «кучками империалистических наймитов». Но в мутные годы перестройки быстро перестроился, защитил, используя связи, взятки, подарки и принятые в кругах, где он вращался, бесконечные «поляны», две диссертации – кандидатскую, а потом и докторскую, и перевоплотился в профессора, преподавателя каких-то «совсем уж неточных», как шутили в вузе, наук – что-то вроде связи с общественностью или конфликтологии, по которым в стране вообще тогда не было специалистов.

Личностью Баранов и был противоречивой. С одной стороны – поборник «твёрдой руки», и даже репрессий и даже в некотором роде зверств. «Расстрелять из пушки, как в Корее!» «Повесить, как в Иране!» «Пулю в затылок и в ров, как в тридцать седьмом!» – развлекал он студентов на занятиях и пугал в преподавательской коллег своими смелыми суждениями о некоторых политиках, членах правительства и олигархах. В то же время в повседневной университетской жизни Баранов был полнейший либерал. Здоровался, бывало, со студентами за руку, захаживал порой в их компаниях в пивные, лапал студенток и очень любил, подменять на лекциях и консультациях преподавание научных знаний, которых у него было немного, кот наплакал, пустой болтовнёй и разглагольствованиями «за жизнь», с пропусканием для смачности, очень веселивших студентов, матюгов.

Профессор легко, как само собой разумеющееся, перекладывал на экзаменах из протянутых ему студенческих зачёток деньги в свой карман. «Ставлю хорошо. Вам хорошо и мне хорошо», – похохатывал он при этом. «Удовлетворительно. Это значит, что вы меня удовлетворили, а я вас», – так он любил пошутить со студентками. С юношами, которых где-то на подсознательном уровне, как мужчина, считавший, что он ещё «ого-го», профессор ощущал своими соперниками, он был строже, даже старался обидеть их и задеть, и говорил с ними по-другому: «Отлично не ставлю – чем ты отличаешься от других? Такой же тупой». Мог Баранов, как нерадивый студент прогулять лекцию, опоздать, и часто заканчивал обучение задолго до звонка. Хотя звонок в вузе звучал редко, далеко не каждый день – либеральные порядки царили во всём новом универе.

– Димыч для меня всё сделает, бесплатно, – полулёжа в цветастом банном халате на казённом диване, заплетающимся языком втолковывал профессор, вырядившейся в полупрозрачный пеньюар, высокой, жилистой отставной гимнастки-художницы, а нынче его аспирантке Жанне. – Он свой. Что ж мне – двести тысяч платить? Риэлторы за меньшее и пальцем не пошевелят.

– Сейчас, вообще-то, и свои тоже деньги берут, – пыталась возразить аспирантка.

– Безобразие! Очереди на регистрацию по три месяца, – не слушая её, долдонил Баранов. – Расстрелять всех на стадионе – как в Китае! Из пушки – как в Корее! Крокодилам в зоопарке скормить – как в Кампучии! Представляешь, люди в пять утра очередь занимают и на приём не могут попасть! А если прорвутся, их всё равно завернут: бумажка неправильная, подпись не та, согласований нет, ещё чего-нибудь придумают – замотают! Мордуют людей. И всё для того, чтобы взятки платили! Вымогают внаглую! Некоторые годами пороги обивают. У них уже и все правильные бумажки просрочены, по новой надо начинать. Издеваются над народом. Лаврентия Палыча на них нет! Иосифа Висса… ссарионыча! – с трудом выговорил он. – Раньше бы начальника к стенке, а всю эту шушеру регистраторскую – в лагеря! Золото для страны добывать, каналы рыть! Бездельники, взяточники! Они ж по всей стране специально эти очереди создают, чтоб с народа деньги драть… Но мне этот хмырь Шапкин за тарелку супа всё провернёт. Лохом был, лохом и остался. Мы его в институте Шляпой звали. Весь курс с него скатывал только так. Головной убор! – в голос расхохотался он. – Старался, ночи напролёт перед экзаменами за конспектами просиживал, уставал, круги под глазами в пол лица, ему стипендия позарез нужна была, жить на что-то надо было – бедный студент. Но башка – дом Советов, всё знал! А мы с девчонками гуляли. И кто он сейчас? Лох. А я – профессор. А ведь еле-еле с курса на курс переползал… Шляпа он… свой… – совсем уже отключаясь, продолжал по своей педагогической привычке, бубнить без умолку профессор. – По дружбе обтяпает… Принеси-ка ещё коньячку, – надеясь хоть как-то взбодриться, попросил он.

Когда Жанна прикатила из кухни тележку с бутылкой и фруктами, её научный руководитель, завалившись на бок, уже мирно сопел. Ученица закинула его ноги на диван и подложила под щёку подушечку, чтобы наставнику было удобней почивать. И если это было заботой, так только о том, чтобы он бы не проснулся до утра и не приставал со своими ласками.

– Дурак ты, – наливая себе коньяку, объяснила она жалобно пискнувшему во сне педагогу, видимо снилась тому очередь в регистрацию или людоеды крокодилы в Кампучии. – Свой! Сейчас со своих ещё больше берут. Чужого-то как объегорить? К нему ещё и подъехать надо. А свой – вот он, тут. И доверяет тебе. Кого ж ещё обманывать? Только своих… Ну, а сам-то ты с кого три шкуры дерёшь? Со своих! – вдруг ни с того ни с сего, разъярилась, шёпотом, однако же, отставная гимнастка-художница. – Со своих учеников, со студентов! Кого обманываешь? Тоже своих, домашних! У них отнимаешь – время, деньги, заботу! У своих! И мне, чужой, преподносишь. Люблю-ю, – сложив губы трубочкой, передразнила она учителя. – На хрена мне твоя любовь? Старый, жирный ублюдок! Мне диссертация нужна. Ну и… жильё… – Она проглотила дозу согретого в ладони, дорогого профессорского напитка, и, успокоившись, добавила, откусывая банан: – Сладкоежка… хренов…