Читать книгу Порядок вещей - Юрий Чудинов - Страница 3

Из Тибетской Книги Мертвых:

«Человеческое сознание временно прекращает функционировать в случае смерти обыкновенного, то есть йогически неразвитого человека; период бессознательности длится около 3,5 (или четырех) дней сразу после завершения процесса смерти, когда умерший обретает сознание; по прошествии этого периода он начинает чувствовать себя, как дома.»

И вот, проснувшись, на месте чистого листа я увидел страницу, полностью исписанную моим мелким почерком. Страница была та же, нумерация не изменилась, но кто написал на ней то, что я только собирался написать? Я слегка задремал, это точно, но длилось это недолго. Кто мог заполнить пустую страницу, пока я спал?

Удивление мое выросло до предела, – прошу прощения, но так иногда выражаются, – когда, перевернув страницу, я обнаружил, что последующие две страницы исписаны под стать предшествующей. Более того, – а мы говорили, предел! – ознакомившись с содержанием этих двух страниц, я понял, что написать такое сегодня не смог бы по той простой причине, что у меня для этого не было исходной информации.

Листать дальше я не стал, потому что понял, – именно понял, а не почувствовал, – я понял, что умер. Самое время для возгласов, выражающих еще большую степень удивления. Поднявшись на ноги и отойдя немного от стола, я оглянулся. И! Увидел ту старую машину, которую жена и мои сослуживцы, вот уже лет двадцать пять, назвали: «Профессор Бурлай».

Никон Федорович Бурлай, доктор физико-математических наук, кафедра прогнозирования экстремальных явлений – сидит, уронив голову на стол, а кто-то другой (другой ли?) стоит рядом с ним и думает: «Что это? Гм… Что происходит?»

Больно ущипнув себя за руку, я постучал ладонью по стене и посмотрел на потолок, не надеясь, впрочем, что сквозь железобетон ко мне начнут спускаться ангелы. В голове монотонно текли рассуждения: «Душа безмозгла – это раз. Душа бесплотна – это два. А плотность того, что отделилось от тела и переминается сейчас с ноги на ногу, ничуть не ниже плотности тела. А главное, душа, как утверждают, покинув тело, «всеми фибрами» стремится, на небо. Так? Я же никуда не стремлюсь, ни духовно, ни, тем более, физически…»

– Да, товарищи, я никуда не стремлюсь, – произнес я вслух, чтобы послушать свой голос, который был чрезвычайно приятен мне за отменно поставленное интонирование. Я мог бы стать гением в этом плане, если бы голос был певческим, но… голос был мерзким в тембровом отношении.

Я взял со стола тетрадь, и увидел отражение тетради в зеркале трюмо, стоящего по другую сторону от стола. Тетрадь слегка покачивалась в воздухе, как будто была подвешена к потолку на невидимых нитях. Зеркало отражало скользящую по воздуху тетрадь, отражало застывшего за столом покойника, но… там не было меня, то есть… того, кто держал в руке тетрадь, как если бы тетрадь взял в руки человек-невидимка.

Почти трое суток после своей физической смерти я не был дома. Что касается общего состояния, могу только сообщить, что оно ничуть не отличалось от обычного состояния обычного млекопитающего, обремененного известной долей интеллекта, за исключением, может быть, удивительной легкости, приводившей меня поначалу в истинный восторг. У этой легкости была и оборотная сторона. Для других людей я стал (увы, или к счастью) не тяжелее воздуха, так что, стоило мне зазеваться, или забыть на секунду, кто я есть на текущий момент, как меня буквально сшибали с ног. Не раз выскальзывал из-под колес автомобилей. То, что я сам себя слышал, отнюдь не означало, что слышали и меня. Довольно быстро, впрочем, я освоился. Гораздо сложнее оказалось привыкнуть к отсутствию надобности в пище и сне: рефлекс оказался просто непреодолим. Но пища летела сквозь меня на землю, не привлекая чье-либо внимание, как если бы это был некий энергетический оттиск того, что поглощали другие. Вдобавок отпала надобность в сне. Это было самое ужасное! Возможно, сам я стал сновидением? В общем, проблема с невидимостью оказалась из числа наиболее безобидных. Поэтому, видимо, и потянуло домой – узнать, что творится с моим оставленным без присмотра телом.

На подходе к дому, обнаружилось, что на скамейке перед подъездом, как обычно, дежурят три ведьмы: Вера, Надежда, Любовь – сухонькая Вера Петровна, сгорбленная Любовь Александровна и слоноподобная Надежда Соломоновна, или Усталость, Тоска и Скука, как я прозвал их за глаза за перманентную страсть совать нос в чужие дела. Прежде меня развлекало сравнение: состарившаяся вера – усталость, состарившаяся надежда – тоска, состарившаяся любовь – скука, но теперь сделалось почему-то стыдно.

Пока я раздумывал над причинами столь неожиданно выявившейся стыдливости, донесся скрипучий, как дефекты дорожек на пластинке старого патефона голос Тоски:

– Сбылась мечта идиота. Другой пластом лежит, мается, отойти не может, сам мучается, и других мучает, а наш?

– Наш – «проф». Во сне скопытился… – с готовностью подхватила Скука.

Закончить фразу помешали два аспиранта (одного из них я помнил по лекциям [подарил как-то карамельку за правильный ответ]), вынесли из подъезда гроб и поставили его на пустовавшую напротив скамейку.

– Почтовый ящик, – обозначилась новая тема для разговора.

– Чего?

– Ящик, говорю – вот чего. Хотя нет – конверт. Гроб… – конверт. Запечатают и отправят.

– Куда?

– В землю-матушку.

– А кто читать будет? – спросила Тоска, и я вспомнил, что в пятидесятые именно она возглавляла вузовскую комсомольскую организацию и спорила со мной о коммунизме.

– Черви, кто же еще? – хихикнула Усталость. – У них там целая библиотека. Полное собрание сочинений.

Подкатил грузовик. Аспиранты загрузили гроб в кузов. Из их разговора стало понятно, что тело находится в морге, а они поедут туда на троллейбусе.

«Конверта» мне было явно недостаточно. Хотелось взглянуть на «депешу». Решил рискнуть, и, двигаясь в кильватере, воспользовался городским транспортом.

Огромное, похожее на студенческое общежитие, здание окружной больницы возвышалось над пустырем, какие всегда остаются на месте муниципальных строек. Взгляды нескольких явно безнадежных пациентов тянулись из не занавешенных окон к цветущим садам, начинавшимся сразу за останками грязного, дощатого забора. Между забором и больницей застенчиво маячило кирпичное строеньице больничного морга в один этаж вышиной, у дверей которого поджидал второй сегмент аспирантов, задействованных для похорон.

Машина еще не приходила.

– Не беда, – сказал один из них. – Гримируют покойничка. Двое суток в тепле. Приводят, как говорится, в божеский вид.

«Вот те на!» – расстроился я (с чего бы, собственно?) А вот с чего: «Неужели не могла найти морг с холодильником? Как пели в одной песне, «я милую узнаю по походке». Решила сэкономить… тварь…»

Подкатил грузовик. Парни сняли гроб и поставили его на кучу песка, насыпанную перед дверью морга. Крышку оставили в кузове, прислонив к скамейке, покрытой золотой парчой. Лучше бы на парче сэкономила! Снаружи гроб был обит красной тканью, внутри – белой. В том месте, где должна была помещаться голова, лежала белая подушечка.

Доски оказались влажными и не остроганными. Это отлично ощущалось сквозь ткань.

«Ускорит процесс разложения, – попробовал я настроить себя на позитивный лад. – Прежде, для этих целей использовали березовые веники. Их клали в гроб, под тело, и покрывали простыней…»

От дальнейших исследований отвлек верзила в рабочей робе, появившийся вдруг из-за угла. Рядом с ним шла ангелоподобная медсестричка в белом халате, подрезанном до уровня мини-юбки. Верзила доказывал ей, что в куче ровно двенадцать тонн отличного речного песка, сестричка возражала ему: «Не наскребется и пяти», и, видимо, чрезвычайно расстраивалась, хотя при этом зазывно виляла бедрами. Верзила ткнул пальцем в шофера, который привез гроб, и заорал:

– Вот он видел! Скажи ей!

Шофер, жевал сигарету. Взглянув на верзилу, вяло пожал плечами.

– Я же говорил! – заорал верзила. – Я честный человек!

На пороге появилась старушка в белом халате. Пока парни разбирались, кому нести гроб, я проскользнул в помещение и пристроился у стены.

В серокаменные сумерки комнаты, похожей на камеру временно задержанных армейской гауптвахты, лился дебильно неунывающий солнечный свет из окон, размещенных справа и слева от двери: столбы золотых пылинок перекрещивались над скамьей из железобетона, на которой лежал покойник. Такими скамейками оснащены общие залы общественных бань. Благодаря этому «спецэффекту», взгляд сразу же и намертво примагничивался к марлевой накладке, закрывавшей лицо покойника. Взгляд соскальзывал вниз и буквально расшибался о красную пластмассовую расческу, торчавшую из нагрудного кармана пиджака: «Расческа?! Какой ужас! Неужели так, с расческой, и похоронят? Ну и ну! Прямо «сюр» какой-то…»

Окинув взглядом покинутые телеса, обнаружил один существенный недостаток: костюмчик новый, с иголочки, но, ммм… маловат. Пришлось, видно, сестричкам повозиться: пуговицы выглядели так, будто в тело были забиты гвозди с коричневыми шляпками. А руки?.. брр!.. синевато-желтые, покрытые трупными пятнами, распухшие, как дутые резиновые перчатки…

Вернулись медсестры. Оправдываться: «Морг новый, холодильник еще не подключили. Нормальные родственники увозят покойников после вскрытия».

Убрали марлю, и я увидел желтую маску. От носа остался едва заметный выступ. Глаза заплыли полностью. Отросшие волосы торчали дыбом.

Тихонько выругавшись, я поспешил на выход.

На кладбище добрались с большим опозданием: речи были уже произнесены, слезы пролиты. Администрация и преподаватели ВУЗа в глухом молчании томились вокруг ямы, на краю которой ярко-красной шпалой лежал закрытый гроб. Рядом хоронили еще кого-то. Там-то и находились могильщики. Выглядело все это просто дико: две могилы, около одной толпа народа и гробовая тишина, у другой – горстка рыдающих родственников и духовой оркестр.

Больше всего в этот день меня поразил экскаватор, который готовил могилы на краю кладбища. Вокруг него, как муравьи, копошились рабочие. А один из них, совсем юный, сидел на куче земли и как-то необыкновенно заинтересованно наблюдал за похоронами. В небе как раз пролетал пассажирский самолет, очень низко (аэродром был рядом). Парень плюнул в него, словно думал плевком сбить самолет, мешавший ему слушать музыку.

Я не сразу понял, что произошло, а когда понял, у меня перехватило дыхание.

Шум самолета стих. Смолкли звуки оркестра. Вокруг очень быстро стали сгущаться сумерки.

– Ты за мной? – спросил я с ужасом. – Ты – Смерть?

– Удивительно! – пристально глядя мне в глаза, проговорил парень. – Во время экзаменов по прогнозированию ты поставил мне оценку «отлично», за ответ на такой же глупый вопрос. Это что, элемент стеба?

– Во время экзаменов? По прогнозированию? – только и смог я повторить за ним его слова.

– Ты спросил меня, женат я или нет. Я сказал, что не женат, и ты поставил мне в зачетку «отлично», с восклицательным знаком.

Стало совсем темно. Налетел порыв ветра. Парень исчез, как если бы ветер разметал его на молекулы.