Читать книгу Разговор с ангелами - Юрий Енцов - Страница 2

Откуда эта тяга к перемене мест

и что тебя ведет, несет по свету?

Вчера ты где-то был, а нынче здесь

и забываешь быстро это «где-то».

Зачем? Зачем же эта перемена мест?

То там, то здесь твои напевы слышим,

быть может, крови бешеная смесь

тебя зовет, и ты в дорогу вышел.

Что значит тяга к перемене мест?

Наверно, ищешь что-то на планете,

но можешь даже в облака залезть,

ты никого не ошарашишь этим.

Пустая тяга к перемене мест,

она, наверно, очень, очень скоро

тебе наскучит, дико надоест,

и ты навек забудешь зов просторов.

Исчезнет эта тяга к перемене мест.

исчезнет так негаданно-нежданно,

как в белом дыме выцветших небес,

пыль от колес степного каравана.

Я устал дышать, и устал смотреть,

песни петь, мечтать, по ночам летать.

Даже волком выть – я устал.

Мне б прилечь, отдохнуть, как бывает с людьми,

но будь миг, что для сна предназначен,

я бросаюсь в него не для сна – для любви

и. увы, не умею иначе…

Торопящийся мир, загляденье,

лучезарность, сияющий бред —

убивающее наслажденье – мне все это иметь.

И нельзя понять, охватить всего,

в необъятности раствориться,

чтоб коснулся меня гор седых разговор,

чтоб узнать, что щебечут птицы.

А щебечут они, что, устав щебетать,

захотели упасть и разбиться,

а горам утомительна их высота,

но приходится с нею мириться…

Тем, кому утомительны рифма и ритм,

кто боится привычного слога,

кто стремится созвучия не повторить

и не может, тому – путь-дорога

между гор и летящих в заоблачье птиц

в леденящую ласковость дали,

прочь привычных раздумий, мелькающих

лиц, – ни судьбы, ни души, ни печали.

Я шел и не слыхал, как пели соловьи

И не видал, как звезды загорались,

И слышал я шаги, шаги не знаю чьи

За мной в лесной глуши неслышно повторялись.

Я. Полонский

Мой кереметь, мой бог, мой идол.

Я в вас играл, когда мои друзья

друг в дружку весело из-за кустов стреляли

и попадали,

после – оживали,

друг друга на тропинках догоняли,

и снова в игры вечные играли,

еще не ведая, что можно проиграть.

А у меня была моя икона —

хороший парень, живший так давно,

давным-давно, во время оно,

когда надежды правили страной.

Я полюбил как он шутить со словом,

магическим бесстрашием гордясь,

И гордо чувствовал в основе

судеб

магическую связь…

Все было внове, внове, внове,

и я сурово хмурил брови

совсем как он,

как он. Как он

собрался ставить жизнь на кон,

а вышло – на кол.

Но, однако,

о том – позднее как-нибудь,

ведь все равно – поди забудь.

А нынче же о том, что юность

проходит, оставляя память,

которая – побеги тополей,

и на коре шершавой шрамы,

которая – тропинки на земле.

Я по одной из них шагаю,

Стараясь не шуршать листвой.

Тень на земле. Но вот – другая,

меня тревожа и пугая,

маячит предо мной:

– К чему деревьям звуки речи?

Я слышу эхо, может быть, оно

есть слов моих немое отраженье,

а может быть, как это ни смешно,

я сам пустое чье-то продолженье?

Зову по имени,

но не отозвалась

мелькающая впереди фигура.

Бегу, спешу, едва дышу,

В надежде обогнать или проснуться.

Не слышит. Листьев мерный шум

все глушит,

и листва ему мешает оглянуться.

Но кончился зеленый коридор,

Легла меж нами чистая поляна.

Он обернулся.

Это Командор!

И послан, видно, наказать смутьяна.

Он обернулся,

с очень давних пор

известно – это

верная примета:

пора начать серьезный разговор.

Но я молчу, мне нечего сказать!

Стоим по обе стороны поляны,

и ждем. Чего же? Пары пистолетов?

А если нет, тогда чего?

Тех, кто ушел, навеки сгинув?

А может тех, кто не дошел?

Он ждет вопроса по уставу духов,

Но я молчу, мне нечего сказать.

Быть может, я уже убит

и время грянуть оземь?

Быть может я мертворожден

и сам того не знал?

Но я стою, еще стою

пред ним в надменной позе,

и он стоит, глядит без зла,

и ждет, и ждет пока.

– Вы достоитесь, Командор,

Я вас предупреждаю,

Мы домолчимся до того,

что нам не хватит сил…

Мы достоимся до того,

Что станут птичьи стаи,

Нас простодушно позабыв,

На ветках голосить…

Но что с того!

Какое нам

до птиц веселых дело?

Они поют

затем чтоб петь

и чтоб иметь подруг.

А нам бы звук

произнести,

и эхо чтоб допело,

чтоб затерялись голоса

на сумрачной тропе.

Слова простые: ветер, дождь, случайность,

и символов нечаянных рожденья

мне предрекают, всуе обещают

листом забиться на намокшей ветке.

Туман и слякоть – славная компания,

для зелени, которой нет предела,

и дела нет вселенским водоносам

ни до чего, ни до чего…

И брызги бегают по листьям недалеким

повиснувшим в сплетенье струи и газа,

глаза хватают их среди полета,

и что-то исчезает в трепетанье,

и что-то появляется и гаснет

средь гуслей струй и музыки ветвей,

в разрывах из нелепых пешеходов

и в мареве замедленного дня.

Все это – прихоть моего ума.

а, может быть, неведомые свету,

приметы уходящего в неясность,

исчезнувшие ныне навсегда.

Океан возвращает все время,

что ему не принадлежит,

что ему – непосильное бремя,

то он складывает у межи

между миром людей и собою,

не берет ничего вообще,

позволяет он только прибою

до чужих прикасаться вещей.

Он шевелит волнами кокосы

из далеких приплывшие стран,

ведь в Гвинее, наверное, осень…

И куда-то направился краб

меж струящихся воли и ракушек.

волны мочат животик ему,