Читать книгу Работорговцы. Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков, Юрий Гаврюченков - Страница 1

– Отступать некуда, – командир Щавель выпрямился в седле. – Позади Москва. Соваться туда, – он набрал в грудь воздуха, – можно только по большой нужде. Наше дело правое. Наводим порядок и ловим рабов. Приказ светлейшего князя, – он пристальным взором скользнул по строю конных ратников, – для нас свят. Исполним долг!

– Слава России! – гаркнули семьдесят княжеских дружинников.

Было утро. Раболовецкий караван выстроился в походную колонну у ворот постоялого двора возле Хрястово. Позади – семь дней и двести с лишним вёрст от Дмитрова. Щавель уводил своё войско по Большому кольцу, оставляя бурлящий котёл войны далеко в стороне. Москва горела. Едва ударный отряд новгородского ОМОН поразил Орден Ленина, на его территорию напали соседи, стремясь урвать кусок побольше, и между ними началась грызня. Дорога была полна беженцев. Они рассказывали ужасные истории о бесчинствах мутантов, мародёров, карателей, сталкеров, манагеров и их приспешников. Добрые люди проявили себя так, будто услышали зов Ктулху, и простым людям не осталось среди них места. Спасая себя и близких, они ринулись прочь из города, бросив нажитое непосильным трудом и унося самое ценное. Москву снова прорвало. Так случалось после Большого Пиндеца, случалось и до него, и по воле рока будет случаться впредь. Сегодня караван выходил на загаженный бесприютными странниками Муромский тракт и многих ратников от вида обездоленных москвичей с души воротило.

Из Внутримкадья хлынули эмигранты и потекли в неприветливое и таинственное Замкадье. Они тащили стариков, женщин и детей. Тащили друзей. Тащили остро необходимых для улучшения эффективности тайм-менеджеров. Тащили поучающих за хорошую кормёжку коучей, а также начальство и бухгалтерию. Телеги, ручные тачки и просто беженцы с узлами на спине запрудили тракт. Шли на восток, в хлебные области Великой Руси, надеясь приткнуться в Муроме и просто из привычки жить в большом городе. Беженцы несли серебро и золото. Расплачивались наличкой. Меняли вещи на еду пока что немногие. Это было вопросом времени, как продажа детей в рабство. Проклятие Жёлудя, что Россия богатствами Москвы прирастать будет, начинало сбываться. Росла дорожная проституция: за кусок хлеба, за миску каши, за ночлег. Москвичам никто не отказывал в унижении, но и поощрениями не баловал.

От Москвы до Великого Мурома через Владимир триста пятьдесят вёрст. Недели две-три пешком вполне посильно летом, даже если негде приткнуться. Это давало надежду. Люди шли и, что характерно, доходили – от голода, подхваченных в пути болезней и просто от большой нужды. Их раздутые трупы смердели на полях вдоль дороги.

Возле деревень, откуда не гоняли, вырастали ночлежбища. Становился неподалёку от источника воды один москвич, к нему пристраивался другой со своими домашними. Глядишь, подтянулась целая семья, а то и весь рабочий коллектив. Вместе не так боязно темноты, чудовищ и местных. К ночи у околицы уже собирался табор. Костры, шум, гам, детишки бегают, бабы стряпают, в кустах петуха пользуют, бренчит гитара, порочная спутница барда. Вспыхивает и враз утихает драка, зачинщика бьют по-офисному, всей толпой, девки визжат, – веселье! Старики уму-разуму научают молодёжь: как воровать, как убивать сподручнее, по каким признакам выявлять лидера, куда раскидывать рамсы с быдлом. Крепнет связь поколений. Происходит уникальный обмен опытом. В столпотворении, содоме и гоморре лагеря беженцев сходятся горожане, которые в Москве не встретились бы ни в жисть. Их знания в совокупности порождают в буйных головах деструктивный коктейль. Странствия здорово учат, особенно молодых.

В Великий Муром они нагрянут подготовленными.

* * *

Жёлудь ехал во главе колонны: то позади отца, то выдвигаясь вперёд в боевое охранение.

После возвращения из цитадели Ордена Ленина ратники то и дело стали звать парня в свой круг – чифирнуть, поговорить. Дружинники, не участвовавшие в спецоперации, поглядывали на молодого лучника с почтением, должно быть, наслушались от товарищей. Жёлудя признали своим.

Дневки были нередки, ибо погоды стояли ненастные. Ледяной дождь загонял караван под крышу. Там в часы вынужденного отдыха проявил себя купленный Щавелем грамотный раб. За миску козырного хрючева, а иногда просто так, он травил забористые истории. Обозники привыкли ещё по засидке в Дмитрове собираться возле него погреть уши. Теперь подтянулись дружинники. Раб оказался сказочником, и аудитория его всё росла. Глядя на его успехи, Филипп возревновал и как мог чаще услаждал слух ратников пением. Однако в отряде нашлось немало поклонников художественной прозы. Бард терял популярность. Сознавая непродуктивность открытого противостояния, Филипп намерился выяснить секрет его успеха и стал подкатывать к рабу с разговорами о литературе.

Накануне вечером Щавель застал их на конюшне в загоне для рабов. За денником была отгородка с прикрученными к стене кольцами, оттуда доносились возня, гомон, смех. Тускло светила жировая плошка, рабы играли в камень-ножницы-бумагу. Живой товар скрашивал будни в ожидании, когда его доставят на торг и разберут по хозяевам. Неслышно ступая, Щавель остановился возле загона и замер неприметным. Когда было нужно, старый лучник мог подкрасться к кому угодно. Учёный раб, пристёгнутый в конце цепи, примостился на охапке сена возле мочевого стока, через который навозная жижа утекала из конюшни. Напротив на корточках сидел бард Филипп, потчевал невольника нажористыми остатками ужина и выяснял секреты ремесла.

– Гомер Борхес утверждал, – наставительно пробубнил раб, выбирая из плошки корм жадными крючковатыми пальцами, стараясь не оглядываться на остальных невольников. Он торопливо засовывал еду в рот, спуская гущу по бороде. – В литературе существуют четыре основных сюжета.

– Гомер Симпсон, – поправил Филипп.

– Борхес.

– Симпсон!

– Гомер, – примирительно отступил на золотую середину невольник. – Так вот, гомеровские истории. Он учил, что историй всего четыре. То есть что бы мы ни рассказывали, мы излагаем одну из них или две-три в связке. Самая старая история – об осаждённой крепости. Её штурмуют и для пущей драмы врываются внутрь, а потом защитники могут отбить врага, но могут и погибнуть. Я утверждаю, что этот сюжет связан с завоеванием женщины. Там тоже есть осада, сопротивление, особенно, когда парень к девушке клеится. Потом она либо даёт, либо нет.

– Оно так, – кивнул Филипп. – Дело основное, потому и сюжет самый древний.

– Другая история о поиске. Герой что-то ищет и долго не может найти. Обычно из-за этого он отправляется в путешествие. С ним случаются разные приключения, он видит экзотические страны и знакомится с интересными людьми. Как думаешь, почему она вторая самая старая?

– Поисковый инстинкт?

– Бинго! – воскликнул раб, должно быть, призывая в свидетели некоего бога, чтобы похвалиться перед ним сметливостью своего ученика.

– Третий гомеровский сюжет, связанный со вторым, есть история о возвращении домой. Герой возвращается из дальних странствий и застаёт свой дом в осаде или разграбленным. Или это описание путешествия, приправленное тоской по дому, которого герой может и не достичь.

Сказав это, раб надолго замолчал.

– А четвёртый? – алчно вопросил Филипп. – Ты говорил, есть четыре сюжета.

Раб продолжал молчать.

– Ах да, – спохватился бард, вытащил из-за пазухи свёрток, развернул тряпицу, поднёс к самому носу раба кусок сала.

Учёный невольник принял подношение обеими руками, обнюхал сало, покосился на отвлёкшегося от игры соседа, подмигнул. Мужик неотрывно смотрел на еду, сглотнул, неохотно кивнул. Грамотей замотал тряпицу, убрал жирный кус до поры до времени.

– Классических сюжетов четыре, как ножек у стола, – продолжил он, когда сделка состоялась. – Четвёртый – о гибели бога. Есть бог, бессмертный и могущественный, но не всемогущий и не всеведущий, типа Ленина, Гэндальфа, Христа. По каким-то причинам, например, из-за козней врагов или самопожертвования, он гибнет. Но он бог и будет жить вечно, поэтому обязательно воскреснет, получив за подвиг всенародное признание, лэвэл ап или ещё какой бонус, а то и всё вместе.

– Возрождающийся бог, как вынырнувший из пучины басурманской реки Чапаев!

– Возможна история героя, который становится богом, – согласился раб. – Когда он умирает, он ещё не ведает о своём бессмертии и ведёт себя как человек, то есть боится и терзается. Зато, воскреснув, осознаёт, что вечен, и может впасть в беспредел. Эта история любима быдлом, ибо вселяет иллюзию надежды на улучшение жизни в будущем, на светлые перспективы, ради которых они сейчас влачат жалкое существование и готовы прозябать вечно.

– Шведы поклоняются Одину, Тору и другим покровителям, но они не боги. Они смертны и погибнут в Рагнарёк, когда из морской пучины вынырнет проснувшийся Ктулху и захавает их всех. Но вот Иисус будет жить вечно, потому что он бог. И Ленин будет жить, и кое-кто из поражённых радиацией манагеров.

– Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.

– Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, – кивнул раб. – Бандурину смогли погрузить в сон, как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.

Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Дазпрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.

– Ступай, – прогнал он барда.

Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея, как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.

Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.

– Отопри этого, – кинул Щавель.

Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.

– Иди за мной, – приказал Щавель.

За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.

– Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? – слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.

– Консультировал его по основам литературного мастерства, – бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. – Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.

– Ты откуда такой умный?

– Из Курска, господин, – учтиво ответил раб.

– Ты какой-то не очень курский. У тебя, что, греки были в роду?

– Дед по материнской линии.

– Откуда ты родом?

– Из Донецка.

Щавель понял, что его обманули. «Курские не бегают!» – решительное заявление Карпа заставило купить грамотного раба с юга, по определению склонного к побегу. Опытный работорговец нагрел его, как юнца.

– Почему ты сказал, что из Курска? – с ледяным смирением поинтересовался командир.

– Я там долго жил и работал. Меня там продали, – пожал плечами невольник.

– Что умеешь делать? Счёт знаешь? Хозяйство можешь вести?

– Хозяйство вести не приходилось. Я знаю четыре арифметических действия, но счетовод из меня никакой.

– Чем же ты занимался в Курске?

– Литературой. Писал книги о приключениях и интригах для развлечения публики. Людям нравилось. Мой бренд был прославлен у оптовиков, но потом издатель умер и дело встало. Наследники продали весь наш творческий коллектив в караван, направляющийся в Рыбинск, но по дороге меня перекупил Карп.

Щавель ощутил острое разочарование.

– Ты животное, скотина, бездельник. Годен только книжки писать, – процедил он.

– Я хорошо пишу, господин, – литературный раб поклонился и испросил, согнувшись: – Ты направляешься в культурную столицу всея Руси. Дозволь мне проявить способности. В Курске большой популярностью пользовался мой сериал «Бард-бастард», который прервался в связи со смертью владельца. Я начал новую книгу. Предполагался сборник занимательных историй, которые я рассказываю тут по ходу. Рукописи остались в Курске, но я многое помню и сумею восстановить. Дай мне бумагу, я быстро закончу книгу, и в Великом Муроме ты сумеешь её продать. Там есть издательства и мой бренд хорошо знают.

– Твой что?

– Зарегистрированное торговое имя, которое издатель ставит на книгах. Вот, господин, – не разгибаясь, литературный раб выудил из-за пазухи свёрнутую грамотку, перевязанную тесьмой, протянул Щавелю. – За мной осталось право на него, которое я должен был передать в Рыбинске новому владельцу, но теперь оно твоё.

Щавель распустил тесьму, всмотрелся в текст, но, различив заумь законодательного крючкотворства, не стал портить глаза в темноте.

– Как зовут тебя?

– Дарий Донцов.

– Ты получишь бумагу. Смотри, не подведи. Обманешь, получишь плетей, – Щавель вернул юридический документ рабу, отвёл его на конюшню и бросил дежурному:

– Можно запирать.

* * *

В километре от Хрястова миновали прибившийся к старому колодцу ветошный городок: вонища, кострища, крытые рогожей шалаши, сменившие не одного постояльца. Как вши на голове жирной бабы, копошились манагеры, добрый люд и прочая срань Господня. Несло оттуда вонью протухшего на теле тряпья и чем-то невыразимым, невыносимо гадким, что можно встретить лишь в самой Москве, как будто беженцы захватили с собой частичку родины и эта частица легко приживалась на новом месте, укоренялась и расползалась.

Щавель отвернулся от ночлежбища и не поворачивал нос, пока не миновали запомоенное место. Ехавший с ним стремя к стремени Карп растянул губы в высокомерной ухмылке. Начальник каравана побаивался командира и тем паче радовался случаю подметить за ним слабость. Однако Щавель оклемался, страх взял своё, знатный работорговец согнал усмешку и постарался компенсировать иллюзию временного превосходства мнимым подобострастием.

– Знатно ты Москву разнёс, – мотнул он башкой в сторону разлетевшихся по Руси осколков гнилого анклава. – Малой силой, могучим ударом.

– Кто-то должен, – обронил старый лучник. – Они совсем перестали края видеть. Давно пора было навести порядок, вот и навели. Князь – лук, а мы стрелы. Разим в цель, если есть на то воля светлейшего. Лучше было послать меня, чем гнать войско на Москву, неся потери в живой силе и финансовых средствах.

– Как ты узнал, что Лелюд к Статору побежит доносить о нападении, а не сольёт своему непосредственному начальнику Мотвилу?

– А где я Лелюда поймал? – Щавель покачивался на своей смирной кобыле, негодной для боевых действий, зато хорошей для долгого пути. На Карпа, громоздившегося в седле вороного тяжеловоза, командир тем не менее взирал свысока, а работорговец склонил голову и почтительно внимал. – Возле территории Статора. Он за мной в «Балчуг-Немчиновку» пришёл хабар украсть, который у нас якобы имелся. О том знал только Сан Иналыч, Филипп ему наплёл по моей указке. Остальное мне рассказал Тибурон. Лелюд – сталкер, то есть из переродившихся манагеров и, как манагер, склонен к двурушничеству и крысятничеству. Он ведь у Сан Иналыча в кабаке сидел, на территории врага, а не для Ордена Ленина детей по сёлам воровал. Тибурон давно его подозревал в стукачестве, но доказать не мог. Лелюд об этом прознал и замутил интригу. Там у них в партии гнездо змеиное, жрут друг друга поедом. Вот под давлением Мотвила, Тибурона и засадили в клетку. Да, он не соврал, стервец, про двурушничество. Лелюд о наших планах не только от своих утаил, а постарался заслать гонцов и Статору, и манагерам для слаженного нападения.

– А он эффективный, – буркнул Карп.

– Манагер же! – подтвердил Щавель.

Впереди послышались крики, и Щавель приподнялся на стременах, вглядываясь в направлении головного дозора. У моста через Колокшу рощицу по обеим сторонам дороги оскверняли ночлежбища. Колодца у Хрястово на всех не хватило и многие беженцы, отогнанные более динамичными земляками, прошли на полверсты дальше и встали возле речки. Справа, где деревья росли неохотно, обездоленные разбили бивак на дюжину шалашей, теперь почему-то пустой и порушенный. Зато слева раскинулся настоящий город обездоленных, имеющий упорядоченный вид. Дерюжные хибарки и самые настоящие брезентовые палатки образовывали линию улиц, сходившихся к вытоптанной площадке возле могучей берёзы, под которой высился на бревенчатом каркасе, устеленном жердями, крытыми провощённой холстиной, самый настоящий дом. Назвать его хижиной язык не поворачивался. Козырное пристанище было обложено понизу камнями и дёрном. Из крыши торчала жестяная труба. Кто-то выстроил дом среди пристанища бездомных и явно не собирался трогаться с места, должно быть, извлекая из своего положения немалую выгоду. Сама же площадь сейчас пустовала, а толпа собралась на отшибе у реки. Там высилась вековая осина, а на суку болталось тело. Из осины торчала стрела, пущенная поверх голов. Перед толпой на жеребце метался Жёлудь, размахивая луком.

По приказу Литвина три верховые десятки мигом оцепили толпу. Ещё три спешились, нырнули в рощу и к реке, чтобы выгнать быдло с неположенной ему воли обратно в стадо. Когда общественный порядок был восстановлен, Щавель, сопровождаемый Лузгой и десяткой ратников, подъехал к лобному месту. Дружинники расчистили командиру путь.

– Докладывай, – бросил Щавель, проезжая мимо сына.

Жёлудь тронул поводья, двинулся стремя в стремя. Возле осины валялось бездыханное тело. Ещё один, связанный по рукам и ногам, извивался рядом и глядел на верховых безумным взглядом, изо рта его торчала тряпка.

– Вижу, вешают кого-то, – сбивчиво изложил молодой лучник. – Гражданским так нельзя. Подъехал, стрелу пустил, остановил.

– Зачинщика обнаружили? Кто распоряжался?

– Неточно, но… – парень понизил голос. – Были которые поактивней, – он наклонился к отцу, указал на фигуру в толпе. – Вон тот, в светлом. А вот эти трое в зелёном вроде как помогали ему и стояли ближе всех к дереву, должно быть, вешали.

Топ-манагера в светлом Щавель и сам выхватил взглядом из стада беженцев. Уж слишком он был приметен на фоне зачуханного стада. Рослый и осанистый, с наетым прямоугольным рылом и короткими волосами, сохранившими следы мастерства московского стилиста, он по манагерскому обычаю бороды и усов не носил. Топ-манагер был одет в пиджак и брюки, малость замаранные сажей и помятые, в бежевую сорочку с расстёгнутым воротом и бордовые офисные туфли, сильно разбитые пешим ходом. Он стоял под осиной, к которой беженцы старались не приближаться, и ждал, нервно кусая губы. Щавель подъехал к нему почти вплотную и спросил, глядя сверху-вниз:

– Ты здесь распоряжаешься?

Секунду на лице топ-манагера честолюбие боролось со страхом. Кивнуть – значит выдать себя головой, принародно отречься от власти… Топ-манагер умел продумывать ситуацию на три шага вперёд и такого позора не допускал. Иначе бы не стал топ-манагером. Как дальше править, если всё обойдётся? Сразу отыщутся желающие занять козырное место, топ-манагер даже знал, кто именно. Малодушие было недопустимо, и офисный лев раскрыл пасть.

– Я здесь мэр.

Спешившиеся ратники из десятки Фомы привели с реки беженцев, загнали за конное оцепление и окружили лобное место с палачами, казнёнными и командиром Щавелем.

– Ты людей вешаешь, – сказал Щавель с ледяным безразличием. – Кто дал тебе право вершить суд и карать смертью?

Манагер сглотнул, но быстро нашёлся.

– По праву главы нового поселения, – он гордо вскинул подбородок и посмотрел Щавелю в лицо.

– Только если это поселение основано на новых землях по велению светлейшего князя, – продолжил искушённый в знании законов Щавель, – а ты разбил палаточный городок в пятнадцати верстах от Владимира.

– У нас самоорганизованное поселение, – набычился топ-манагер. – Я поддерживаю порядок всеми доступными средствами. Этих поймал за убийством, у них кровь на руках.

– Карать смертью, самопровозглашённый глава самоорганизованного пристанища людей без определённого места жительства, ты не можешь, – стылый взгляд старого лучника не сулил ничего хорошего. – Ты должен был отправить убийц во Владимир, на чьей земле они совершили злодеяние, но ты предпочёл умертвить их здесь, дабы запугать население и укрепить авторитет.

– Я поддерживаю порядок, – упрямо повторил топ-манагер.

– Как зовут тебя?

– Любослав Нахальный.

– Я боярин Щавель из Тихвина, – голос командира пронёсся над присмиревшей толпой. – Порядок на Руси волей светлейшего князя Лучезавра навожу я.

Дружинники поставили на ноги уцелевшего душегуба, вынули кляп.

– Убивал? – спросил Щавель.

– Не я, я рядом, – мужик пал на колени, но не удержался на связанных ногах и рухнул под копыта лошади. – Пощади, боярин, не сам я!..

– Лжёшь, – равнодушно бросил Щавель, не питавший доверия к москвичам, и не ошибся, потому что убийца зарыдал во весь голос.

Ратники вернули душегуба в вертикальное положение. Он выл и сучил ногами.

– За что ты лишил жизни человека?

Мужика приморозило. Он стих, на лице появился разум.

– Сапоги украл. У меня сапоги. Без сапогов как же… Все ноги стоптал. Они новые были… почти…

– Это воровство, а за него не убивают. Почему вора не отвели к представителю власти?

– Крыса он… – пробормотал мужик и забубнил под нос. – Крыс топтать надо. Вот мы и затоптали, крысу-то…

Кляп вернули на место.

– Был самосуд, – молвил командир. – И у тебя самосуд, – обратился он к Нахальному. – Ты не мэр здесь, ты никто. Обычный беженец. По какому праву ты сделался старшим? Тебя народ выбрал?

– Хоть бы и народ! – вскинул голову топ-манагер. – Я за честные выборы.

– Никто его не выбирал, – донеслось из толпы. – Как вылез с самого начала, так и сидит у кормушки, аспид. Дворец построил. Жирует на халяве. Хочешь встать – плати налог, баб к себе на ночь таскает.

– За просто так, главное! – взорвался возмущённый женский вопль.

Загомонила толпа.

– Сидит как вошь!

– Отстроился.

– С печкой…

– Ворует, гнида.

– Его бы самого в петлю…

«Москвичам только волю дай, с добром съедят, – прикинул Щавель, пока дружинники охаживали древками копий разбушевавшийся контингент. – Такой они талантливый и энергичный народ. У них там жри собака собаку, а последняя удавись. Века динамичного карьерного роста и рыночной конкуренции не прошли даром. Завернуть бы их обратно в кольцо Мкада, да времени нет, приказ светлейшего надо выполнять».

– Вот он – глас народа, – улыбка едва тронула губы командира и утонула в усах, но топ-менеджер всё понял, и лицо его дрогнуло.

– Не имеете права, – выпалил он. – Вы знаете, кто я такой? Не советую со мной связываться. Меня должен судить московский городской суд!

– Пограничный идол Гаранта и Супергаранта остался далеко позади, – известил Щавель. – Ты бежал с Москвы на Русь. Здесь ты начал творить произвол. Ради чувства собственной важности покусился на жизнь своих земляков. Если бы ты хотел оставаться в праве, передал бы злодеев служителям закона. Но амбиции не позволили тебе поступить по закону. Ты решил выдвинуться ещё дальше и из простого активиста сделался убийцей. Но убийц вешают. Пришла пора надеть пеньковый галстук, поганый манагер.

Вторяк и Третьяк скрутили Нахального, пока дружинники опускали повешенного и освобождали верёвку. Топ-менеджер извивался как вьюн, но братья повисли у него на плечах, заломили руки и подтащили к осине.

– Бар-раны, чего вы смотрите! – бесновался Нахальный, но москвичи только ухмылялись, глядя на его потуги. – Бараны, ваш рот наоборот, чего встали? Спасайте меня! Это ваши права нарушают. Мы всё по правде делали! Спасайте вашего вождя!

Не сразу, но призывы его возымели действие. Нахальный ещё рыл ногами землю, когда его подручный в пятнистой зелёной одежде отважился на спасение повелителя. Он был невысокий, пузатый, с незамутнёнными глазами, толстыми щеками и усиками щёточкой. Мужичок напрыгнул на плечи Третьяка, чтобы оттащить его от шефа, но поздно – на шее Нахального уже затянулась петля.

Третьяк стряхнул мужичка, которого тут же рванул за камуфляж ринувшийся на подмогу Первуша. Боевой хомячок упал навзничь, и его тут же стали охаживать по рёбрам литые носы омоновских берцев. Пешие ратники из внешнего оцепления вклинились в толпу, рассекая её на части, дабы она не стала действовать как единый организм, но москвичи и не думали вступаться за Нахального. Даже подельники боевого хомячка попятились, втиснулись спинами в передний ряд и постарались слиться с местностью. Борзый мэр никому не был нужен.

Топ-манагеру связали за спиной руки сыромятным ремешком. Пятеро дружинников взялись за верёвку.

Любослав перестал звать на помощь. Выпятил грудь, гневно обратился к соотечественникам:

– Твари тупые! Не хотите – не надо. Вы сами выбрали свой путь. Пусть ваших детей удвоенный ВВП в живот целует, пассивный вы электорат!

Командир поднял руку, топ-манагер смолк, сознавая своё место в сложившейся иерархии и инстинктивно подчиняясь субординации. Смолкла и толпа. Затаив дыхание, москвичи ждали шоу.

– На ваших глазах свершилось двойное убийство. По предварительному сговору, группой лиц. Наказаны будут все виновные, но с самым главным активистом мы решим на месте. Вина его очевидна, и суд состоялся. Властью, данной мне светлейшим князем Святой Руси, приговариваю организатора и зачинщика преступного самоуправства Любослава Нахального к смертной казни через повешенье.

Щавель кивнул.

– Тяни! – приказал Фома, и преступник заболтался на верёвке.

Он хрипел, прыгая в петле, пуская изо рта пену. Вытаращенными зенками озирал с высоты тех, кого привык попирать, а они глядели на него снизу и пересмеивались. Закусив выпущенный на волю язык, Нахальный в последний раз подавал нижайшим оскорбительный знак, пусть и против своей воли. Зрелище повешенного вождя возбудило собравшихся, чумазые лица обездоленных просветлели. Нищеброды загомонили, толкая друг друга локтями и подначивая. Толпа забурлила. К осине выскочила взлохмаченная беженка с овечьими кудрями и глазами обалдевшей совы. Вскинула тонкую ручку, указала кривым пальцем на пляшущего в петле манагера и завопила:

– Я Бомжена! Снимайте!

На её призыв не откликнулся никто. Охочие до зрелищ москвичи глазели на сучащего ногами Нахального, который перестал дёргаться и обмочился. Бомжена неистовствовала, крутилась юлой, подметала ошмётками юбки пыль, топала ножкой и голосила несусветное, однако к омоновцам приближаться остерегалась. Наконец, Нахальный издал продолжительный трубный звук и со штанин у него посыпалось.

– Сколь изобильный выход энергии низа, – заметил Щавель.

– Это душа из него вышла, – заявил Лузга.

– Тогда дело сделано.

Дружинники связали подручных опального топ-манагера и вместе с владельцем сапог повели к каравану. Оцепление сняли, беженцы потянулись по своим шалашам и лачугам. Даже Бомжена перестала буйствовать, а стащила туфли с холодеющих ног Любослава Нахального. Брезгливо обтёрла о траву, завернула в подол и понесла в свою палатку. Обувь хоть и пользованная, но изначально дорогая. Практичной женщине пригодится.

Карп наблюдал за драматическим представлением из-за оцепления. Со своего вороного тяжеловоза ему было прекрасно видно.

– Воздал беспредельщику той же мерою? – прогудел он, тронув коня и двинувшись рядом со Щавелем.

– Кто-то должен, – сказал Щавель. – Вот и начались проблемы с беженцами. Они пока жили дома, друг дружку грызли, а как оказались в условиях постоянно растущих вызовов, так поедом стали есть. Тут же объявился самый динамичный, который возглавил процесс на месте. А ведь он ещё организацией движения не занялся, войско голодранцев не собрал, но это обязательно будет. Найдётся другой, не менее эффективный.

– Ненадолго. Они всегда сначала уверенно идут к успеху, а потом поют горестную песню: «Анус, порвали анус! Каюсь, каюсь, каюсь…» – Лузга скабрезно оскалил траченный кариесом частокол, напоминающий о взятой при поддержке артиллерии крепости.

– Такова участь манагера – борзеть и потом раскаиваться, – обронил Щавель. – Их надо убивать, пока они в силу не вошли.

– Всех не перебьёшь, – Карп скептично выпятил губы, но тут же мнительно покосился на командира, будто начал раскаиваться в сказанном.

– Перебьёшь, – смиренно ответил Щавель. – Зло конечно. Эффективных манагеров на самом деле мало, просто зла от них много, поэтому они заметнее нормальных людей. Если уродов уничтожать, они закончатся, а те, кто мог бы стать крысами, испугаются и не станут. Поэтому не проходи мимо живого выродка и не упускай возможности сделать его мёртвым.

– Тут манагеры, на Северо-Западе эльфы, всюду своя напасть, – примирительно рассудил Карп.

– Эльфы смирные, – сказал Щавель. – Сидят на дачных участках и не рыпаются. Детишек грамоте учат.

– Басурмане тоже учат, – припомнил работорговец странствующего преподавателя Вагиза Фатыховича. – Людей портят. Баба учёна – пол не метён, да и мужикам лишнее образование только мешает думать. На кой хлеборобу тригонометрия? Или, того хуже, философия. От неё мыслям тесно и в жилах соки начинают бродить, с того крыша едет, крестьяне бунтуют и рабы бегают. Всё дурь эльфийская! Забивают людям голову ненужным хламом. Я б эту заразу под корень изводил при каждом удобном случае.

– Будет приказ светлейшего – изведём, – сухо ответил Щавель. – Будет указ о насаждении на Руси школ и университетов – насадим. А пока едем в Великий Муром ловить рабов.

Карп перекрыл словесный фонтан, но не до конца. Отъехав в обоз, что-то ещё бурчал, попусту дёргал за узду вороного, ругался на раболовов, отдавал ненужные команды по конвоированию. Четверых захваченных из бомжовища арестантов быстро обрядили в лёгкие колодки с замочками и пустили гуськом за последней телегой. Скованные одной цепью, они были связаны одной целью – дойти до Владимирского централа и там принять заслуженное наказание.

Бездомному отребью следовало согнуть выю под железное ярмо закона. В таком настроении Щавель въехал во Владимир.