Читать книгу Работорговцы. Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков, Юрий Гаврюченков - Страница 5

Михан вернулся в казарму с ощущением потерянной невинности. На шконке сидел Дарий Донцов и вещал, а перед ним развесили уши ратники. Парень влился в коллектив, и удачно – раб только начал рассказывать.

– Жил на Москве добрый молодец. Жил не тужил, на шее у родителей сидел, с людьми не знался, в спортзале качался. Имени его нам история не донесла, да что нам в имени его, если вся сила в правде, а не вся правда в силе? Известно лишь, что на тренажёрах и богатом питании вырос добрый молодец столь могуч, что мог взять лом, вокруг себя перегнуть и узлом завязать. Так его и прозвали – Ломом подпоясанный. И вот говорит ему отец: «До свиданья, сынок, наш окончился срок. Жили мы с матерью счастливо и умрём в один день. Больше ты на нашу пенсию не рассчитывай, крутись как хочешь». Вознегодовал Ломом подпоясанный на весь мир от такой жестокой несправедливости, что аж язык себе перекусил. Не знал он никакого ремесла, кроме режима тренировок и спортивной диеты, да только без языка фитнес-тренером не поработаешь, а тело своё холёное на поругание глиномесам продавать уж было больно невмочь. И стал Ломом подпоясанный ночным сторожем. Долго ли, коротко ли, отторгла его Москва. Такое бывало в стародавние времена сплошь и рядом со всеми, кто не сумел вписаться в коллектив и не был готов к продуктивной работе в условиях растущих вызовов. Даже на едином языке Ломом подпоясанный балакать не научился, потому что изо рта его вырывались лишь мычание и лай. Продал он отчий дом да уехал в глухие края близ Архангельска, где летом плавают льдины, и попробовал устроиться в рыбачью артель. Но не приняли поморы удалого москвича, чего-то он им не глянулся по своим личным качествам. Горд и заносчив показался добрый молодец суровым северным мужикам. Хотел Ломом подпоясанный на льдине уплыть на Новую Землю, где с испытательных времён фонит божья благодать, но льдину обратно прибило. За то прозвали его острые на язык архангельские мужики Один на льдине да отвернулись от него. Так он и ходит теперь по посёлку, обожжённый морозом, и собаки кусают его за тестикулы.

На секунду в спальном расположении повисла тишина, потом ратники загомонили все разом:

– Да ну тебя. Финал какой печальный. Давай придумай повеселей что-нибудь.

– Нивапрос! – легко согласился раб, обвёл глазами дружинников, заглянул Михану, казалось, в самую душу и докончил: – Не прижился добрый молодец среди рыбарей-поморов и отправился в северную столицу, а в Архангельске его заманили калачом, и стал он палачом.

– От это занятие по нему! Такой только в палачи годится. Доброму молодцу доброе дело! – одобрительно высказались дружинники.

Шкурным чутьём бесконтактного осязания, функционирующего благодаря особым рецепторам на коже, Михан ощутил, как затылок ему сверлит бесплотный буравчик. Михан обернулся. За спинами ратников примостился Жёлудь и зырил на него насмешливым, всепонимающим взглядом. Молодец не вытерпел, протиснулся вовне.

– Чего смотришь, спросить что-нибудь хочешь? – наехал он.

С каждым днём Жёлудь нравился ему всё меньше. Молодой лучник ходил на боевые чаще и Михан завидовал такому превосходству. С отречением от тихвинских корней и зачислением в дружину пала на него мрачная тень безблагодатности. Кто в этом виноват и что теперь делать, Михан не знал, а потому винил всех и каждого, кроме себя, да ждал повода отличиться, чтобы всё наладилось.

– А ты, любопытный, – молодой лучник взирал на товарища по детским играм, будто вынес оценочное суждение не в его пользу.

«Словно из лука целится», – Михану расхотелось спорить, он потупился и отошёл.

«Обосрался», – подумал Жёлудь.

Словно приветствуя наступающий час заката, в общей камере Владимирского централа закричал раненый под хвост петух.

* * *

На административном этаже городской управы, из которого выселили баб с детишками и челядь городничего, сделалось тихо. Щавель сидел в отдельном кабинете и писал доклад светлейшему князю. Командир выдержал ровно сутки после разгрома гнезда поганых манагеров, чтобы впечатления улеглись, но не заржавели, и к ним добавились дельные соображения, продукт протрезвевшего от крови ума, и плоды последующих наблюдений.

«Предательского же Семестрова именем твоим и властью твоею, светлейший князь, я с занимаемой должности сместил, ибо всё равно он был негоден, поскольку в моём присутствии повредился рассудком окончательно, а в малости, должно быть, омрачался главой ещё в те времена, когда задумал вступить в преступные сношения с Великим Муромом. Временно исполняющим обязанности городничего я назначил Волю Петровича Князева, раба твоего, коий безупречною службой своею доказал справедливость некогда сделанного тобой выбора. Низложенного же Семестрова Д. И. поместили под стражу в одиночную камеру тюремной больницы под неусыпный надзор и положенное в таких случаях медицинское обслуживание, как то оборачивание в мокрую простыню, привязывание к койке, дубинал».

В дверь торопливо и негромко постучали. «Пособники его… Ведь в городе знали о его изменничестве, но князю не донесли… пособники. Пособников выявить, не мог Семестров действовать один», – Щавель попытался сформулировать фразу, но в дверь постучали снова. Щавель тряхнул головой и прислонил перо к краю чернильницы. Не без малодушного удовлетворения встретил повод прерваться, сжал и разжал кулак. От долгой писанины пальцы затекли и побаливали.

– Не заперто, – громко сказал он.

С той стороны помедлили. Затем дверь приоткрылась.

– Можно?

«Можно Машку за ляжку, можно козу на возу,» – машинально промелькнуло в голове, но атмосфера присутственного места и продолжительные канцелярские упражнения взяли верх над привычкой, и он ограничился кратким:

– Изволь.

В кабинет бочком-бочком протиснулись гражданские лица. «Как допустили без доклада? – возмутился в Щавеле тихвинский наместник, но старый опытный воин возразил: – Тут муниципалитет, сюда вход свободный». Держась за рукоять ножа, Щавель разглядывал посетителей.

Их было трое, и каждый представлял особый тип интеллигента, при виде которого даже у атамана казачьего войска Сибирской Вольготы возникло бы неистребимое желание взять и рубануть.

– Многоуважаемый боярин Щавель? – посетители остановились на полпути, умело выдерживая дистанцию. Посредине и чуть впереди высился грузный муж с одутловатым ликом, мешками под глазами, коротко стриженой бородой и зализанным причесоном. Когда он говорил, от него несло вчерашней сивухой, а от всех разом нестиранным нижним бельём.

– Кто вы, с чем пожаловали? – осведомился Щавель, пытаясь ухватить за хвостик ускользающую мысль, но не поймал.

Свободный стул в кабинете имелся только один, да и уравнивать с собой интеллигенцию боярин не хотел, поэтому просители остались стоять. Им, впрочем, было не привыкать всю жизнь ходить с протянутой рукой, согбенной спиной и заискивающим заглядыванием в лицо начальству. Нравы во владимирских вузах наработке того способствовали.

– Мы представляем люстрационный комитет Владимира и выступаем от лица неравнодушных жителей нашего города, – вдохновенно понёс муж. – В наших силах, пока ещё в наших, – с некоторой скорбью оговорился он, – не допустить, чтобы во Владимире стали править бал компрадорские наймиты Железной Орды и примкнувшие к ним проститутки из числа русского, – муж горько вздохнул, – пока ещё русского народа.

Он закончил с таким звенящим драматизмом, что Щавель проникся уважением к ораторским способностям главаря комитета. Перед ним выступал матёрый преподаватель, умеющий увлечь аудиторию любой пустой болтовнёй, филолог, а то и философ!

– Что значит «пока ещё русского»? – старый лучник умело сбил краснобая на взлёте, чтобы тот не сумел увлечь своим голосом в непонятки. Примороженный взглядом Щавеля, он не сразу нашёлся, что сказать.

– Мы требуем расследования, – докладчик дал в тормоза. – Мы просим разобраться. Вот составили проскрипционные списки… чтобы дезавуировать пятую колонну. Здесь перечень преподавателей-басурман, – муж спохватился, отделил от пачки верхний листок и тут же обрёл некоторую уверенность, как уцепившийся за бревно утопающий.

– Басурмане? – спросил Щавель. – Что ты хочешь этим сказать?

– Как есть басурмане, косоглазые, из Орды понаехали в Великий Муром, но там вакансии не нашлось, вот они и к нам. Это всё Декан Иванович развёл. Ему технический уровень важнее подачи материала. Чему басурмане могут научить молодёжь? – воскликнул муж, вновь оседлав любимого конька. Он выхватил из пачки новый листок и чувствовал себя как пловец, держащий подмышками два бревна – вроде бы стрёмно на стремнине, но вроде уже и не очень. – А молодёжь научилась. Вот список аспирантов. Вот список студентов старших курсов, разделяющих политические воззрения ханских засланцев, стремящихся сбить Святую Русь с её особого пути, – в руках пловца оказался целый плот. – Молодёжь стремительно отдаляется от исконной русской духовности в сторону бездушной басурманской машины, в сторону пара и железа. Эти так называемые заклёпочники, сосредотачиваясь на деталях, упускают из виду картину в целом. Они подменяют философию бездушным математическим анализом. Такой порочный подход может далеко завести и завёл уже идеологически неподкованные умы. Вот список работ студентов…

– Ты кем работаешь? – перебил Щавель.

– Преподаю историю русской литературы во Владимирском ордена Владимира Великого Политехническом университете имени великого князя Владимира, – гордо протараторил муж.

– Давай сюда свои кляузы.

Муж подобострастно склонился, двинулся к столу, перебирая бумаги.

– Вот здесь показания преподавательского состава. Некоторые из нижеподписавшихся присутствовали на стихийной вечеринке в особняке Декана Ивановича, но они раскаялись, – заверил муж.

«Показания, – Щавель пробежал глазами несколько страниц с однообразными «принимая во внимание обстановку, сложившуюся на кафедре» и «спешу донести до Вашего сведения». – Грамотно-то как. Удобно иметь дело с образованными людьми».

– Отнесите Князеву, – скрывая брезгливость, придвинул командир листы ябеднику. – Почему вы явились ко мне?

– Вы комиссар светлейшего князя и зарекомендовали себя как бескомпромиссный борец с врагами русского народа, а Воля Петрович хоть и назначен на должность городничего, но, по сути, простой вертухай и, кроме того, раб.

От такой незамутнённой подачи Щавель аж приморозился.

– Принимая во внимание ряд немаловажных факторов, мы хотели сначала обратиться непосредственно к вам, чтобы вы дали ход…

– Он даст ход, – заверил Щавель. – Я распоряжусь. Ступайте.

Преподаватель истории русской литературы отступал задом, кланяясь. Бумаги остались лежать на столе. Щавель не возражал.

– Вы уж утвердите, многоуважаемый боярин, – клянчил он.

Добравшись до подельников, муж остановился. Судя по обеспокоенным рожам, визит не обрёл законченности.

– Что вам ещё?

– Насчёт имущества.

– Какого имущества?

– По спискам же!

– За выдачу награда, за укрывательство казнь, – отчеканил стоящий справа челобитчик в коричневом лапсердаке. – Согласно статье двадцать пятой Уголовного Уложения Святой Руси, имущество осуждённых за политические преступления подлежит конфискации в казну, а лицам, совершившим добровольную выдачу виновных до начала следствия, положена выплата в размере…

– Я знаю право не хуже тебя, – Щавель прижал его взглядом так, что глашатай Закона проглотил последние слова и не мог ни пикнуть, ни вырваться, словно мышь под метлой. – Что положено – будет. Всем, кому положено. Вы свободны.

Троица задвигалась спинами к двери, на каждом шагу прикланиваясь.

«Какие бездны разверзаются в мирном с виду городке, – думал Щавель, мертвящим взглядом провожая визитёров. – Это от граничащего положения с Великой Русью или от изобилия учебных заведений?»

Когда люстрационный комитет удалился, оставив в комнате амбре, которое Щавель взял на заметку, чтобы определять присутствие интеллигенции, старый лучник распахнул форточку. Он долго стоял у окна, глядя на внешний двор Централа, пытаясь нащупать важную мысль, но она ускользнула как вода сквозь пальцы, утекла в реку забытых мыслей, и следа от неё не осталось.

«Есть люди, распространяющие забвение, даже если они призваны распространять знания, – с грустью подумал Щавель. – Что-то на меня плохо место влияет. Надо уезжать из Владимира. В поле, в лес, под вольное небо! Есть люди, которым силу даёт город, а есть, у которых забирает. Хорошо, что я не остался при дворе светлейшего князя. Лучезавр сам чуял, как маетно в кремле, только он привык, а я нет. Что же я такое думал-то? Про князя вроде или про Русь?»

Щавель вернулся к столу, перечитал доклад. Взял перо и решительно дописал:

«В массе своей учёные мужи города Владимира ясноглазостью граничат с эльфами из Академгородка, иные же превосходят эльфов. Они отвыкли чувствовать ответственность за базары и не задумываются, какой отклик их слова могут вызвать у слушающего. Они всецело поглощены собственными хотелками, обращая внимание вовне токмо на коллег, чтобы вовремя уловить, когда конкурент начнёт получать преимущество, дабы сделать ему подножку».

Но это было всё не то, не то.