Читать книгу Спас на крови - Юрий Гайдук - Страница 6

Опустив трубку на рычажки, Ушаков какое-то время тупо смотрел на телефонный аппарат, потом перевел взгляд на выходящее во двор окно, в котором уже дважды ему являлся Рублевский «Спас» с кровяными потеками под глазницами, и невольно перекрестился на образа.

Происходящее не умещалось в его сознании, и он вдруг явственно понял, что этак действительно можно сойти с ума. Сначала явление «Спаса Вседержителя», на лике которого словно взбугрились багровыми рубцами кровяные потеки, потом телефонный звонок из небытия – это был Игорь Державин, известие о его скоропостижной смерти, отчего у Ефрема до сих пор нервным тиком дергается правая щека, и опять явление Рублевского «Спаса».

Во второй раз это случилось в понедельник вечером, уже после телефонного звонка Державина, и Ушаков до сих пор голову ломал, не зная как к этому отнестись. Это сейчас он вроде бы как немного успокоился, по крайней мере хоть сердце малость отошло да вроде бы как прошла боль в левом предплечье, а вот что было в тот момент, когда в темном проеме не занавешенного шторками окна вновь явился словно сотканный из воздуха Рублевский «Спас»?..

Не в силах даже с места сдвинуться, не то чтобы осмыслить происходящее, он точно так же, как в первое явление «Спаса», пожирал наполненными страхом глазами лик Спасителя и так же, едва ворочая языком, повторял едва слышимое: «Господи! Владыка небесный…», осеняя себя крестным знамением. И от этого действительно можно было тронуться умишком.

Исчез лик точно также, как и в первый раз – словно растворился в воздухе. И теперь вспоминая все это…

Скороговоркой прочитав «Отче наш», Ушаков какое-то время сидел, зажав голову руками, однако понимая, что подобное состояние к добру не приведет, потом заставил себя подняться, включил чайник, примостившийся рядом с мраморной плитой, на которой он растирал краски, и, сыпанув в объемистую, почерневшую от заварки кружку чуть ли не пригоршню крупнолистового чая, залил его кипятком.

Время от времени оборачиваясь с подспудным страхом на окно, за которым догорал закатный багрянец, и понемногу успокаиваясь, он отхлебнул глоток вяжущей и темной как нефть жидкости и попытался уже более реально оценить происходящее, чисто интуитивно понимая, что ему не дает покоя телефонный звонок следователя московской прокуратуры.

Впрочем, сам себя осадил Ефрем, о какой реальности и о каком объяснении происходящего может идти речь, если подобное явление окровавленного лика может свести с ума и не поддается земному объяснению?

Единственное, что еще можно было предположить, так это соотнести явление «Спаса» с какими-нибудь сверхъестественными особенностями или событиями последних дней. Телефонный звонок Державина можно было бы отнести к подобному чуду.

Ушаков отхлебнул еще один глоток терпкого чая, который окончательно вернул его в реальную действительность, и он, чтобы хоть как-то отвлечься от состояния подспудного страха, который помимо его воли заставлял бросать тревожные взгляды на окно, мысленно переключился на телефонный звонок из небытия. Да, именно из небытия, так как иначе тот телефонный звонок Державина и назвать невозможно.

Более тридцати лет прошло с тех пор, как Игоря выбросили из страны, порой казалось, что он уже давным-давно сгинул в своей Америке, и только редкие публикации в специализированных журналах, где он камня на камне не оставлял от очередной подделки в области русской живописи или древнерусской иконописи, говорили о том, что жив еще курилка и, кажется, добился весьма признанных высот. Но это был уже совершенно другой Игорь Державин, американизированный, совершенно недоступный. И в то же время лично для Ефрема он оставался в глубинах памяти тем молодым искусствоведом Державиным, с которым он, да еще живой на ту пору его отец – Лука Ушаков и раскрасавица Оленька, ставшая потом Мансуровой, работали в реставрационной мастерской знаменитой Третьяковки.

И вдруг – телефонный звонок и до боли знакомый бархатный баритон Державина:

– Ефрем?

Он узнал его по первым же ноткам, и в то же время сознание обожгла мысль, не двинулся ли он умишком.

– Ефрем… дорогой, – видимо поняв его состояние, уже более ровным голосом, без напряга произнес Державин и рассмеялся столь же знакомым бархатно-раскатистым смешком. – Узнал ведь, старый черт! Это я, Игорь.

– Господи! – только и смог выдавить из себя Ефрем. И тут же: – Уж не снится ли мне это? Откуда ты?

– Можешь не щипать себя, не снится, – успокоил его Державин. – А вот насчет того, откуда я…

Замолчал на полуслове и с этакой хитринкой в голосе спросил:

– Нет, ты скажи поначалу: рад слышать меня?

– Господи, да о чем ты буровишь? Рад ли слышать тебя?.. Это не то слово – «рад». Страшно рад! А еще больше был бы рад увидеть да обнять тебя.

– Тогда считай, что я уже тискаю тебя в объятиях.

– Так ты что… в Москве?

– Прилетел в субботу вечером. Сегодня ходил-бродил по городу, все-таки считай полжизни как не был здесь, а сейчас вот вернулся в «Стрельню» и звоню тебе.

– А телефон-то мой откуда узнал? Я ведь уже хрен знает сколько лет как в своем Удино заперся.

– Ефремушка, дорогой, – засмеялся Державин, – это только тебе кажется, что ты там заперся, а ведь пол-Москвы знает, где тебя найти. Кстати, а где оно твое Удино?

– Считай, что в двух шагах от Сергиева Посада. Сейчас экспресс от метро «ВДНХ» ходит, сел – и через полтора часа дома.

– Город, поселок?

– Да ты чего, откуда здесь второму городу взяться? Бывшая деревня, а теперь вроде бы как рабочий поселок.

– А с чего бы тебя вдруг в село с таким названием занесло? – рассмеялся Игорь, которому, чувствовалось, было радостно только от того, что он вновь общается с ним, с Ефремом.

– С каким еще названием? – не понял он. – Удино, оно и есть – Удино. Старое русское название, считай, моя родовая деревня.

– В том-то и дело, что «старое русское», – хмыкнул в трубку Державин. – Удом, дорогой мой Ефремушка, наши с тобой предки славяне мужской член величали. А отсюда и производные: удилище, то есть длинная палка, или мудило, что означало мужика с таким прибором, что он мог даже на игрищах выступать. А ты говоришь – Удино!

И он снова рассмеялся, открыто и задиристо-весело, как только мог смеяться тот, прежний Игорь Державин.

– Ну да ладно, – словно оправдываясь за свою радость от того, что он может разговаривать с живым Ефремом Ушаковым, произнес Державин, – чего это мы с тобой все про это да про это, будто нам не о чем поговорить. Удино так Удино. Главное, чтобы таксист знал, где оно находится.

– Когда думаешь приехать?

– Если не выгонишь, то завтра же. Тем более что срок моей поездки ограничен, а мне нужно будет кое о чем с тобой переговорить.

– Годится. Когда ждать: утром, вечером?

– Думаю, в первой половине дня. Чтобы было время и о деле поговорить, да и посидеть за столом не мешало бы. Ведь тыщу лет тебя не видел. А вспомни, как портвешок на троих тянули… Знаешь, Ефрем, порой мне кажется, что это были самые счастливые годы моей жизни.

«Третий», о ком упомянул Державин, был отец Ефрема – Лука Ушаков, и Ефрем произнес, вздохнув:

– Отец частенько тебя вспоминал. Говаривал, что живопись да наука украли Богом данного реставратора. Любил он тебя, Игорь, очень любил. И ценил, как никого другого. Не поверишь, но порой я даже завидовал тебе.

– Знаю, что любил, – с грустинкой в голосе отозвался Державин. И тысячу раз прости, что не смог на его похороны приехать.

Ефрем вспомнил, как Державин вздохнул при этом:

– Это сейчас в России благодать да свобода передвижения. Хоть в Америку лети, хоть оттуда в Россию, были бы только деньги. А тогда… Кстати, где он у тебя похоронен?

– Здесь же, в Удино.

– Вот и хорошо. Завтра и на могилку сходим, помянем.

Он замолчал было и вдруг задал вопрос, который, видимо, все это время крутился у него на языке:

– Ты Ольгу-то давно не видел? Как там она?..

Моментально догадавшись, о какой Ольге спрашивает Державин, Ефрем негромко откашлялся и уже в свою очередь спросил:

– А ты что, ничего не знаешь?

– Да вроде бы нет, а что?

– Что?.. Хреновые, брат, дела. Она же с Мансуровым в аварию попала, на них какой-то самосвал наехал, и…

– И что?.. С Ольгой что?

– Она-то жива осталась, правда, уже полгода как к постели прикована, а вот Мансуров… В общем, еще прошлой осенью похоронили. В октябре.

И снова он не мог не обратить внимания на реакцию Державина, когда тот спросил о дочери Мансуровых:

– А Злата?..

– Что Злата? Ничего. Она в тот раз не поехала с ними на дачу, так что…

Эта новость, видимо, выбила Державина из колеи, и он попрощался вскоре, пообещав перезвонить завтра же, то есть, выходит, уже сегодня, в понедельник, и где-нибудь ближе к обеду прикатить в Удино.

Правда, Ефрем еще успел спросить, что за дело такое привело столь маститого эксперта в Москву и чем лично сможет ему помочь скромный иконописец Ефрем Ушаков, однако Державин только пробормотал что-то маловразумительное да еще сказал, что все это не телефонный разговор, да и посторонних ушей он не должен касаться.

И всё! Более о цели своего приезда в Москву ни слова.

А утром… Утром начались столь радостные хлопоты, будто он готовился встретить Пасху или Рождество Христово.

По второму разу прошелся влажной тряпкой по выскобленным деревянным половицам, вытряхнул во дворе тканые дорожки и небольшой коврик, что лежал перед иконостасом, сходил в коммерческий магазин, чтобы было чем встретить дорогого гостя. А он всё не появлялся и даже не звонил, заставляя волноваться и думать черт знает о чем. И если после вчерашнего звонка Державина как-то отодвинулось в сторону видение Рублевского Спаса с кровяными потеками на темном челе, то теперь это видение почти неотрывно преследовало его, и чем ближе к вечеру, тем все ярче высвечивалось в памяти это видение. И он уже терзался мыслью, что оно как-то завязано на появлении Игоря в Москве, столь же мистическом, как и видение Спаса в темном оконном проеме.

Впрочем, успокаивал он сам себя, всё это чушь собачья – где та Америка, в которой жил Игорь Державин, и где та деревня Удино, где писал свои иконы он, Ефрем Ушаков, однако все его увещевания успокаивали не более чем на полчаса, и уже ближе к вечеру он окончательно потерял покой. Можно было бы, конечно, перезвонить Игорю, спросить, с чего бы вдруг он не подает никаких признаков жизни, но он совершенно забыл спросить номер его мобильника и теперь корил себя за это, теряясь в догадках.

Окончательно понял, что в этот день Державин уже не позвонит, когда за окном сгустились сумерки и он включил в комнате свет. И вот тут-то…

Это было второе явление Рублевского «Спаса Вседержителя» и от этого впору было сойти с ума.

Когда Рублевский «Спас», как и в первое свое явление, словно растворился в воздухе, он прошел на кухню, достал из морозилки бутылку «Парламента», наполнил водкой стограммовый лафетник. Даже не почувствовав обжигающего вкуса водки, вернулся в комнату, которая со смертью жены превратилась для него и в горницу, и в мастерскую, где он писал свои иконы. Поставил бутылку с лафетником на стол и потянулся рукой к телефону, ругая себя за то, что еще днем не позвонил в гостиницу, где остановился Державин. Он же назвал ее в разговоре: «Стрельня».

Не прошло и минуты, как справочная служба выдала телефон дежурного администратора гостиницы, и Ушаков, неизвестно для чего перекрестившись, набрал записанный на бумажку номер.

Ответил мужской голос. Довольно вежливый и приятный.

– Простите, ради Бога, – несколько замешкался Ефрем, – у вас остановился мой товарищ, Державин, вы не могли бы подсказать, как мне его найти. Я имею в виду, номер телефона.

Довольно длительное молчание, чей-то приглушенный шепот и наконец:

– Простите, кем вы ему будете?

– Товарищ… мы когда-то работали вместе… еще до того, как он покинул Россию.

– Простите, а фамилия ваша?

Не понимая, зачем дежурному администратору гостиницы понадобилась его фамилия, Ушаков все-таки счел нужным назвать себя:

– Ушаков. Ефрем Лукич Ушаков.

Замолчал, вслушиваясь в приглушенный говорок на другом конце провода и уже предчувствуя недоброе, но то, что он услышал…

– Извините, Ефрем Лукич, но… В общем, умер ваш товарищ. Сегодня ночью умер… у себя в номере.

Ушаков верил и не верил услышанному.

– К-как умер? – выдавил он из себя. – Я же всего лишь вчера с ним по телефону… и он говорил, что…

– Сердце! – коротко и звонко, словно гвоздь вбил в крышку гроба, пояснил администратор. – Так что, как сами понимаете, помочь вам ничем не можем.

Телефонная трубка наполнилась короткими гудками, и Ушаков, с трудом осмысливая услышанное, опустил ее на рычажки.

Умер…сердце.

В подобное невозможно было поверить.

В голове творилось что-то невообразимое, где-то глубоко в груди перехватило дыхание, и он почти беззвучно шевельнул губами, пытаясь прочитать молитву. Вновь, уже помимо своей воли, покосился на окно. Будто именно там, в темном проеме, таилось нечто такое, что связывало почти неправдоподобное появление в Москве Игоря Державина, столь же непонятную и оттого несуразную смерть в столичной гостинице и, наконец, явление Рублевского «Спаса Вседержителя».

«Спаса» с потеками крови на челе.

Чувствуя, что его мозги уже не в силах переварить происходящее, и еще самая малость – и у него окончательно поедет крыша, Ефрем потянулся рукой за бутылкой и осторожно, чтобы только не расплескать дрожащими руками водку, до краев наполнил лафетник.

Когда немного полегчало и стало вроде бы легче дышать, он, еще раз покосившись на окно, заставил себя подняться из-за стола и, шаркая по выскобленным половицам, словно одряхлевший старик дотащился до кровати и почти ничком упал на подушку.

Перед глазами, будто это было наяву, стоял все тот же Рублевский «Спас Вседержитель», и ощущение было такое, будто этот лик уже появлялся когда-то в оконном проеме, да вот только вспомнить бы, где и когда это было.

Уставясь в потолок и напрягая память, Ефрем возвращался в действительность. И наконец вспомнил…

Отец!

Да, конечно, отец! Господи, да как же он мог забыть это?! Ведь именно его отцу, Луке Ушакову в такой же поздний весенний вечер явился в оконном проеме «Спас» Андрея Рублева. Правда, без потеков крови под глазницами. И было… Господи милостивый! Еще в самом начале тридцатых годов, в первые годы коллективизации, когда его отцу едва исполнилось двадцать лет, но он уже слыл знатным иконописцем… Как рассказывали удинские старожилы, хорошо знавшие его отца, иконописцем от Бога.

В потревоженной памяти всплывали какие-то картинки из того, что рассказывал когда-то отец, и теперь уже Ефрем знал точно, вернее чувствовал это на каком-то подсознательном уровне – явление окровавленного Спаса как-то связано с прошлым его отца и приездом в Москву Игоря Державина. Более тридцати лет не был мужик в России. Как поговаривали в Третьяковке, заправским американцем стал, а тут вдруг… Телефонный звонок из небытия и эти его слова: «Хотелось бы с тобой, Ефремушка, кое о чем переговорить…». Знать бы сейчас, о чем он хотел с ним переговорить?

Думая обо всем этом, Ефрем вернулся мысленно к телефонному звонку следователя московской прокуратуры. Похоже, что и здесь скрывалась своя нестыковка. Нахрена бы, спрашивается, обзванивать людей, с которыми Державин не виделся с тех самых пор, как его вытолкали из России, если он умер в московской гостинице своей смертью?

Вопрос был тупиковый, и Ефрем, понимая, что не получит на него ответа, поднялся с кровати и прошлепал босыми ногами к столу, на котором его дожидалась початая бутылка водки…