Читать книгу Минтака Ориона - Юрий Гельман - Страница 2

Пролог

В бархатно-синем небе – синем, как ее глаза – почти в зените стоял Орион. Он был велик и могуч, он был изящен и, как всегда, неповторим. И она вдруг подумала об этом, и еще о том, что вообще в этом мире ничто не может повториться дважды – ни молодость, ни первая любовь, ни само время.

Она медленно, как подобает царицам, поднималась по ступеням зиккурата. Ее загорелые ноги, разметая тяжелый шелк позолоченного плаща, шаг за шагом вели ее вверх – к НЕМУ.

Уже не было слышно голосов людей и скота, уже не бряцали железом стражники на полупустынных улицах огромного города, уже не журчал переливчато канал Арахту – все осталось далеко позади, внизу, на земле.

И вот, наконец, на самой вершине, где почти неожиданно закончились шершавые ступени, где не было ни великолепного трона, ни роскошного ложа с коричневыми опахальщиками за спиной, где не было ни одной живой души кроме нее, она обнаружила маленькую, тесную площадку. Здесь невозможно было разместиться вдвоем, здесь должна была стоять она одна, владычица Вавилона. А над нею только он один – Орион.

И она осталась одна. Она хорошо помнила уроки жреца Синхаши, поэтому теперь легко, без суеты, но с невероятным душевным трепетом одним движением скинула с себя плащ. И осталась в простом сарафане. Только украшения сверкали на ее теле, украшения, подобающие царице. Украшения – как теплые и таинственные звезды Ориона.

Она воздела руки кверху, ночной ветер ласково играл ее черными кудрями, будто обволакивал женщину, будто само небо в эту минуту стремилось этой женщиной овладеть. И она была готова, она знала, что так и должно быть.

Она стояла на вершине зиккурата, и уже в эти мгновения бессловесного звездного монолога думала, что знает гораздо больше всех тех, кого покинула на земле.

Глава 1

В начале апреля марсовый одного из кораблей небольшой английской эскадры, под всеми парусами идущей в Гибралтар, подал сигнал «Человек за бортом!» Это произошло в шестнадцати милях западнее испанского Кадиса, как раз в тот час, когда капитан линейного корабля «Святой Георгий» сэр Алекс Хендерсон расположился обедать. Будучи человеком просвещенным, да к тому же гуманным, сэр Алекс, не мешкая, отдал команду дежурному офицеру спустить на воду шлюпку, а боцману – зарифить грот и фок. Сам же он, отстегнув белоснежную обеденную манишку и взяв подзорную трубу, вышел на квартердек и устремил взгляд в море.

Погода стояла пасмурная, но волнение было небольшим, и капитану не составило труда довольно быстро обнаружить в окуляре трубы того, ради которого только что им были отданы аварийные команды. На расстоянии около полумили от корабля в воде барахтался человек, выглядевший, как показалось капитану, весьма странно. На нем был надет какой-то серый плащ с капюшоном, несомненно, не являвшийся принадлежностью ни рыбачьей, ни военно-морской экипировки. Сэру Алексу хорошо было видно, как тонущий человек, то всплывая на поверхность, то исчезая под водой, пытается стащить с себя это чудовищное одеяние, которое явно тянуло его ко дну. Наконец, это ему удалось, плащ несчастного исчез из виду, а капитану показалось, что расставание с ним вызвало у человека определенные страдания, отразившиеся на его перекошенном лице.

Тем временем шестивесельная шлюпка, без промедления спущенная на воду, покрыла уже половину расстояния до бедняги, продолжавшего борьбу за жизнь в довольно холодных в эту пору года волнах Атлантики. А тот, видимо, не сразу заметивший, что к нему идет помощь, теперь перестал отчаянно размахивать руками, и держался на поверхности спокойно, не растрачивая силы попусту.

Капитан Хендерсон медленно обвел взглядом пространство вокруг тонущего человека, но ни лодки, ни плота, ни, тем более, корабля, с которого мог свалиться бедняга, на горизонте не обнаружил. Только белые голуби парусов уходящей от него эскадры еще маячили где-то вдали. «Странно, – подумал капитан. – Но не с неба же он свалился».

А еще через три четверти часа человек, которого вытащили из воды, уже сидел в капитанской каюте, завернутый в шерстяное одеяло, и удивленно вращал головой, будто не веря собственному спасению. Его странную одежду – какие-то длинные, до щиколоток, штаны и куртку с множеством накладных карманов, пошитые из довольно прочной, со светло-зелеными разводами, ткани – по приказу боцмана развесили для просушки на вантах.

Сэр Алекс, предложив незнакомцу рома, нисколько не удивился тому, с какой охотой тот опорожнил стаканчик и протянул его снова, будто прося капитана повторить благородное предложение. Что ж, капитан никогда не был скрягой, и налил незнакомцу второй раз. Тот, не раздумывая, выпил и откинулся на спинку дивана. Лицо его порозовело, серые глаза заиграли металлическим блеском, и капитану показалось, что теперь-то уж точно тот готов отвечать на расспросы.

– Добро пожаловать на борт «Святого Георгия», сударь, – сказал сэр Алекс. – Я, как вы, вероятно, уже догадались, капитан этого корабля, сэр Алекс Хендерсон. А кто вы? Говорите ли вы по-английски?

– Да, – после некоторой паузы ответил незнакомец.

– Вы моряк? – спросил капитан.

– Нет.

– Вы испанец?

– Нет.

– Француз?

– Нет.

– Должен признать, вы немногословны, – усмехнулся капитан. – Вполне понятно, что вы испытали определенное потрясение сегодня. Я, в отличие от других, не страдаю любопытством и не склонен подвергать человека излишним расспросам, если вижу, что тот не расположен рассказывать о себе. И, тем не менее, что мне прикажете записать о вас в судовом журнале? Как ваше имя хотя бы?

– Меня зовут Эндрю Сейбл, – ответил незнакомец, морща лоб и будто что-то вспоминая.

– Что ж, это уже кое-что. Так вы англичанин?

– Да.

– Тогда как вы оказались в воде, да еще в таком странном одеянии? – спросил капитан, любопытство которого начинало постепенно превышать духовные принципы, провозглашенные накануне.

– Сам не знаю, – искренне ответил незнакомец.

– Должно быть, вы давно не были в Англии?

– Да, это так.

– Откуда же вы прибыли?

– Издалека, – снова после паузы ответил незнакомец.

– Теперь мне понятен ваш варварский английский. Наши колонии, и я это отмечал неоднократно, постепенно утрачивают общую культуру. Вы уж простите за откровенность.

Незнакомец неопределенно улыбнулся.

– Есть хотите? – спросил капитан, пристально вглядываясь в лицо неожиданного собеседника.

– Я бы хотел побыть один и отдохнуть, – осторожно сказал тот.

– Хорошо, я предоставлю вам эту возможность, – ответил капитан и позвал дежурного офицера. – До завтрашнего вечера вы мой гость. Эскадра идет в Гибралтар, с божьей помощью через несколько часов мы догоним ее. Но там, в Гибралтаре, хотите вы этого или нет, я высажу вас на берег. А пока отдыхайте. Надеюсь, за ужином вы будете более разговорчивы.

Незнакомец снова неопределенно пожал плечами и вышел вслед за дежурным офицером.

Тот провел его на нижнюю палубу, где располагались кубрики команды, и показал помещение, в котором спасенному предстояло провести ближайшие сутки. Здесь на подвесных койках отдыхало несколько моряков, свободных от вахты.

– Выбирайте любое место внизу, – посоветовал офицер. – С жесткого топчана вас никто не сгонит.

– Благодарю вас, – ответил незнакомец. – Но сейчас я бы хотел одеться в свой костюм и посидеть где-нибудь на свежем воздухе.

– Это ваше право. Я прикажу принести ваше платье. Полагаю, оно уже высохло на ветру, – ответил офицер и удалился.

Через четверть часа, отыскав на полубаке укромный уголок, где между двумя бухтами канатов можно было даже улечься, спасенный англичанин со странным для капитана говором устроился отдыхать. Впрочем, полностью расслабиться или даже уснуть после перенесенного приключения он и не собирался. Прислушиваясь и поглядывая по сторонам, он пытался понять, чтó же с ним все-таки произошло, и как теперь надлежало вести себя.

Прежде всего, во избежание нежелательных последствий, необходимо было выстроить для себя легенду, в которой бы удалось убедить капитана. «С именем я придумал неплохо, переведя свою фамилию на английский, – размышлял он. – А вот все остальное…»

Было зябко. Его камуфляжный костюм еще недостаточно высох, но Эндрю Сейблу крайне важно было надеть именно его, поскольку только в этой одежде он чувствовал себя комфортно и неуязвимо. К тому же по многочисленным карманам он рассовал накануне всякие необходимые вещи, которые могли бы понадобиться в любую минуту.

«Итак, – думал он, – главное, что можно теперь с точностью сказать, это то, что я оказался не там, где было нужно. Мало того, безвозвратно утерян мой плащ. Гм, когда перед тобой стоит выбор: утонуть или остаться в живых, не всякий бы выбрал смерть, даже если впереди открывается жизненный путь, полный неизвестности. Но в этой неизвестности есть хотя бы возможность бороться, а значит, обрести хоть какую-то надежду. И все же, что-то там напортачили накануне. Или я сам сделал не то, что нужно… Черт возьми! Скорее всего, я просто напрасно ввязался во всю эту историю!»

Он закрыл глаза, попытался с помощью мерного дыхания успокоиться, взять себя в руки. Постепенно в его мозгу стала вырисовываться некая картина, некая версия его собственной биографии, которую, как ему казалось, можно было смело рассказать сэру Алексу. Да, вроде бы все сходилось, все было четко выстроено, логически обосновано и выглядело вполне достоверно. «Вот и пригодились учебники по истории Англии, которые пришлось перечитать накануне. Да, на ужине надо быть чуть более разговорчивым, иначе можно вызвать подозрения, хотя… их уже и так вполне достаточно», – подумал он и привстал на локте, чтобы осмотреться.

И тут вдруг откуда-то из поднебесья прозвучал крик: «Вижу парус! Справа по курсу, градусов двадцать!» Еще через несколько минут Эндрю Сейбл, который, не поднимаясь, пытался разглядеть что-нибудь на серо-коричневой поверхности океана, услышал голос капитана Хендерсона: «Это французский фрегат. К бою!»

* * *

В ноябре лес особенно уныл. Почти уже опал весь лист с деревьев, только кое-где золотисто-красным монистом играют на ветру отдельные островки. Умирает лес. Обнажаются замысловато-корявые жилы ветвей. Ветер, свободно гуляя по верхушкам, уже не поет шепеляво, а насвистывает грустно, одиноко, будто скучая по лету.

По проселочной дороге, кривой и узкой, покрытой глянцевой грязью, разбитой и разъезженной крестьянскими возами, угрюмо брел одинокий путник. На нем были потертые джинсы, кроссовки, байковая рубашка в красно-белую клетку да куртка на молнии. За спиной путника сидел на широких капроновых лямках синий рюкзак из плотной болоньевой ткани – большой, грушеподобный, но по всему видать не тяжелый, а так себе, средненький.

Лицо путника, слегка озабоченное, слегка удивленное, но больше все-таки разочарованное, было светлым и красивым. В его правильные черты гармонично вписывались прямой нос, татарский разлет густых бровей, под которыми сверкали озерной синевой выразительные глаза; да еще были слегка припухлые, чувственные губы, высокий лоб с двумя легкими бороздами поперек и длинные вьющиеся волосы цвета спелого каштана, зачесанные назад.

Разочарование приклеилось к этому лицу не более получаса назад, когда путник еще стоял на поляне, неподалеку от лесной опушки, укладывая в свой рюкзак то ли плащ, то ли какую-то накидку. То и дело он озирался по сторонам, ожидая, должно быть, кого-то увидеть, а уложив свои вещи, отправился в путь один, бормоча себе под нос известные только ему слова.

И теперь, влипая кроссовками в жирную болотистую грязь дороги, он шел по ней неторопливо, поскольку, при всем желании, идти не мог быстрее. И думал. Думал о том, что впервые в жизни – да, точно впервые! – остался один-одинешенек на всем белом свете. Нет, было время, когда от него ушла любимая женщина. Тогда тоже казалось, что мир опустел. Но еще оставалась и всегда была рядом сестра, помогала пережить личную драму, «утирала сопли», как она сама выражалась. Тогда было легче. Все-таки легче.

А теперь… Теперь он точно остался один. «Этот чертов вояка с одной извилиной вокруг головы, продавленной фуражкой, наверняка что-то напутал! – думал путник. – Я чувствовал, с самого начала чувствовал, что ему нельзя доверять! Что теперь делать?»

Вдруг он остановился. Какая-то новая мысль пришла ему в голову, да такая, что даже ввела в оцепенение на миг, поставила перед выбором. Но уже через несколько секунд он снова двинулся вперед, будто решив, окончательно решив для себя пройти этот путь до конца.

Вскоре лес кончился. Медленно, нехотя уплыл за спину. Обнажилось поле – такое же унылое, черное, каждым валуном маслянистой, жирной земли впитавшее, должно быть, горько-соленую пену с лошадиных крупов да крестьянский пот. Да голоса будто еще эхом кружились над ним – усталые и напевные, в которых и любовь, и боль человека и земли сливались воедино.

А за полем – там, где солнце прожгло щель в пунцово-серых облаках – сверкнула крохотными окнами деревушка. Сизые дымки из нескольких труб тяжко стлались над камышовыми крышами. Слизывали морось глубокой осени, упавшую перед закатом на коньки.

Взбрыкнул ветерок. Разметал дымки над домами, закаруселил. Свил канитель из запахов и звуков и бросил в поле – умирать. И тут же до путника донесся фальцетный лай собачонки. И еще – томный зов каши, преющей в печи.

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», – подумал он и зашагал быстрее. И стали перемещаться, приближаясь и увеличиваясь, постройки. Открылись тут и там кривенькие, но плотные ряды поленниц. Где-то скрипнул ворот над колодцем, вторила ему, но другим голосом – жалобно – чья-то дверь. Гулко, тревожно потянула голос корова.

– Сколько жизни в этой угрюмой серой глуши! – сказал путник, и сам удивился своему голосу, таким вдруг незнакомым он ему показался.

И пока он рассматривал деревеньку, к которой приближался, пока вслушивался в звуки, долетавшие до него, – его догнала телега, которую, обреченно склонив голову, тащила через дорожную грязь страшная, худая лошаденка. Отпрянув от неожиданности в сторону и чуть было не упав, путник остановился. И он, и лошадь молча таращились друг на друга.

– Откуда путь держишь, мил человек? – раздалось сбоку от путника, и небольшой рябой мужичонка вдруг возник рядом с ним.

– Из Москвы, – через паузу ответил путник.

– Из самой Москвы! – больше удивившись, чем переспрашивая, воскликнул мужичок.

– Да.

– А куда, коли не секрет?

– В Санкт-Петербург, – ответил путник.

– Вона!

Мужичок с прищуром и без того маленьких глаз, выражая этим сомнение, оглядел путника с ног до головы.

– Давно ли? – спросил так, для дела.

– Что?

– Топаешь, говорю, давно ли?

– Да как вам сказать… А что?

– Уж больно одежка на тебе чуднáя, не нашенская. И сума за спиной. Да и сам ты какой-то чудной, шутейный. Одет не ко времени. Иноземец, что ль?

– Да нет, русский я. Шумилов моя фамилия, Сергей Михайлович.

– Ну, вот! – заключил мужичок. – Говоришь по-нашему, чисто. С приговором каким-то, должно, московским, а?

– Наверное.

– Ну, залазь, подвезу.

– Спасибо.

Шумилов залез на телегу, умостился между двумя вязанками хворосту, рюкзак положил на колени. Заскрипела, затряслась безрессорная Русь под ним.

– Ты, небось, голодный? – спросил мужичок.

– Пока нет, – ответил Шумилов.

– Ну, то пока! Гляди: солнце на закат легло. Куда тебе идти-то? Не станешь отпираться, так и заночуешь у меня. Вона, с самого краю, мой дом стоит. То-то Мария обрадуется со свежим человеком поболтать! Она у меня баба говорливая, но беззлобная. Так чего, едем?

– От ночлега не откажусь, – ответил Шумилов, и робкая улыбка оживила его сомкнутые губы.

– У нас был сынок, навроде тебя, высокий да ладный, – вдруг с грустью в голосе сообщил мужичок. – Семь годков, как не стало. Погиб Афанасьюшка наш на войне-то. В проклятой польской земле его косточки остались. Так и живем с бабой – вдвоем, стало быть.

До самого подворья, небольшого и чисто прибранного, молчали. Растаскивая в стороны створки ворот, связанных из ивняка крест-накрест, мужичок вдруг сообщил:

– Никифором меня зовут. Лыковы мы. А ты, стало быть, Сергий? Ну, заходи, что ли.

* * *

– И последний вопрос, – сказала ведущая, заученно растягивая губы. – Наши телезрители сегодня узнали много интересного о вашей коммерческой деятельности, о вашей благотворительности. Это безумно интересно и, я думаю, вызывает у людей настоящее уважение к вам, как к одной из самых успешных бизнес-леди России. Скажите, а как вы проводите свободное время? Что вы читаете? Кто ваш любимый литературный герой?

– Это уже не один, а целых три вопроса, – улыбнулась Алла Геннадьевна в ответ. – Но я отвечу. Свободного времени, как вы понимаете, у меня практически нет. Это первое. Что я читаю? Хорошие книги. Люблю мировую классику. Современные авторы… они как-то не дотягивают. А любимый герой – и это, наверное, вызовет некоторое недоумение – не кто иной, как Остап Бендер. Да-да, я поясню. Во-первых, это непревзойденный эрудит и остряк. Во-вторых, это нежный и, вместе с тем, грустный романтик. В-третьих, это человек, по-настоящему чтивший уголовный кодекс. И, наконец, я так же, как он, хочу в Рио-де-Жанейро! Но некогда, увы, некогда!

– Большое спасибо за интервью! – воскликнула ведущая. – Напомню нашим телезрителям, что сегодня мы были в гостях у преуспевающей и романтичной Аллы Геннадьевны Раменской, победившей в нашем конкурсе «Человек года» в номинации «Меценат года». Спасибо за интервью, и новых вам деловых и творческих успехов.

– Спасибо вам. Всего доброго, – ответила Алла Геннадьевна.

Когда камера была выключена, погасли два юпитера, расставленные в углах кабинета, Алла Геннадьевна откинулась на спинку кресла и устало вздохнула.

– Уже не в первый раз, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – а все волнуюсь, как девчонка…

– Вы прекрасно держались! – воскликнула тележурналистка. – Все бы так перед камерами, как вы. А то придешь иногда к человеку, выставишь свет, камеру, все как будто обговоришь с ним, а его зажимает, как ледокол между льдин, – слова не вытянешь.

– Я, как и вы, Людочка, готовилась, – произнесла Алла Геннадьевна своим бархатным голосом. – Когда, вы сказали, в эфир пойдет?

– Сегодня в девятнадцать тридцать, – ответила Людочка, – самое козырное время.

– Хорошо, – уже совсем по-деловому, отойдя от роли телегероини, сказала Алла Геннадьевна. Затем позвала секретаря. – Сережа, проводи ребят в малую гостиную. Пусть Владимир Палыч угостит по первому разряду.

– Ой, что вы, Алла Геннадьевна! – застеснялась девушка. – Не стоит беспокоиться.

– Я, дорогая моя, ценю профессионализм во всем, – сказала Раменская. – Вы хорошо сделали свою работу, и мне хочется просто по-человечески вас отблагодарить.

– Спасибо, – ответила Людочка. – С вами приятно иметь дело.

– С вами тоже, – сказала Алла Геннадьевна.

Ее глаза уже похолодели, было видно, что женщина переключилась на свою повседневность.

Когда журналистка с оператором вышли, Алла Геннадьевна подошла к окну. Апрельская Москва, все больше выкрашиваясь в изумрудный цвет, шумела под окнами ее кабинета. Фирма «АГРА», названная по имени и фамилии Аллы Геннадьевны, которую она уже пять лет возглавляла, располагалась на живописной Золоторожской набережной, рядом с музеем Древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Главный офис, правда, когда-то находился на Новом Арбате, неподалеку от Садового кольца. Но после смерти мужа, от которого Алле фирма досталась в наследство, она подыскала более тихое место, подальше от центра с его шумом, гарью и вечными пробками на дорогах.

Поначалу никто не верил, что эта красавица Алла Раменская, которая при муже почти не занималась делами, потянет столь огромное хозяйство. Были силы, и весьма серьезные, которые хотели перехватить дело покойного бизнесмена, подмять фирму под себя. Но Алла Геннадьевна оказалась женщиной не робкого десятка, проявила в делах настоящую тигриную хватку и завидную изворотливость. За пять лет, которые она находилась во главе «АГРЫ», Алла не только успешно продолжила дело мужа, но и расширила сферу интересов своего предприятия. Теперь здесь были отделения, занимавшиеся не только нефтью и лесом, но также пушниной, парфюмерией и ювелирным делом. Кроме того, «АГРЕ» принадлежала сеть ресторанов, разбросанных по всей средней полосе России, три ликероводочных завода, фабрика мягкой игрушки и собственный банк.

Вся эта огромная машина, возглавляемая женщиной, в свои почти сорок выглядевшей как топ-модель, работала исправно, без срывов. У Аллы Геннадьевны не было разногласий с законом – прибылей она никогда не скрывала и налоги платила исправно. На всех ключевых постах стояли знающие специалисты, которых женщина отбирала сама, практически никогда не ошибаясь в людях. Ее уважали и любили. С подчиненными она была мягкой, но требовательной, никогда не повышала голос. Но умела быть жесткой к тем, кто проявлял недостаточный, по ее мнению, профессионализм.

Она стояла у окна, наблюдая за стайкой мальчишек и девчонок, возвращавшихся из школы. Рабочий день подходил к концу. Оранжевое солнце, оцарапав бока о ребра антенн, стекало за спину длинной многоэтажки. На столе щелкнул переключатель селектора, и голос секретаря сообщил:

– Алла Геннадьевна, на связи Первый вице-премьер.

Женщина вернулась к столу, не присаживаясь, сняла трубку телефона.

– Да, – сказала она теплым голосом. – Слушаю вас, Борис Петрович.

– Здравствуйте, дорогая наша Аллочка Геннадьевна! – пропел в трубку вице-премьер. – Честно скажу, не стал бы беспокоить, но есть одно непростое дело, которое хотелось бы обсудить.

– Прямо сейчас?

– Нет, что вы! Это не телефонный разговор.

– Тогда где и когда? – спросила Алла Геннадьевна.

– Готов приехать к вам, куда и когда прикажете, – ответил Борис Петрович.

– Что ж, приезжайте ко мне в Троице-Лыково к семи вечера. Сможете? Там поужинаем и поговорим.

– Хорошо, дорогая Аллочка Геннадьевна, – пропел вице-премьер, – непременно буду. До встречи.

Женщина положила трубку, с полминуты смотрела на нее задумчиво. «Опять денег будет просить», – подумала она и усмехнулась.

Глава 2

Корабли стремительно приближались друг к другу. Через некоторое время уже можно было хорошо рассмотреть на верхней палубе французского фрегата офицеров команды, которые с напряженным вниманием охотников каждый в свою подзорную трубу наблюдали за действиями англичан.

Внезапно сумрак над морем раздвинулся, и в просвет вынырнуло бледное, трясущееся, как студень, солнце.

Эндрю Сейбл поднялся во весь рост, и только тут ему открылась вся грандиозная картина подготовки парусного корабля к бою. Матросы, одетые кто во что горазд, но с неизменными юбками из грубой парусины поверх штанов, сновали по снастям, занимая каждый свою позицию. Солдаты, которых на линейном корабле было тоже немало, выстраивались вдоль бортов пока еще нестройными рядами для ведения стрельбы из ружей, а при необходимости и для рукопашного боя. Канониры на двух артиллерийских палубах, распахнув порты, выкатывали пушки на позиции, поджигали фитили, подкатывали ядра. И во всем этом на первый взгляд хаотичном движении огромной массы людей таилась некая единая, ни с чем не сравнимая энергия войны, так хорошо знакомая Эндрю. Он прекрасно понимал, чтó сейчас творится в душе у каждого, кто теперь бегал, кричал и ругался или просто с суровым молчанием двигался вокруг него. И в этот ответственный момент он понял, что не может оставаться безучастным.

Поднявшись на квартердек, где в ожидании команд собрались офицеры, Эндрю приблизился к капитану Хендерсону и сказал решительным тоном:

– Капитан, чем я могу помочь? Готов выполнить любое ваше поручение.

Сэр Алекс, скептически окинув взглядом худощавую фигуру недавно спасенного соотечественника, спросил:

– Вы владеете шпагой?

– Нет.

– Пистолетом?

– Тоже нет, – помявшись, ответил Эндрю.

– Тогда ваше место рядом с пушками. Там всегда не хватает подносчиков ядер.

– Слушаюсь, капитан, – ответил Эндрю и быстро спустился на орудийную палубу.

Там, осмотревшись, он занял место рядом с одним из орудий, молча переглянувшись с канониром – маленьким, толстоватым человеком с пиратским платком на голове и таким же пиратским, как показалось Эндрю, лицом. Теперь ему не видны были маневры двух кораблей, теперь он видел мир только через окно бойницы. Теперь он не мог слышать слов капитана, обращенных к своим офицерам: «Это „Кентавр“, у него восемнадцать портов на борту. У нас на семь больше, но „Кентавр“ значительно быстрее. Правда, мы идем почти по ветру, а он галсами. Поэтому я считаю, что успех боя будет зависеть от того, кто даст первый залп. Если нам удастся сбить его грот, мы получим превосходство».

Потом, позднее, когда уже началась стрельба, когда отчаянно гудел от боли старый деревянный корпус корабля, когда дым застилал глаза, когда раненые и убитые, обливаясь кровью, вповалку лежали на развороченной палубе, и казалось, что в этом хаосе уже не найти возможности выжить, Эндрю вдруг понял, что точно также, как все вокруг, может погибнуть. Эта мысль налетела быстрее любого ядра, а вместе с ней вдруг пришло понимание того, что войну, скорее всего, выигрывают те, кто сумел побороть в себе страх смерти, а, по сути – кто больше других стремился выжить. Так было всегда, во все века – и в восемнадцатом, и в любом другом…

В какой-то момент дым рассеялся, и в бойнице, куда до этого грозно плевалась его пушка, Эндрю увидел чистое море, до самого горизонта залитое закатным солнечным светом. «Неужели все закончилось?» – подумал он и тут же почувствовал сильный толчок корабля противоположным бортом обо что-то не менее большое и прочное.

– Абордажной команде – к бою! – услышал он чей-то охрипший голос, и понял, что стрельбы больше не будет.

Тогда, не теряя ни секунды, Эндрю помчался к трапу и в несколько прыжков оказался на верхней палубе. Зорким взглядом окинув поле битвы, он заметил сэра Алекса, который стоял на капитанском месте в окровавленном кителе. Капитан был ранен в плечо, и только мужество и долг королевского офицера не позволяли ему покинуть свой пост. Уже вовсю шла рукопашная схватка, превратившаяся в кровавое месиво тел. Уже не понять было, кто француз, а кто англичанин, кто нападает, а кто обороняется. Но одно сразу бросилось в глаза Эндрю: несколько человек упорно пробиваются к сэру Алексу, укладывая на палубу одного за другим защитников капитана.

Тогда Эндрю, не раздумывая, бросился на помощь тому, с кем сегодня вечером собирался ужинать и кому готовился рассказать о себе почти правдоподобную историю. Когда он вскарабкался на капитанский мостик, четверо французов с мокрыми красными шпагами окружили сэра Алекса, уже не способного сопротивляться.

Ворвавшись в их круг с криком «киай!», Эндрю в несколько мгновений раскидал нападавших, нанося им сокрушительные удары голыми руками, а последнего, так и не успевшего ничего понять и даже вскинуть шпагу, он свалил своим любимым «йоко-тоби-гэри» – ударом ногой в прыжке. Затем, подхватив подмышки ослабевшего сэра Алекса, Эндрю потащил его в каюту, где уложил на койку, сорвал с него китель и туго завязал рану порванной на лоскуты простыней.

– Оставайтесь здесь, – будто приказывая, сказал Эндрю, – пока вы находитесь здесь, вы в безопасности.

С этими словами он вышел, чтобы помочь своим новым товарищам довершить разгром французского фрегата.

Когда все было кончено, Эндрю вернулся в каюту капитана, возле которого уже колдовал корабельный лекарь. Было заметно, что сэру Алексу стало значительно лучше, хотя он успел потерять много крови. Увидев на пороге своего спасителя, капитан Хендерсон сел на кровати, и глаза его сверкнули предательской влагой. Протянув здоровую руку в сторону Эндрю, он сказал слабым, но уверенным голосом:

– Сударь, я ничего не знаю о вас. Я не знаю, кто вы и откуда. Но теперь это не имеет для меня ровным счетом никакого значения. Вы спасли мне жизнь, теперь я ваш должник навсегда.

* * *

Когда Сергей открыл глаза, рассеянный молочный свет позднего осеннего утра стлался по спаленке. Он потянулся, зевнул. Соломенный тюфяк зашелестел под ним, пряно напухлилась подушка, туго набитая куриным пером. «Господи, хорошо-то как!» – подумал он.

Обведя взглядом комнатку, он обнаружил чистенькие кремовые занавесочки на двух оконцах, грубо сколоченный стол да лавку под ним. Из угла, косясь недоверчиво, смотрел на Сергея сам Иисус в позеленевшей рамке.

Вошла хозяйка, полная до круглости, румяная женщина лет пятидесяти с лишним, прямая противоположность хозяину – сухонькому, как осенний лист.

– Проснулся, милок! – сказала она ласковым голосом. – Ну, и славно. Сходи-ка на двор, оправься. А я уж завтрачек на стол поспею.

– Спасибо, хозяюшка, – сонно ответил Сергей, потом, потерев лицо ладонями, спросил: – А что мы пили вчера?

– А медовуху, Сереженька, ее самую, – ответила женщина. – В тягость пошла, да?

– Нет, все хорошо, – сказал Сергей. – Только ничего не помню я: что было, да как…

– Вот через то и пьют наши мужики беспробудно. Чтоб забыться, да! – резюмировала хозяйка.

Сергей натянул джинсы, пошарил ногами под кроватью в поисках кроссовок, но наткнулся лишь на грубые кожаные туфли с деревянной подошвой. Ничего не оставалось делать, промедление было, как говорится… Так, в джинсах да чужих туфлях на босу ногу, еще накинув на голое тело свою куртку, он выскочил во двор.

В конце дома, как его продолжение, располагался дровяной сарай, за ним – коровник да еще дальше курятник. Все было добротно сколочено, ухожено. В дальнем углу двора, на яме, Сергей обнаружил избушку с характерным запахом, нырнул в нее, не раздумывая.

Было довольно холодно, сыро. День занимался пасмурный, неяркий, как все остальные в конце ноября.

Никифор Лыков, выходя из хлева, где задавал корм корове и той, вчерашней лошаденке, споткнулся вдруг на пороге, ляпнулся на живот. Увидев Сергея, торопливо идущего через двор обратно в дом, резво подскочил, отряхнулся.

– А что, Сережа, – обрадовано предложил он, – на похмелочку тяпнем по стаканчику?

– Нет, что вы, Никифор Петрович, – возразил Сергей. – Мне вчерашнего с головой хватило.

– Да-а, – философски протянул Никифор, – слаб нонче мужик пошел. Оно, конечно, дело твое личное. Как знаешь.

С этими словами, да еще похлопывая его по спине, Никифор ласково втолкнул Шумилова в избу.

Вареная картошка с жареным луком показалась Сергею самой вкусной пищей, что ему до сих пор доводилось есть. А о таком молоке, что в глиняном кувшине поставила на стол хозяйка, вообще оставалось только мечтать.

– У нас в Москве, – сказал он, – либо два с половиной процента жирности, либо вообще порошковое. Иногда пьешь и молока не чувствуешь.

Гостеприимные хозяева молча переглянулись. Никифор Петрович потянул второй стаканчик медовухи, смачно так, с кряком, кинул в рот кусок парящей картофелины, неторопливо прожевал.

– А ты, Сереженька, по какому делу, стало быть, в Петербург идешь? – спросил как бы невзначай.

– Да вот… – начал было Шумилов, но потом вдруг подумал, что если станет что-то конкретное рассказывать, – мало что не поймут его крестьяне, а еще, того хуже, сумасшедшим посчитают. И он продолжил, стараясь упростить свою речь: – … хочу рисовать там. Художник я.

– Вона! – воскликнул Никифор Петрович. – Поговаривают, знатное это дело – людей рисовать. Большие деньги можно иметь за ремесло подобное.

– И я на то надеюсь, – просто ответил Шумилов.

– А у нас ведь, в деревне, свой художник тоже имеется! – воскликнула Мария Ивановна.

– Да кто? – переспросил Никифор. – Чего башку гостю дуришь?

– Как кто? А Фомка Белый, дьячок наш.

– Тьфу, дура-баба! – сплюнул Никифор. – Разве ж то художества? Видел я его картинки: мазня, да и только.

– А мне можно посмотреть? – спросил Шумилов.

– Так то не задача, – ответил Никифор. – Однако же, пустое все. Сейчас пойдем, коли охота есть.

– Есть.

И после завтрака, одолжив гостю свои ботинки-грязеступы, промазанные гусиным жиром, чтоб не мокрели, да еще кафтан с меховой оторочкой – «уж больно ты, Сереженька, одет по-легкому» – Никифор повел гостя к Фомке Белому.

Небольшая церквушка о три луковки, да с колоколенкой, чистенько выбеленная, хотя и потускневшая от осенних дождей, стояла, как водится, на пригорке почти посередине деревни. Службу в ней отправлял отец Онуфрий, в миру Севостьян Жмаев – мужик, как и все, пьющий, от того и сердобольный. Никогда и никому от него отказа не было: ни в причастии, ни в покаянии, ни в отпевании, ни в крестинах. А поскольку те или иные события случались постоянно, то и отца Онуфрия трезвым уже давно никто не видел.

Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак приветствия, вверх подняв.

– Ага, Никифор! – осклабясь, произнес батюшка, косясь на Сергея. – Небось, московского свово гостя привел?

– Именно так, батюшка, – ответил Никифор, целуя крест и руку священнику.

Шумилов, будучи человеком верующим, безо всякого стеснения, а, напротив, ощущая в себе прилив каких-то особенных эмоций, повторил вслед за Никифором целование креста и руки. От сухих, подрагивавших пальцев отца Онуфрия сильно бил запах чеснока.

– А ты откуда знаешь про гостя-то? – спросил Никифор, дивясь осведомленности батюшки.

– А Господь мне весточку принес! – ответил тот, вздымая сизое лицо к небу, от чего его мутные голубые глаза как-то враз посветлели. – Да Авдотья моя спозаранок была у кумы, та ей и рассказала.

– Это моя Мария, чтоб ей пусто было, разнесла! – в сердцах сплюнул Никифор.

– Не гневи Бога, плевалка! – приструнил отец Онуфрий. – И бабу понапрасну не клейми!

Никифор враз притих, сгорбился.

– А ты, стало быть, из самой Москвы идешь? – величественно сложив ладони на кругленьком животе, спросил батюшка.

– Да, – ответил Сергей. – Вот, хочу ремеслом в Санкт-Петербурге заняться. Живописью.

– Иконы писать хочешь? – спросил отец Онуфрий.

– Для иконописи техника нужна особая. А я не знаком с ней.

– Мне сии тонкости неведомы, – сказал батюшка. – Это ты к Фомке обратись, к дьячку мому. Тот тебе все выложит и разъяснит. Враз уразумеешь. Он у меня начитанный, собака! Тебя-то как звать?

– Сергей.

– Ну, вот, стало быть, заходи. Фомка тут, при церкви, в кельюшке живет. Сейчас же и познакомитесь.

Еще через четверть часа Сергей Шумилов уже перебирал разные иконы, внимательно рассматривая их то на свету, то в тени. Тут были сурово-наставительные лица пророков, мягкие и светлые – чудотворцев и богоматери, глубокое и пронзительное – лицо самого Христа.

– Господи! – вырвалось у него. – Через двести пятьдесят лет этим произведениям цены не будет!

– А им и сейчас цены нет! – пафосно заявил Фомка Белый, маленький, верткий дьячок с ловкими руками и бегающим взглядом.

Сергей даже не смог для себя определить его возраст: то он на двадцать пять выглядел, а то на все сорок. Голос у Фомки был, правда, моложавый, со звоном. И манеры были не стариковские. Вот только заметил Сергей: говорит, говорит о чем-то суетливо, и вдруг остановится, как завороженный, смотрит в одну точку, будто видит там что, а потом отпускает его, снова – говорит, говорит.

– Меня интересует, какие грунты для живописи используются у вас, – сказал Сергей.

– То не секрет, – ответил Фомка. – На яичных белках, барин, токмо так, не иначе. От петухов вся живопись на Руси пошла.

– Это как?

– А вот: петухи, стало быть, кур топчуть? Известное дело. Те, опять же, яйца несуть. Да. А грунт из чего добывають, а краски чем скрепляють? Из яиц тех самых. Вот и петухи при чем!

– Да, – согласился Сергей, – логика железная.

– А ты, барин, сам-то что рисуешь? – спросил дьячок.

– Портреты и пейзажи.

– А показать сможешь?

– К сожалению, все мои работы в Москве остались.

– Жалко, – заключил Фомка. – Я в Петербурге раза три бывал, за красками ездил. Кое-что и своим глазом видел. Знаю, в цене там наш брат, художник. Особливо, когда лица хорошо получаются. От графьев да князей отбоя нет. Оно и понятно, полюбляють оне свои портреты, стало быть, имать. Может, даст Бог, и ты пробиться сможешь.

– А покажи свои? – попросил Сергей.

– А идем нáверх, – позвал Фомка. – Я прямо с колокольни рисую. Там все и храню.

Они поднялись по шаткой деревянной винтовой лестнице почти до самой звонницы, где была крохотная комнатушка за семь ступеней до верхней площадки. Тут у Фомки был и склад, и мастерская. Тут он размешивал краски, тут и хранил сои полотна.

Картины оказались маленькими (ну, где было дьячку натянуть большой холст?), нарисованы на них были поля и леса, холмы и реки, а еще домишки крестьянские, тонущие в зелени. Попадались даже одни и те же виды, но в разную пору года. И такая пронзительная даль была в этих нехитрых пейзажиках, такой необозримый размах и, вместе с тем, такая чистота и девственность, что Сергею Шумилову, повидавшему немало на своем веку, – захотелось расплакаться.

– Господи! – только и сказал он. – Сколько же всего утрачено за эти годы!..

* * *

– У вас охрана круче, чем у Президента! – сказал, улыбаясь, Борис Петрович, когда вместе с Аллой Геннадьевной они шли неторопливо по мозаичной дорожке сада. – Этот непреодолимый забор, эти камеры слежения… У меня такое ощущение, что в спину все время кто-то смотрит.

– Я слабая женщина, – улыбнулась в ответ Раменская. – А слабые женщины нуждаются в надежной защите.

– О вашей слабости ходят легенды, – заметил вице-премьер, усмехнувшись.

– Да? И какие же? Интересно послушать.

– Ну, вы же понимаете, в каком смысле я это сказал?

– Конечно. И все же…

– Что ж, извольте. Не далее как неделю назад министр топлива и энергетики жаловался мне, что не смог договориться с вами о формировании единой ценовой политики на сырье. Говорил, что вы отчитали его, как мальчишку. И это в присутствии довольно серьезных людей.

– И все? – усмехнулась Раменская.

– Этого мало?

– Министр топлива и энергетики, как вам, дорогой Борис Петрович, хорошо известно, – нажала Алла Геннадьевна на последнее слово, – печется далеко не о престиже государства на мировом рынке, а о собственном кармане. А я, с вашего позволения, хоть и называюсь модным нынче словом «олигарх», но еще и по совместительству патриотка этой прекрасной страны по имени Россия.

– Как раз в этом я нисколько не сомневаюсь! – поспешил заявить вице-премьер со смущением на лице.

Они подошли к дому – роскошному двухэтажному особняку замысловатой геометрической формы, раскинувшемуся посреди огромного фруктового сада. Здесь было намешано несколько стилей – от ампира до модерна, которые настолько тесно сочетались между собой, что создавали совершенно гармоничный архитектурный ансамбль.

– Третий раз к вам приезжаю, – сказал Борис Петрович, – а не перестаю восхищаться этим дворцом!

– Знаете, – улыбнулась Алла Геннадьевна, – он мне тоже нравится.

Они прошли мимо двух атлетов, охранявших вход, и оказались в большом холле почти не уступавшем по красоте Грановитой палате. Здесь стоял итальянский мягкий уголок, обтянутый розовой замшей, старинный восьмигранный столик из красного дерева на гнутых резных ножках. На стене против дивана висел телевизор с плазменным кинескопом в шестьдесят три дюйма по диагонали.

Взглянув на часы, Алла Геннадьевна взяла со столика пульт и, включив свой кинотеатр, настроила нужный канал.

– Располагайтесь, – кивнула она вице-премьеру. – Сейчас кино посмотрим.

– А что такое?

– Мое интервью будут передавать.

– Весьма любопытно! – воскликнул Борис Петрович, усаживаясь. Был он слегка грузен, слегка лысоват, но в свои пятьдесят четыре выглядел молодцом.

– Какие напитки предпочитаете? – спросила Алла Геннадьевна. – Если не ошибаюсь, все-таки нашу родную водочку, да?

– Я был у вас год назад! – воскликнул вице-премьер. – Как вы все помните?

– Ну, во-первых, у меня бывает не так много людей, – сказала Алла Геннадьевна. – А во-вторых, гостеприимная хозяйка должна уделять внимание подобным мелочам, всегда быть предупредительной. Это законы человеческого общения. Вы читали Карнеги?

– Давно и как-то вскользь, – признался Борис Петрович.

– Напрасно, – пожурила его Алла Геннадьевна, – на вашем-то посту советы хорошего психолога будут далеко не лишними.

– Обязательно перечитаю, – согласился вице-премьер.

– Минуту, – сказала Раменская, – я сейчас распоряжусь.

Она вышла, но очень скоро вернулась, а вслед за ней элегантный молодой человек, одетый как официант самого престижного ресторана, катил небольшую тележку с выпивкой и легкой закуской. Расставив все на столике перед хозяйкой и ее гостем, он кивнул и удалился.

– Как хорошо обучен! – заметил Борис Петрович.

– Других не держим, – ответила Алла Геннадьевна. – А, вот, начинается.

Они расположились на диване. Борис Петрович налил хозяйке белого вина, себе водки из запотевшей бутылки.

– За дружбу? – не предложил, а спросил он, поднимая рюмку и заглядывая Раменской в глаза.

– За дружбу, – ответила она.

Началась передача. На протяжении получаса журналистка Людмила Бережная задавала вопросы преуспевающей бизнес-леди России Алле Геннадьевне Раменской. Та отвечала с располагающей улыбкой, лаконично и, казалось, искренне. Слушая интервью, Борис Петрович искоса поглядывал на женщину, сидевшую рядом. Он видел, как время от времени меняется ее лицо, становясь то холодным, то снова теплея. Когда все закончилось, он сказал:

– Честное слово, я получил удовольствие!

– В самом деле? Нет, я выглядела ужасно! Надо что-то делать с лицом, оно было каким-то неестественным, натянутым.

– Но вы же не актриса, в конце концов, – попытался ее успокоить Борис Петрович.

– Гм, актрисой я мечтала стать в далеком детстве… Как я любила Касаткину! А потом Варлей!

– А иностранных актрис? – спросил Борис Петрович.

– А кого мы тогда знали? По телевизору ведь кроме наших фильмов ничего не показывали. Я воспитывалась в советской семье в духе патриотизма.

– Это в вас осталось до сих пор, – подхватил вице-премьер. – Уж я-то знаю.

– Звучит, как легкая ирония.

– Что вы! Напротив, я сам вырос в той среде. Кстати, о патриотизме. Я ведь не случайно попросил вас о встрече.

– Да-да, слушаю вас, Борис Петрович, – откликнулась Алла Геннадьевна. – Вы не стесняйтесь, выпейте еще, если хотите. После напряженного дня… Я понимаю.

– Да, пожалуй, – согласился вице-премьер, налил себе еще одну рюмку и выпил, лихо запрокидывая голову.

Алла Геннадьевна переключила телевизор на другой канал, убавила звук.

– Так вот, – сказал Борис Петрович, дожевав бутерброд с икрой. – Я что хотел. У нас День победы приближается. Мы в правительстве постановление готовим о единовременной помощи ветеранам. Ну, вы понимаете…

– Сколько? – спросила Алла Геннадьевна.

– Всем поровну, чтоб по-честному было, – ответил вице-премьер.

– Сколько вам нужно? – повторила Раменская.

– Знаете, дорогая Аллочка Геннадьевна, не так уж много. Просто сразу найти довольно хлопотно, придется из разных источников тянуть. Ну, вы понимаете…

– Борис Петрович, не тяните кота за хвост, – с прохладой в голосе сказала Алла Геннадьевна. – Мы же с вами деловые люди.

– Я сейчас напишу, – спохватился вице-премьер, засунув руку в карман и нащупывая блокнот.

– Не надо, говорите вслух, – сказала Раменская. – У меня в доме прослушки нет.

– Семь или восемь… – сказал вице-премьер.

– Так семь или восемь?

– Восемь, – твердо согласился Борис Петрович. – Чтоб уж наверняка хватило.

– Когда нужно?

– До пятого мая, – ответил тот.

– Хорошо, – сказала Алла Геннадьевна. – Четвертого мая восемь миллионов долларов будут перечислены в банк «Россия». Но больше чем на три месяца я не могу.

– Что вы! Раньше, – заверил вице-премьер. – У нас намечается несколько комбинаций. Так что даже раньше – копеечка в копеечку. Благодетельница вы наша!

– Ну-ну, вы еще слезу пустите! – улыбнулась Алла Геннадьевна.

– Нет, плакать не стану, – заявил вице-премьер. – С тем, пожалуй, и откланяюсь. Понимаю, вам тоже отдохнуть нужно. Благодарю за угощение, ценю гостеприимство и доброту. И еще… не для протокола, а как просто мужчина, хочу вам сказать: Аллочка Геннадьевна, вы просто красавица!

– Идите уж с Богом! – рассмеялась Раменская. – Для супруги слова поберегите.

– Она у меня умница! – вспыхнул Борис Петрович. – Мужественно делит со мной все радости и невзгоды.

– Поздравляю, – сказала Алла Геннадьевна. – Привет ей от меня.

– Непременно передам.

Он вскочил, поцеловал протянутую руку Аллы Геннадьевны и удалился.

Глава 3

На закате следующего дня потрепанный, но гордый «Святой Георгий» с «Кентавром» в качестве приза, идущим чуть поодаль, вошли в Гибралтар. Эскадра адмирала Джорджа Боскавена, прибывшая сюда накануне для защиты пролива от французского флота, величаво, но как-то тревожно стояла на рейде, в любую минуту готовая вступить в сражение.

«Святой Георгий» неторопливо проследовал мимо флагманского корабля и пришвартовался у пирса. Капитана Хендерсона, как и других раненых, которых оказалось немало, переправили на берег. Эндрю Сейбл не отходил от него ни на шаг. И даже когда сэр Алекс, слегка прихрамывая и с правой рукой на перевязи, отправлялся на доклад к адмиралу, Эндрю собирался сопровождать его.

– Сударь, – мягко обратился к нему капитан, – вы не военный человек, поэтому не совсем четко представляете себе порядок и субординацию на флоте. Ваше присутствие во время моего доклада будет выглядеть неуместно. Оставайтесь в офицерской гостинице, где разместились остальные. И будьте уверены, я замолвлю о вас слово перед командующим.

Эндрю безропотно подчинился просьбе сэра Алекса и молча отправился со всеми в мрачный низкий дом, выкрашенный в зеленый цвет, что стоял на холме в четверти мили от береговой черты. Там, в холле, больше походившем на казарму, где стоял терпкий запах пота и дегтя, он устроился в полутемном углу на каком-то ящике и стал терпеливо ждать возвращения капитана. Он прекрасно понимал, что его плохой английский, внешний вид, незнание устава и даже простых бытовых мелочей, могли сыграть с ним злую шутку. И только капитан Хендерсон один из всех теперь не замечал ничего этого.

Присматриваясь и прислушиваясь, Эндрю провел в своем углу около получаса, когда, наконец, появился капитан Хендерсон. По его лицу сразу стало ясно, что сэр Алекс чем-то сильно смущен. Осторожно приблизившись, Эндрю обратил на себя внимание капитана.

– А-а, это вы, сударь! – сказал тот. – Представьте, получил разнос от адмирала Боскавена.

– За что? – осмелился спросить Эндрю. – Мы ведь привели приз.

– За вас, сударь! – ответил сэр Алекс без упрека в голосе. – По мнению адмирала, я не имел права покидать строй эскадры даже ради спасения какого-то отдельного человека.

– Простите, сударь, – сказал Эндрю, – это записано в уставе морской службы?

– Конечно же, нет!

– Тогда в чем же дело?

– Идемте в номер, – ответил сэр Алекс, – договорим там. Здесь слишком много посторонних ушей.

Через несколько минут, запершись в двухместной комнате офицерской гостиницы, насквозь пропахшей табаком и спиртным, они продолжили начатый разговор.

– Адмирал очень суровый и жесткий человек, – сказал капитан Хендерсон. – Я уважаю его, как моряка, но не питаю ни малейшей симпатии к нему, как к человеку. И знаете, не я один.

– Но служить вам все же приходится под его началом, – вставил Эндрю.

– Уже нет, сударь, – удрученно ответил сэр Алекс.

– То есть…

– Адмирал Боскавен, учитывая мое ранение, а также нарушение одному ему известных предписаний, отправляет меня обратно в Англию для прохождения лечения. Вот так! Я, боевой офицер, прошедший не одно морское сражение, имеющий королевские награды и знаки отличия, оказываюсь списанным на берег! Вы понимаете, что произошло?

– Я вижу, что вы злитесь на меня, сударь…

– Отчасти да, – откровенно ответил капитан. – С другой же стороны, вы спасли мне жизнь, и никакой адмирал Боскавен не сможет запретить мне считать вас своим другом! В конце концов, по приезде в Лондон, а я думаю, что это произойдет не позднее чем через две недели, я представлюсь лорду Георгу Ансону, Первому лорду адмиралтейства. Это мой давний знакомый, и он-то уж точно разберется в том, правильно ли я поступил в данной ситуации. Списать меня, офицера с пятнадцатилетним стажем!

– Знаете, сударь, – осторожно заметил Эндрю, – может быть, я, как никто другой, вас понимаю…

Сэр Алекс, в душе которого бушевало негодование, пропустил мимо ушей слова своего спасителя. Он хмуро отстегнул шпагу, снял с себя перевязь, начал раздеваться. Было заметно, что движения правой руки причиняют ему боль.

– Пора отдохнуть, – сказал он. – Завтра или послезавтра нам предстоит отправиться в обратный путь. Несколько кораблей, несших службу в этих водах, уходят в Англию для ремонта и отдыха. Мы пойдем на одном из них. Полагаю, вы не откажетесь вернуться на родину?

– Благодарю вас, сударь, – тихо ответил Эндрю.

Они улеглись на довольно жесткие постели, застланные грубыми простынями. Эндрю сразу же лег на спину, подложив руки под голову. Так ему легче думалось, он знал это из многолетнего жизненного опыта. Капитан Хендерсон долго ворочался на своем ложе, что-то невнятно бормотал себе под нос.

– Эндрю, вы спите? – вдруг тихо спросил он.

– Еще нет.

– Тогда скажите, где вы научились так драться. Я никогда в жизни не видел подобных приемов.

– Это японская борьба. Я овладел ею на востоке.

– Вы бывали на востоке?

– Да.

– А какой главный принцип этой борьбы?

– Терпение, – ответил Эндрю. – Возьми себе мое терпение, дерево на утесе. Дай мне взамен твое терпение, не ведающее о себе.

– Это вы сами придумали?

– Это сказал Дзюн Таками, японский поэт двадцатого века.

– Какого века? – переспросил сэр Алекс. – Сейчас идет тысяча семьсот шестьдесят первый год. Вы, должно быть, очень устали, поэтому оговорились.

– Возможно… – тихо ответил Эндрю, и почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу.

* * *

В деревне Благово – а именно так, божественно, называлось то место, где Сергей оказался – он собирался пожить некоторое время. Неделю, не больше – как, впрочем, согласятся его гостеприимные хозяева. Однако задержаться пришлось дольше, чем на месяц…

Случилось ему в один из дней зайти в местную корчму – так, для интереса, глубже с крестьянским бытом и нравами познакомиться. Избенка эта, как и положено, вероятно, было, давно прокоптилась дымом очага, запахом жареного мяса и лука да пряным духом самогона, что медовухой звался. Темненькая, невзрачная такая избенка. Но народ здесь не переводился. Ноябрь все-таки: и в поле, и в огороде делать нечего. Вот и собиралось тут местное общество – выпить, поболтать о делах, в кости поиграть на щелбаны.

Когда Шумилов, осторожно пригнувшись в низком проеме двери, шагнул в этот полумрак, все глаза, что открыты были в тот миг, да еще видеть могли, враз сверкнули в его сторону. Еще бы, не часто случалось чужака тут увидеть: что, если не таков он, как все мужики? Ан, нет – о двух ногах, о двух руках, голова на месте, глядит приветливо. Что еще надобно?

Сергей, не зная порядков, сразу же направился к стойке. Так он для себя определил загородку из дубовых досок, отделявшую общее помещение от корчмаря. Или его – от помещения, как знать.

Тот, что за перегородкой был – высоченный такой, косая сажень в плечах, моложавый мужик с аккуратной бороденкой, не дав Сергею и рта раскрыть, сказал зычно:

– Это ты, стало быть, из самой Москвы пёхом пришел? Ну, садись за стол, я девку к тебе подошлю. Скажешь, что надобно.

– Спасибо, – только и ответил Шумилов, поражаясь культуре обслуживания в этом заведении.

Оглянувшись, он выбрал столик у стены, на котором лежала белая, редкой вязкой сделанная кружевная накидочка с желтым пятном посередине. Присел, пододвинув тяжелый, основательный стул. Мужики, что за соседним столом гудели, как шмели на майской поляне, смолкли враз, насторожились. Один, то ли посмелее других, то ли пьянее, заявил вдруг:

– Ты, того, не робей! Мы гостев не забижаем. – Потом добавил после паузы: – Споначалу…

– А я, в общем-то, и не робею, – ответил Сергей. – Вы все мне глубоко симпатичны.

Те за столом – трое их было – переглянулись.

– Это чево он сказал? – спросил один.

– А пес его знает! Не ругается вроде.

– Ну! А то…

– Цыц, вы! – рявкнул на них корчмарь. – Эй, Любка! Ну, где ты там? А-ну, подь сюда поскорей, гостя обойди!

В ту же секунду откуда-то возникла девица лет семнадцати, с длинной, густой косой до пояса. Встала, как березка, стройная перед Шумиловым, ослепляя застенчивой улыбкой.

– Чего барин желает? – спросила заученно, а в голосе – тоска Вселенская, девичья.

– Сам не знаю, – ответил Сергей. – Что у вас есть?

– Телятина жареная, заяц запеченный, почки копченые. Ну, и картошка вареная, как водится. Еще пироги с капустой и луком. Медовуха, квас.

Ее голос прилетал откуда-то из поднебесья – так показалось Сергею. Он смотрел на эту девочку, удивительно пропорционально сложенную, приветливую и застенчивую, и видел в ней истинную русскую красоту, не сравнимую ни с какой другой. Ту красоту, в которой основной составляющей было даже не привлекательное лицо, не божественная фигура и еще не Бог весть что, а Душа – самое гармоничное и самое загадочное, что вообще может быть в человеке.

И в тот же миг в нем проснулось одно единственное желание, бившееся, пульсировавшее в нем. Это желание ни с чем нельзя было сравнить. Оно приходит не ко всякому, оно посещает время от времени истинно творческие души. Оно переворачивает все внутри, подавляя остальные чувства своим ураганным напором.

– Как тебя зовут? – спросил он. – Люба?

– Да, барин.

– А хозяин корчмы – твой отец?

– Нет, это дядька. Отца нет, одна мамка.

– Знаешь, ведь слыхала уже, что я – художник?

– Да, барин.

– Так вот, Люба, я очень хочу тебя нарисовать. Ты не представляешь, как ты красива! Я никогда не встречал девушек лучше тебя. А здесь, по большому счету, твою красоту некому оценить.

– Ой, барин! – воскликнула она. – Что вы такое говорите!

– Я говорю то, что думаю, то, что чувствую. Таких натурщиц, как ты, ни у Репина, ни у Крамского не было. Ты не стесняйся, Люба, я у дядьки спрошу разрешения.

Он говорил и уже давно видел эту девушку, ее одухотворенное лицо, на холсте. Видел ракурс – поворот головы, угол глаз, положение рук и плеч. Она уже была на холсте, но… лишь в его воображении. И пока он говорил с ней, всё остальное, что находилось вокруг, перестало для него существовать, исчезло, умерло.

А между тем, мужики, что сидели поодаль, давно насторожились и проявили повышенный интерес к словам приезжего. Что-то было незнакомое им в его интонации, что-то явно выпадало за рамки привычного поведения. И они в своем угаре, постоянно подкрепляемом очередными стаканами алкоголя, вдруг уразумели, что этот московский прыщ, чужак и никчема просто-таки самым наглым образом хочет соблазнить их любимицу, их девку – местную, так сказать, достопримечательность. И они, не сговариваясь, а лишь по каким-то внутренним, синхронным позывам, встали одновременно со своих мест и подступили к Сергею.

– Ты пошто нашу Любку обижаешь?! – спросил тот, что начинал накануне знакомство. – Отвечай!

– Да вы что, как это обижаю! – возразил Сергей.

– А так. Мы всё слыхали. У нас подобное не остается без наказа.

– Ничего не понимаю! – сказал Сергей. – Я только хотел ее нарисовать…

– А вот мы тебе сейчас нарисуем!

И они, так же не сговариваясь, а повинуясь исконно русским внутренним порывам, идущим от той самой – широкой и всеобъемлющей души, набросились на московского гостя. Били долго. Со знанием дела. Сергей поначалу пытался отмахиваться, но вскоре упал, и подняться уже не сумел…

…Очнулся он в доме Никифора Лыкова. Мария Ивановна с печальными глазами русской бабы, готовой сострадать каждому и в любую минуту, сидела рядом и промачивала холодным полотенцем кровавые ссадины на его лице.

– Потерпи, потерпи, болезный, – приговаривала она. – И понесло ж тебя туда!

– А… что… я жив еще? – еле шевеля вздутыми губами, спросил Сергей и сглотнул что-то густое и соленое.

– Да жив, жив! – успокоила его хозяйка. – Еле теплого принесли. Кабы не Ванька-корчмарь, забили бы до смерти, ироды!

Сергей попытался пошевелиться, но, почувствовав резкую боль в боку, не стал даже повторять попытку.

«Должно быть, ребро сломали, суки! – подумал он. – Ох, и темна же ты, Русь-матушка!»

* * *

Как вялого купальщика набежавшей волной – так город накрыл дождь. Мокрый асфальт снова приобрел февральский цвет. Но в московских улицах, домах, кинотеатрах и многочисленных памятниках уже не было зимней обреченности, как два или три месяца назад. Они светились весенней надеждой.

Алла Геннадьевна ехала на работу. Ее черный БМВ стремительно рассекал полотно Рублевского шоссе. Алла давно перестала ездить через центр. Когда-то, в детстве, она очень любила Кремль, Бульварное кольцо и все исторические места столицы. Как турист, попавший в Москву из далекой глубинки, она могла часами бродить по старым кривым улочкам, впитывая в себя неповторимый аристократический дух этого города. Но с годами подобные увлечения, как правило, проходят, уступают место новым, деловым пристрастиям, и на город, который тебя восхищал в детстве и юности, смотришь уже как на повседневный, рутинный элемент собственной жизни.

Черный БМВ был любимой машиной Аллы Геннадьевны. В гараже фирмы, конечно, находилось немало хороших автомобилей, но этот она предпочитала всем остальным, как транспорт для повседневного перемещения по городу. Двое водителей, сменявших друг друга через день, давно выучили маршрут, по которому Алла Геннадьевна предпочитала ездить на работу. Минуя перегруженные улицы, машина ехала по Рублевке, потом сворачивала на проспект маршала Гречко, оттуда на Минскую и далее – мимо Университета на Ленинский проспект. Еще через двадцать минут Алла Геннадьевна уже была на работе.

Просыпалась она довольно рано – в семь утра. «Кто рано встает, тому Бог дает», – любил говорить ее покойный супруг, и Алла давно переняла для себя это золотое правило бизнесмена. Каждый день к девяти она уже находилась в своем кабинете. И тут же начинались бесконечные звонки, доклады с периферии, совещания и встречи.

Иногда, правда, Алла Геннадьевна позволяла себе расслабиться и не появлялась на работе. Тогда какие-то текущие дела решал ее заместитель Павел Сергеевич Муромцев, работник немолодой и опытный, на которого всегда можно было положиться. Его принимал на фирму еще муж Аллы Геннадьевны, и Павел Сергеевич, как человек умный и не позволявший себе чрезмерных амбиций, преданно служил теперь вдове своего бывшего шефа.

Глядя в покрытое бисеринками дождя окно машины, Алла ехала на работу. Она любила смотреть на пролетающие мимо улицы. Ей казалось, что каждого москвича она знает в лицо. Она любила этот город в себе, любила и себя в нем.

Внезапно «Турецкий марш» Моцарта вырвался из ее сумочки наружу. Этой мелодии мобилки соответствовали звонки только одного человека – ее брата Игоря.

– Да. Привет, малыш, – сказала Алла.

Она всегда называла брата малышом – с того самого дня, когда отец женился второй раз на женщине с ребенком. Аллочке было двенадцать, Игорю – четыре. С мачехой у девочки отношения как-то не заладились и долго оставались натянутыми. А вот с Игорьком Алла подружила и уже теперь, в зрелом возрасте, сохраняла к нему трепетную сестринскую любовь.

– Как дела? – спросила она привычно.

– Никак, – ответил брат, настораживая сестру. – Вообще никак.

– То есть? – уточняя, спросила Алла.

– Выставки не будет, перенесли на осень, да и то под вопросом. Что-то у них не сложилось, – потухшим голосом пояснил Игорь.

– И ты голову повесил?

– Не только это, – сказал он.

– А что еще?

Он молчал.

– Давай, говори! – повысила голос Алла. – Ты знаешь, я не люблю эти молчаливые шарады.

– Наташа… – произнес Игорь. И добавил после паузы: – Она не хочет жить с неудачником.

– Ушла, что ли?

– Только что.

– Так, ясно, – сухо сказала Алла Геннадьевна. – Тогда вот что. Ты только не напивайся с горя! Вечером приезжай ко мне, обсудим. Все понял?

– Да.

– Тогда целую и жду.

Спрятав телефон в сумочку, Алла Геннадьевна снова стала смотреть в окно. Мокрые московские улицы, торопливо мигая светофорами, бежали навстречу.

– Что-то случилось? – участливо спросил водитель, поворачиваясь к Раменской.

– Да у Игоря готовилась выставка, не персоналка, а совместная еще с двумя художниками. Но ее перенесли на осень. А он, как и каждая творческая личность, очень болезненно переживает подобные нескладухи. Кроме того, с женой не все гладко. Не с женой, скажем, а с женщиной. С Музой, так сказать. Теперь все его проблемы снова на мою голову свалятся!

– Алла Геннадьевна, может, вам нужно на кого-то нажать? – спросил водитель.

– Не тот случай, Васенька, – ответила Раменская. – Это творческий Союз, а не министерство какое-то. У них там иные законы и мерки. К тому же зарубежные спонсоры участвуют. Мне как-то не с руки туда соваться.

– А вы сами брату выставку организуйте! – предложил водитель. – Что мы, зал не найдем или гостей не соберем?

– Это, мой дорогой, заведомо порочный путь. Во-первых, всем станет ясно, что я своего брата толкаю, и о таланте его сложится мнение с каким-то осадком. А во-вторых, и это главное, он должен, в конце концов, научиться преодолевать трудности самостоятельно. Мне самой, например, легко было, когда пришлось остаться одной на хозяйстве? То-то же. А Игорь привык, что в любой момент я его поддержу и прикрою. Пусть и сам теперь попробует в этой жизни чего-нибудь добиться.

– Строго и справедливо, – заметил водитель.

– Только так! – подтвердила Раменская. – Ему уже за тридцать, пора юбку мою отпускать. Нет, я, конечно, посочувствую ему, успокою – это непременно. Но чтобы нянчиться, как раньше, – ни-ни!

Они подъезжали к Золоторожской набережной. Дождь как-то внезапно кончился. Выглянуло солнце, золотя глянцевые берега Яузы.

Глава 4

В первых числах мая Лондон встретил приезжих тихим моросящим дождем. Мрачные серые улицы были пустынны. Дома, выстроившиеся тесной шеренгой вдоль скользкой набережной, ленивыми глазами окон провожали крытый экипаж, неторопливо проезжавший мимо.

«Ничего не изменилось в этом городе дождей и туманов, – думал Эндрю, выглядывая из-под навеса. – Только дома и названия, должно быть, стали другими».

– А где находится ваш дом? – спросил он сэра Алекса.

– На пересечении Черринг-кросс-роуд и Крэнборн-стрит, – ответил капитан. – Еще несколько минут езды, и мы окажемся у камина. Надеюсь, мои слуги не бросили топить, полагаясь на теплую весну.

Эндрю скосил глаза в сторону своего попутчика, но не стал больше ни о чем расспрашивать. Он давно понял, что любая жизненная ситуация, в которой ему доводилось оказываться, как правило, разрешается сама собой, нужно только иметь выдержку и терпение, не задавая лишних вопросов.

И действительно, совсем скоро экипаж, в котором они ехали от самого порта, заложив небольшой вираж, остановился у трехэтажного особняка, фасад которого, как показалось Эндрю, скорее напоминал здание театра, чем жилой дом.

– Вы здесь живете? – спросил он.

– Да, – не без гордости ответил сэр Алекс. – Этот дом я построил двенадцать лет назад. Не подобает же лорду Фулхему жить в какой-нибудь старой развалюхе.

– Простите, сударь, – смутился Эндрю. – Как же мне теперь к вам обращаться?

– Вы еще спрашиваете? – улыбнулся сэр Алекс. – Для вас, мой друг, я отменяю светское «ваша милость» и навсегда остаюсь просто мистером Хендерсоном.

– Благодарю вас, – с легким кивком ответил Эндрю. – Поистине, как просто все в этом мире: для того, чтобы заслужить расположение английского лорда, нужно всего лишь набить морду кому-то из его врагов.

– Нет, мой друг, так низко я бы не опустился. Но вы спасли мне жизнь. А это, согласитесь, совсем разные вещи.

На ступенях особняка, путаясь в лабиринте ионических колонн, сэра Алекса встретил суетливый дворецкий. Полагая, что его хозяин находится за десять морей от Лондона, он распустил по домам почти всю прислугу, оставив только повариху и двух горничных. С одной из них дворецкий только что скабрезно шутил, напирая на нее и прижимая к подоконнику, когда вдруг увидел своего хозяина, выходящим из экипажа. Теперь же, торопливо поправляя на себе платье, он выбежал навстречу, раболепно сгибая спину и пряча в тени своей полусогнутой фигуры смущение и досаду на лице.

– Ваша милость! – нараспев сказал он. – Как я рад, что вы вернулись из похода невредимым! Полагаю, что и вся прислуга выразит полное ликование по случаю вашего возвращения.

– Болван! – рявкнул сэр Алекс, которого задела подхалимская фраза. – Походы длятся по полгода, я же вернулся через месяц.

– Виноват, ваша милость, – промямлил дворецкий, – мы даже не могли предположить…

– Так. Слушай меня, Джим, – быстро остывая, сказал сэр Алекс. – И прости, если я был резок. Этого господина, мистера Эндрю Сейбла, разместишь в левом крыле дома, в спальне моей кузины, понял?

– Да, милорд.

– И еще. Мистер Сейбл – мой лучший друг. Прошу оказывать ему самые высокие признаки внимания и любые его просьбы или распоряжения выполнять неукоснительно.

– Да, милорд, – заученно ответил дворецкий, косясь на Эндрю.

– А теперь, – уже совсем спокойно сказал сэр Алекс, – занеси наши вещи и распорядись приготовить нам ванны и ужин.

– Да, милорд.

…Через час с небольшим в роскошной столовой графского особняка, вымытый и благоухающий, Эндрю сидел за длинным столом напротив сэра Алекса, одетый в его теплый атласный халат с подкладкой, и медленно потягивал поссет из высокого бокала.

– Это сон какой-то, – вырвалось у него.

– Нет, мой друг, – ответил лорд Фулхем, – это явь, от которой я иногда сбегаю в море. Но теперь… может быть, я уйду в отставку. Начну иную жизнь. Пора, наконец, подумать о будущем, а? Завести семью. Мне ведь уже тридцать четыре. Стоит промедлить, и всех невест расхватают более предприимчивые щеголи. Ты как думаешь, Эндрю?

– Я мало что могу посоветовать.

– У тебя есть семья? – спросил сэр Алекс.

– Нет.

– В таком случае, – потирая руки и заговорщически улыбаясь, сказал лорд Фулхем, – завтра же я наведу справки, и мы с тобой непременно сходим к миссис Корнелис на один из ее подписных балов.

* * *

В доме Никифора Лыкова Сергей провел больше месяца. Сердобольная хозяйка отпаивала его какими-то настоями трав, раны обрабатывала примочками, изготовленными по рецептам местных знахарей.

Когда Сергею стало значительно легче, первое, что ему захотелось сделать, – увидеть свое лицо. Но когда Мария Ивановна принесла зеркальце из его рюкзака, он понял, что лучше было бы теперь себя не видеть. У него был сломан нос: прежний – ровный, греческий – исчез, а возник безобразный и кривой. Как художнику, ему было хорошо известно, что наравне с глазами именно нос определяет черты лица. И что теперь? Из красивого, привлекательного молодого человека Сергей превратился в уродца, чье лицо наверняка будет теперь притягивать чужие, уже насмешливые, взгляды.

Затем он сам долго рылся в своем рюкзаке, перекладывая тюбики с краской, кисти, карандаши, рулон льняного полотна, листы белоснежного ватмана. И еще был плащ, заботливо уложенный в полиэтиленовый пакет. Он долго держал его в руках, о чем-то размышляя. Потом сунул на самое дно рюкзака и застегнул клапан.

Во второй половине декабря по довольно глубокому уже, плотному снегу, выбелившему черноту лесов и полей, Сергей отправился в Санкт-Петербург. Никифор Лыков, которому по душе пришлись замысловатые беседы с московским гостем, наладил сани, запряг в них все ту же свою единственную лошаденку. Она дивилась серебристой белизне вокруг, наклоняла морду, вытягивая теплые, мохнатые губы и щипая снег. Должно быть, она хорошо знала, что сани тащить куда легче, чем телегу по непролазной грязи, и – радовалась.

– До Петербурга-то всего шестнадцать верст с небольшим, – бодренько сообщил Никифор, проверяя сбрую. – За два часа домчимся, Сереженька.

Он подарил гостю зимнюю обувь, штаны да безрукавку стеганную, старый, слегка вытертый с боков, но довольно крепкий еще кафтан, заячью шапку. Со стороны уже нельзя было отличить московского гостя от обыкновенного крестьянина. Это и было надобно Сергею – влиться в народ, вжиться в эпоху, стать обыкновенным, незаметным. Он прекрасно понимал, как дико и нелепо выглядел бы в своих джинсах и курточке на молнии среди серых, но по-столичному праздничных улиц Петербурга.

Тепло, почти по-родственному, попрощавшись с Марией Ивановной, пустившей слезу, Сергей умостился на санях. Никифор укрыл ему ноги попоной, сам угнездился рядом, потом цмокнул сочно так, понятливо. И лошадка, которой уже не терпелось подвигаться, весело зарысила по дороге.

Примерно через два часа, как и обещал Никифор, они въехали на постоялый двор, что приютился на окраине города меж двух длинных серых домов, похожих на бараки.

– Ну, Сереженька, – сказал Никифор, прощаясь, – я теперь Лопатке овсика задам, да восвояси, пока засветло. А тебе, дружок, все улицы тут открыты. Найдешь, небось, место для ночлега.

– Найду, не беспокойтесь.

– Ну, не поминай лихом!

– И вы меня, – ответил Сергей, и так грустно ему стало вдруг, так одиноко. Снова одиноко.

Но у него был язык, были глаза и руки художника. И самое главное – у него было желание, искреннее и уже достаточно твердое, – влиться в этот почти незнакомый мир, стать его неотъемлемой частью.

* * *

Когда Алла Геннадьевна вернулась домой, Игорь уже ждал ее. Развалившись на диване в прихожей, он смотрел новости по телевизору. Бутылка виски, опустошенная на треть, стояла возле него на столике.

– Я же просила тебя не пить! – сказала Алла Геннадьевна.

– Ты просила не напиваться, – заметил Игорь. – И я до сих пор не напился, как видишь. Хотя возможностей для этого у меня было предостаточно.

– Ладно, не цепляйся к словам, – сказала Алла. – Я сейчас переоденусь, и ты мне все расскажешь.

– Ничего я не буду рассказывать, – буркнул Игорь. – Еще не хватало грузить тебя своими проблемами. Ты и так слишком много времени уделяешь моей скромной персоне.

– Малыш, ты никак повзрослел! – воскликнула Алла Геннадьевна.

– Вот именно.

– И тебе совсем не нужна моя поддержка?

– Как тебе сказать… Куда же я без тебя?

– Вот именно, – на этот раз мягко сказала Алла Геннадьевна. – Подожди меня пару минут.

Она поднялась на второй этаж в спальню, сняла с себя костюм деловой женщины, купленный когда-то в Милане, надела атласный халат с огромными красными цветами на черно-золотистом фоне и снова предстала перед братом.

– Ужинать будешь? – спросила, подходя к дивану.

– Что именно?

– Сама не знаю, – ответила Алла. – Мой повар никогда не рассказывает, что готовит. Разве что я сама иногда попрошу чего-нибудь.

– А кстати, почему у тебя в прислугах нет ни одной девушки? – спросил Игорь. – Ну, просто не на кого глаз положить.

– У меня все ребята, как на подбор, – ответила Алла Геннадьевна. – Вполне симпатичные молодые люди.

– И каждый знает свой маневр, – добавил Игорь.

– Да, ты прав, – согласилась Алла. – А девушки… Видишь ли, малыш, я бы не хотела прийти однажды домой и стать невольной свидетельницей какой-нибудь пикантной ситуации. А это, как несложно предположить, могло бы хоть раз, но случиться. Вот почему и дома, и на работе я не прибегаю к услугам слабого пола. Женщина в этом доме должна быть одна.

– Может быть, ты и права, – согласился Игорь. – Я давно заметил, что все мужики, которые крутятся вокруг, смотрят на тебя, как на икону.

– Потому что я для них – всё. И это, кстати, великолепный стимул каждому работать с полной отдачей. Негласное соревнование, так сказать.

– И что, кроме раболепия они не выражают ничего больше? – спросил Игорь, хитро улыбаясь. – Неужели до сих пор не нашелся никто, кто бы отважился на попытку завоевать твое сердце?

– Представь себе, что никто.

– А я даже знаю, почему, – сказал Игорь. – Хочешь, поясню?

– Сделай одолжение.

– Так вот. Ты, дорогая сестричка, очень красивая, эффектная женщина. И в этом-то вся беда. Ты явно кажешься неприступной. Твоей красотой восхищаются, но ее же и боятся. Да-да, не смейся. Есть категория женщин, к которым невозможно подступиться. И ты – яркий пример. Если вдруг захочешь выйти замуж, у тебя могут возникнуть проблемы.

– Что ты болтаешь! Полный вздор, малыш. А замуж… Ты прекрасно знаешь, как я любила Сергея. И, представь себе, давно поняла, что таких, как он, просто больше нет на свете.

– Сказано с большим пафосом.

– Зато искренне, – ответила Алла. – Ну, что, есть будешь?

– Нет, я не голоден.

– Так что там у вас? Выкладывай.

– Ну, что? Ты же помнишь, я говорил, что закупочная комиссия должна быть из Японии?

– Да, помню.

– Ну, тут политика замешалась. Что-то они там снова про острова говорят, я слышал по новостям. Короче, пока не могут прислать специалистов. Так что все откладывается на неопределенный срок.

– А Наташка что?

– Дура, вот что! Она, видите ли, думала, надеялась, что мои гениальные работы купят за хорошие деньги, насуют новых заказов. Хотела на Сейшелы поехать, а тут такой облом.

– И что?

– Ничего. Обозвала неудачником и ушла.

– Действительно дура, – сказала Алла Геннадьевна. – Впрочем, ты не горюй. Когда-то была такая песня: «если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло».

– А я и не горюю.

– Вижу. От меня ведь не скроешь.

– Да ладно, брось. Переживу как-нибудь, – сказал Игорь.

Он поднялся, вразвалочку прошелся по комнате. Сестра молча следила за его перемещениями.

– Пойду я, – сказал он. – Отдыхай, сестричка.

– Ты можешь остаться, – сказала Алла Геннадьевна. – У меня тут одна идейка возникла, обсудим.

– Какая идейка?

– Да вот, съездить хочу кое-куда на днях. Тебя возьму развеяться.

– Это куда еще? – насторожился Игорь.

– В Лондон. На Сотбис. Хочу пару картин купить, а ты, как эксперт, поможешь мне.

– Ничего себе идейка! – воскликнул Игорь, и глаза его загорелись. – А когда ехать?

– Да-да! Не суетись. Может, я еще передумаю.

– Нет! Помнишь, как в детстве: первое слово дороже второго?

– Помню, помню, – улыбнулась Алла. – Поедем, уговорил.

– Ты у меня самая лучшая сестра в мире! – воскликнул Игорь и нежно обнял Аллу.

Глава 5

Широкое светлое здание со стрельчатыми окнами неподалеку от площади Гровенор, было освещено снаружи рядом ярких, желто-горячих фонарей, да и изнутри светилось не менее ослепительным светом. У фасадного подъезда стояло множество экипажей с титульными гербами хозяев на бортах, повсюду сновали лакеи в лилово-синих ливреях, суетились несколько констеблей, привлеченных для поддержки порядка.

Из широко распахнутых окон доносились стройные переливы очаровательных танцевальных мелодий, трубные басы оживленно говорящих мужчин, непринужденный смех веселившихся женщин, звон бокалов и столовых приборов.

Около девяти часов вечера, когда подписной бал почти уже достиг апогея своей обширной программы, к дому миссис Корнелис подъехали лорд Фулхем и Эндрю. Гость и лучший друг капитана был с иголочки одет в новый малиновый камзол с позолоченными пуговицами, темно-синие кюлоты с широкими белыми бантами на коленях и мягкие коричневые башмаки из свиной кожи. Его рубашка с воротником-жабо, прихваченная у самого горла золотой брошью с бриллиантом, хрустела при каждом движении, как сухой снег под ногами. По лицу Эндрю блуждала смущенная улыбка, выдававшая в нем человека инородного на столь изысканном собрании, по меньшей мере – провинциала. Однако его друг и покровитель, лорд Фулхем, чей гардероб накануне пришлось здорово перетрусить, чтобы одеться подобающим образом, одним своим присутствием вселял в Эндрю уверенность.

Войдя в танцевальный зал, показавшийся Эндрю еще бóльшим, чем все здание снаружи, милорд быстро отыскал глазами хозяйку бала, немолодую уже, суховатую, но сохранившую в фигуре и на лице черты привлекательности, миссис Корнелис, которая плавной походкой аристократки перемещалась между гостей. Они приблизились к ней, и милорд, который был здесь редким, но всегда желанным гостем, представил своего спутника, как старого друга из далекой колонии.

Миссис Корнелис, годившаяся графу в матери, кокетливо улыбнулась ему и Эндрю и сказала, грациозным движением поправляя прическу:

– Милорд, вы знаете, как я всегда радуюсь вашему присутствию на моем балу, который от этого становится еще более веселым и оживленным. Надеюсь, что вашему другу понравится здесь настолько, что он также станет постоянным подписчиком. Веселитесь, господа, у нас для этого все приготовлено. И не забудьте остаться на фейерверк. По моим сведениям, сегодня нам приготовили нечто особенное.

На этом церемония знакомства была закончена. Милорд повлек Эндрю в глубину зала, где увидел нескольких своих приятелей. Завязался разговор, в котором друг сэра Алекса почти не принимал участия, лишь прислушиваясь к отдельным фразам, но больше изучая глазами роскошную обстановку и многочисленных гостей.

Привлекательных дам, как и элегантных кавалеров, было здесь, действительно, немало, как и предупреждал накануне сэр Алекс. Но поскольку пялить глаза на кого-то, как понимал сам Эндрю, было бы верхом неприличия, он старался проходить по лицам этих людей вскользь, не вызывая ни в ком из них возмущения.

Тем временем распорядитель бала объявлял все новые танцы, некоторые из которых, то ли по программе, то ли по чьей-либо просьбе время от времени повторялись. Лорд Фулхем, как и его приятели, выбирали дам, увлекали их на середину, проводили в отдельных па, кружили по залу. Они уже давно не обращали внимания на Эндрю, который, стараясь не привлекать к себе внимания, отдалился от сэра Алекса и нашел скромное местечко у одной из колонн. Совсем неподалеку от него оказался один из многочисленных столов с едой и выпивкой, которые были расставлены по периметру зала. У стола постоянно дежурили два лакея с одинаково подобострастными розовыми лицами, которые по первой же просьбе любого, кто подходил, наполняли фужер, либо подавали закуску.

Воспользовавшись этим, Эндрю не стал теряться, и вскоре почувствовал себя вполне счастливым и удовлетворенным. В какой-то момент он даже раскланялся с кем-то из присутствующих, проходивших мимо, но тут же совершил оплошность, когда вдруг от избытка чувств подмигнул одной хорошенькой леди. Та густо покраснела и, наклонившись к даме, находившейся рядом, что-то нашептала ей на ухо. Немалых усилий стоило затем Эндрю сохранять на лице отрешенное выражение после того, как дама сверкнула глазами в его сторону.

Так прошло около часа. Два или три раза к своему другу подходил лорд Фулхем и, убеждаясь, что все в порядке, снова удалялся. И вот, наконец, объявили то, о чем предупреждала миссис Корнелис. Все потянулись в сад, который благоухал жасмином и розами и где так же, как в зале, были расставлены столы с угощениями. В саду горели фонари, но по распоряжению мастера фейерверков, который торопливо сновал между гостями, фонари пришлось потушить.

Затаив дыхание, гости ждали обещанных чудес. Эндрю, стоявший в общей толпе, не выпускал из поля зрения сэра Алекса – так ему было спокойнее. И тут началось. Разноцветные огни, то взлетая к самим звездам со свистом и воем, то кружась в замысловатых веерах и мельницах невысоко над землей, освещали заполненный гостями сад. Над головами людей то и дело разрывались какие-то хлопушки, осыпая высокие прически дам и плечи мужчин золотистыми кружочками конфетти. Повсюду раздавался шорох, свист, выстрелы специально подготовленных патронов, и в этом шуме тонули, растворяясь, восторженные голоса людей.

И вдруг неподалеку от того места, где находился Эндрю, случилось то, чего меньше всего ожидали люди. Одна из шутих, взлетая, задела ветку дерева, резко изменила траекторию полета и упала на голову женщины, которая, не успев даже вскрикнуть, повалилась навзничь. Платье на ней в один миг вспыхнуло, как факел. Толпа в едином порыве ахнула и расступилась, образовав круг всеобщего оцепенения. И только один человек, в два прыжка оказавшийся рядом, сорвал с себя малиновый камзол, которым начал сбивать пламя. Его отчаянная попытка, впрочем, не принесла успеха, и тогда он, схватив женщину в охапку, бросился к фонтану, расположенному тут же, и вместе со своей огненной ношей упал в воду.

* * *

Поначалу дико не везло.

У дьячка Фомки Белого, который частенько навещал больного Сергея и с которым всегда находил, о чем поговорить, Шумилов взял немного денег для приобретения красок. Весной он обещал дьячку привезти краски в Благово, но… однажды на рынке, куда Сергей ходил за продуктами, все деньги у него из кармана вытащили. Семи копеек, что болтались в другом кармане кафтана, едва хватало на хлеб, да и то на три дня.

Правда, хозяйка комнаты – даже не комнаты, а так, угла, – которую он снял в страшненьком, невзрачном домишке в конце Литейного, оказалась женщиной понятливой и незлобной. Она согласилась с постояльцем на отсрочку платежа за жилье.

И теперь Сергей ежедневно отправлялся на Невский или к Зимнему, где всегда бывало немало народа, и там, на морозе и на ветру, часто просто-таки замерзая, рисовал карандашом «летучие» портреты прохожих, продавая их тут же за копейку-другую. Наплывали на него, покачиваясь в морозной дымке, петербургские дома, рассекали взор стремительными черными линиями экипажи, обнимали голоса людей, торгующих пирожками где-то неподалеку, просто снующих мимо. А он все стоял посреди этих, казалось бы, нереальных декораций и терпеливо, без суфлера играл роль, написанную для него судьбой.

Так, в холоде и полуголоде прошла часть декабря, прошел январь. А однажды в феврале, когда с Балтики, наотмашь хлестая по щекам, дул пронзительный ветер, когда руки уже плохо слушались художника, да и вообще мало кто, пробегая мимо, обращал на него внимание, вдруг подошел к Сергею человек и тронул за плечо.

Одет незнакомец был солидно, по-зимнему. Была на нем шуба до пят с высоким воротом, валенки, шапка волчья с козырьком на глаза. Взгляд его темных, угольных глаз был, вместе с тем, удивительно светел и чист. Сергею понравился и голос – низкий такой, басистый.

– Молодой человек, – сказал незнакомец, пристально всматриваясь в лицо Сергея, – если вам угодно согреться и сытно поесть, пройдите со мной. Здесь недалеко.

Покорившись обаянию этого голоса, принесшего в его замороженное сознание добрую весть, Сергей не стал колебаться и молчаливо, как-то вприпрыжку, отправился за незнакомцем. Тот привел его в большой дом с лимоновыми стенами, с высокой лакированной дверью подъезда, с дворником, согнувшимся в поклоне. Неторопливо поднялись на второй этаж. Мозаичные ступени лестницы будто сами накатывались под ноги, предлагали себя в качестве опоры. Падал тусклый свет из длинного и узкого окна.

Незнакомец сам отпер дверь, вошел первым.

– Ну, что же вы! – позвал из полумрака. – Входите.

На Сергея дохнул теплый, сытный запах кухни. И еще чего-то еле уловимого, но до боли знакомого, чего-то почти уже утраченного. Он попытался отгадать этот запах: ах, да! Это же краски! Краски?

– Раздевайтесь, – между тем сказал незнакомец. – Я проведу вас на кухню немедленно. Вас покормят, как я и обещал. Затем спросите у горничной, где библиотека. Я буду ждать вас там.

Что-то нереальное, что-то сказочное было во всем этом. На полу елочкой лежал дубовый паркет, начищенный до блеска, лежали ковры, оставляя тут и там ломаные геометрические островки этого паркета. Ковры были и на стенах. На диване, мелькнувшем в проеме одной из дверей, тоже лежал ковер – вальяжно так, по-хозяйски.

И запах кухни. Он все время манил к себе, притягивал. «Вот что значит голод, – подумал Сергей. – Человек становится податливым, готовым на все. Чего от меня хочет этот незнакомец? А ведь придется платить за угощение. Но – чем?»

Через полчаса, ощутив себя вполне счастливым, он прошел с горничной по коридору. Весело танцевали огоньки в двух канделябрах. Размахивая луковичками свечей, они освещали розовые обои в мелкий такой, нежный цветочек.

– Здесь, – тихо сказала горничная и бесшумно удалилась.

Кашлянув в ладонь, Сергей отпер дверь. И сразу – глубина комнаты и высота потолка открылись ему. И еще – свет, обильный и мягкий, бьющий из двух огромных окон, задернутых тюлем. Вдоль стен располагались стеллажи с книгами, тут и там висели картины. А на полу – во всю ширину от стены до стены – конечно же, лежал ковер, на котором в нереально огромных цветах гудели – кажется, действительно гудели – гигантские пчелы.

И посреди этой комнаты с книгой в руках, рассеянно листая страницы, стоял человек. Без шубы и шапки он показался Сергею совсем другим, каким-то маленьким, невзрачным. Густые темные волосы, темные глаза. Они были знакомы, они тогда еще, на морозной улице, показались Сергею теплыми. И голос – это был, конечно же, тот самый голос.

Отложив книгу на стол у окна, хозяин кабинета ступил несколько шагов навстречу гостю и широким жестом пригласил его присесть на диван. Теперь только Сергей заметил диван у противоположной стены и утонул в его мягких формах.

– Будем знакомы, – растяжно сказал хозяин. – Моя фамилия Сумской. Иван Христофорович Сумской. Я – придворный художник Ее Императорского величества Екатерины Второй.

– Как! – воскликнул Сергей. – Вы – тот самый Сумской?

– Что значит «тот самый»? Вы меня знаете?

– Н-нет, – смутился Сергей. – Просто для меня это большая неожиданность.

– Мне о вас рассказал один приятель, – продолжал тем временем Иван Христофорович. – Он как-то проходил мимо и так, мельком, взглянул, как вы работаете на улице. Заинтересовался. Потом пришел ко мне и поведал о вас в самых лестных выражениях. Так кто же вы и откуда?

Сергей представился.

– Не сенатора ли Шумилова вы родственник? – поинтересовался Сумской.

– Нет, – твердо ответил Сергей. – Я просто его однофамилец.

– А у кого в Москве вы учились?

– Я? Ну, в основном, у Глазунова, да и то недолго.

– Гм, Глазунов. Не слышал, – пробасил Сумской. – Это кто-то из новых, наверное. Ну, да ладно. Это не имеет значения. Теперь поговорим о деле. Я так понимаю, вы не особо роскошествуете в Петербурге?

– Это правда, – смутился Сергей.

– В таком случае, не желаете ли вы, Сергей Михайлович, поработать у меня в мастерской подручным? Дело в том, что мой лучший ученик Алексей Золотов за границу подался. У иноземцев учиться захотел. Ну, и Бог с ним. Я никого на привязи подле себя не держу. Так что скажете?

Сергей был ошеломлен. Два или даже три месяца он ломал голову над тем, как ему подступиться ко двору императрицы, как найти, так сказать, нужного человека и нужную дверь. А тут – сам Иван Христофорович Сумской, чьи немногочисленные, но добротные работы он не раз видел в Третьяковке… Это был поистине настоящий подарок судьбы. Это была улыбка Всевышнего.

– Я… я согласен, – пролепетал Шумилов. – Только вот… как вы справедливо заметили… Я ведь живу в меблированной комнате на Литейном и… должен уже за три месяца. У меня все деньги украли…

– Это не беда, – прогудел Сумской. – С долгом вашим мы рассчитаемся. А жить отныне, если не возражаете, станете у меня. В этом доме найдется достаточно места.

Сергей смотрел на императорского живописца, слушал его голос и не верил, еще до конца не верил, что все это происходит именно с ним.

«Велика ты, Русь, и на сюрпризы горазда», – подумал он.

* * *

Аукционный дом Sotheby’s, основанный в восемнадцатом веке Самуэлем Бейкером, по праву считается самым крупным в мире. Через его офисы в Нью-Йорке, Торонто, Женеве, Цюрихе, Амстердаме, Милане, Монако, Тель-Авиве, Париже, Гонконге, Кейптауне, Йоханнесбурге, Мельбурне, Сингапуре и Сиднее в течение года проходят тысячи самых различных предметов, начиная от рукописей и книг и кончая скульптурой и полотнами выдающихся мастеров прошлого и современности. При Sotheby’s даже существует Институт искусства, учебные программы которого рассчитаны на самый широкий круг слушателей.

Но, конечно, главный офис всемирно известного аукционного дома находится в Лондоне – городе, который справедливо считается средоточием культурной жизни всей планеты. Здесь, на Нью-Бонд-стрит, между Мэддокс и Кондуит-стрит, в красивом белом трехэтажном здании, принадлежавшем когда-то основателю аукциона, практически постоянно происходят торги.

…Они прилетели в Лондон двенадцатого мая, за день до предаукционной выставки. Это традиционное мероприятие всегда предваряет сам аукцион, тем более что картины, представленные на этот раз, прежде находились в частных коллекциях, и потенциальные покупатели никогда их не видели.

Пройдя регистрацию и получив специальный жетон, Алла Геннадьевна Раменская и ее брат Игорь отправились погулять по городу. Весенний Лондон очень напоминал Москву, только здесь не было тех сумасшедших скоростей, которыми славится столица России. Степенность англичан, как ни одно другое качество, пережила все века, оставаясь неизменной. В четких рядах деревьев, посаженных вдоль улиц, в мерном жужжании городского транспорта, в ленивом течении Темзы, в неторопливом движении людей, даже в собаках, которых водили на поводках, – присутствовала эта степенность.

Может быть, внутри этого города, в его недрах, существовала какая-то кипучая, бурная, неуравновешенная деятельность. Но снаружи Лондон был само воплощение спокойного величия. Это был огромный живой организм, прекрасно знающий себе цену.

До начала выставки было около полутора часов. В отель «Waldorf», где они остановились, возвращаться не было ни времени, ни смысла, и Алла Геннадьевна, бывавшая в Лондоне раньше, предложила брату просто хорошо пообедать, а не сбивать ноги накануне аукциона.

– После выставки у нас будет еще день-другой до самого аукциона, так что ты успеешь посмотреть город, – сказала она.

– Для того чтобы посмотреть город, нужно в нем жить, по крайней мере, полгода.

– Пожалуй, – согласилась Алла. – В Лондоне есть что посмотреть.

Тем не менее, они действительно пообедали в одном из ресторанов на Оксфорд-стрит и вернулись к аукционному дому. На втором этаже особняка Sotheby’s в нескольких залах были развешаны картины, выставленные на продажу с молотка. Это была живопись Англии восемнадцатого столетия, выбранная из частных коллекций.

Игорь хорошо знал русскую живопись той эпохи, неплохо разбирался и в зарубежной. Вот почему, проходя мимо пейзажей и портретов, предложенных аукционным домом, он сразу обратил внимание сестры на малоизвестную работу Томаса Гейнсборо под названием «Мальчик с виолой».

– Знаешь, – сказал он сестре, – я читал, что Гейнсборо кроме живописи очень увлекался игрой на виоле, и даже достиг в этом, по словам современников, некоего совершенства. Посмотри, с какой любовью он выписал этот сюжет. Как лоснится от света корпус инструмента, каким огнем горят глаза юноши. В этой работе заключена душа самого художника.

– Ты советуешь ее купить? – спросила Алла.

– Я бы купил.

– Тогда запиши номер лота и его эстимейт.

Игорь достал из кармана блокнот и сделал необходимую запись.

– Кстати, дорогая сестричка, – сказал он, – ты мне не говорила, на какую сумму собираешься здесь развернуться. Посмотри, предварительная стоимость этого полотна четыреста двадцать тысяч долларов.

– Малыш, пусть это тебя не беспокоит, – невозмутимо ответила Алла Геннадьевна. – Я умею зарабатывать деньги, и я умею их красиво тратить.

– Я просто спросил, – сказал Игорь.

Они двинулись дальше. Алла Геннадьевна, не разбиравшаяся ни в стилях, ни в направлениях живописи, а полагавшаяся только на собственную интуицию и вкус, внимательно рассматривала развешанные на стенах полотна. Здесь были несколько малозначительных портретов Томаса Лоуренса, работы Джорджа Ромни, акварельные пейзажи Томаса Роулендсона и даже несколько прекрасных гравюр Бьюика. Всякий раз, когда ей что-то нравилось, она поворачивала голову в сторону брата и по его мимике определяла отношение самого Игоря к ее предполагаемому выбору. Громко разговаривать здесь было не принято – десятки людей, само собой разумеется, не бедных и значительных, так же, как и они сами, бродили по залам, высматривая и записывая понравившиеся лоты.

– А как тебе вот это? – вдруг спросил Игорь, указывая на портрет какой-то знатной дамы в голубом, сияющем платье, увешанном драгоценностями.

– А что это? – спросила Алла Геннадьевна, подходя ближе. – Гм, портрет герцогини Кингстон. Холст, масло. Работа неизвестного художника, предположительно, вторая половина восемнадцатого века, – прочитала она. – Ну, и что?

– Видишь ли, сестричка, – задумчиво сказал Игорь, – что-то есть в этой картине загадочное. Во-первых, нечетко установленное авторство. Англичане, как правило, относились к этому вопросу весьма скрупулезно. Во-вторых, необычно положение самой героини – она стоит в полный рост, намеренно приподнимая почти до колена длинное платье, чтобы показать браслет на ноге. Англичанки, как известно, в восемнадцатом веке таких браслетов не носили, если носили вообще когда-нибудь. И, в-третьих, манера письма скорее напоминает русскую, чем английскую.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Алла.

– Я просто обратил твое внимание, – ответил Игорь. – Портрет действительно необычен, к тому же его цена не столь высока, как у признанных мастеров – того же Ромни или Бенджамина Уэста.

– Хорошо, запиши номер лота, – сказала Алла Геннадьевна. – Честно говоря, мне эта женщина тоже нравится. Посмотри, как она хороша собой – просто супермодель!

– Эту фразу должен был сказать я, – улыбнулся Игорь.

– Ты и так сказал вполне достаточно, – ответила Алла. Потом добавила, обведя глазами публику, заполнившую выставочные залы: – Не думаю, что у нас будет серьезная конкуренция на этом лоте.

– Поживем – увидим, – сказал Игорь.

Через три дня в аэропорте «Хитроу» они садились на рейс до Москвы. В багажное отделение «Боинга», приняв должные меры предосторожности, был погружен специальный деревянный ящик с металлической окантовкой. В нем, обернутые в несколько слоев фланели, находились две картины – «Мальчик с виолой» Томаса Гейнсборо и «Портрет герцогини Кингстон», автор которого так и остался неизвестен.

Глава 6

– Сударь, – скрипнул треснувшим голосом герцог Кингстон, – скажите, как я могу отблагодарить вас, и это немедленно исполнится.

– Ваша светлость, мне ничего не нужно, – ответил Эндрю. – То, что я сделал, мог бы сделать любой мужчина.

– Вы так думаете? – скептически спросил герцог. – Почему же тогда никто из присутствующих, кроме вас, не сдвинулся с места?

Эндрю неопределенно пожал плечами. Он не знал, что отвечать герцогу. Он не знал, чтó можно попросить у него. Он не знал, до какой степени нахальства может дойти человек на его месте.

– Ваша светлость, – сказал он неуверенным голосом, – как вам известно, я приехал в Англию издалека. В дороге я сильно поиздержался, и если бы не беспримерное гостеприимство лорда Фулхема, то совершенно бы не знал, как мне жить дальше. Вот почему я осмеливаюсь просить у вас некоторую небольшую сумму денег, которая бы позволила мне снять комнату с мебелью недалеко от центра Лондона. Кроме того, мне хочется открыть школу восточных единоборств, где бы я мог обучать молодых людей некоторым особым приемам борьбы с оружием в руках или без него.

Закончив фразу, Эндрю со смущением отвел глаза от сморщенного в старческой гримасе лица герцога. Тот какое-то время сидел молча, жевал губами, осмысливая необычную просьбу своего гостя. Затем, должно быть, на что-то решившись, снова скрипнул:

– Мистер Сейбл, то, что вы сделали для моей супруги, а особенно для меня, по большому счету, не имеет цены. Вот почему я скажу вам следующее: не далее, как завтра, мой секретарь сообщит вам адрес вашего нового жилища, которое я берусь оплачивать столько, сколь долго вы пожелаете там находиться. Это первое. Что касается вашей школы, то я в этом ничего не понимаю. В мое время дрались либо на шпагах, либо на пистолетах. Но денег я вам, конечно же, дам для аренды какого-нибудь зала, где вы смогли бы проводить свои занятия. Это второе. И третье, полагаю, самое приятное для вас: и я, и моя супруга очень бы хотели по средам и субботам видеть вас у себя на обеде. Не откажите в любезности приезжать к нам в три часа пополудни.

– Ваша светлость, – ответил еще больше смущенный Эндрю, – я поражен вашей щедростью, которая поистине не имеет границ. Что же касается обедов в вашем доме, то это действительно самая большая награда, на которую я мог бы рассчитывать. Позвольте узнать, как здоровье леди Елизаветы? Я надеюсь, ее раны заживают быстро.

– Да, благодаренье Богу, это так, – ответил герцог. – Она просила передать вам свой привет и наилучшие пожелания.

Поблагодарив старика еще раз, Эндрю немедленно удалился. И только в экипаже, направляясь на Черринг-кросс-роуд, он позволил себе несколько расслабиться, сбросить с себя скованность, владевшую им доселе. «Какая же между ними разница в возрасте? – подумал Эндрю. – Должно быть, лет сорок, не меньше». И, улыбнувшись своим мыслям, он замурлыкал что-то себе под нос.

Позднее, рассказав сэру Алексу о своей беседе с герцогом Кингстоном, Эндрю был немало удивлен тем, что лорд Фулхем совершенно неожиданно отозвался о молодой жене герцога крайне отрицательно.

– Я неплохо знаю ее первого мужа, – сказал он, – капитана Гарвея, который два года назад унаследовал от своего покойного брата титул графа Бристольского и солидное состояние. По словам самого капитана, весьма достойного человека, эта молодая особа на протяжении нескольких лет интриговала против него, добиваясь развода, а когда узнала, что капитан разбогател, тут же стала интриговать в прямо противоположную сторону. Каково же, представьте, было удивление самого капитана, да и всего света, когда стало известно, что она сумела окрутить старика Кингстона. Наш граф, впрочем, остался весьма доволен таким поворотом, поскольку леди Елизавета сама избавила его от своих притязаний. И сегодня, мой друг Эндрю, эта взбалмошная и коварная особа является, по сути, наследницей несметного богатства герцога Кингстона, который вот-вот отправится на тот свет.

– Сударь, – сказал Эндрю, улыбнувшись, – после вашего рассказа мне еще больше захотелось познакомиться с леди Елизаветой поближе. Способность к интригам, как мне кажется, может породить только незаурядный ум. А мне в жизни еще ни разу не доводилось встречать женщину, в которой подобное качество сочеталось бы с такой непревзойденной красотой.

– Да вы, мой друг, философ.

– Мы все порой занимаемся философствованием. Вот только чаще всего наши размышления растворяются в пустоте.

– Что ж, – заключил сэр Алекс, – мне остается пожелать вам успехов на новом поприще. Не забывайте старых друзей и того, что я по-прежнему ваш должник. Что же касается этой женщины… Лично я предпочел бы смазливую простушку, готовую слушать мужа, открыв от изумления рот. Умные женщины вызывают у меня настороженность. В любой момент они способны на какую-нибудь каверзу.

* * *

В доме Ивана Христофоровича Сергей почти сразу почувствовал себя легко, раскованно. Сумской, которому на ту пору было уже тридцать девять лет, не был женат, и его дом походил на холостяцкую крепость. Все в этой крепости было продумано до мелочей, все было расположено для удобства хозяина и не обременено атрибутами, свойственными семейному очагу.

Немногочисленная прислуга, от которой занятому человеку его положения просто невозможно было отказаться, была обучена не докучать хозяину по пустякам, вот почему Иван Христофорович почти все свободное время посвящал либо работе в мастерской, либо чтению книг, либо светским приемам, на которые всякий вельможа приглашал его с удовольствием. Он был интересный собеседник, со своим, порой, достаточно оригинальным взглядом на жизнь. Он был отзывчивым, не лишенным сострадания человеком. Он был весьма недурен собой, умел ухаживать за внешностью и ценил это качество в других. По сути, как отметил про себя Сергей, Иван Христофорович мог бы считаться почти идеальным человеком, если бы один недостаток не портил его. Дело было в том, что Сумской не любил женщин.

Повариха Евдокия и горничная Наталья, давно жившие в доме Ивана Христофоровича, обе возраста примерно тридцатилетнего, помимо своих основных обязанностей по дому, не против были бы услужить возможным прихотям хозяина, но… Иван Христофорович их просто не замечал. Нет, он относился к прислуге с уважением, часто поощрял то одну, то другую какими-нибудь благодарностями – то отрез на платье купит, то какие-то сладости редкие принесет, а то просто денег даст сверх жалования. Но как женщины – они его не интересовали.

Такое положение вещей сперва несколько удивляло молодых и довольно привлекательных девиц, но вскоре обе поняли бесполезность своих женских ухищрений относительно хозяина и переключились на других мужчин. А их в доме Ивана Христофоровича тоже было двое: ученик Сумского Золотов и садовник, он же истопник в холодное время года – Иван Стеблов.

Поначалу Золотов, как появился в доме Сумского, тотчас же приударил за Евдокией. Но очень быстро был приструнен Иваном Христофоровичем и прекратил свои попытки к сближению с красивой и молодой женщиной. Целыми днями он пропадал в мастерской, а вечером уходил отдыхать от трудов праведных куда-нибудь на Васильевский, где были у него друзья-собутыльники. Возвращался, когда дом уже спал, тихо пробирался в свою комнату и о женских чарах уже не думал.

Что касается садовника, то это был выходец из крестьян, мужчина лет пятидесяти с лишком, воспитанный в духе уважительности и трудолюбия. К тому же в деревне, что находилась в семи верстах от города, у него осталась семья, которой он регулярно отсылал заработанные деньги, навещая раз или два в месяц. Сумской любил Ивана Стеблова за трудолюбие и крепкий мужицкий разум – твердый и нерушимый.

Теперь же, когда Золотов уехал за границу, а в доме Сумского неожиданно появился Сергей Шумилов, – и Наталья, и Евдокия решили переключить свое внимание на него. Им нечего было делить между собой. Каждая знала, что рано или поздно и ей достанется лакомый кусок.

Хозяин поселил Сергея в небольшой, но очень уютной комнатке во втором этаже, с видом на Неву. В новом жилище кроме турецкой тахты, покрытой узорным покрывалом, был еще письменный стол с чернильным прибором, стул и два шкафа – для одежды и для книг. На стенах не было ковров, но зато нежно-голубые обои в тонкую золотистую полоску придавали комнатке Сергея вид значительный, а по сравнению с деревней Благово – просто роскошный.

Почти целый час хозяин посвятил тому, чтобы провести своего нового ученика по всему дому, познакомить его с расположением помещений и распорядком жизни. Сергею понравилось всё: от прихожей, где в специальном шкафу висела одежда и куда пряталась уличная обувь, до богато обставленного кабинета самого Сумского.

Но при всем том, что понравилось и даже пришлось по сердцу Сергею, больше всего – и это неудивительно – поразила его мастерская художника. Это была угловая комната, большая, размашистая, окнами на восток и на юг, так что практически весь день свет заполнял ее бледно-розовый объем. Здесь не отдавалось предпочтения ни изысканной мебели, ни коврам. Здесь не было ни стола, ни книжных полок. Здесь обитала сама Живопись, а ей кроме подрамника, мольберта да палитры не нужно было ничего.

– Вот, Сережа, – сказал Сумской, обводя руками пространство, – здесь вы будете работать. Не обращайте внимания на забрызганный красками пол. У вашего, как бишь его… Глазунова, должно быть, точно так же, а?

Сергей усмехнулся.

– Для начала, – предложил Сумской, – я дам вам несколько дней для небольших испытаний. Вот на этой бумаге (он показал на листы, сложенные на стуле в углу) вы нарисуете мне по памяти лошадь, собаку, какое-нибудь здание. И еще – так, произвольно – мужской и женский портрет. Справитесь?

– Постараюсь, – скромно ответил Шумилов.

– Можете использовать мои грифеля, они теперь также и ваши. А захотите – можно и углем.

– У меня с собой есть карандаши, – сказал Сергей. – Я захватил из Москвы.

– Что это? Покажите, – заинтересовался Сумской.

Сергей принес набор цветных и коробку простых карандашей. Иван Христофорович удивленно повертел в руках несколько шестигранных палочек, попробовал нанести на бумагу линию-другую.

– Небось, немецкие? – спросил с некоторой завистью. – Эти всегда что-то раньше нас придумывают!

– Берите, пользуйтесь! – сказал Сергей, радуясь тому, что карандаши пришлись по душе Сумскому.

– Я еще успею, дружок, – ответил тот. – Итак, даю тебе три дня. Работать будешь с девяти утра до двух. Затем, если конечно, захочешь, посмотришь, как работаю я сам. Ко мне теперь ходит графиня Ланская для позирования.

– Я непременно посмотрю! – воскликнул Сергей.

Рисовать он начал в тот же день. Легко и непринужденно набросал животных, причем, лошадь даже в трех ракурсах. Выписал с полутонами какой-то дом. С портретами было сложнее, но и они, в конце концов, получились живыми, будто выпуклыми. На все задание Ивана Христофоровича ушло два дня.

– Ну и скор же ты, Сережа, на руку! – воскликнул Сумской, когда узнал, что уже все готово.

Он пристально рассматривал рисунки Шумилова.

– Вот тут, – сказал мягко, без придирок, – у лошади глаза косят. А у девушки одна щека вздутее другой, будто зубом она мучается. А вообще – очень прилично, Сережа. Хвалю. И не просто хвалю, а назначаю тебе жалование в пять целковых за месяц, да к этому еще десятую часть с гонораров, если ты мне помогать в работе станешь.

– А жалование тогда за что? – скромно спросил Сергей. – Я и так у вас живу и столоваюсь.

– Да? – спросил Сумской, дивясь бескорыстию своего нового ученика. – А мы поглядим. Я ведь не токмо портреты вельмож на заказ пишу. А еще батальные сцены, пейзажи, библейские мотивы. Это уже для души. На них особо покупателя нет, разве что Академия художеств разместит где, посодействует. Вот ты и будешь для меня предварительные наброски делать. Карандаши тебе, глядишь, и пригодятся. Ну, что, доволен ли?

– Еще бы! – воскликнул Шумилов.

Так началась для него новая жизнь. С утра и до двух он проводил время в мастерской, где одновременно работал над эскизами четырех-пяти полотен. Затем – после обеда – много гулял по городу – то заснеженному, то оттаявшему, но всегда почему-то праздничному. Иногда, теперь уже иногда, он брал с собой бумагу и карандаши: рисовал, рисовал. То стремительный шпиль Петропавловки, то Зимний дворец, то просто вид на Неву с какого-то моста или с набережной.

Ему теперь безумно нравился Петербург – город на болотах и человеческих костях, «окно в Европу», которое теперь, во второй половине восемнадцатого столетия, было, как никогда раньше, широко распахнуто. Он ведь помнил из книг, сколько раз набегали сюда шведы, чтобы стереть этот город с лица земли. Сколько сражений вынесла на себе гладь Балтийская. Сколько людей тогда, в начале столетия, полегло в Кроншлоте да под Орешком. Выстоял Петербург, выдюжил гением Петра Великого и волею его несгибаемой вдохновленный. Покрыли себя неувядаемой славой и воинство русское, и флот.

И теперь, ранней весной тысяча семьсот шестьдесят пятого года, когда великой империей, по воле истории, правила чужестранка, – с особенным интересом наблюдал Сергей за жизнью, что окружала его. Такою ли уж великой была она, эта Екатерина, о которой столько написано?

Впрочем, он поймал себя на мысли о том, что просто не сможет ничего оценить, не сможет либо подтвердить, либо развенчать исторические экскурсы, что довелось ему когда-то читать. Для этого, как он теперь хорошо понимал, нужно было не просто увидеть все своими глазами – нужно было здесь жить. Причем, жить долго, основательно. Так долго, чтобы узнать отсюда, изнутри самой эпохи, о новых победах русской армии под командованием Суворова, о реформах государственных, о прихотях императрицы… А были ли они вообще, эти прихоти? Может, врали всё историки, «на заказ» писали…

И вдруг Сергей понял, что не месяц понадобится ему для этого, не год – жизнь. Вся его жизнь должна пройти, вся оставшаяся жизнь. А что, думал он, этот город и эта страна, разве не стóят они человеческой жизни? Его, именно его жизни.

И он уже был готов позабыть, вычеркнуть из памяти то, ради чего, собственно, сюда прибыл. Это все показалось ему таким мелочным, жалким. Даже ничтожным. Разве может какая-то призрачная идея, пусть и обрамленная в оправу из золота, быть привлекательнее и быть красивее закатного солнца, золотящего сейчас, прямо на его глазах, черепичные крыши Санкт-Петербурга? Разве может какая-то болезненная фантазия, пусть и подкрепленная какими-то сомнительными ссылками, быть величественнее луны, окунающей свои серебряные локоны в Неву?

* * *

– Ну, как вы тут без меня? – спросила Алла Геннадьевна у Муромцева, когда вошла в офис и поздоровалась. – Скучали?

– Скучать, как вы сами понимаете, не приходится, – ответил Павел Сергеевич, скромно улыбаясь. – Все идет хорошо, без срывов. Как и должно быть у хорошего руководителя.

– Я не поняла, на кого вы намекаете, – сказала Раменская.

– Дорогая Аллочка Геннадьевна, – сказал Муромцев, – я вовсе даже не намекаю, а просто говорю то, что есть. Вы знаете разницу между хорошим и плохим руководителем?

– Никогда не задумывалась над этим.

– А я вам скажу. У плохого начальника все рушится, как только он уходит в отпуск. А у хорошего все по-прежнему работает, как часы.

– Значит, у нас – как часы, и я хороший руководитель?

– Именно так!

– Что ж, приятно это слышать, – сказала Алла Геннадьевна. – С конкретными цифрами вы меня познакомите, Павел Сергеевич?

– Конечно, вот папка. Здесь все отчеты за последнюю неделю.

– Спасибо, оставьте на столе.

– Если понадоблюсь, я у себя, – сказал Муромцев и вышел.

Алла Геннадьевна сняла пиджак, неторопливо повесила его на «плечики» и спрятала в шкаф. Потом села к столу и погрузилась в документы. Через десять минут она вызвала секретаря.

Вошел молодой человек лет тридцати – высокий, широкоплечий, с аккуратно зачесанными назад волосами цвета спелой ржи. На нем безукоризненно сидел светло-коричневый костюм в мелкую елочку, из кармана пиджака торчал уголок платочка. Остановившись у двери, секретарь вытянул руки по швам, и на его лице отобразилось полное внимание.

Алла Геннадьевна еще с полминуты смотрела в документы, потом подняла голову.

– Ну, что, Сергей, – спросила она, – ты помирился с невестой?

Не ожидавший такого вопроса секретарь слегка порозовел.

– Да, – ответил он как-то неуверенно.

– Я спрашиваю потому, – спокойно пояснила Алла Геннадьевна, – что хорошо знаю, как душевное неравновесие отрицательно влияет на работу.

– Я все уладил, – заверил Сергей.

– Хочется верить. Пока, впрочем, у меня к тебе претензий нет.

– Спасибо, Алла Геннадьевна.

– Что у нас на сегодня? – спросила она, переходя от лирики к делу.

– На одиннадцать Павел Сергеевич пригласил директоров ликероводочных заводов.

– Пусть он сам с ними и разбирается, – парировала Раменская. – Потом доложит. Что еще?

– Первый вице-премьер звонил, спрашивал, когда вы будете. Я сказал, что сегодня.

– Хорошо, я ему перезвоню. Еще?

– Послезавтра открывается семинар ведущих производителей косметики и парфюмерии Европы. Будут почти все лучшие торговые дома. Я подал заявку на ваше участие.

– Правильно сделал, – задумчиво ответила Алла Геннадьевна. – Теперь позвони на комбинат и передай, чтобы завтра же, не позднее трех часов дня, мне привезли пять наших новых образцов.

– Сейчас позвоню. Это все, Алла Геннадьевна.

– Спасибо, ты свободен, – сказала Раменская.

Секретарь повернулся к двери и тут же развернулся обратно.

– Ах, да! Простите, совсем забыл. У нас небольшая сенсация, Алла Геннадьевна.

– Что еще за сенсация? – насторожилась Раменская.

– Несколько дней назад на прииске «Белый» один из рабочих нашел самородок весом более двух килограммов! – радостно сообщил Сергей.

– Да ну! – воскликнула Алла Геннадьевна. – И этот камень ты до сих пор держал за пазухой?

Сергей виновато помялся.

– А что значит «более двух килограммов»? Это шестьдесят граммов или шестьсот?

– Я уточню. Немедленно уточню.

– Хорошо, ступай.

Когда секретарь вышел, Алла Геннадьевна сняла телефонную трубку и набрала номер Первого вице-премьера.

– Борис Петрович? Да, я. Вчера. Нормально. Более чем, – говорила она. – Лондон? Как Лондон, не лучше и не хуже. Что? Да, купила пару картин. Пусть лучше у меня в доме висят, чем у какого-нибудь капиталиста. Вы мне звонили? Да, могу. Сегодня? Ну, могу и прямо сейчас. Хорошо, через два часа буду.

Она еще куда-то звонила, отдавала распоряжения – жизнь деловой женщины входила в свое привычное русло. Через полчаса вошел секретарь.

– Алла Геннадьевна, – сказал он радостно, – я все узнал.

– Что именно? – спросила она, поднимая глаза от документов.

– Про самородок.

– Ах, да. Ну?

– Два килограмма и восемьдесят три грамма, – доложил Сергей.

– Гм, неплохо, – сказала Раменская. Потом добавила, поразмыслив: – Я тебя попрошу, Сережа. Подойди в финансовый отдел и от моего имени передай, чтобы перечислили этому рабочему, который, так сказать, отличился, мою персональную премию в размере двух тысяч восьмидесяти трех долларов.

– Круто! – воскликнул секретарь. – Ну и любите же вы, Алла Геннадьевна, красивые жесты!

– Это плохо?

– Я так не сказал, – смутился Сергей.

– Это мой стиль. И отступать от него я не намерена никогда. Людей надо уважать, и тогда они ответят тебе тем же.

– Да, вы, как всегда, правы.

– Вызови мне машину, – сказала Алла Геннадьевна. – Я еду к Карелину.

Секретарь вышел. Раменская убрала все документы со стола в сейф, затем надела пиджак, что-то поправила в прическе, подкрасила губы. Через минуту она уже спускалась по лестнице. И вдруг в холле увидела какого-то мужчину, беседовавшего с охранником. Что-то знакомое было в его чертах, что-то далекое, почти позабытое. Она невольно замедлила шаги, но тот, увидев ее, внезапно развернулся и быстро вышел на улицу.

– Кто это был? – спросила Алла Геннадьевна у охранника, подойдя к нему.

– Какой-то левый мужик, – ответил тот. – Спрашивал, можно ли устроиться на работу охранником. Я ему объяснил, что…

– Немедленно догоните его! – приказала Алла Геннадьевна и сама поспешила на улицу.

Машина – белый «Мерседес» – уже была у подъезда. Но Раменская подождала, пока вернется посланный ею вдогонку охранник.

– Он исчез, – доложил тот. – Как сквозь землю провалился.

– Жаль, – как-то задумчиво произнесла Алла Геннадьевна, садясь в машину.

Глава 7

В ноябре в Лондоне зачастили долгие, унылые дожди. Скользкие серые улицы не успевали высыхать, в рытвинах образовалась постоянная грязь – густая и маслянистая.

Мистер Эндрю Сейбл, молва о котором распространилась после бала у миссис Корнелис на весь город, давно открыл в центре Лондона свою школу восточной борьбы, которую горожане более привычно для себя стали называть клубом. Здесь, перенимая навыки рукопашных схваток, постоянно стали заниматься двенадцать юношей из аристократических семей, которых мистер Сейбл отобрал сам. Он, как учитель, не запрещал присутствовать на занятиях родителям молодых людей, для большинства из которых постепенно превратился в авторитетного человека и желанного гостя. Так у человека, попавшего в столицу могущественной империи совершенно случайно, завелось в этой столице достаточно много полезных знакомств и связей.

Что же касается постоянных обедов у герцога Кингстона и его очаровательной супруги, то за полгода, прошедшие после драматического знакомства, мистер Сейбл не пропустил ни одного из них. Всякий раз, посещая огромный особняк на Пэлл-Мэлл, он находил здесь живой интерес со стороны престарелого хозяина, с которым порой проводил занимательные беседы, длившиеся гораздо дольше обеденного времени. Но еще больший интерес, и это было очевидным, проявляла к мистеру Сейблу молодая герцогиня.

Впрочем, как это ни покажется странным, поводов для ревности со стороны сэра Уильяма Кингстона ни леди Елизавета, ни мистер Сейбл не давали. В глазах старика они выглядели хорошими друзьями, охотно проводящими время вместе. Мистер Сейбл, которого и герцог, и его супруга в домашней обстановке называли просто Эндрю, на самом деле, как истинный джентльмен, не проявлял попыток покуситься на семейные узы. И никому из челяди, сновавшей по дому герцога по служебным обязанностям, не приходило в голову не только сплетничать на эту щекотливую тему, но и просто подглядывать за леди Елизаветой и ее гостем.

В один из дней, когда ранние сумерки глубокой осени заставили сразу же после обеда зажечь свечи в гостиной, старый герцог, сославшись на легкое недомогание, удалился отдохнуть, оставив свою супругу и Эндрю за столом. Закончив трапезу, они пересели в мягкие кресла, обитые сафьяном и расставленные возле камина, и повели неторопливую беседу.

– Эндрю, – вдруг спросила леди Елизавета, – мы знакомы с вами полгода, а вы никогда не рассказывали мне о своей семье. Неужели это является секретом?

– Вовсе нет. Когда у человека нет семьи, ему действительно не о чем рассказывать.

– У вас, в самом деле, никого нет? – слегка нахмурившись, спросила герцогиня.

– Представьте себе, что это правда.

– И никогда не было?

– Я любил одну женщину, – после некоторого раздумья ответил Эндрю. – Мы не были женаты, просто не успели… это печальная история…

– Она… умерла?

– Да.

– Простите, – сказала леди Елизавета. – Теперь я понимаю, почему вы никогда об этом не говорите. Давно это было?

– Это было… так давно, что в реальность случившегося уже трудно поверить.

– Вы… вы любите ее до сих пор?

– Наверное, это так, – ответил Эндрю, серые глаза которого приобрели стальной оттенок.

– Тогда я вам завидую, – неожиданно сказала герцогиня. – А знаете, почему? По моему глубокому убеждению, любви вообще не существует. Есть только влечение, которое порой бывает страстным до безумия, но которое все же довольно быстро проходит, как только наталкивается на каждодневную обязанность.

– Боюсь вас обидеть, но не могу удержаться от вопроса, – усмехнувшись, сказал Эндрю. – Только что вы говорили о себе и вашем престарелом муже?

– Вы имеете в виду влечение? Нет, что вы! – ответила герцогиня и замешкалась. Потом, поправив свои роскошные локоны и сев поудобнее, добавила: – А знаете, Эндрю, я могу вам сказать, почему вышла замуж за сэра Уильяма. Признáюсь, я испытываю к вам некоторую симпатию, и это позволяет мне делиться с вами определенными откровениями. То, что я вам сейчас расскажу, на протяжении двух последних лет мучает меня, как болезнь. Слушайте же.

Она сделала паузу, будто еще раз определяя для себя степень откровения, до которой сама может дойти с этим человеком. В камине под действием жаркого пламени жалобно и протяжно пискнул сучок, и этот звук будто стал сигналом для герцогини к началу исповеди.

– За герцога Кингстона я вышла замуж, конечно же, не по любви, а из чисто корыстных побуждений. Просто мне нужно очень много денег для приобретения драгоценностей.

– Но у вас и так всего вдоволь, – вставил Эндрю.

– Это особые вещи, – сказала она и посмотрела на своего собеседника как-то испытывающее. – И если вы поможете мне собрать вместе все предметы, я дам вам столько денег, сколько вы пожелаете. Вы сможете купить себе титул и жить в Англии, ни в чем себе не отказывая.

– Ваше предложение выглядит весьма заманчиво, – сказал Эндрю. – Но почему вы выбрали именно меня?

– Однажды вы, по сути, спасли мне жизнь. Вы – настоящий мужчина, каким я себе его представляю. Вы сильны, умны, решительны и способны на поступок. Вокруг себя я не знаю другого, кто бы мог сравниться с вами по всем этим качествам.

– Вы хотите втянуть меня в какую-то авантюру? – спросил он, пристально глядя на герцогиню.

– Считайте, что это так, – с некоторым азартом, внезапно проявившимся в ней, ответила леди Елизавета.

– Тогда я должен быть посвящен во все тонкости этого дела.

– Не теперь, – уклончиво ответила она. – Я сообщу вам все, что нужно, но… не теперь…

Некоторое замешательство герцогини раскрылось для Эндрю двумя месяцами позже, когда в один из дней января после непродолжительной горячки скончался сэр Уильям Кингстон. Семидесятичетырехлетний старик, при всем своем высоком положении в свете бывший некоторое время посмешищем для всего Лондона, ушел из жизни с улыбкой на губах: до конца своих дней он любил женщину, и эта женщина была самой красивой из всех, что когда-либо знавало лондонское общество.

И когда в особняке на Пэлл-Мэлл, чтобы засвидетельствовать вдове свое соболезнование, появился мистер Эндрю Сейбл, та, нисколько не удрученная своим горем, отвела его в сторону и назначила отдельную встречу через две недели, причем, не в ее доме, а в квартире самого Эндрю.

– Этот срок необходим мне для того, чтобы по закону вскрылось завещание моего супруга, и я официально бы вступила во владение всем его состоянием.

– Что ж, я подожду, – ответил мистер Сейбл и вспомнил свой давний разговор с лордом Фулхемом.

Каково же было его удивление, когда действительно через две недели она явилась в его меблированную комнату – высокая, статная, стремительная и яркая, как всегда, – но с незнакомой для Эндрю растерянностью на лице.

– Сударь, – сказала она срывающимся голосом, – я в отчаянии! Эти многочисленные родственники сэра Уильяма, эта свора прихлебателей, от которой я в свое время сумела его оградить, теперь затеяли судебный процесс против меня. Они оспаривают завещание моего дорогого супруга, в котором он черным по белому указал меня полной наследницей своего состояния. Кроме того, мне в вину ставят еще то обстоятельство, что я вышла замуж за герцога Кингстона, не будучи разведенной с моим первым мужем, нынешним графом Бристолем. Обвинение в двоебрачии не только лишает меня всяких прав на наследство, но и грозит – о, Боже! – смертной казнью. Сударь! Эндрю, я молю вас о помощи!

– Но что я могу сделать для вас? – озадаченно спросил мистер Сейбл.

– У вас так много знакомств и связей в Лондоне. Найдите такого адвоката, который бы сумел доказать мою невиновность. И, кроме того, у меня есть один план. Теперь-то уж точно я поделюсь с вами…

Они провели в оживленной беседе около часа. Леди Елизавета вышла от Эндрю преисполненной надежд, а он сам остался дома в полном смущении, хотя деловая хватка этой женщины вводила его в полный восторг.

На следующий день, как договорились накануне, они вместе поехали в Орвуд, городишко, где четыре года назад состоялось венчание тогда еще девицы Елизаветы Чедлей с капитаном королевской гвардии Робертом Гарвеем, братом графа Бристоля. Попросив священника местной приходской церкви показать ей книгу регистрации смертей и браков, леди Елизавета будто бы собиралась сделать кое-какие выписки. И пока мистер Сейбл, как истинный подельник, отвлекал пастора всяческими разговорами, герцогиня просто и без затей вырвала из церковной книги страницу с нужной ей записью.

В Лондон они вернулись в приподнятом настроении.

– Мы сделали только полдела, – сказала она. – Они уже ничего не докажут. Теперь найдите мне хорошего адвоката.

– Сударыня, – твердо ответил Эндрю, – я с охотой согласился вам помочь, но по-прежнему остаюсь в неведении относительно ваших дальнейших планов. Поверьте, мне не меньше вашего дорога честь и жизнь. И я готов рисковать ими, только если буду знать, ради чего.

– Дорогой Эндрю, – с неожиданной теплотой сказала леди Елизавета, – уверяю вас, то дело, которое я задумала, по своей значимости превышает любые мировые интриги, о которых мы знаем из истории. И если мне удастся выиграть этот судебный процесс, то я немедленно посвящу вас во все детали, ибо одной мне не пройти всех испытаний, которые могут возникнуть впереди. Вас послало само небо. Разделите же со мной тот путь, который приведет нас обоих к вершине.

* * *

После ужина, который, как правило, бывал около девяти, жизнь в доме Сумского постепенно затихала. Евдокия перемывала посуду, Наталья прибирала в мастерской и в коридорах. Сам Иван Христофорович, если никуда не уходил, и если не было особого желания побеседовать с Шумиловым, рано отправлялся спать. Садовник-истопник Стеблов вообще редко показывался на глаза, по-крестьянски немного стесняясь остальных.

Однажды поздним вечером, когда Сергей по обыкновению читал перед сном, в дверь его комнаты кто-то тихо царапнулся. Вначале он подумал, что ему показалось. Звук – легкий такой, но настойчивый – повторился.

– Кого это прибило к моей гавани? – спрашивая самого себя, поднялся с тахты Сергей.

В одной сорочке на голое тело он подошел к двери, повернул ключ в замке. И тут же бесшумной белой чайкой в его полутемную спальню впорхнула женщина – сочная, грудастая. Затворила за собой дверь, подперла ее спиной, обожгла отпрянувшего Сергея огненным взглядом. И замерла. И будто ждала его слов – каких-нибудь слов. Он ведь должен был что-то сказать.

– Наталья, это ты?

– Да, Сережа, я, – ответила она с придыханием. – Не ожидал, что ли?

– Вообще-то нет.

– А я вот пришла. Решилась. Уж цельный месяц жду, что сам позовешь. Ан, нет, все заботы у тебя, дела. Глаза проглядела на тебя. Не замечал, что ли?

– Не замечал…

– То-то и оно, что не замечал. Все графинь да барынь разных малюешь, а меня подле себя не замечал. Так?

– Ну, вижу тебя каждый день, – сказал он. – Что из того?

– А то из того, что женщина я, – томно ответила горничная. – А ты – мужчина. Теперь уразумел?

– Не до конца, – сказал Сергей.

– А я тебе поясню.

Она уже освоилась в его комнате, поняла, что не выгонит он ее просто так. И прошла мимо него, намеренно задев плечом. Села на его тахту, ногу на ногу закинула, сорочку свою подтянув и бедра оголяя.

– Ну? Присядешь ли со мною? – спросила будто с вызовом.

Сергей присел с ней рядом, повернулся вполоборота, приготовился слушать.

– Ну?

– Чудной ты какой-то, Сережа, – сказала Наталья будто обиженно. – Я ведь не уличная девка, что к прохожим цепляется. Тебе вот сколько лет?

– Тридцать два.

– И мне тридцать, – сказала она. – Ужели не замечал, как я на тебя смотрю все время?

– Честно?

– Честно.

– Замечал, – сказал он. – Только… Не думал никогда, что вот… так…

– А как же иначе? Ты своего лица не стесняйся. Мало ли с кем не бывает. Не в этом сила и красота мужская сокрыта.

– А в чем же тогда? Как ты это понимаешь?

– А я понимаю просто: если все остальное у мужика на месте, значит, будет с него толк.

– А у меня, стало быть, все на месте? – усмехнулся Сергей.

– Все, как есть, – твердо сказала Наталья.

– Откуда знаешь?

– Честно?

– Честно.

– А в бане за тобой подглядела! – сказала она и рассмеялась, заметив, как сконфузился Сергей.

– Совести у тебя нет! – пристыдил он ее.

– Совесть моя там же, где и твоя – между ногами, – грубо, но точно ответила она. – Так что ж мы с тобой, не можем друг с дружкой сладить? Чего это таким нелюдимом жить, как ты?

– Нелюдимым, – поправил он.

– А, все одно понял ты.

– И что из того?

– Как что? Не век же тебе одному быть.

– Ты что, замуж за меня хочешь? – спросил он.

– Почему сразу замуж? Можно и так, по-простому. Или… не нравлюсь я тебе?

После этих слов она попыталась стянуть с себя сорочку, но Сергей остановил ее движения.

– Не надо, Наташа, – сказал тихо так, будто жалобно.

– Почему? – обиженно спросила она. – Ты… не можешь ничего? Не бойся, я пойму и не расскажу никому.

– Да нет, глупая, с этим у меня как раз все в порядке.

– А что ж тогда?

– Здесь, понимаешь, – сказал он и положил руку на сердце. – Здесь… пусто все…

Они помолчали. Наталья пристально смотрела на его сгорбленную от воспоминаний фигуру, женской своей интуицией понимая, что невольно задела какие-то глубокие струны души, отозвавшиеся в нем болью.

– Расскажи, – попросила затем тихо. – Облегчи душу.

– Рассказывать особо нечего, – сказал он. – Была у меня жена. Там, в Москве… в прошлой жизни…

Он поднялся, подошел к окну, отодвинул занавеску. Черная петербургская ночь взмахнула вороньим крылом.

– Ей не нравилось, что я много работаю и мало времени уделяю ей. Она хотела жить широко и вольно. А мне приходилось по десять-двенадцать часов в день стоять у мольберта. И однажды она просто взяла и ушла. В один миг собралась и ушла. Вот так.

– А ты ее сильно любил? – понимающе спросила Наталья.

– Не то слово! – воскликнул Сергей. – Она для меня была всем: воздухом, жизнью! Понимаешь теперь, что у меня внутри ничего не осталось. Сгорело все. Умерло.

– Понимаю, Сережа, – тихо так, душевно ответила Наталья и поднялась. – Ты не серчай на меня, ладно?

– Я и не серчаю.

– Хороший ты мужик, Сережа, – сказала напоследок горничная. – Сейчас таких нет. Я бы замуж за тебя точно пошла.

Она двинулась к двери – плавно, грациозно.

– Постой, – позвал он вдруг.

Она остановилась, не оборачиваясь.

– Ты действительно уходишь? Ты так тонко все понимаешь?

Она ждала, по-прежнему не оборачиваясь.

– У меня… целый год никого не было… – сказал он. – Я забыл, как это делается.

Медленно, чтобы не спугнуть искорку, едва только вспыхнувшую между ними, она повернулась к нему.

– Глупый, – произнесла тихо, почти шепотом. – А я на что?..

* * *

Картину Гейнсборо Алла Геннадьевна сразу повесила в своем кабинете. Это была небольшая, уютная комната с видом на синее озерцо, лоскут которого прятался в кудрявой зелени прилегающего к дому парка. Этот зеленый массив не принадлежал ей, а разделял несколько частных владений, расположенных неподалеку. Сюда приходили отдохнуть местные жители, у которых только и осталось несколько тропинок в лесу, да крохотный пляж на берегу водоема.

Алла Геннадьевна любила вид из окна своего кабинета. Этот почти нетронутый уголок природы и летом, и зимой радовал ее глаз девственностью своих очертаний. Часто, садясь к окну с книгой, она опускала ее на колени и подолгу смотрела вдаль. И плескалось в ее глазах в такие минуты целое море романтики, которое мало кто замечал. Она любила побыть одна – наедине с книгой или природой. «Гуттенберг наверняка был мизантропом, – как-то сказала она. – Он придумал книгу для того, чтобы избегать общества людей».

«Портрет герцогини Кингстон» Игорь увез к себе домой. Временно, конечно. При ближайшем рассмотрении оказалось, что рама картины находилась не в лучшем состоянии. Вертикальные брусья немного искривились от времени, появились щели между рамой и полотном. По словам брата, дерево, из которого когда-то делалась рама, было не до конца просушено, вот почему с годами произошла подобная метаморфоза.

– Это несложно исправить, – сказал Игорь, успокаивая сестру. – Три-четыре дня, и я все сделаю. У меня есть заготовки для рамы очень похожего профиля.

– Ну, хорошо, – согласилась Раменская. – Считай, что у тебя есть неделя.

На следующий день после возвращения из Лондона Игорь взялся за дело. Он жил в Кузьминках, неподалеку от кинотеатра «Высота», в трехкомнатной квартире на восьмом этаже. Квартиру эту два года назад купила для него Алла. Одну из комнат хозяин тут же после вселения сделал мастерской. Он жил один, места ему вполне хватало.

И вот теперь, расчистив большой стол, на котором обычно Игорь изготавливал рамы для своих работ, он аккуратно положил на него полотно, за которое несколько дней назад были уплачены немалые деньги. Тщательно обследовав места скрепления вертикальных и горизонтальных брусьев, Игорь обнаружил под слоем потемневшего лака тонкие металлические скобочки – по две на каждом углу. Обычно детали рамы склеивают, а скобочки ставят лишь на время, пока хорошо просохнет клей. Тот факт, что временные детали остались не снятыми, навел его на мысль, что картина могла писаться в спешке. То ли готовой рамы не было под рукой у мастера, то ли заказчик не мог долго ждать.

Что ж, подумал он, готовая рама у нас есть, да и времени вполне достаточно. И он неторопливо стал снимать скобки. Когда последняя из них была удалена, рама картины стала заметно подвижнее, будто нарушились единственно прочные связи, державшие брусья вместе. Осторожно, чтобы не повредить полотна, Игорь отсоединил деревянные части друг от друга.

– Ух, ты! – воскликнул он, когда увидел, что под основным полотном картины было натянуто еще одно, как подложка. – Так раньше никогда не делали. Ну-ка, ну-ка…

И тут, бережно отделив основной холст от подложки, он увидел то, что меньше всего ожидал: между двумя слоями ткани лежало письмо. Точнее, это был один лист бумаги, сложенный вдвое.

«Послание с того света», – подумал Игорь и развернул тонкий белый лист. Он готовился прочитать на нем все что угодно – автограф старинного автора, рецепт каких-то красок, долговую расписку, спрятанную и случайно забытую кем-то двести лет назад. Но «послание с того света», как он его мысленно назвал, было написано на русском языке и, мало того, – его, Игоря, собственным почерком!

– Ох, ё!.. – только и вырвалось у него.

Он положил записку на стол, потому что заметил, как дрожат его пальцы. Стал читать, но буквы прыгали одна на другую.

– Черт! – выругался Игорь. – Мистика какая-то!

Он прошел на кухню, достал из холодильника начатую бутылку водки и налил себе полстакана. Залпом опрокинув в себя ледяной напиток, Игорь бросил в рот краюху хлеба и подождал, пока в животе не разольется приятное тепло.

– Ну, теперь можно что-то соображать, – сказал он себе и вернулся в мастерскую.

«Этот портрет леди Елизаветы Гарвей, или же герцогини Кингстон, написан в 1765 году в Санкт-Петербурге. Изображенная на нем женщина известна как…» – читал он, жадно перебегая глазами с одной строки на другую. Информации было немного, если не считать подробного описания драгоценностей, надетых на герцогиню. Этим, собственно, и ограничивалось послание из прошлого. Но больше всего Игоря поразила подпись, поставленная под историческим документом. Эта подпись состояла всего из одного слова, но слово это было – «Пузырек».

– Господи! Что происходит? – спрашивал он самого себя и не находил ответа.

Игорь снова прошел на кухню и выпил еще полстакана водки. Потом вышел на балкон и долго смотрел со своего восьмого этажа в дымчатую московскую даль.

«Пузырек» – это была его собственная подпись, которую он всегда ставил на своих работах.

Глава 8

Леди Елизавета выиграла процесс. Адвокат, нанятый ею по рекомендации мистера Сейбла, без труда доказал правоту наследницы огромного состояния герцога Кингстона. Оппоненты просто не обратили внимания на тот факт, что в своем завещании влюбленный старик указал наследницей не герцогиню Кингстон, а Елизавету Чедлей, и это оспорить оказалось невозможно.

Через день в огромной библиотеке герцогского дома, расположившись у жарко пылающего камина и прежде этого плотно затворив дверь, леди Елизавета тихо беседовала с мистером Сейблом. Рассеянный зимний свет падал из полузашторенного окна на лицо женщины, и от этого оно казалось еще более загадочным и одухотворенным.

– Ну, вот, теперь вы все знаете, – сказала она с какою-то виноватой улыбкой. – Представьте, сколько мне пришлось пережить: эти оба брака, да и вообще всё… Но теперь у меня есть средства для достижения цели, а главное, у меня есть свобода! Итак, вы согласны мне помочь?

– Сударыня, – ответил Эндрю, – все сплетни о вас, которые мне до сих пор доводилось слышать, не стóят ровным счетом ничего. Вас просто никто не знает так хорошо, как теперь узнал я. На самом деле вы столь же чудовищно авантюрны, сколь божественно хороши. Ответьте мне только на один вопрос: почему женщины всех времен и народов так гоняются за драгоценностями? Неужели кроме блестящих побрякушек нет ничего, что украшает женщину?

– Есть, – твердо ответила леди Елизавета. – Есть. Это тот мужчина, что находится с ней рядом.

Она окинула его теплым, лучистым взглядом, в котором легко угадывалась пылкая и страстная женская натура.

– Так вы… со мной?

– Да, я с вами, – ответил он решительно. – Даже если мне придется пройти через самые невероятные испытания.

Он придвинулся к ней, решительно и, вместе с тем, нежно взял в свою мужественную шершавую ладонь ее запястье.

– Елизавета, я хотел вам сказать…

– Не нужно, Эндрю, – перебила она. – Мне и так понятны ваши чувства. Я готова стать вашей, как только вы этого пожелаете.

– Именно об этом я хотел сказать, – со смущением продолжил Эндрю. – Знаете, однажды я дал клятву любить только одну женщину…

– Вы мне рассказывали…

– Да, это была моя невеста. И клятве этой я останусь верен до конца своих дней. Сударыня, я пообещал быть вашим другом и помощником, а где надо – защитником. Но любовником не стану никогда, как бы вы ни пытались меня к этому подвигнуть.

– Эндрю, – сказала она, поднимая брови, – десятки мужчин на протяжении уже многих лет пытались соблазнить меня, но неизменно получали отказ. Хотя, стоило бы мне только моргнуть… Но я всегда была вольной птицей и сама выбирала того, с кем хочу разделить ложе.

– Вы хотите сказать, что я оскорбил вас отказом?

– Отчасти, – ответила она. – Но в бóльшей степени вы возвысились в моих глазах, как личность. Я восхищена вами!

Они помолчали. Наступила та пауза, которая, порой, возникает в диалоге двух людей, когда будто бы всё становится ясным, но остается еще нечто недосказанное.

– Сударыня, – вдруг спросил Эндрю сухим, деловым голосом, – вы уверены, что тот астролог не наврал вам? Может быть, всё это лишь красивая сказка?

– Нам остается только действовать, чтобы убедиться в обратном. И пока, мой друг, я приведу в порядок свои домашние дела, вам хочу поручить одно деликатное задание. В Лондоне есть много ювелиров, но полностью доверять можно только одному из них. Это мистер Шейфус с Ломбард-стрит. Вы пойдете к нему и так, ненавязчиво, попытаетесь выяснить, знает ли он что-нибудь об этих украшениях. Список с описанием предметов этого набора я составила со слов астролога. Может быть, нам повезет, и кое-что удастся приобрести в Лондоне.

– А если этих украшений нет в Лондоне?

– Тогда для их поисков придется объездить всю Европу, а может быть, и весь мир. Ради могущества и вечной молодости я готова на все!

На следующий день, на Ломбард-стрит, неподалеку от недавно построенного здания Национального банка, Эндрю без труда отыскал ювелирную лавку Айзека Шейфуса. Невысокий, коренастый ювелир с седыми бакенбардами невероятной ширины и густоты, с красными, как у мясника, руками и гримасой подозрительности на морщинистом лице не вызвал у Эндрю никакого доверия. Но все изменилось в ту же секунду, когда в руках у мистера Шейфуса оказался список вещей, о которых посетитель наводил справки.

– Вы, в самом деле, хотите приобрести эти предметы? – скептически глядя на Эндрю из-под нависших бровей, спросил ювелир. – Вы знаете, сколько по нынешним временам это все стоит?

– Нет, мне неизвестна цена, – простодушно ответил Эндрю. – Я просто хотел бы узнать, где эти украшения находятся теперь.

– Сударь, – сказал ювелир, почему-то вытирая руки о край своего зеленого фартука, – неужели вы думаете, что все эти украшения лежат в одном месте и ждут вас?

– Нет, я так не думаю.

– Слава Богу! Я имею дело все-таки с нормальным человеком! – воскликнул мистер Шейфус. – Присядем.

Он усадил гостя на стул, сам обошел вокруг своего рабочего стола и сел напротив. Эндрю, не отрывая глаз, следил за неторопливыми движениями старика.

– Итак, мистер…

– Не имеет значения, – сказал Эндрю.

– … мистер «не имеет значения», – продолжил ювелир. – Я вам вот что скажу. По моим сведениям, одна только диадема из этого набора может стоить несколько тысяч фунтов! И не потому, что она сделана из цельного куска золота, не потому, что в центре ее вделан довольно большой бриллиант. Цена этих изделий определяется тем, кому в свое время они принадлежали.

– И кому же? – оживился Эндрю.

– Сударь! – всплеснул руками мистер Шейфус. – Так вы и этого не знаете? Весьма странно. Почему же тогда вы пришли ко мне с этим списком? Тут что-то не так. Старика Айзека не проведешь.

– Мне очень хочется собрать эти украшения для одной женщины, – тихо сказал Эндрю и добавил для бóльшей убедительности: – Для любимой женщины…

– Тогда, мой друг, это должна быть, по крайней мере, царствующая особа! – воскликнул Шейфус. – И знаете, почему? Потому что когда-то этот ювелирный набор принадлежал самой Клеопатре!

– Вот как! Тогда я сделал правильный выбор! – будто продолжая подыгрывать самому себе, сказал Эндрю. – И вы, мистер Шейфус, можете мне сказать, где находятся сейчас эти украшения?

– Кое-что сказать я вам смогу, – ответил старик, открывая тумбу стола и вынимая из нее огромную, потрепанную временем книгу в желтом кожаном переплете. – Вот здесь я записываю известные мне движения ювелирных изделий. Например, в каком году кто купил или кому продал. Конечно, проставлена цена того времени.

– Очень интересно! – воскликнул Эндрю. – И там все есть?

– Нет, что вы! По моим данным, в Англии находятся только четыре предмета из девяти, которые есть в вашем списке. Вот, сейчас посмотрим…

Он распахнул книгу и, слюнявя красный палец, стал неторопливо листать пожелтевшие от времени страницы.

– Эту архивацию завел еще мой дед во времена Карла II[1], – приговаривал старик. – Тут есть все украшения королевского двора, пэров Англии, других лиц… Так, вот они!

Эндрю с напряженным вниманием следил за пальцем ювелира, медленно ползущим по строчкам.

– Итак, – торжественно заявил мистер Шейфус, – имеем: брошь в виде неправильного многоугольника с желтыми и зелеными камнями по периметру и агатом в центре; приобретена графиней Ковентри в тысяча семьсот восемнадцатом году у баронессы Лейстер за двести восемьдесят пять фунтов. Далее… Так, ожерелье, состоящее из восьми золотых слезинок разного размера, на каждой из которых отличный от других камень; находится в родовом замке герцога Соммервиля и принадлежит, естественно, его жене; стоимость – четыреста тридцать пять фунтов. Что у нас есть еще? Браслет в виде трех переплетенных змей стоимостью двести сорок фунтов; принадлежит жене лорда-казначея леди Формен. И, наконец, последний предмет – пояс из восьми золотых цепей, скрепляемый пряжкой, которая имеет ту же форму, что и брошь, но с другими камнями; стоил в тысяча семьсот тридцать втором году восемьсот фунтов; а владеет им герцогиня Кингстон.

Мистер Шейфус поднял глаза на Эндрю. У того от свалившейся информации перехватило дыхание.

– Старик, кажется, недавно умер, – добавил ювелир. – Я слышал, что у него в последние годы была молодая супруга. Так вот теперь этот поясочек принадлежит, вероятно, ей.

– Благодарю вас, мистер Шейфус! – воскликнул Эндрю.

– Всегда готов служить, – ответил ювелир. – Только мой вам совет, сударь: бросьте вы эту затею.

– Почему?

– Все равно вам не удастся собрать все предметы. Они разбросаны по Европе, а может быть, следы некоторых вообще утеряны.

– Я буду искать, – заявил Эндрю.

– Как же нужно любить женщину, чтобы быть таким настойчивым и упорным! – воскликнул ювелир. Он вышел из-за стола, приблизился к Эндрю и, понизив голос, сказал: – Послушайте, сударь. Я слышал, что эти украшения обладают какой-то волшебной силой: то ли помогают в любви, то ли сохраняют молодость. Говорят всякое, знаете ли. Вы, сударь, мне очень симпатичны, поэтому я хочу вам помочь. Поезжайте в Париж. Там, на улице Рю-де-Плас, вы найдете ювелира Натаниеля Шейфуса. Это мой родной брат. Так я вам скажу, что он знает обо всем этом гораздо больше, чем я.

– У него есть такая же книга? – спросил Эндрю.

– Нет, – ответил ювелир. – Книга одна. Когда умирал наш отец, он сказал: Айзек, возьми эту книгу и продолжай делать нужные записи. Так мы сохраним дело наших предков. Твоему младшему брату Натаниелю эта книга ни к чему – у него есть больше, чем какие-то бумажные страницы, у него есть отличная память и светлые мозги. Поезжайте в Париж, мистер «не имеет значения», и вы убедитесь, что мой брат Натаниель – настоящий феномен.

– Я так и сделаю, сударь! – воскликнул Эндрю, доставая из кармана кошелек. – Но прежде я хочу отблагодарить вас и найти все то, что находится в Англии.

– Оставьте деньги себе, они вам еще пригодятся, – сказал мистер Шейфус. – Желаю удачи!

Эндрю вышел на холодную, морозную улицу с сияющим лицом. Ему вдруг показалось, что четыре предмета из девяти уже находятся у него в кармане. Остановив экипаж, он ловко запрыгнул на подножку и нырнул в кабину, обшитую изнутри войлоком.

– По крайней мере, один-то уж точно находится в наших руках! – сказал он самому себе.

Резво перебирая ногами, кони понесли Эндрю домой.

* * *

В конце марта Иван Христофорович Сумской устроил званый вечер по поводу собственного дня рождения. В большой столовой, где не предусмотрено было место для танцев, разместили все-таки небольшой оркестр из шести музыкантов. Тихо, с душою, наигрывали они мелодии.

Столы накрыли празднично, со вкусом и размахом, как испокон веков водилось на Руси. Да и гости у придворного художника собрались, как на подбор: всё вельможи да министры. Некоторые были с женами. Те, зная, что не будет ни вальса, ни котильона, откровенно скучали, помахивая веерами и лениво переговариваясь. Но Сумского уважали, поэтому и пришли.

Сергей, успевший за короткое время заслужить полное доверие учителя своего, был среди всех не то что на равных, но и не последним. Иван Христофорович, оставаясь молодым душой, молодежь и любил, не отталкивая от себя, как иные. Вот почему на его дне рождения было несколько человек, еще себя не особо проявивших, но, по мнению Сумского, весьма одаренных и перспективных для России. И не только художники, надо сказать, входили в их число. Представив Сергея, как своего помощника, Иван Христофорович отвел ему место как раз среди этой молодежи за отдельным столом. Сам же больше с дворцовыми общался – положение свое подкреплял.

Среди молодых друзей Сумского Сергею было сперва неловко, но – слово за слово – пошел разговор какой-то, он пару раз мнение свое высказал, к другим прислушался и притерся к остальным. Сильно смущал его, конечно, нос сломанный, но ничего – никто не таращился, не выспрашивал глупостей разных. Что говорить – люди-то, в основном, культурные были, образованные.

Ни художника Зубова, Михаила Аполлоновича, того самого, что Сергея Сумскому рекомендовал, ни писателя Аристова, ни композитора Берковского – Сергей, конечно, не знал. Но один молодой человек, лет двадцати двух, в военной форме – знакомым ему показался. Где-то – никак не вспомнить – видел он уже это лицо: с высоким лбом, с огромными, умными глазами, в которых, кроме удали молодецкой, не по годам мудрый взгляд мелькал.

«Ах, вот что! – вспомнилось Сергею. – Это лицо мне более старым знакомо. Молодых портретов, скорее всего, не сохранилось, если вообще таковые были».

И когда Зубов обратился к тому, будто бы знакомому, отпали все сомнения Сергея.

– А что, Гаврила, – сказал тот, – написал ли ты что новое? Почитай!

«Господи! – подумал Сергей. – Да это же сам Державин, тот самый!»

Гаврила Романович тем временем, будто нехотя, с ленцой какою-то стал декламировать оду свою. Что-то о судьбе, о роке в ней было. Но Сергей, в душе трепетавший от одного того, что рядом с великим предком находится, ничего толком не слушал. А если и слушал, то не вдумывался в смысл услышанного. Должно быть, действительно растерялся.

И вдруг, закончив чтение, этот самый Гаврила Державин говорит:

– А вот ты, Сергей Михайлович, человек среди нас новый, можно сказать, свежий. Интересен твой взгляд на судьбу человеческую. Что о сем думаешь?

– Я… – начал Сергей и почувствовал, как волнение сковывает его горло. – Я в судьбу верю. В предначертанье Божье верю. Не то, чтобы слепо, но… Человек ведь, по сути, всегда зависит от обстоятельств, и счастлив тот, кто находит в себе силы относиться к этим обстоятельствам непринужденно. Однако же, каждый из нас, проживая свой век, совершает множество поступков – добрых или дурных. Делает научные открытия, пишет стихи или картины, воюет с врагами на поле брани. Просто воспитывает собственных детей, наконец. И что в итоге? А в итоге – река времен в своем стремленьи уносит все дела людей.

– Эк, хорошо сказал! – воскликнул Державин.

– Так это не я, это же ваши слова, Гаврила Романович…

– Мои? Да я будто такого не писал, – сказал Державин, косясь на остальных.

– Да? – переспросил Сергей и тут только понял, что сам себя загнал в ловушку. – Стало быть, еще напишете. Позднее, когда-нибудь…

За столом переглянулись.

– Да ты, Сергей Михайлович, никак ясновидец, пророк! – воскликнул Берковский.

– Нет, это просто… так, предположение…

– Ну, тогда скажи, или предположи, какую музыку я напишу вскоре?

– Этого я не знаю, – ответил Сергей. – История об этом умалчивает.

– Вот как! – обиделся композитор.

– Тогда обо мне скажи что-нибудь, – попросил Аристов.

Сергей, порозовев, отрицательно помотал головой. Потом вдруг решился и сказал, да так сказал, что окончательно смутил соседей по столу.

– Из вас, уважаемые господа, только один Гаврила Романович свой след в истории оставит. Его и великий Пушкин отмечать будет.

– Какой еще Пушкин? – заинтересовался Державин. – Не Лев ли Александрович, подполковник?

– Нет, Александр Сергеевич, внук этого подполковника. Он только в девяносто девятом родится… – ответил Сергей.

– Да ты, друже, перехватил малость! – воскликнул Берковский. – Вот оно что, господа. Наш ученик спьяну пророчества сыплет.

Сергей густо покраснел. Он понял, что оставаться за столом ему больше нельзя.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, поднимаясь. – Честь имею.

И тихо так, незаметно, покинул столовую. Через полминуты, уже в своей комнате, он рухнул на тахту, и такой смех его вдруг разобрал, что еле сдержался он. А потом подумал: «На черта было людей смущать? Глупо как-то…»

Уже поздний вечер черной кистью замалевал окно, уже часы в гостиной пробили двенадцать раз, когда он, уняв колыхания души, успокоился и уснул.

На следующий день, который Сумской объявил выходным, за завтраком Иван Христофорович, пристально поглядывая на Сергея, вдруг сказал:

– Друг мой, если позволишь, некоторое замечание выскажу. Я определил тебя среди гостей своих вовсе не для того, чтоб они обижены были. Зачем наговорил всякого? Извиняться за тебя пришлось, на водку всё списывать, хотя и знаю, что не пьешь ты лишнего. Отвечай.

– Уважаемый Иван Христофорович, – сильно смущаясь, ответил Сергей, – я ни в коей мере не хотел ваших друзей обидеть. Коли уж так случилось, прошу у вас прощения за неприятности, что по моей вине вышли.

– Ну, хорошо, так и быть, – сказал Сумской, тоже будто смущаясь. – Ты ведь, Сережа, весьма симпатичен мне, и зла на тебя держать я вовсе не намерен. Однако же, скажи, интерес мой собственный удовлетвори: ты про Державина, про Гаврилу, истинно что-то наперед знаешь?

Сергей задумался. Как себя вести в такой ситуации? Как объяснить свою вчерашнюю оплошность? Как выкрутиться? И вдруг шальная мысль пришла ему в голову: а что, если оставить все, как есть? Ведь немало фактов из истории государства российского известны ему – не зря три года в академии учил, да еще массу литературы сам перелопатил. Что, если пророком ему заделаться? Внешность, так сказать, подобающая. Человек он в городе новый, пришлый. А пророки, как известно, в своей земле не растут – инородцы большей частью. Но что может дать в будущем такой поворот? А кто его знает? Ну, смеяться поначалу будут, ну, не примут всерьез – и что? Ну, блаженным посчитают – и что? Блаженных на Руси вроде бы никогда не обижали, напротив, храмы ставили…

– Да как будто знаю… – осторожно ответил Сергей.

– А про меня?

– Про вас… меньше, но тоже могу рассказать.

– А… откуда знаешь? – не унимался Сумской.

– Хотите, чтоб я вам рассказал? – спросил, в свою очередь, Сергей.

– Ну, коли это не дьявольщина какая-то, я послушаю.

– Это вовсе не дьявольщина, – сказал Сергей. – Однако для людей восемнадцатого столетия вещь недоступная для понимания. Даже великий Ломоносов, если бы я ему рассказывать стал, не понял бы ничего.

– Даже он?!

– Да.

– Тогда откуда сии вещи тебе известны? – Сумской прищурил свои темные глаза с таким видом, будто поймал на лжи собеседника, раскусил его выдумки.

– Потому что я, Иван Христофорович, – сказал Сергей, – пришел к вам из будущего. И вся история России мне уже известна.

Сумской покосился на Шумилова, крякнул как-то неестественно, потом губы его растянулись в улыбке.

– Да ты, Сереженька, и впрямь не в себе, – констатировал он. – Может, тебе отдых нужен, а? Ты скажи.

– Нет, Иван Христофорович, – ответил Сергей. – Но только Гаврила Романович Державин, который сейчас из себя еще мало что представляет, потом, через годы, вырастет в гениального поэта русского, можно сказать, в родителя всей поэзии. А ваши работы – несколько портретов и одно батальное полотно – через двести лет в Государственной Третьяковской галерее будут висеть. И это – факт.

* * *

– Что случилось? – спросила Алла Геннадьевна, увидев Игоря на пороге своего рабочего кабинета.

– Сам не понимаю, – ответил он, помогая себе неопределенными жестами.

– Что-то с картиной? – насторожилась она.

– Да! То есть, нет, не с картиной. Хотя, наверное, с картиной…

– Игорь! Ты что, напился? Что происходит? Объясни, наконец!

Раменская вышла из-за стола, подошла к брату и, взяв его за плечи, силой усадила на диван, стоявший меж двух окон. Сама, нажав кнопку на селекторе, попросила секретаря никого к ней не впускать, потом присела рядом с Игорем.

– Ну! – сказала она, строго глядя на брата. – Что ты уже начудил?

– Ровным счетом ничего, – ответил тот. – Я вообще не знаю, кто начудил. Посмотри на это.

Он вынул из кармана куртки записку из прошлого и протянул ее сестре. Та развернула листок и стала внимательно читать.

Алла Геннадьевна была обстоятельной, вдумчивой женщиной. Эмоции почти никогда не захлестывали ее. Поэтому она прочитала послание от первой до последней строки, не торопясь делать каких-либо выводов.

– Ну, и что это за розыгрыш? – спросила она, наконец. – Малыш, первое апреля давно прошло.

– Это не розыгрыш, Алла, – смущенно ответил Игорь. – Это письмо я обнаружил между холстом и подложкой. Понимаешь, обычно на раму натягивают один только холст, а тут как будто специально был натянут еще один. А между ними лежала эта записка.

– Но это же твой почерк! Я его прекрасно знаю, малыш. К чему эти глупые шутки?

– Аллочка, послушай, это действительно не розыгрыш. Я сам в шоке! «Код да Винчи» просто отдыхает.

– Послушай, Игорь, – повысила голос Алла Геннадьевна, – я тебе всегда позволяла входить ко мне в кабинет без спроса. Но отрывать меня от работы подобными глупостями – это, извини, настоящее хамство с твоей стороны!

– Да не глупости это! – воскликнул он. – Повторяю еще раз: эта записка была спрятана в картине. Такой розыгрыш даже не пришел бы мне в голову.

Она посмотрела в его правдивые глаза, в которых вместе с удивлением плескались искорки досады. Потом встала, подошла к окну, еще раз вгляделась в документ.

– Говоришь, не розыгрыш?

– Да.

– Хорошо. Я сейчас позвоню одному своему знакомому. Попрошу его сделать экспертизу этой бумажки. И если окажется, что ты надо мной посмеялся… не боишься последствий?

– Нет, не боюсь.

Алла Геннадьевна пристально посмотрела на брата. Потом взяла со стола блокнот, полистала его, нашла нужный ей номер телефона и сняла трубку.

– Добрый день, – сказала она. – С вами говорит депутат Московской городской думы Алла Геннадьевна Раменская. Мне бы хотелось поговорить с профессором Звягиным. Да, подожду.

– Куда ты звонишь? – вяло спросил Игорь.

– В Химико-технологический институт имени Менделеева, – ответила Алла Геннадьевна, прикрывая трубку ладонью. – Профессор Звягин – это мой старый знакомый. Да-да. Лешенька, это Алла Раменская. Здравствуй. Как поживаешь? Как супруга? Дети? Ну, слава Богу! Наверное, у тебя сейчас много работы? Ну, как же – конец учебного года, скоро экзамены. Ну, да, много работы у твоих студентов! Это верно. У меня? Все нормально, дела идут. Представь себе, звоню тебе по делу. По какому? Как тебе сказать… В общем, чтобы долго не пустословить, скажу так: мне нужно установить возраст одного документа. Сможешь? Как это у вас называется – радиоуглеродный анализ, кажется? Нет, какое там наследство! У меня после смерти мужа и так наследства – выше головы. Сделаешь? Ну, заранее благодарю. Я к тебе сейчас брата своего пришлю с этой бумажкой, хорошо? Да, Игорь. Художник. Только, Леша, одна маленькая просьба еще. Заключение сделай на официальной бумаге, ну, как у вас там положено. Хорошо? Пока. Привет Инночке. Пока.

Она положила трубку, и некоторое время молча смотрела в окно. Игорь наблюдал за ней.

– Так, – повернулась к брату Алла Геннадьевна. – Сейчас ты мигом принимаешь душ, это в конце коридора, ты знаешь. Потом я вызову машину, и ты едешь к Звягину. Понял?

– Будет сделано, мой генерал!

– Не паясничай! – оборвала его Раменская. – И сегодня же с этой запиской и результатом анализа – ко мне домой. Будем разбираться. Все.

Глава 9

«Когда у тебя есть деньги – у тебя есть все». Этот афоризм, переживший многие века, неоднократно подтвердился на практике в следующие несколько месяцев. Сначала леди Елизавета и Эндрю потратили какое-то время для изучения возможного направления своих действий. Через многочисленных знакомых они выясняли любые детали жизни тех, у кого хотели приобрести нужные им украшения. Годилась любая информация – от полицейских досье, если таковые имелись, до сплетен кухарок или горничных. И когда, наконец, узнавать было уже нечего, они начали действовать.

Графиня Ковентри, женщина уже далеко не молодая, вдова, не утратившая, впрочем, желания бывать в обществе и принимать гостей у себя, оказалась весьма разговорчивой и потому простодушной. Сохранив легкую походку и старые, «летящие» манеры, она, вместе с тем, была много лет удручена одним жизненным обстоятельством, с которым не могла никак справиться. Этим обстоятельством являлся ее единственный сын – повеса и пьяница, которого она, как истинная мать, продолжала любить, не смотря ни на что.

Состояние, которое оставил после себя ее муж, благодаря мотовству молодого графа, таяло год от года. Вот почему, когда в дом к озабоченной женщине вдруг явился некий мистер Сейбл, деликатно разговорил ее, сочувственно входя в ее проблемы, графиня почувствовала, что сам Господь постучал в ее двери. Она, конечно, слышала от кого-то о клубе какой-то борьбы, которая будто бы не только укрепляет тело, но и очищает дух. А когда Эндрю предложил матери попробовать вылечить сына с помощью своих занятий, та и вовсе растаяла и была готова услужить гостю хоть чем-нибудь.

– Что за глупости, сударь, предлагать мне деньги за эту безделицу! – сказала она, когда Эндрю в качестве памяти и дружбы предложил графине купить у нее старую брошь, украшение ее молодости. – Я подарю ее вам просто так.

Искренне поблагодарив ослепшую в своей материнской любви женщину и уходя с брошью в кармане, Эндрю незаметно оставил на столе в гостиной конверт с шестью сотнями фунтов.

Следующей по плану герцогини Кингстон была леди Формен, супруга лорда-казначея. Она была женщиной азартной и недалекой, которую, к тому же, очень любил муж и прощал ей многие слабости. Поэтому на одном из балов, когда было выпито уже немало вина, от танцев все устали, и общество расселось за карточные столы, леди Елизавета в пух и прах обыграла леди Формен, которая осталась должна весьма кругленькую сумму.

Испугавшись гнева своего любящего мужа, не привыкшего разбрасываться такими большими деньгами, леди Арабелла Формен отвела победительницу в сторону и взмолилась простить ей долг. Тонко рассчитав именно такой шаг, леди Елизавета, в свою очередь, предложила компенсировать денежную сумму неким предметом из многочисленных украшений леди-казначейши.

– Дорогая моя! – воскликнула спасенная игрунья. – Вы возвращаете меня к жизни! Завтра же я сама заеду к вам и привезу этот браслет. По правде говоря, я давно его не ношу, и с удовольствием сделаю вам такой подарок.

К лорду Сеймуру, герцогу Соммервилю, пэру Англии и большому любителю украшать тело и одежду своей жены, леди Елизавета приехала сама, предупредив письменно накануне. Герцог, как и его супруга, был уже довольно стар, на заседания палаты лордов приезжал от случая к случаю, но еще устраивал иногда у себя в родовом замке приемы для избранных.

Со стариком Кингстоном герцог когда-то был довольно дружен, пока однажды между ними не пробежала черная кошка. Нетрудно догадаться, что этой кошкой оказалась нынешняя супруга герцога, Дебора. С тех пор за жизненными перипетиями в доме своего бывшего друга герцог Соммервиль наблюдал со стороны, и ему было весьма любопытно теперь познакомиться с той, кто разделил со старым другом его последние годы и дни.

Разыграв из себя женщину скромную, к тому же все еще скорбящую по любимому мужу, леди Елизавета сумела вызвать к себе симпатии со стороны хозяев. Она была ослепительно красива, к тому же навесила на себя множество украшений, от которых у жадной до подобных вещей герцогини немедленно вспыхнули глаза. Будто не замечая этого, молодая леди призналась, что совсем малоопытна в светских делах и попросила старого герцога и его супругу помогать ей по возможности советами, руководить ее поступками. Пожевав губами, старик Соммервиль дал согласие.

И вот тут леди Елизавете будто в голову пришла замечательная мысль – скрепить согласие и дальнейшую дружбу двух поколений обменом подарками. Ей ничего не стоило, например, снять с себя и передать герцогине свое изумрудное ожерелье в обмен на то, с восьмью золотыми капельками, которое она когда-то видела на ней.

Посидев для приличия еще какое-то время, леди Елизавета покинула родовой замок Соммервиля. Теперь в ее коллекции было уже три предмета из девяти, а с начала активной деятельности не прошло и года. «Если дела и в дальнейшем пойдут так же успешно…» – думала она и боялась загадывать дальше.

Что же касается пояса с пряжкой, который должен был принадлежать первой жене герцога Кингстона, то ни в огромном особняке на Пэлл-Мэлл, ни в имении в Сомерсетвилле, ни в родовом замке в Кингстоне его не оказалось. К неудовольствию всей прислуги и управляющих, молодая герцогиня перевернула вверх дном все три дома, но ничего не нашла. Пояс исчез бесследно.

* * *

Любовь к живописи у графини Ланской была почти патологической. И выражалась она в том, что ей хотелось иметь портреты всей своей многочисленной семьи. А состояла эта семья ни много, ни мало – из семи человек. Но если сама графиня с большой охотою приезжала к Сумскому, чтобы позировать, супруг ее, сенатор, Николай Алексеевич бывал редко, да и то ненадолго, то пятеро детей Ланских относились к увлечению матери по-разному.

Старшая дочь, двадцатилетняя Елена, больше балами да приемами интересовалась – тут интерес иного рода, тут «уж замуж невтерпеж», как говорится. Кружить в вальсе или плавно проходить с кавалером в мазурке было ей куда важнее нудного сидения на стуле перед художником. Да еще голову держать вот так, руки эдак, глазки – туда, теперь – сюда. Каторга, одним словом.

Вторая дочь, Мария, которой недавно исполнилось шестнадцать, во многом старалась подражать сестре. Это и не удивительно: ее тоже недавно стали вывозить на балы, и она с жадностью, известной всем девушкам, стремилась перенять манеры Еленушки, которую обожала. Что же касается позирования и терпения, необходимого для этого, то у Марии оно, как ни странно, еще находилось. Сумской сам не раз отмечал, что это у Машеньки от матери – и грация, и достоинство, и само терпение.

Трое же сыновей Ланских – Саша, Дмитрий и даже пятилетний Николенька – вообще считали живопись занятием праздным, пустым и необязательным. Подражая друг другу, они во время сеансов смеялись, вскакивали с мест, а то и корчили рожицы Ивану Христофоровичу. Немалых трудов стоило Сумскому, да и самой графине совладать с такой ватагой непоседливых сорванцов.

– Елена Дмитриевна, дорогая, – взмолился как-то Иван Христофорович, – привозите же их по одному. Ну, просто никакого сладу нет.

– Хорошо, Иван Христофорович, я так и буду делать, – отвечала графиня, любуясь мальчиками.

И тут вдруг помощник Сумского, до сих пор молчаливо стоявший за мольбертом и делавший наброски, подал голос.

– Господа, – сказал он тихо и мягко, – позвольте попробовать. Может быть, мне удастся занять детей?

– Что ж, попробуйте, – согласилась Ланская, переглянувшись с Иваном Христофоровичем. И добавила, обращаясь к детям: – Мальчики, послушайте господина Шумилова.

– Почему мы должны его слушать? – тут же спросил девятилетний Дмитрий. – Этот кривоносик не наш учитель. Он мне не нравится!

– И мне-е! – потянул вслед за братом Николенька.

Графиня извинительно посмотрела на Сергея, но тот, ничуть не смутившись, продолжил.

– Что ж, господа, я, действительно, не ваш учитель. Но разве только учитель может рассказать что-то интересное? Вот, к примеру, знаком ли вам древнегреческий философ Сократ? Вижу, что слышали о нем, да? Особенно Саша. Так вот, скажу я вам, он был ужасно некрасив. Современники, а греки умели ценить красоту, считали его просто уродцем. И вместе с тем, у Сократа было множество учеников, которые приходили к нему для занятий наукою, как на праздник, боготворили учителя и вовсе не замечали его неприятной внешности. Красота человека ведь не в одном лице заключается. Есть еще душа – это самое загадочное, что в природе существует. И вот красота души, по моему глубокому убеждению, определяет красоту каждого человека. А вот как же сделать душу красивою? Как воспитать в себе самые лучшие качества, которые неизменно будут привлекать к тебе людей? Не задумывались вы об этом?

Говоря это, Сергей заметил, как затихли и успокоились мальчики, как умилительно смотрит на них мать, переводя восторженно-удивленный взгляд на самого Сергея. Сумской в это время отошел в угол мастерской и тихо присел на свободный стул. Наблюдал.

– Так вот, господа, – продолжал Сергей, – я знаю, что вам не терпится закончить наш сеанс позирования. Дома каждого из вас ждут более интересные занятия, и это неоспоримо. Но ведь каждый из вас должен, по крайней мере, уважать свою мать, что привезла вас сюда, а значит, должен набраться терпения и высидеть перед художником необходимое время. Я уже не говорю об уважении к самому художнику, который работает в тот час, когда вы сами отдыхаете. Уважительное отношение к ближним, господа, – одна из многих составляющих красивой души. Я вижу, что мои слова не стали для вас спорными, и это радует. Тогда, господа, предлагаю вам немного развлечься и поиграть со мной в одну простую игру. Ни в коей мере не претендуя на роль Сократа, я буду рассказывать вам разные истории. Вы же будете сидеть на стульях в рядок, как сейчас, и задавать любые вопросы. Вопросы ваши могут касаться темы моего рассказа, но могут быть и отвлеченными.

– А в чем тогда смысл игры? – спросил тринадцатилетний Саша.

– А вот в чем. Обещаю вам, что как только я не смогу ответить на какой-нибудь вопрос, – наш сеанс тут же прекратится. Ну, как, согласны?

– Я согласен, – серьезно ответил Саша.

– И я, и я, – повторили его братья.

– В таком случае, начнем нашу игру, – сказал Сергей. – Итак, вот вам моя история. Однажды во Франции пришел к власти человек по имени Наполеон. Он был невысокого роста, слегка полон и не отличался завидным здоровьем. Но вот чего у него было в избытке – это государственного мышления и честолюбия. К тому же этот самый Наполеон был очень хорошим военным стратегом.

– А что такое «военным стратегом»? – спросил Дмитрий.

– Это особое чутье, которое позволяет военачальнику выигрывать крупные и принципиальные сражения. Так вот, когда Наполеон встал во главе Франции, он однажды посмотрел на карту своей страны и удивился: до чего же маленькой она ему показалась.

– А на самом деле Франция – большая? – спросил Саша.

– Да, это одна из самых больших стран в Европе, – ответил Сергей.

– Почему же тогда она показалась Наполеону маленькой?

– Потому что человеку, у которого есть одно яблоко, всегда хочется иметь два, потом три и еще больше, особенно, если эти яблоки вкусные. Итак, продолжим. Дмитрий Николаевич, взгляните на меня. Вот так, хорошо. Ну, так вот, посмотрел Наполеон на карту и подумал: рядом с моей Францией находится столько прекрасных стран. Почему бы мне не завоевать их и присоединить к своей империи? И он пошел с войском на Италию и покорил ее. Затем так же, без особого труда и потерь, завоевал Голландию, Пруссию, Австрию, Венгрию, Польшу – почти половину Европы.

– Как Александр Македонский? – спросил Саша.

– Почти, – ответил Сергей. – Мне приятно, что вы читаете исторические книги, знаете героев прошлого. Хотя, по большому счету, история – самая неточная из наук.

– Почему?

– Потому что всякую историю можно описать по-разному. Пойди тогда разберись, что было на самом деле. Итак, на чем мы остановились? Ах, да. И вот однажды, подойдя к границам Российской империи, Наполеон задумался: а не покорить ли мне еще и Россию? Это ведь самый загадочный и самый лакомый кусок на карте всего мира! России нет ни конца, ни края, и если мне удастся победить ее, то я прославлюсь навсегда, как самый великий завоеватель всех времен и народов. И вот однажды, собрав огромное войско, Наполеон объявил войну России.

– А в каком году это было? – спросил Саша, пытливо глядя на Сергея.

– Это, господа, будет в тысяча восемьсот двенадцатом году, – спокойно и уверенно ответил Сергей.

– Ха-ха-ха! – рассмеялись старшие мальчики. – Так это всё сказка! Выдумка!

– Для вас – пока да, – сказал Сергей. – Для меня – это история. Самая настоящая история России.

– Вы обманули нас! – возмутился Дмитрий. – Я не хочу больше позировать!

– А больше и не нужно, – ответил Сергей. – Эскизы и так уже готовы.

Мальчики радостно повскакивали со стульев, обступили мать. Обхватив всех троих руками, она поцеловала каждого и наказала всем одеваться. Обгоняя друг друга, ребята покинули мастерскую Сумского и отправились в прихожую, где их терпеливо дожидался гувернер-француз.

– У-у, наполеонище! – пригрозил ему кулаком Дмитрий.

Тем временем в мастерской Ивана Христофоровича графиня Ланская подошла к Сергею.

– Послушайте, – сказала она с нежностью, – я никогда бы не подумала, что кроме таланта художника у вас есть и талант воспитателя.

– Благодарю вас, – скромно ответил Сергей.

– Не откажите в любезности отобедать у нас в ближайшую субботу, – продолжила графиня. – Я расскажу о вас мужу, он будет очень рад познакомиться с вами.

– Еще раз благодарю вас, сударыня, – ответил Сергей. – Однако прошу разрешения явиться к вам не ранее, чем портреты закончу. Не люблю авансом получать благодарности. Суеверие такое имею, вы уж не обессудьте.

– Ну, коли так, приходите в любую субботу, как сделаете портреты. Думаю, мальчики будут рады вам. И потом… – она понизила голос, – мне самой очень хочется узнать, что там было дальше…

* * *

– Ну, что, убедилась?

Игорь подождал, пока сестра прочтет заключение экспертов из Химико-технологического института.

– Да, – ответила Раменская. – Но я все равно ничего не понимаю. Как могло получиться так, что записка двухсотлетней давности написана твоей рукой и подписана твоим псевдонимом?

– Ты думаешь, что я сам что-то понимаю?

– Тут какая-то загадка, какой-то парадокс, – размышляя вслух, сказала Алла Геннадьевна, вертя в руках письмо. – И нам нужно его разгадать.

– Я даже не знаю, с какой стороны к этому подступиться, – признался Игорь. – Может быть, в Санкт-Петербурге того времени жил какой-то мой двойник?

– Это только в кино бывают подобные фокусы, – возразила Раменская. – Давай-ка теперь почитаем это письмо еще раз, и более тщательно. Здесь, как мне кажется, находится ключ ко всему, что происходит.

Она снова развернула послание «Пузырька» и стала его читать.

«Изображенная на нем женщина, – читала она, – известна как авантюристка, которая незаконно завладела огромным состоянием герцога Кингстона. Она приехала в Санкт-Петербург с целью стать первой статс-дамой при дворе Екатерины Второй. Изображенные на портрете украшения являются…»

– Послушай, малыш, – вдруг сказала Алла Геннадьевна, – а мы можем в каких-то современных источниках найти что-нибудь об этой герцогине?

– Госпожа Раменская, – ответил Игорь, – к вашим услугам Интернет, а там есть все!

– И то верно, – согласилась Алла Геннадьевна. – Пойди в гостиную, возьми мой ноутбук и поройся в Интернете. А я почитаю про эти украшения.

Минут через десять Игорь вернулся в домашний кабинет сестры.

– Нашел что-нибудь? – спросила она.

– Что-нибудь нашел, – ответил Игорь. – Во-первых, электронный адрес герцога Кингстона. Может быть, это именно он выставил на аукцион портрет своей пра-пра-прабабушки. А во-вторых, в сборнике «Сто великих авантюристов» есть статья про эту герцогиню. Я скачал текст, можем почитать хоть сейчас.

– Хорошо, распечатай, – ответила Алла Геннадьевна. – Я не люблю читать с экрана.

Игорь снова вышел, а его сестра положила перед собой загадочное послание и стала задумчиво смотреть в окно. Вскоре они уже читали статью о герцогине Кингстон. Но если Игорю вся загадочная история ее жизни напоминала просто хорошо придуманную сказку, то у Аллы Геннадьевны совершенно неожиданно сложилось обратное впечатление. Она вся как-то подтянулась, отбросила эмоции, которые по-прежнему искали выхода, стала какою-то излишне твердой, даже неприступной.

Игорь заметил в сестре эти перемены. Но он слишком хорошо ее знал, чтобы не задавать лишних вопросов. Он ждал, прекрасно понимая, что его сестра Алла находится на пороге принятия какого-то ответственного для себя решения. Так случалось не раз в ее жизни, но касалось больше коммерческих сторон. У Аллы Геннадьевны, по сути, был мужской характер, и решение важнейших вопросов она никогда не доверяла посторонним лицам. Она целиком полагалась на свой ум и на свою интуицию, которая еще ни разу ее не подводила.

– Да, биография весьма интересна, – сказала Алла Геннадьевна, дочитав статью. – Но здесь ничего не сказано об этих украшениях…

– Скорее всего, о них мало кто знает, – ответил Игорь. – Или вообще никто. Кроме самой герцогини-самозванки и нас с тобой.

– Ты думаешь, что ее потомки ничего не знают? У дворян все ценности, как и земли, постройки и вообще все прочее, передаются по наследству. Неужели ты думаешь, что этот набор украшений, который описан в таинственном послании, пропал бесследно? Наверняка им кто-то давно воспользовался.

– Тогда мы из исторических документов знали бы, по крайней мере, одного человека, который сохранил вечную молодость. Этот факт не остался бы незамеченным в Европе, согласись, – рассудил Игорь.

– Да, история такого случая не знает. Чапек писал о так называемом «средстве Макропулоса», но это фантастическая повесть, не более. И совсем не связанная с какими-то украшениями, – задумчиво сказала Алла Геннадьевна.

– По-моему, все это бред, – неуверенно сказал Игорь. – Не стóит зацикливаться на подобной ерунде.

– Ты так считаешь? – Алла Геннадьевна выразительно посмотрела на брата. В ее карих глазах замелькали искры азарта. – А, по-моему, это приключение нам нужно пройти до конца.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Игорь, настороженно глядя на сестру.

– Если уж судьбе было угодно сохранить этот документ в веках и дать его в руки именно нам с тобой, то глупо было бы отворачиваться от подобной возможности, – деловито заключила Алла Геннадьевна.

– Ты хочешь сказать, что нам следует отыскать эти украшения?! – удивленно спросил Игорь. – Ты хочешь получить вечную молодость?

– Да, хочу! – твердо, но с каким-то даже капризом в голосе заявила Раменская. – Как и каждая женщина, я имею право на какую-нибудь слабость.

– Скорее, право на глупость, – поправил ее Игорь.

– Нет, малыш, – с некоторым пафосом заявила Алла Геннадьевна, – здесь я чувствую глубоко спрятанную реальность. Моя интуиция подсказывает мне, что нужно немедленно заняться этим делом. А своей интуиции я доверяю всегда.

– Я не думал, сестричка, что в свои годы ты еще веришь в какие-то сказки, – иронично заметил Игорь.

– Это не сказка, малыш, я чувствую. В этом что-то есть. И я уже не отступлюсь.

– А что остается мне?

– Разделить со мной этот путь, – сказала Алла Геннадьевна, с легким высокомерием глядя на брата.

– И что я должен делать?

– До осени ты ведь ничем не занят, – сказала Раменская. – И вместо того, чтобы бесцельно болтаться по Москве, теперь ты поедешь в Лондон.

– Я? Зачем?

– Ты найдешь герцога Кингстона, – четко пояснила Алла Геннадьевна. Мозг этой женщины, как компьютер, моментально выстроил нужную комбинацию. – Ты познакомишься с ним и попытаешься разузнать все, что касается его древней родственницы. Может быть, от нее остались дневники – аристократы того времени любили записывать свои жизненные наблюдения.

– И что я с этим буду делать?

– Малыш, ты прекрасно понимаешь, что я не могу ехать с тобой. Бросать такое огромное хозяйство ради… словом, это неразумно. Поэтому о каждом своем шаге ты будешь сообщать мне, а я уже буду ориентировать тебя на следующие действия.

– То есть, я стану как бы марионеткой в твоих умелых руках?

– Если хочешь, да! А что ты хотел?

– Нет, ничего, – ответил Игорь, насупившись. – А если у меня ничего не получится?

– Должно получиться, – уверенно сказала Алла Геннадьевна. – Ты же у меня умница. Ты сможешь расположить к себе герцога. Пойми, сейчас это уже не то дворянство, что было двести лет назад. Это вполне современные люди, они ничем не отличаются от других. Вспомни Криса де Бурга, известного певца. Он ведь граф по происхождению.

– И футболист Тедди Шерингем – тоже, – вставил Игорь, будто успокаиваясь.

– Ну вот, видишь. У тебя, малыш, будет достаточно денег на расходы. Представишься этому человеку так, как есть на самом деле: художник, брат знаменитой в России бизнес-леди. Запомни, никогда не надо врать, потому что рано или поздно можно запутаться.

– Ну, хорошо, – сказал Игорь после паузы. – А когда ехать?

– Да хоть завтра, мой дорогой! Чем раньше, тем лучше, – ответила Алла Геннадьевна и потрепала брата по волосам.

Глава 10

– Мистер Сейбл, не суетитесь, – просто и без затей сказал Натаниель Шейфус. – Я понимаю так: если вас ко мне прислал мой брат, значит, он доверяет вам, и у меня нет оснований отказывать вам в помощи. Все, что будет в моих силах, я для вас сделаю, не сомневайтесь.

Натаниель Шейфус, которого Эндрю нашел в Париже, практически ничем не отличался от своего брата. Глядя на него, создавалось впечатление, что перед Эндрю находится сам Айзек, но лет на пять или семь моложе – те же густые бакенбарды, тот же недоверчивый взгляд из-под нависших бровей. Только руки младшего брата, в отличие от рук Айзека, были белыми и слегка припухлыми, и больше напоминали женские, чем мужские.

Он усадил гостя в мягкое кресло в своем просторном, со вкусом и на французский манер обставленном кабинете, сам же устроился перед ним на низком табурете, будто подчеркивая свою приниженность перед знатным английским аристократом, о котором прочитал в письме брата, привезенном Эндрю.

– Итак, – продолжил Натаниель, – какое же неотложное и чрезвычайно важное дело привело вас ко мне? Должен признаться, к слову, что я уже лет восемь ни с кем не разговаривал по-английски. А вы, сударь, своим визитом поможете мне, наконец-то, насладиться родной речью. Вот почему, предупреждаю сразу, наша беседа может затянуться и плавно перейти в ужин. Моя жена Ребекка, между прочим, прекрасно готовит!

Эндрю, привыкший в своей жизни к терпению, мужественно выслушал эту прелюдию, ничем не выдавая своего волнения. Глядя на словоохотливого ювелира, он вдруг поймал себя на мысли о том, что его дело, их с леди Елизаветой дело, сопровождает удача, какая-то искра божья, позволяющая находить нужных людей и нужные слова для них. Улыбнувшись своим мыслям, он приветливо взглянул на мистера, точнее, мсье Шейфуса-младшего.

– Итак, – повторил тот, – вас интересуют некоторые предметы из набора украшений Клеопатры?

– Да, именно. Мне осталось разыскать местонахождение серег, диадемы, ножного браслета, перстня и кольца. Остальные вещи находятся в Англии.

– Хм, серег, диадемы, ножного браслета… – повторил вслед за ним Натаниель. – Я знаю эти украшения, мало того, кое-что из всего этого я даже в свое время держал в руках…

По его лицу пробежала странная улыбка, будто блеск старинного золота озарил воспоминания этого человека.

– Пожалуй, я смогу сказать вам, где теперь находятся эти вещи, – несколько мгновений подумав, промолвил Натаниель Шейфус. – Но, прежде всего, хочу спросить, знаете ли вы, каким странным и загадочным образом эти украшения попали в Европу?

– Я не знаток истории, – признался Эндрю. – Мне трудно судить о каких-то далеких событиях.

– А знаете, мистер Сейбл, – вдруг оживился ювелир, – вы, сами того не замечая, натолкнули меня на замечательную мысль. Вот, вдумайтесь: вся история человечества – это история ювелирных украшений. Ну, каково?!

Эндрю неопределенно пожал плечами. В его глазах мелькнуло едва уловимое разочарование. И вдруг стало казаться, что мсье Шейфус – всего лишь большой охотник поговорить, а не деловой человек.

– Эх, я бы мог рассказать вам столько занимательных историй! – воскликнул Натаниель, но, заметив, движение гостя, вовремя осекся. – А расскажу вам только одну. Так вот, восемнадцатого марта тысяча триста четырнадцатого года на маленьком островке Иль-де-Жавио, что расположен посреди Сены, между королевским садом и монастырем святого Августина, были сожжены два человека. Это было сделано по приказу самого короля Франции Филиппа IV Красивого. Одним из казненных был приор Нормандии Жоффруа де Шарне. Другим – Великий Магистр Ордена тамплиеров Жак де Моле. Так перестал существовать великий и до сих пор никем не превзойденный по могуществу Орден. Вся эта кровавая история довольно длинна и туманна, известно лишь, что после смерти Великого Магистра, в руках короля оказалось множество драгоценностей, которыми владел Орден, и которые рыцари его, сумевшие скрыться от преследований, все же не успели спрятать. Так в руках Филиппа Красивого оказался и некий ларец с набором ювелирных украшений, о котором мы сейчас говорим. А ларец этот, как свидетельствуют некоторые источники, был в свое время вывезен тамплиерами из храма Гроба Господня в Иерусалиме, и являлся не чем иным, как Ковчегом Завета!

– А как же Клеопатра? – спросил Эндрю.

– А дело в том, что до того времени, как ларец с драгоценностями попал в Иерусалим, он находился в Египте, и украшения эти принадлежали правителям этой древней и славной страны. Когда берет начало вся эта история, мне в точности неизвестно. Думаю, что еще во времена фараонов эти золотые предметы с камнями имели какое-то значение.

– Позвольте, мсье Шейфус, – настороженно спросил Эндрю, – если вы говорите о Ковчеге Завета, то не слишком ли однобоко рассуждают историки, будто в ларце кроме украшений ничего не было? Может быть, там был еще какой-нибудь манускрипт или что-то подобное…

– Этого, сударь, теперь не скажет никто. Известно лишь, что пока украшения находились вместе, они представляли собой нечто единое, цельное. Они сами собой олицетворяли некую силу, которая способна была изменить мир. Не случайно, что ими владели великие женщины своего времени – Клеопатра, Екатерина Медичи.

Ювелир поднялся, разминая ноги, прошелся по комнате.

– Ну, что, – спросил он, в упор глядя на английского гостя, – вы не испугались? Не утратили желания отыскать все предметы? Может быть, за этим кроется нечто великое, чего вам не преодолеть…

– Я не привык отступать, сударь, – ответил Эндрю. – Если уж мне довелось встать на этот путь, то я пройду его до конца.

Позднее, уже за ужином, после выпитой бутылки вина, Натаниель Шейфус, не утративший ясности мысли и памяти, назвал Эндрю тех, кому принадлежали теперь интересующие гостя предметы. Тепло поблагодарив ювелира, Эндрю удалился в гостиницу, где сразу после приезда снял комнату на два дня, и, завалившись на мягкую постель, предался долгим размышлениям.

* * *

– Ну, друг мой, – воскликнул Сумской, проводивший графиню с детьми и вернувшийся в мастерскую, – ты поражаешь меня все больше! Как тебе удалось эдакий урок преподать? И ведь сидели! Слушали! Ну, удружил! Избавил меня от стольких часов мучений!

Сергей скромно молчал, собирая в коробку карандаши. Иван Христофорович неторопливо подошел сзади, обнял его за плечи, слегка прижал к себе.

– Умен и талантлив! – сказал как-то с чувством, с особым каким-то смыслом. – Что молчишь?

– Я, Иван Христофорович, таков, каков есть.

– Знамо дело! – сказал Сумской и неожиданно потрепал Сергея по волосам. – Вот только замечаю я, что все больше ты мне люб становишься.

– Это как понимать прикажете? – спросил Сергей, уворачиваясь от объятий Ивана Христофоровича.

– Ты что, Сереженька! – воскликнул тот. – Не серчай на меня зазря. Я с добром к тебе, не иначе.

– А я и не серчаю, – ответил Сергей. – Я и так вам обязан многим. Мне ли обижаться?

– Вот! Истинная правда в устах твоих, – сказал Сумской. – Только я ведь счет не предъявляю, Сережа. Тебя мне сам Бог послал, ему и молитвы мои. Я так, от чистой души к тебе.

– Благодарю вас, – сказал Сергей и добавил, чтобы тему сменить: – Мне бы в Благово съездить, знакомых повидать…

– Так хоть завтра, Сережа! Денег тебе на дорогу дам, и вообще. Твоя помощь нынче дорогого стóит. Однако куда теперь ехать? Дороги-то разбиты. Раньше апреля и не просохнут.

– Да, я как-то не подумал.

– Ты вот что, – сказал Сумской, понимая, что Сергей чересчур насторожен его чувственными проявлениями, – начинай портреты мальчиков писать. Дочерей Ланских я сам сделаю, а мальчиков тебе поручить хочу. Коли справишься, коли угодишь мамаше их, дорога для тебя откроется иная – широкая, доходная. Мне давеча Бецкий, Иван Иванович, Академии художеств президент, на Рокотова жаловался.

– На Рокотова?!

– Да, на Федора Степановича. Тот, вишь, академиком заделался, да и решил, что ему можно теперь своевольничать. Понятное дело, он теперь уже столь искусен и знаменит, что один не может со всеми заказами справиться. А тут еще над учениками надобно смотрение иметь. Вот и стал Федор Степанович от академических своих обязанностей отставать. Учеников забросил, все портреты пишет. Бецкий выговор ему за это учинил, а я поддержал. Теперь же Рокотов – он ведь гордый у нас! – в Москву намерен убежать. Там, дескать, свобода для творческой личности.

Сумской замолчал, будто вспомнил о чем-то. Сергей смотрел на него, плохо скрывая свой внезапно возникший интерес к личности Рокотова. Он-то хорошо знал, что в истории русского искусства – это самая загадочная страница. Даже точной даты его рождения установить не удалось. А тут – счастливая возможность познакомиться с ним самим! Как же не воспользоваться ею, как упустить такой шанс?

– Иван Христофорович, – сказал Сергей, – а вы можете меня с Рокотовым познакомить?

– А тебе зачем? – спросил Сумской и насторожился. – И ты решил меня бросить? Вслед за Алешкой Золотовым сбежать?

– Да нет, что вы! – воскликнул Сергей. – Интересно на его работы взглянуть.

– Ничего особенного, доложу я тебе, – сказал Сумской, и в его басистом голосе мелькнули жалкие нотки плохо спрятанной зависти. – Если бы не Шувалов[2], где был бы теперь твой Рокотов? Это он его из самых низов поднял, он к свету приблизил и в люди вывел. А я понимаю так: уж коли ты стал государственным человеком, будь добр этому государству отдачу подать.

– А вот вы, Иван Христофорович, – вступился за Рокотова Сергей, – разве не хочется вам, придворному художнику, написать что-то от души, не на заказ? Неужели у вас совсем нет сторонних замыслов? Неужели полет вашей фантазии ограничивается лишь тем, что потребует императрица или ее окружение?

– Ты это к чему, Сережа? – удивился Сумской. – Ужли и ты вздумал меня воспитывать?

– Что вы! – спохватился Сергей. – Мне просто интересно услышать ваше мнение по поводу свободного творчества.

– А его, Сережа, нет просто, – коротко ответил Сумской. – Нет свободного творчества. Как ты его себе представляешь, а? Твое свободное творчество пару месяцев назад на улицах было. Забыл? Чего стóило оно тогда? Гроши, да и то не каждый день. А теперь ты у меня кто – помощник! И работу твою знатные люди ценят, государственные. Они и заказы делают. А стало быть, и человек ты теперь государственный. Уразумел разницу?

– Выходит, вы вообще в творчестве свободы не видите? Или не хотите видеть. И так вам удобно жить.

– Да ты, дружок, никак философ ко всему? – с иронией сказал Сумской.

– А почему бы и нет? Размышлять и делать выводы – привилегия человека. Так познакомьте меня с Рокотовым.

Иван Христофорович как-то жалобно посмотрел на Шумилова, вздохнул – протяжно, с обидой какой-то.

– Я ему выговор поддержал, как можно теперь? – спросил, косясь на Сергея.

– Да, конечно, – согласился тот.

– Адрес тебе дам. Сам пойдешь, – сказал Сумской. – Только не говори, что от меня.

* * *

В середине июня Лондон выглядел уже по-настоящему летним городом. Вовсю зеленели парки и скверы, широкая голубая лента Темзы с искристой любовью омывала каменные бока набережных.

В отеле «Waldorf», где Игорь поселился во второй раз за последний месяц, было тихо. Теперь, правда, он выбрал номер поскромнее, чем три недели назад, но это не мешало туристу из России наслаждаться достижениями цивилизации – джакузи, спутниковым телевидением и, главное, компьютером.

Расположившись и приняв душ после дороги, он включил «машину» и вошел в Интернет. Письмо, которое Игорь собирался послать герцогу Кингстону, давно сформировалось в определенный лаконичный текст. И теперь, набирая английские слова, он вдруг почувствовал себя частью какого-то замысловатого шпионского механизма, разработанного его сестрой Аллой. От этого ощущения Игорю стало как-то неловко и даже слегка боязно. Не привыкший к подобным играм, он вдруг усомнился в конечном успехе грандиозной затеи, элементом которой являлся сам. И даже пальцы его на клавишах дрогнули в какой-то момент.

Но вскоре он взял себя в руки. В конце концов, от него не требовалось каких-то сверхусилий. Язык он знал хорошо, так что мог поддержать беседу на любую тему – здесь он не чувствовал слабого места в своей миссии. Вот только притворяться беспристрастным казалось Игорю труднее всего. И, тем не менее, в течение нескольких минут он набрал и отправил текст следующего содержания.

«Уважаемый герцог. Если у вас найдется свободное время, то художник из России, Игорь Пузыренко, специально прибывший в Лондон для встречи с вами, будет крайне признателен».

Игорь прекрасно понимал, что у родовитого англичанина, скорее всего, немало собственных забот и интересов. Так что рассчитывать на быстрый ответ он не стал. В лучшем случае, думал Игорь, герцог только вечером проверит свою почту, и если пожелает ответить, то сделает это лишь на следующий день. Так что свободного времени у туриста из России вполне достаточно. И он отправился туда, куда мечтал попасть уже очень давно – в Музей восковых фигур.

Мадам Анна Мария Тюссо, основавшая почти два столетия назад это заведение, была, судя по всему, дамой не только талантливой, но и весьма проницательной. Она понимала, что людям, в большинстве своем одинаковым и серым, всегда будет хотеться постоять рядом с какой-нибудь знаменитостью – политиком, ученым или актером. Постоять рядом, чтобы не только сравнить себя с кем-то из великих, но и в глубине души почувствовать некую собственную значительность.

В полной мере ощутить это состояние может лишь тот, кто не по журнальным иллюстрациям знакомится с экспозицией музея, а тот, кто неторопливо и, порой, заворожено бродит по его тихим, почти камерным залам.

Экспозицией Игорь был очарован и, вместе с тем, расстроен. Выйдя на вечернюю улицу, еще находясь под впечатлением увиденного, он вдруг почувствовал себя незаметной каплей в бескрайнем океане человеческой истории. Каплей, растворенной в вечности. Каплей, от которой, в конечном счете, не останется следа. Он был удручен и смят этим внезапным пониманием собственной ничтожности.

Но позже, еще через полчаса, бредя в отель, он вдруг поймал себя на мысли о том, что не все так печально. Да, выполняя задание сестры, он, может быть, прикоснется к чему-то столь значительному, что это значительное оставит след не только в его собственной биографии, но и вообще в истории. Так ему думалось теперь, на прохладной к вечеру лондонской улице. Так ему мечталось. Так он утешал свое ущемленное самолюбие. И уже вовсю верил в сказку, которую сам начал рассказывать.

Ответа от герцога не было. Впрочем, Игорь ведь его и не ждал сегодня. Немного посмотрев телевизор – новости, спортивное обозрение – он лег спать. Сон, правда, не шел. Так всегда бывает на новом месте.

Лежа на спине, Игорь прислушивался к мерным звукам, долетавшим с улицы. Думал. О том, что даже в двадцать первом веке может отыскаться место чудесам. О том, что однажды его красавица сестра Алла наденет на себя эти украшения, и… А что потом? А действительно, что потом? Человеку, рожденному в стране материалистов, трудно поверить в какое-то волшебство. Невозможно поверить в чудеса. Но так хочется…

Ответа от герцога не было не только на следующий день, но и на третий. «Может быть, его просто нет на месте? – подумал Игорь. – Тогда становится бесполезным ожидание. И еще неизвестно, сколько придется проторчать в Лондоне». Позвонив сестре в Москву, он рассказал о проблеме, но получил твердое указание ждать столько, сколько понадобится. И он решил не терять времени зря. Столица Англии – не последний город на планете, где можно развлечься. Денег у Игоря было достаточно, и утром четвертого дня, позавтракав, он принялся составлять план посещений различных культурных центров Лондона. Сюда входили и Британский музей, и галерея Тейт, и Тауэр.

Так, на всякий случай, перед выходом из номера, Игорь проверил свою электронную почту. И – наконец-то! – обнаружил послание на свое имя.

«Мистер Пузыренко, – прочитал он. – Прошу простить за долгое ожидание, но меня просто не было дома несколько дней. Если вы сможете приехать в Кингстон (электропоездом с Ливерпульского вокзала), то я с готовностью приму вас. Артур Инс, герцог Кингстон».

Глава 11

Эндрю долго лежал, по обыкновению, подложив руки под голову, и думал, думал, анализировал сведения, полученные от ювелира. По всему выходило, что отнюдь не простыми украшениями являлись те, за которыми они с леди Елизаветой охотятся. Что-то действительно было в них таинственное, не до конца понятное – такое, что не отталкивало, а, напротив, притягивало неотвратимо.

Со слов какого-то астролога, с которым однажды беседовала молодая герцогиня Кингстон, в этих украшениях была сокрыта «тайна Вселенной», тайна вечной молодости и обновления, которую способен разгадать лишь тот, кто владеет всеми предметами из набора. Может быть, это были только красивые, заманчивые слова шарлатана, в сети которого попала доверчивая женщина. А если в его загадочных высказываниях таилась истина, единственная ИСТИНА, не раздробленная на мелкие частицы человеческими пороками? Как и что происходит в этом мире? По каким законам пространства и времени движутся во Вселенной тела, а по каким – ДУШИ? Эти египтяне, они наверняка что-то знали еще две или три тысячи лет назад. А теперь все утрачено, все скрыто в толще песка, покрывшего собой НАЧАЛО…

И он решил ничего не рассказывать леди Елизавете. Пусть думает, что собирает для себя вечную молодость, это ее право. Он же, активно помогая женщине, сам должен постичь феномен украшений, если таковой вообще как-то проявит себя. Его, Эндрю, жизнь не раз претерпевала крутые переломы, после которых перед ним открывались совсем иные, чем прежде, перспективы. И теперь, по воле судьбы оказавшись втянутым в новый виток перемен, он вдруг понял, что находится в какой-то приграничной зоне своей собственной жизни. Здесь могли перевернуться все прежние представления о Космосе, здесь можно было сделать всего один шаг, чтобы оказаться по ту сторону реальности.

…Вечерело. В хорошо вымытое окно гостиницы заглядывало бархатно-синее небо Парижа. Был май, благоухали сады и парки. Ароматы жизни витали в воздухе.

Внизу, на набережной зеркально-спокойной Сены, раздавалась певуче-гортанная французская речь. Эндрю сидел у окна, вслушиваясь в голоса и улавливая знакомые слова. Какая-то нереальность происходящего окутала его. Был, вероятно, в самом Париже непередаваемый колорит и дух, способный любого человека увести от тяжкого бремени жизни, наполнить его сердце легкостью и свободой.

Прошел час или больше, прежде чем Эндрю очнулся, вернулся к реальности и сел писать письмо. Не вдаваясь в подробности, он сообщил герцогине Кингстон, что получил необходимые сведения и теперь ждет ее приезда.

На следующее утро Эндрю продлил срок пребывания в гостинице на месяц, заплатил администратору наперед, чем вызвал не только удивление подобной щедростью, но и уважение со стороны горничных и кастелянш. Одна из них, маленькая, черноглазая и курносая, с восхитительным именем Жизель, меняя в номере Эндрю постельное белье, вдруг сказала на плохом, но доступном для понимания английском:

– Сударь, вы, как я понимаю, впервые в Париже, да к тому же плохо знаете французский язык.

– Да, это правда.

– В таком случае, пусть это не покажется вам наглостью или еще чем-то с моей стороны, но я готова помогать вам, быть переводчицей в трудных ситуациях. За отдельную плату, конечно. Видите ли, у меня есть еще две младшие сестрички, а отца нет. Мать работает прачкой, и нам не всегда хватает денег на жизнь.

И столько искренности, столько неподдельной нужды было в глазах этой, по сути, еще девочки, но и врожденного, не стертого, не опошленного никакими жизненными трудностями женского кокетства, что Эндрю без колебаний согласился принять услуги Жизель.

Позднее, уже вечером, когда она освободилась от работы, и Эндрю пошел с ней гулять по Елисейским полям, он вдруг понял, какой подарок ему приготовила судьба в лице этой невзрачной, в общем-то, девчонки. Жизель оказалась настолько сведущей в тайнах аристократической жизни и дворцовых интриг, что не было, казалось вопроса, на который она бы не смогла ответить.

Уловив эти ее феноменальные способности, Эндрю, интересуясь архитектурой зданий, названиями улиц, отдельными понятиями, между делом задавал девочке волнующие его вопросы. И уже через час с небольшим, прощаясь с ней у ее дома на окраине, он знал практически все о маркизе дю Шатле, которая занимала его куда больше, чем любая достопримечательность Парижа.

Десять дней, которые Эндрю провел в ожидании герцогини Кингстон, он посвятил дальнейшему изучению парижской жизни, ее бытовым особенностям, выучил несколько фраз для извозчиков, которые помогали ему передвигаться по городу. Жизель, которая за это время привязалась к англичанину и которой он охотно платил за уроки, была в полном восторге от своего нового клиента, даже однажды, проявляя свою непосредственность, назвала Эндрю своим самым способным учеником.

И когда в первых числах июня в Париж приехала леди Елизавета, у Эндрю уже был готов план относительно добычи сережек маркизы дю Шатле.

Эта молодая и весьма привлекательная особа, являвшаяся одной из новых фавориток любвеобильного Людовика, короля Франции, была, как и все прочие, задвинута на второй план энергичной и всевластной маркизой де Помпадур. Последняя, разделяя ложе с королем, не только окружала его нежной заботой и вниманием, но давно уже решала вместо него вопросы внутренней и внешней политики. Маркиза была умна, образована, широкий круг ее интересов охватывал литературу, живопись, резьбу по камню, музыку и даже производство фарфора. Предприимчивая любовница короля давно пыталась организовать во Франции фарфоровое дело, но ей всякий раз что-то мешало: то не хватало денег, то не было знающих мастеров, а то вдруг какая-то война мешала наладить производство сервизов и ваз.

И вот тут как раз Эндрю и нащупал слабое место. Дело в том, что обладательница сережек маркиза дю Шатле, справедливо полагаясь на свою молодость и свежесть, мечтала сменить стареющую де Помпадур в качестве главной фаворитки. Но ее мелкого ума, еще не достаточно закаленного в горниле придворных интриг, как правило, не хватало, чтобы организовать какое-нибудь выгодное для себя предприятие.

И тут на сцену вышла ослепительно красивая и неслыханно богатая английская герцогиня, которая приехала в Париж поразвлечься. На одном из летних балов в Тюильри она познакомилась с дю Шатле и так, между прочим, поинтересовалась ее придворной жизнью. Леди Елизавете не составило особого труда выведать у дю Шатле ее привязанности и желания.

– А хотите совет, милочка? – играя, спросила герцогиня.

– Почту за честь получить его от вас.

– Тогда слушайте: прежде всего, вам необходимо завоевать полное расположение маркизы де Помпадур. Да-да, моя дорогая, иногда для того, чтобы свалить соперника, не достаточно враждовать с ним, нужно войти к нему в доверие, и это дает куда более существенные преимущества.

– Но как это сделать?

– Все очень просто, – ответила леди Елизавета, чувствуя, что рыба клюнула на ее наживку. – У маркизы де Помпадур, как мне известно, есть навязчивая идея относительно фарфорового производства. А что, если вы, моя дорогая, предложите ей некий секретный рецепт производства удивительных изделий, привезенный из самого Китая – родины фарфора? Этот рецепт держится в глубокой тайне на протяжении двенадцати веков.

– Но как мне узнать этот рецепт? – воскликнула дю Шатле.

– Я дам вам его. Один мой знакомый, владелец фарфорового завода в Челси, недавно за огромные деньги выкупил этот секрет у самих китайских мастеров. Он совершил путешествие на восток именно за этим.

– Сударыня! – воскликнула дю Шатле. – Ваши безграничная щедрость и бескорыстие заставляют меня трепетать! Как же мне отблагодарить вас за помощь?

– Но ведь вы еще не дали согласия на подобную сделку.

– Что вы! Я готова на все!

– Хорошо, – спокойно сказала леди Елизавета. – Через неделю рецепт с подробными указаниями будет у вас. В качестве же благодарности я готова принять от вас в подарок золотые серьги, сделанные в виде капель воды, с вкрапленными в них агатами. Я видела эти серьги на вас две недели назад в королевском саду.

– Ах, это такая малость! – воскликнула дю Шатле, пожимая руки герцогине Кингстон.

* * *

Федор Степанович Рокотов был почти ровесником Шумилова. Его коротко остриженные волосы, от природы высоко поднятые брови и по-детски удивленный взгляд больших и грустных глаз делали художника значительно моложе своих тридцати лет.

А глаза его, как сразу показалось Сергею, были действительно грустны. И это уже было не от природы – от жизни, которая никогда и ни с кем не бывает однозначной. Сам Рокотов это прекрасно понимал. Но в нем, достаточно еще молодом человеке, никак не могло утвердиться понимание своей зависимости от обстоятельств. Ему казалось, что позиции, которых он добился в искусстве, позволяют поступать так, как того велит собственное разумение. И выговор, что объявлен был ему президентом Академии, прозвучал не только как унизительная фраза, а стал настоящей пощечиной, перенесть которую Федор Степанович не смог. И он собирал вещи. Он готовился немедленно покинуть Санкт-Петербург. Он бежал из этого серого города в белокаменную Москву – более спокойную, благообразную, более домашнюю, более – как он сам для себя определял – русскую.

За сбором баулов и застал его Сергей Шумилов.

– Вам кого? – спросил Рокотов, мельком взглянув на вошедшего Сергея.

– Наверное, вас. Дверь была отперта, иначе бы я постучал, – ответил Сергей.

– Располагайтесь, – просто сказал Рокотов, разведя руками и предлагая гостю самому разобраться в царившем беспорядке. – У меня тут сборы в дорогу, так что не обессудьте. Присаживайтесь, где удобно. Вы, собственно, по какому делу?

Все это Федор Степанович говорил, стоя на коленях и укладывая в холщовый мешок какие-то вещи – одежду, полотенца. В углу просторной и светлой комнаты стояли, должно быть, уже собранные чемоданы, два больших узла. Еще подпирал стену обернутый в плотное синее полотно и перевязанный крестом подрамник.

– Мне бы поговорить с вами… – слегка робея, начал Сергей. – Однако же я вижу, что только мешаю своим присутствием.

– Нисколько, – сказал Рокотов. – Я, знаете ли, давно привык делать несколько дел одновременно. Так что не обращайте внимания на мои сборы. Говорите, что вас интересует.

– Меня зовут Сергей Шумилов, я художник. Последние несколько месяцев помогаю работать Ивану Христофоровичу Сумскому. Живу у него же в доме.

– Это он вам и адрес мой дал?

– Он.

– Понятно, – многозначительно сказал Рокотов. – Неужели вас с извинениями прислал?

– Нет, я сам пришел. Я много о вас слышал, вот и захотел познакомиться, – сказал Сергей.

– Сколько лет вам? – спросил Рокотов.

– Тридцать два. Примерно столько же и вам, да?

– Мне тридцать один, и я предлагаю нам перейти на «ты». Знаете, я из крепостных, и никогда не был любителем салонного общения, когда седоусый генерал должен обращаться на «вы» к одиннадцатилетней девочке только потому, что она – графиня.

– Буду очень рад, – сказал Сергей. – Хотя обращение на «вы» всегда считалось на Руси признаком уважительного отношения.

– Возможно, вы и правы. Однако уважительное отношение к кому-либо не выражается ведь только формой обращения. Это, скорее, душевная расположенность одного человека к другому, и тут уж совсем не важно, как они называют друг друга. Итак, что же привело тебя ко мне?

– Дело в том, – осторожно начал Сергей, – что я знаю наперед всю твою биографию. Поэтому пришел специально, зная, что ты уезжаешь. Вот как раз о расположенности сказано вовремя. Поэтому я хочу немного успокоить твои волнения, связанные с уходом из Академии.

Рокотов поднялся с колен, отряхнул штаны, затем ладони. Прошел к столу, вытащил из-под него две табуретки и обе поставил посреди комнаты.

– Садись, – сказал с мягкой настойчивостью.

Они уселись напротив. Карие глаза против синих, короткие волосы против длинных, правильные черты лица против искаженных. Но, глядя друг на друга, они в эти первые минуты знакомства уже знали, что каждый из них беседует с единомышленником, с другом.

– Повтори, что сейчас сказал? – попросил Рокотов.

– Я сказал, что знаю всю твою биографию.

– Это не мудрено. Тебе могли рассказать в Академии.

– Нет, я знаю всё до конца твоей жизни.

– Ты что, колдун? Или дьявол? – с иронией спросил Федор.

– Ни то и ни другое. Я сейчас скажу тебе, но знаю, что любой бы за такое посчитал меня сумасшедшим. Я – человек из будущего, из двадцатого века. И твою биографию знаю из книг. А еще твои работы знаю, в том числе те, которые ты еще не написал…

– Гм, забавно, но не смешно, – ответил Рокотов. – Понятно, что каждый на моем месте посчитал бы тебя сумасшедшим. И еще – каждый бы, вместе с тем, спросил, сколь долог будет мой век. Я же не стану – не хочу.

– И правильно! – поддержал его Сергей. – Скажу лишь, что будет он достаточно долог и весьма успешен. Ты всю оставшуюся жизнь проживешь в Москве, напишешь десятки замечательных портретов. Москва ведь свободна от стеснительных придворных порядков. В ней ты найдешь себя и обретешь настоящее признание. В Москве ты станешь истинно свободным.

– До чего же гладко ты все рисуешь, – сказал Рокотов. – Самому себе начинаю завидовать.

Он лукаво посмотрел на Сергея. Было видно, что Федор не верит в слова Шумилова, но, в силу своей молодости и романтичности, решил подыграть собеседнику.

– Ну, хорошо, – продолжил он. – Предположим, я захочу услышать или увидеть подтверждение тому, что ты из будущего. Что ты можешь мне предъявить?

– Я знал, что это понадобится, – ответил Сергей, ничуть не смутившись. – Вот почему взял с собой то, что теперь никогда не ношу, дабы избежать лишних вопросов. А взял с единственной целью – подарить тебе на память. Вот.

С этими словами Сергей достал из кармана свои наручные часы. Это были японские электронные часы на жидких кристаллах, которые показывали не только время, дни недели, месяцы и годы, но имели хронометр, будильник с двенадцатью мелодиями, пульсометр, термометр и барометр.

– Вот, – продолжил он. – Вот наручные часы из моего мира. У вас тут Кулибин чудеса творит, но такая вещь и ему не под силу. Я объясню, как ими пользоваться.

Рокотов с некоторой опаской взял в руки подарок, внимательно посмотрел на Сергея.

– Ты – точно не дьявол?

– Да нет же!

– Тогда, как попал сюда?

– А вот этого я тебе объяснить не смогу, потому что сам не точно знаю. Скажу лишь, что в моем мире есть люди несравнимо умнее меня, знания которых чрезвычайно обширны и разносторонни. Ваш современник Ломоносов – основатель всей русской науки, а после него история знает десятки последователей, которые развили идеи Михаила Васильевича и подняли науку на небывалую высоту. В двадцатом веке человек сумел преодолеть земное притяжение и полетел в космос. И первым был русский – Юрий Гагарин. У нас есть компьютеры, самолеты… всего не перечислить. Вот только… знаешь, Федор Степанович, утрачено, к сожалению, тоже слишком многое. И культуры это в первую очередь касается. Особенно живописи.

– Почему же так? – спросил Рокотов.

– Для того чтобы это объяснить, одной беседы мало. А ты ведь уезжаешь.

– Уезжаю, – подтвердил Рокотов. Потом добавил: – А ты, Сергей, бросай-ка этого жополиза Сумского и со мной – в Москву!

– Я… не могу, – ответил Сергей. – Мне – тут надобно оставаться. Дело есть.

– Что ж, – вздохнул Рокотов, – очень жаль. Не то мы бы с тобой в Москве-то…

– У тебя своя жизнь, – сказал Сергей, – а у меня – своя. И то, что мы встретились в этом мире – воля Провидения, что руководит нами. Я ведь пришел ободрить тебя. И, кажется, мне это удалось.

– Знаешь, – ответил Рокотов, – я собирался покинуть Петербург с горечью в сердце. А теперь… теперь я просто еду в Москву со светом в душе. Ты действительно чем-то помог мне. И я тоже хочу оставить тебе кое-что на память.

С этими словами Рокотов расстегнул лямки, скреплявшие один из чемоданов, и достал оттуда связку кистей.

– Если правда все то, что ты рассказывал о будущем, если мои работы в самом деле оценят потомки, возьми эти кисти на память. Ты ведь вернешься в свой мир?

– Надеюсь…

– Может быть, они помогут тебе возродить живопись, хотя бы частично вернуть утраченное.

– Спасибо, – ответил Сергей. – Этому подарку на самом деле нет цены!

– Твоему – тоже! – сказал Рокотов. – Так научи же меня, как управлять этой штуковиной…

* * *

– Итак, мистер Пузыренко, что привело вас ко мне? – спросил сэр Артур, когда они расположились на диване в гостиной. – Признáюсь, я был немало удивлен тем, что какой-то русский ищет со мной встречи. У меня в России нет ни друзей, ни знакомых, которые бы через вас могли передать мне привет.

Герцог Кингстон оказался довольно крепким мужчиной лет сорока, со слегка выпуклыми голубыми глазами и мелкой сеточкой склеротических прожилок на розовых щеках. Игорю даже показалось, что сэр Артур Инс весьма пристрастен к алкоголю – уж слишком характерным было выражение его лица. Но герцог, как и полагалось ему по положению, одет был с иголочки, хотя чувствовалось, что пиджак и, особенно, галстук – не самые любимые детали его повседневного костюма.

– Привел меня к вам совершенно внезапно возникший жгучий интерес, – ответил Игорь, замечая, как приподнимаются брови сэра Артура. – Все очень просто объясняется. Дело в том, что примерно месяц назад моя сестра купила на аукционе Sotheby’s портрет герцогини Кингстон…

– Ах, вот оно что! – воскликнул мистер Инс.

– Да-да, именно так. Моя сестра, ее зовут Алла Геннадьевна Раменская, в данный момент является главой одной из крупнейших в России торгово-финансовой компании. А я, ваш покорный слуга, то есть ее младший брат, профессионально занимаюсь живописью в России. На аукцион мы приезжали вместе, и это я посоветовал сестре купить портрет вашего далекого предка.

– Так это вам я обязан поступлению на мой лицевой счет некой кругленькой суммы, которая как раз покрыла мои финансовые издержки! – воскликнул сэр Артур. – Вот так встреча! По этому поводу не мешало бы выпить. Как вы относитесь к подобному предложению, мистер Пузыренко?

– Мне еще никогда в жизни не доводилось выпивать в одной компании с пэром Англии! – с некоторым пафосом ответил Игорь.

– А мне – с русским художником, – сказал сэр Артур.

С этими словами он поднялся, чтобы отдать распоряжения. Вслед за ним вскочил и его гость.

– Нет-нет, сидите, – остановил его сэр Артур. – Чувствуйте себя, как дома.

– Это непросто, – усмехнулся Игорь. – В вашем старинном особняке будто витает дух многовековой истории, чего, конечно, не может быть в моей московской квартире на восьмом этаже.

– Да, в этом доме на протяжении почти трех с половиной веков жили мои предки, – не без гордости ответил герцог Кингстон.

Он вышел, оставив Игоря наедине с остатками его смущения. Тот позволил себе, наконец, осмотреться, и сразу по достоинству оценил качество антикварной мебели, что гармонично вписывалась в интерьер. А еще – мозаичные полы, оконные витражи, ковры, скульптуры в нишах гостиной и, конечно, картины, развешанные на стенах и подобранные со вкусом.

Сэр Артур вернулся с бутылкой «Хеннеси» и двумя бокалами. Поставив стекло на столик, расположенный возле дивана, он снова удалился и вскоре принес тарелочку с нарезанным лимоном.

– Знаете, мистер Пузыренко, – сказал он без всякого смущения, – как раз сегодня мой дворецкий попросился в трехдневный отпуск. Меня, впрочем, не смущает его отсутствие. Я, в отличие от многих современных аристократов, умею многое делать собственными руками.

– Это делает честь любому мужчине, – ответил Игорь.

Герцог выразительно посмотрел на своего гостя, но не стал развивать тему разговора. Он красиво и аккуратно разлил коньяк, вручил бокал Игорю. В каждом его движении была заложена какая-то породистая грация.

– Ну, что, – сказал он, – выпьем за знакомство?

– С удовольствием, – ответил Игорь и медленно потянул ароматный напиток.

– Итак, вы купили картину… – сказал сэр Артур, нежно поглаживая пальцами свой бокал.

– Да. И теперь, пусть это даже покажется вам странностью, мы с сестрой хотели бы узнать о герцогине Кингстон как можно больше.

– А с чем связан такой интерес? – удивился герцог.

– Видите ли, мистер Инс, – ответил Игорь, – нам, конечно, не известны причины, побудившие вас продать этот портрет. Но вот какая штука нас поразила. Я ведь сам художник, и живопись, в том числе английскую, много изучал. Это полотно, как мне показалось, выполнено в несвойственной для британской школы манере. Кроме того, оно никем не подписано. Это наводит на мысль, что герцогиня намеренно заказала свой портрет неизвестному художнику.

– А какая разница, подписана картина или нет? – простодушно спросил сэр Артур.

– Для аукциона эта разница может быть лишь в цене, – ответил Игорь. – Но не это главное. Гораздо интереснее для изучения личность самой герцогини, изображенной на портрете. И нам с сестрой очень бы хотелось узнать о ней больше. Вот почему я приехал к вам и докучаю своими вопросами.

– Да нет, что вы! – воскликнул сэр Артур с едва уловимым смущением на лице. – Давайте еще выпьем.

После второго бокала герцог заметно повеселел. Он снял пиджак, небрежно повесил его на спинку стула, ослабил галстук. Игорь молча наблюдал за его движениями.

– Видите ли, мистер Пузыренко, в чем дело, – сказал сэр Артур после паузы. – К моему большому сожалению, я не смогу вам помочь в той степени, как вам бы, вероятно, хотелось. Дело в том, что в нашей семье вопросами родословной и генеалогии занимается, в основном, то есть, полностью, моя младшая сестра Крис. Я не вникаю в эти дела, поскольку просто не имею на это времени. Я, видите ли, много занимаюсь коммерческой деятельностью, редко бываю дома. А Крис, она – да, она многое могла бы вам рассказать о прошлом.

– Простите, а сестра живет здесь, с вами?

– Нет, что вы. Она живет в Сканторпе. Ее муж владеет сталелитейным заводом. И еще несколькими в других городах. Здесь я живу один.

– Простите мое любопытство, – осмелился спросить Игорь, – у вас нет семьи?

– Была, – коротко ответил сэр Артур. – Давайте выпьем.

Он опрокинул свой бокал залпом, в один момент как-то утратив собственный аристократизм. Было заметно, что своим вопросом Игорь совершенно неожиданно задел мистера Инса за живое.

– Вы курите, мистер Пузыренко? – спросил герцог.

– Нет.

– А я курю. Давайте пройдемся в сад, я не люблю курить в доме.

– Как вам будет угодно.

По музейным коридорам грандиозного особняка сэр Артур вывел своего гостя в большой сад, вплотную примыкавший к задней стене. Здесь не было привычных для любого сада фруктовых деревьев. Здесь были аккуратно постриженные кусты, изумрудные газоны и небольшое озерцо замысловатой формы, искусственно созданное посреди привлекательного ландшафта.

– Знаете ли, мистер Пузыренко, – сказал вдруг сэр Артур, когда они присели на одну из скамеек, – когда-то я был неплохим спортсменом. Я занимался гимнастикой, и покойные родители весьма гордились моими успехами. Спортивная гимнастика, правда, в Англии не самый популярный вид спорта, в отличие от футбола или тенниса. Однако на чемпионате Европы восемьдесят пятого года я был бронзовым призером в упражнении на кольцах.

– И ваш успех навсегда остался в истории спорта, – заметил Игорь.

– Может быть, – задумчиво сказал мистер Инс. – Вот почему, когда я уже перестал выступать, мне очень захотелось как-то культивировать гимнастику в Англии. И я построил фабрику спортивного инвентаря. Она и теперь успешно работает, правда, выпускает не только снаряды для спортивной гимнастики, но и много других предметов, связанных с различными видами спорта: теннисные ракетки, бильярдные столы и даже лыжи.

– Как я понимаю, ваш бизнес довольно прибылен, – сказал Игорь.

– Знаете, не всегда, – ответил сэр Артур. – Уж слишком высока мировая конкуренция. И с этим приходится мириться.

Герцог помолчал немного, будто ушел на несколько минут в себя. Игорю показалось, что он хочет рассказать еще о чем-то.

– Я женился в двадцать семь лет, – неожиданно сообщил сэр Артур. – Дженни была очень хорошей гимнасткой, к тому же просто красавицей. Мы любили друг друга почти до беспамятства. Но моя мать… Она, знаете ли, была против этого мезальянса. Я не послушал ее и женился.

Сэр Артур снова замолчал. Игорь смотрел на его раскрасневшееся лицо, по которому, как тени, блуждали воспоминания.

– Когда Дженни переступила порог этого дома, – продолжил сэр Артур, – мать перестала со мной разговаривать. Это было жестоко с ее стороны, но я тоже ответил жестокостью – я не ушел из этого дома. Мне нетрудно было бы купить какой-нибудь особнячок и поселиться в нем с молодой женой. Но я не сделал этого, продолжая жить здесь. И, наверное, этим день за днем убивал свою собственную мать. Через несколько лет она заболела. Все мои попытки к примирению заканчивались неудачей. Она не принимала помощи от меня, целиком доверяя только Крис. В конце концов, моя мать умерла, так и не простив меня… Знаете, какая это тяжесть в душе?

– А дети? – спросил Игорь. – Неужели даже внуки не смягчили сердце вашей матери?

– В том-то и дело, мистер Пузыренко, – ответил сэр Артур, – что детей у нас с Дженни не было. Поверьте, мы очень старались, но… видно, не судьба…

– Простите, мистер Инс, – сказал Игорь.

– Да что уж там. Это вы меня простите, что я заставил вас выслушать мою исповедь. Знаете, порой так хочется с кем-то поговорить…

– А Дженни?

– Мы расстались три года назад. Она вышла замуж за актера из театра «Ковент-Гарден», и теперь у нее есть сын.

С этими словами сэр Артур поднялся, посмотрел на часы.

– Пойдемте в дом, – сказал он. – Там еще осталось немного коньяка.

Глава 12

Тем временем по всем аристократическим салонам Парижа прокатилась весть о приезде какого-то итальянца – то ли врача, то ли алхимика, то ли шарлатана. Тут и там говорили об этом человеке в превосходных степенях, тем более что, как оказалось, этот итальянец был давно дружен с кардиналом де Берни, нынешним министром иностранных дел французского королевства. Звали итальянца Джакомо Казанова.

С помощью де Берни Казанова быстро наладил связи с деловыми людьми Парижа, министр даже познакомил его с маркизой де Помпадур. Чего же хотел этот чудак от веселого, любвеобильного, порой непредсказуемого, но такого богатого Парижа? Как нетрудно было догадаться наблюдательному человеку, каким был Эндрю, Казанова хотел именно веселья, любви и денег.

Для своего неукротимого характера итальянец избрал такое предприятие, о котором никто ничего до сих пор не слышал и, конечно, никто ничего не понимал. Он пытался воплотить идею государственной лотереи, которая первоначально могла бы стать даже благотворительной. Скептики, которых нашлось немало в окружении короля, пригласили для консультаций самого д’Аламбера, просчитавшего математически выгоду подобного предприятия для государственной казны. Но и после того, как эта самая выгода была доказана, а тот процент, который оговаривал отсчитывать для себя Казанова, был весьма невелик, все равно дело не двигалось с мертвой точки. Уж слишком инертными были чиновники в окружении короля, да и сама де Помпадур смотрела на всю затею как-то подозрительно.

И вот в один из вечеров сентября в роскошный номер гостиницы «Аврора», что неподалеку от Лувра, где поселился Казанова, постучался портье.

– К вам посетители, сударь, – сказал он и отошел в сторону, уступая дорогу роскошной молодой даме в открытом на груди платье из розового панбархата.

Та величаво вошла в номер итальянца, поигрывая японским веером с павлинами на развороте, и, не дожидаясь приглашения, уселась на мягкий стул, стоявший у окна. Следом за ней вошел мужчина средних лет, одетый как аристократ, с тростью из слоновой кости, которую он держал подмышкой. Мужчина не стал садиться, а прошел вслед за дамой и встал у нее за спиной.

Казанова, которому не нужно было ничего рассказывать о женской красоте, обомлел, как только увидел неожиданную гостью. К его чести, необходимо сказать, что замешательство, если таковое случалось итальянцу переживать в жизни, владело им не более нескольких секунд. Наскоро поправив искрящиеся волосы на голове, откинув их назад, и подтянув иссиня черный галстук на шее, Казанова уже был готов к разговору.

– Сударь, – томным голосом сказала гостья, – мое имя Елизавета Чедлей, я – герцогиня Кингстон. Со мной мой друг, мистер Эндрю. Понимаете ли вы английский язык?

– Даже если бы я не понимал английского, миледи, я бы выучил его только затем, чтобы разговаривать с вами, – ответил Казанова, склоняя голову.

– Тем лучше, – сказала леди Елизавета и продолжила сухим и деловым тоном. – Слава о вас, синьор Казанова, опережает ваш приезд в любой город Европы на несколько недель. Мне хорошо известно, скольким женщинам вам удалось вскружить голову. И поскольку среди них было немало знатных особ, это делает вам честь, как человеку, владеющему в совершенстве искусством соблазнения. Но у меня, сударь, к вам исключительно деловое предложение.

Казанова, с его сливовидными глазами, орлиным профилем и мужественной линией губ, привыкший быть инициатором любого диалога, вдруг почувствовал свою второстепенную роль рядом с этой неизвестной ему герцогиней. Холодок пробежал по его спине, он хотел что-то возразить, но, наткнувшись на стальной взгляд Эндрю, осекся.

– Я внимательно слушаю вас, миледи, – сказал он тихо и добавил с осторожностью: – Но все-таки надеюсь, что после деловой части разговора мы сможем побеседовать в более мягких тонах.

– Это зависит от того, как пройдет наша сделка, – нисколько не поддаваясь обольстительным манерам Казановы, ответила леди Елизавета.

– Хорошо, – повторил итальянец. – Я слушаю вас внимательно.

– Итак, – начала герцогиня, – нам известно, что вы пытаетесь организовать в Париже, да и во всей Франции какую-то лотерею.

– Да, это правда.

– Сэр Эндрю, большой знаток по этой части, просветил меня касательно смысла подобного предприятия. Что ж, я действительно вижу выгоду в том, чтобы эта лотерея имела место в жизни Парижа. Но… вам пока не доверяют и не ссужают необходимой суммой денег, не так ли?

– Да, и это правда, – ответил Казанова.

– Мое предложение, – продолжила герцогиня, – состоит вот в чем. Я даю вам необходимую сумму денег. Заметьте, без процентов и долговых обязательств. Вы открываете свое дело и процветаете, как того хотели.

– Весьма заманчивое предложение, – ответил Казанова, настораживаясь. – Осталось выслушать и то условие, на котором вы делаете мне подобную услугу. Как я прекрасно понимаю, за всем этим что-то стои́т?

– Конечно, сударь, – усмехнулась герцогиня. – Мало того, как нам кажется, условие, которое я от вас потребую, нет, попрошу выполнить, доставит вам немало и приятных минут.

– Я сгораю от нетерпения! – воскликнул Казанова, сверкнув глазами.

– Мне хочется одной малости, пустяка, безделицы, – сказала леди Елизавета, пристально глядя на загорелое лицо итальянца. – Вам необходимо будет ненадолго съездить на родину, в Венецию, и привезти мне оттуда ножной браслет, который сейчас принадлежит синьоре Кальвассори, жене крупного банкира.

– Позвольте спросить, сударыня, – сказал Казанова, озадаченный предложением английской леди, – почему вам нужно именно это украшение? У меня в Италии восемнадцать знакомых ювелиров, любой из них посчитает за честь изготовить что-либо для вас, не менее прекрасное, чем самые лучшие в мире образцы.

– Сударь, – прервала его герцогиня, – мне нужен именно этот браслет из золотой пластины с восемью камнями по окружности. Так вы согласны?

– По правде говоря, я совсем недавно уехал из Венеции, где… разошелся в толковании некоторых законов с местным правосудием. Возвращаться обратно в тот час, когда меня могут выследить и арестовать… Что ж, сударыня, я готов рискнуть! Но знайте же и мое условие. Мы непременно продолжим наше знакомство, как только выполним условия сделки. Вы согласны, миледи?

– Позвольте мне ответить уклончиво: я подумаю, – ответила герцогиня.

– Иногда подобная фраза бывает дороже любого опрометчивого согласия. Благодарю вас, миледи, – мягко сказал Казанова. – Завтра же я отправлюсь в Венецию.

* * *

Над портретами детей Ланских Сергей работал всего две недели. Старшего из мальчиков – Сашу – Шумилов изобразил контрапостом. Юноша сидел боком, повернувшись к зрителю лицом и положив локоть на спинку стула. В его позе была какая-то стремительность, казавшаяся на первый взгляд колючей. Чуть мрачноватые облака в бледно голубом небе, видные на заднем плане, являлись намеком на появление в душе мальчика первых страстей. Однако нежно-розовый подмалевок, выполненный Сергеем предварительно, делал портрет мягким, душевным. И стоило посмотреть на лицо Саши чуть дольше, как оно становилось открытым, в глазах появлялся живой блеск пытливости и самостоятельных размышлений.

Портрет среднего брата – Дмитрия – Сергей выполнил с небольшим поворотом и наклоном головы модели, так что сразу бросалось в глаза, будто во взгляде мальчика присутствует некое разочарование. Будто только недавно к нему пришло понимание того, что кончилось детство, что сказки, которые он так любил и в которые так верил – оказались обманом. И, вместе с тем, на лице Димы как будто отпечатался вопрос: а что там впереди – после детства? Над этим эффектом Сергей бился больше всего. Что-то не складывалось, что-то ускользало от него. Но вдруг он вспомнил, как Дмитрий обозвал его кривоносиком, рассмеялся и на этой волне поймал то, что так долго не давалось ему в руки.

Проще всего было Сергею написать портрет Николеньки. Мальчик был изображен в полный рост, причем, взгляд его был направлен в сторону. Но когда зритель рассматривал на ребенке строгий темно-синий кителечек с золотыми пуговицами, галстучек, ботфортики со шпорами, и, вместе с тем, трогательно-наивный детский взгляд, устремленный в неизвестность, становилось понятно, что у мальчика за спиной, в тени комнаты, находится надежная поддержка в лице отца или матери. Их не было на портрете, но присутствие родителей ощущалось и в подъеме головы, и в полете руки чуть назад, как бы в поисках взрослого, и в строгости самого костюма, надетого с подчеркнутой аккуратностью.

Когда Сумской, все дни не мешавший Сергею писать, увидел, наконец, готовые полотна, обычно спокойное лицо его преобразилось. Сергею даже показалось, что гримаса завистливой досады чуть было не отразилась на нем. Тем не менее, Иван Христофорович довольно скоро взял себя в руки и прокомментировал тоном учительским, как бы свысока:

– А ты, Сережа, небось, под Ван Дейка старался работать? Не хвалю. Собственный взгляд и почерк иметь должен. Полагаю, графиня Ланская не весьма довольна тобой останется, а мне еще и претензии высказывать начнет.

– А я так не думаю, – будто с легким вызовом ответил Сергей. – Вот послезавтра как раз суббота, я к ним на обед схожу и полотна возьму. Там и поглядим.

– Гм, давай-давай, – процедил Сумской, плохо скрывая свое оскорбленное самолюбие. А потом вдруг резко сменил тон и добавил: – А может, меня подождешь? Я еще только портрет Елены Дмитриевны заканчиваю. Но графа и дочерей быстро сделаю, обещаю. Тогда вместе и отвезем.

Сергей с некоторой жалостью посмотрел на Сумского, но решительно отказался ждать завершения его работы.

– Я, знаете ли, Иван Христофорович, уж коль доверили мне самостоятельно работать, так и принципов своих изменять не стану. А принципы мои в том состоят, что готовые полотна в мастерской не держу и дня лишнего. А, отдав их заказчику, и место для другого чего-то освободить можно, и, главное, поскорей приятное человеку сделать. Ведь ждет, надеется…

– Ну, как знаешь, – окончательно обиделся и сник Сумской. Затем постоял еще какое-то время, на портреты мальчиков глядя, да и вышел из мастерской.

В ближайшую субботу, обернув каждый из портретов куском плотной шерстяной материи, Сергей отправился на Невский, где неподалеку от набережной Мойки находился особняк графа Ланского. Здание это было довольно молодое – основательное, каменное, не чета первым постройкам Санкт-Петербурга полувековой давности. Фасад его с шестью колоннами был выкрашен в нежный розовый цвет и радовал глаз лепными фронтонами над каждым окном и над входной дверью, выполненными в классическом стиле.

Графиня Ланская, которая все свободное время старалась посвятить детям, как правило, постоянно находилась дома, предпочитая не ездить по знакомым, а принимать их у себя. Ее супруг, сенатор Николай Алексеевич Ланской, был человеком честным и порядочным, вот почему к своим служебным обязанностям относился ревностно и даже пристрастно, не пропуская заседаний, каких-то комиссий и встреч. Уходил из дому он рано, когда дети еще спали, возвращался поздно, когда младших сыновей уже укладывали спать, и только Саше, да и то не всегда, удавалось вечером переброситься с отцом несколькими фразами.

Однако по субботам и воскресеньям граф Ланской полностью дарил себя детям, которые – все без исключения – обожали отца. Он находил время и для игр, которые часто придумывал сам, и для каких‑то бесед с детьми, причем, эти беседы почти всегда бывали общими. Во всяком случае, так казалось мальчикам, которые не подозревали о том, что с их сестрами Машей и Леной папа иногда еще разговаривает наедине, даже не в присутствии матери.

Вот и теперь, около одиннадцати часов утра, когда обычно скупое мартовское солнце неожиданно расщедрилось и выкрасило город своей золотой кистью, в большой гостиной дома Ланских царило оживление. Папа придумал новую игру. Еленушка, прекрасно владевшая фортепиано, должна была наигрывать отрывки из каких-то пиесок, а остальные дети, кто как разумел, должны были показывать, какому животному больше соответствует та или иная музыка. Животных тоже угадывали все вместе, смеялись, беззлобно подтрунивали друг над другом. Графиня же, тем временем, в малой зале, где, по обыкновению, принимала гостей, вела неторопливую беседу со своей давней подругой – Екатериной Муравьевой.

Дворецкий Ланских, посчитавший меньшим неудобством отвлечь от разговора хозяйку, доложил именно ей, что аудиенции просит какой-то художник Шумилов.

– Ах, наконец-то! – воскликнула Елена Дмитриевна, вставая. – Дорогая Катенька, сейчас я тебя с ним познакомлю.

– Однако же, какой легкий на помин человек! – ответила Муравьева. – Ведь только о нем говорили…

– Василий Кузьмич, проводите Шумилова в большую гостиную, – приказала она дворецкому. – Мы с Екатериной Степановной идем туда же.

Уже через несколько минут в просторном зале со стрельчатыми окнами, в каждое из которых лился яркий свет петербургской весны, скромный художник Сергей Шумилов был самой графиней Ланской представлен главе семейства и дочерям.

По случаю визита в столь аристократическое общество Сергей накануне приобрел новый костюм, который теперь сидел на нем почти безукоризненно, и туфли, что немного жали в пальцах, но зато были модными и красивыми. Держался Шумилов скромно, как и подобало держаться в доме сенатора человеку безродному, но робости особой не испытывал. Сказалось, должно быть, расположение самой графини, которым та его недавно одарила. Впрочем, Сергей и пообвыкся в новой обстановке, так что теперь не боялся попасть впросак, быть непонятым или не понять чего-то сам.

Пожав с поклоном головы руку графу, который не без интереса рассматривал своего гостя, и раскланявшись с девушками, что, как свита, встали по обе стороны от отца, Сергей вернулся к портретам, что оставил на стуле у входной двери. На каждом полотне были его метки – чей портрет завернут. И теперь, не разворачивая, он по очереди брал их в руки, подходил к мальчикам и вручал каждому лично.

– Александр Николаевич, надеюсь на вашу снисходительную реакцию, – сказал он Саше.

Тот порозовел. Юноша никак не ожидал, что ему самому – первому – придется не только разворачивать собственный портрет, но и высказывать свою оценку.

– Дмитрий Николаевич, ваше юное лицо – совершенно, и мне стóило немалых трудов, чтобы не испортить его красками, – с легкой иронией сообщил Шумилов, намеренно, но как бы невзначай пощупав свой нос.

В отличие от старшего брата Дима зарделся, но ничего не сказал, только слегка насупился.

– А вас, Николай Николаевич, писать было одно удовольствие, – сказал Сергей, вручая картину Николеньке. – Попросите кого-нибудь помочь вам развернуть полотно.

Кого-нибудь просить не пришлось. Мальчишки сами стали развязывать ленты, которыми были перевязаны работы Шумилова, аккуратно снимать ткань. Николеньке помогла мать. И когда все три портрета были освобождены от временных своих одежд и выставлены на стульях тут же в гостиной, все семейство Ланских, да еще Екатерина Степановна Муравьева – выстроились напротив. Созерцали. Сначала молча, будто ждали, кто первым скажет, потом заговорили как-то все вместе. Но первой сказала графиня Елена Дмитриевна.

– Николай Алексеевич, – обратилась она к мужу, – не угодно ли вам рассчитаться с автором? Скажу откровенно, а я много видела работ наших знаменитостей, что столь изысканной манеры и столь мастерской руки нет ни у одного из них. Сергей Михайлович, должна вам признаться, что я в полном удовлетворении нахожусь от портретов. И позвольте мне предсказать весьма неплохое будущее ваше.

– Да, я тоже весьма доволен работами, – сказал граф Ланской. – В живописи я разбираюсь гораздо меньше, чем в политике, однако же, и я понимаю, что портреты моих сыновей вам весьма удались. Полагаю, что вы останетесь на обед и еще порадуете мою семью своим присутствием, а уж потом, если не возражаете, поговорим о расчете.

– Как вам будет угодно, – ответил Сергей и склонил голову.

Во время обеда, не отличавшегося особыми кулинарными изысками, но обильного и сытного, Шумилова намеренно усадили против сыновей Ланских. Графиня, да и сам граф заметили, как горят глаза у мальчиков, с каким любопытством они смотрят на художника. К тому же Елена Дмитриевна наверняка рассказывала мужу о том уроке внимания, который Сергей преподал их сыновьям во время сеанса позирования. И теперь мальчики, наученные родителями есть молча, а говорить только тогда, когда о чем-то спросят, торопливо поглощали поданную еду, искоса поглядывая друг другу в тарелки, но больше всего обращая внимание на гостя.

Дочери же Ланских, девушки скромные и сдержанные, воспринимали Сергея, как нечто экзотическое, попавшее к ним в дом, да еще за обеденный стол, случайно. Они тихо переговаривались между собой по-немецки, и каждая делала вид, что молодой мужчина с искаженными чертами лица им не интересен. По сути, так оно и было.