Читать книгу Осеннее стекло - Юрий Иватько - Страница 5

Осень

бездомной собакою

за городскою околицей

бродит

под вечными знаками

древней орбиты.

Бессонница

лунным бельмом,

одноглазо так,

липнет к окну.

Ни души.

Лишь тишь.

Пусть мне приснится сегодня та,

что отняла покой.

То бишь

чьи так волнуют

глаза,

а стан

рук обжигает кольцо.

Чей смех

как вокализ.

Маета, отстань!

Дай мне уснуть —

не чини помех.

В голову льётся сырой бетон.

Мысли текут киселём в воде.

Тьмой наплывает

          из мрака

                     сон.

Где ж та, со смехом и станом?

                    Где?

Зачем мне снится еженощно

она и что-то говорит?

Я не могу расслышать точно,

о чём. Быть может, так шумит

февральским ветром непогода

и навевает эти сны?

Прошло четыре долгих года,

четыре жизни с той весны.

А я всё прошлое пытаюсь

переосмыслить и опять

перед студёной ночью каюсь

в том, что ничем не оправдать.

Хоть нет уверенности точной,

что говорит она, но всё ж

мне слышится во снах полночных

под шорох тысячи порош

одно: «Скажи, тебе я нравлюсь?»

И снова: «Не молчи – скажи».

Я с немотой во сне не справлюсь

никак. За окнами кружит

позёмка, и февральской вьюгой

смеётся надо мной зима.

Четыре жизни друг без друга

сквозь сны, сводящие с ума.

Четыре круга Зодиака

в пустой космической ночи.

И голос, рвущийся из мрака:

«Тебе я нравлюсь?

                   Не молчи!»

В Баварии пивной и пропечённой

июльским зноем, словно каравай,

всю ночь из духоты сырой и чёрной

в окно глядит бессонница-сова.

И сквозь неё созвездия Европы,

мерцая, как полубессонный бред,

плывут в рассвет по незнакомым тропам

чужих небес, как плыли сотни лет.

Лягушки на баварском диалекте

в невидимом пруду ведут подсчёт

космическим светилам – вносят лепту

в порядок знаменитый. И ещё

до самого утра, впотьмах, на лоне,

под окнами вздыхают о своём

и сдержанно покашливают кони.

А с неба на ночной аэродром

с гудением ползёт к Нюрнбергу искра —

«Люфтганзы» одинокий светлячок.

И время воском вязким и небыстрым

по ночи жаркой призрачно течёт.

Но лишь восток зарёй позолотится,

вернутся сны в остывший интерьер.

А вдалеке, над красной черепицей,

Взойдёт предвестник солнца – монгольфьер.

В моих ночах покоя больше нет.

Гнёт одинокой темноты невыносим.

С обратной стороны прикрытых век

плывут картины тех печальных зим,

где в негативе кружит чёрный снег.

И пряди чёрные вздыхают на ветру,

мне кажется, что я легко смогу

их ощутить, дотронуться рукой,

но лгут желанья и надежды лгут —

то чёрный ветер веет над землёй.

И там, за чёрным ветром, в полутьме,

под чёрным снегом, в этот странный час

плывёт теней размытых череда.

Я не могу их различить сейчас

и, верно, не признаю никогда.

Быть может, это те, кого, любя,

я вдруг осиротил на полпути

и предал, в памяти навеки хороня?

А может, те, кто, не сказав «прости»,

осиротили насовсем меня?

Я вглядываюсь в эту темноту

сквозь шоры век, но вижу только след

своих ошибок посреди руин.

И нет в моей ночи покоя, нет.

Под чёрным снегом я лежу один.

Весенний ветер раздувает,

как сферу,

ночи полотно.

И, парусами снов играя,

уносит грёз моих челнок

в полночный океан, налитый

по ризку горизонтов.

Он

о страсти шепчет неприкрыто

текучими губами волн.

Бессонный океан любови —

твоей —

баюкает всю ночь

моё больное изголовье

и гонит сновиденья прочь

от гальки тёплой прибережной,

где языками пенных бус

прибой жонглирует небрежно

аморфным хрусталём медуз.

И сны мои плывут далече —

их, среди тысячи морей,

дыханием солёным лечат

муссоны нежности твоей.

Отлива выдох,

вдох прилива —

качаешь осторожно ты

в своей воде неторопливой

мои усталые мечты.

Я вижу сумрачным сознаньем,

как тени наших прошлых дней

спешат на тайное свиданье

с небесной чашей,

а на ней —

луны червонец юбилейный

пасёт копеек звёздный сонм.

И запах тот, что мне милей нет —

твой —

зимне-вишенный,

сквозь сон

вплывает сладостною фальшью

в мою измученную грудь.

Неси, челнок мой, дальше,

дальше.

Куда-нибудь,

                 куда-нибудь…

Однажды снилось мне, что я Христос

и по воде ходил в чужих местах,

отбрасывая тень до самых звёзд

простым рисунком Южного Креста.

                  Я по воде ходил в чужих местах.

И, убедившись в плотности воды,

ножом её нарезал и раздал

частями, словно с дерева плоды,

всем жаждущим, кого ни увидал.

                  Ножом нарезал воду и раздал.

А жаждущие, нет чтоб просто пить,

Пытаться стали все день ото дня

По той воде, подобно мне, ходить

И, не сумев, роптали на меня.

                  Пытались по моей воде ходить.

Но чей-то голос прошептал во сне,

что инквизитор я, а не Христос.

И сей же час со звёзд под ноги мне

мой Южный Крест, уменьшившись, приполз.

                  Обычный инквизитор. Не Христос.

И вот, согласно с фабулою сна,

вся прожитая жизнь моя была

самим же мною приговорена

к сожженью на костре до дня, дотла.

                  Вся жизнь к сожженью приговорена.