Читать книгу Все на продажу - Юрий Жук - Страница 2

Сегодня был тяжелый день. И тяжелый спектакль. Впрочем, для Степана Михайловича Кавалерова теперь все спектакли были тяжелыми. Сказывался возраст. Правда, Степан Михайлович запрещал себе даже думать на эту тему, потому как совсем выпасть из репертуара, позволить не мог. Благо, настали времена, когда он мог позволить себе другое: выбирать, что играть, а что и не играть.

Кавалеров опустил свое грузное тело в кресло, подвинул кресло ближе к столику и глянул в зеркало. Оттуда на него смотрела странная личность, с обвисшими щеками, морщинистым лбом и тусклыми, глазами, чем-то, отдаленно, напоминавшая, его самого. Степан Михайлович вздохнул и укоризненно глянул прямо в глаза этой личности. Хотел в нее даже плюнуть, нажевал слюны, но вместо этого только показал язык, двумя руками оттопырив уши. Цвет языка ему не понравился. Степан Михайлович, наклонился к зеркалу, внимательно, и так, и эдак, рассмотрел его со всех сторон. И огорчился. Еще раз тяжело вздохнул. Произнес тихонько:

– Побереги себя, Степа. – Хотел вздохнуть в третий раз, но, в последний момент, передумал. – Побереги.– Повторил и замолчал, продолжая изучать язык. – А может, совсем бросить пить? – мелькнула в его голове робкая мыслишка.

Он, аккуратно, снял с головы растрепанный парик, положил на подставку, двумя руками провел по бескрайней лысине, обрамленной венчиком когда-то густой шевелюры. Откинулся в кресле и повторил снова, теперь уже твердо и с неким металлом в голосе:

– Да. Надо бросать.

И неожиданно, быстро наклонился вперед, легко протянул руку за зеркало, достал оттуда початую бутылку коньяка, пятизвездочную «ЛЕЗГИНКУ», он мог себе теперь позволить и коньячок, не «КАМЮ», конечно, но все-таки. Плеснул изрядную толику в стакан, появившийся оттуда же, из-за зеркала, и, не спеша, почти не ощущая вкуса, глоток за глотком, сквозь зубы, выцедил до дна. И вновь откинулся в кресле, прикрыл глаза ладошкой, упершись локтем в подлокотник. Ну, прямо вождь пролетариата, слушающий третью патетическую Людвига Вана.

К слову. На стене, как раз, над зеркалом, висела фотография Степана Михайловича, и что характерно, в гриме этого самого вождя. И, как ни странно, примерно в той же позе, с ручкой у лба.

Нет, воплотить на сцене этот бессмертный образ, Кавалерову не удалось. Не успел. В стране неожиданно поменялись приоритеты. И вождь пролетариата, в одночасье, стал непопулярным в пролетарском государстве. А жаль. Уж больно долго готовился к этой роли Степан Михайлович. И не без основания. К тому времени была выбрана пьеса, та самая Погодинская «Третья патетическая», заказан пластический грим на Мосфильме, для Кавалерова, разумеется. По этому поводу из Москвы приезжал специальный человек, чтобы снять мерку для парика, и слепок для носа. Даже набор бровей сделали. Свои-то у Степана Михайловича выцвели и поредели. Короче, было все очень серьезно. И вдруг… – нате вам.

Кстати, во время очередной примерки грима его и запечатлел местный театральный фотограф. Предполагалось, для будущей афиши. Однако, судьба распорядилась по-своему, о чем Степан Михайлович долго горевал. На такой роли можно было всю жизнь прожить припеваючи, получив все мыслимые и не мыслимые звания и регалии. Но, не случилось. Чего не случилось, того не случилось. Однако, время лечит. И Кавалеров потихоньку смирился, понимая, назад дороги не будет. Во всяком случае, на его веку, точно. Но, с тех пор взял за правило, и в повседневности носить специфическую бородку, заботливо подстриженную рукой театрального парикмахера. Вроде, отдавая дань памяти периоду жизни, полному надежд, планов и, если хотите, дерзких мечтаний.

И все-таки, справедливости ради, надо сказать, Степан Михайлович и звания, и всевозможные регалии, в результате, все-таки, поимел. Хотя для этого пришлось пройти весьма извилистый и нелегкий путь. А так же приложить немало собственных усилий. Бывало, приходилось наступать на горло рвущейся из организма песне, частенько кривить душой.

– А кто не кривил-то?

Так вот. Кривить душой и поступать в разрез со своей совестью. Не каждый раз, но, бывало. Кстати, со временем совесть его попривыкла к подобным экзерсисам и не очень донимала ночами. Причем, самому Степану Михайловичу не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы заглушить ее, год от года, слабеющий голос.

И надежды его, в основном, тоже сбылись. И планы реализовались. В основном. Правда, была одна не сбывшаяся мечта, появившаяся в последние годы. Но и она, судя по всему, из мечты потихоньку превращалась в реальность.

Профессорское звание – вот как она называлась, мечта эта. Откуда вдруг такое? А вот, откуда.

Степан Михайлович Кавалеров многие годы, помимо основной работы в театре, вел курс на актерском факультете местного театрального института. Да, да. А чего тут удивительного? Преподавал и выпустил в мир не одно поколение, разъехавшихся по разным театрам страны учеников. И, естественно, вправе был, рассчитывать на это самое профессорское звание. Тем более, что все вокруг, с кем он начинал на этом поприще, всяческие звания уже получили. А как бы хорошо звучало: «Народный артист России, профессор…, ну и так далее». Но, пока звучало только: «Народный артист России», что, конечно, поверьте, тоже дорогого стоит. Но с «профессором» было, куда солиднее. А, если б к этому можно было добавить: «Исполнитель роли вождя мирового пролетариата…». Ай, да что там.

Внезапно вождь тихонько захихикал. Не тот, что на стене, тот, что в кресле. Неожиданно вспомнились далекие молодые годы, когда они с приятелем, закончив дневную репетицию, забегали в ближайший шинок. Нашарив по карманам рубль шестьдесят две, покупали ноль семьдесят пять «Яблочного», в простонародье «Шафран», тут же ныряли в первый попавшийся подъезд и в лифт. И пока лифт, скрипя, отдуваясь и постанывая, с трудом поднимался на девятый этаж, один успевал выдуть ровно полбутылки пойла прямо из горла. Оба научились не ошибаться в дозах. Лифт сразу отправлялся обратно, и вторые полбутылки доставались следующему, уже на спуске. Как ни в чем не бывало, друзья-приятели выходили из подъезда, закуривали, и минут через пять следовало то, ради чего все это задумывалось, «Шафран» бил по «шарам».

– Эх, молодость, молодость. – Степан Михайлович опять, и с удовольствием, захихикал. Воспоминания были приятны, и он вновь плеснул в стакан.

Нет, коньячок, конечно, тоже не подводил. Но того азарта, я бы даже сказал, некоего шарма, не ощущалось. Да и где ему взяться нынче, этому навсегда потерянному азарту и, тем более, шарму?

Однако и в этот раз результат не заставил себя ждать. По телу разлилось приятное тепло, а на душе стало легко и покойно. Впрочем, душу его давно уже ничто особенно не потрясало. За многие годы работы, он научился не принимать близко к сердцу ни одно событие, каким бы оно не было. Научился, конечно, не сразу. Давным, давно, по каждому пустяшному поводу, а случалось и вовсе без, переживал, расстраивался, нервничал. Не спал ночами. Думал и передумывал снова и снова. Но, потом оказывалось, что все это – пустое. И, глядишь, неурядицы устаканивались, как-то, сами собой, освобождая его от обязанности принимать решение, которого, как правило, у него никогда и не было. Вот так и выезжал на кривой, до поры, до времени.

Но, все это случалось по молодости.

Степан Михайлович взял со стола тюбик с вазелином. Обильно выдавил на руку и густо смазал лоб, щеки, подбородок. Энергично растер пальцами. Затем салфеткой, аккуратно, снял остатки грима. И вновь внимательно рассмотрел лицо в зеркале. Без грима стало еще хуже. Опять не понравился себе Степан Михайлович. Ой, как не понравился. И замер. В голову несколько раз толкнулась, а затем потихоньку пролезла неприятная мыслишка, причем, не первый раз. Он гнал мыслишку эту. Но та была назойлива и упорна, и, время от времени, возвращалась вновь. И от мысли этой у Степана Михайловича портилось настроение, появлялась мрачность, и возникали сомнения. Вот и сейчас:

– А стоило ли за все это платить такую цену? И нужно ли все, что он делал эти долгие годы, хоть кому-то, по-настоящему? И в первую очередь ему самому? Да, вот именно, ему самому. – Степан Михайлович, пытался отогнать эту паскудную мыслишку, попробовал думать о чем-то другом. Но, она, мыслишка эта, вновь, нахально, пролезала в сознание:

– И действительно. Ну, чего, в конце концов, такого особенного он достиг. Ну, звания – да. Однако – суета сует. – Пококетничал он. – Вот, профессором, наверное, скоро будет – тоже, самое. Ну, положение в театре – само собой. Но, тут, пожалуй, Степан Михайлович сильно лукавил. И званиями, и своим положением он безмерно гордился. Да и любой, на его месте, гордился бы. Но, вот, цена.

Да. Кстати, о положении. Совсем забыл сказать, что последние десять лет, ко всему прочему, Кавалеров тянул на себе еще и лямку художественного руководителя театра. Хотя, чего душой кривить. Давно уже тяготился должностью. Нет, поначалу, это ему импонировало. И он с радостью принял предложение.

– Ну, если не я, то кто же? – Гордился он.

И, на самом деле. Кто же? Кому, как не ему, корифею, в самом прямом смысле этого слова, встать на капитанском мостике у руля. Формировать труппу. Выстраивать репертуар. Наконец, приглашать на постановки режиссеров. Однако, надев на себя этот хомут, вскоре понял, хомут-то надобно тянуть. И, знаете, по началу, тянул. Тянул изо всех сил, даже срывался на галоп. Потом, все больше рысцой, время от времени, переходя на шаг. А последние два, три года и вовсе плелся, едва передвигая копыта.

Понятно, что все это, фигурально выражаясь. Так- то, он был еще, о-го-го. Несмотря на свою грузность, старался держать себя в форме. По утрам непременно делал приседания с наклонами. Правда, до пола руками он и в молодости не доставал. Но пытался, честное слово. Каждое утро, пытался. Потом, что еще? Ах, да. Обтирался холодной водой. Ежился, кряхтел, уж больно не нравилась ему эта процедура, но, тем не менее, обтирался. Чтобы видела жена.

Ну, и, пожалуй, главное. Эта самая жена. Молодая жена. Впрочем, не такая уж и молодая на сегодняшний день. Однако, ради нее он оставил свою прежнюю благоверную, с которой делил постель годков эдак двадцать. Как говорится, и в горе, и в радости. Слепил двух дочек, которые к тому времени сами обзавелись семьями и, благополучно, ушел к своей давнишней и верной поклоннице, роман с которой тайно, но регулярно поддерживал на протяжении многих лет. Справедливости ради надо сказать, что ушел с одним чемоданом, оставив прежней семье все нажитое за долгие годы «непосильного труда».

Хотя, о чем тут может идти речь? Когда это периферийные актеры, даже самые раз самые, могли заработать что-то приличное? Вот так и перебивались от зарплаты до зарплаты. Нет, конечно, бывали случаи, когда, неожиданно, какой-нибудь столичный режиссер приглашал из далекой глубинки понравившегося счастливчика к себе в театр. Или киношный, к себе в картину. Или сразу, и в театр и в картину. Но это бывали все-таки исключения из правил. А мы говорим о правилах. О системе, сложившейся десятилетиями, да что там десятилетиями. Веками. Со времен Счастливцева и Несчастливцева, так точно показанных классиком.

Но, не это главное. Главное, что ушел с одним чемоданом. Оставил все что было – квартиру в центре города. А по тем временам, приличная квартира сама по себе была приличным состоянием, когда большинство актеров ютилось семьями в общаге с кухней и удобствами в конце коридора. Вот на эту самую общую кухню и привел наш Степан Михайлович молодую жену, заняв маленькую комнатушку в конце длинного коридора, по соседству с этими самыми удобствами. И, был, вроде бы, даже счастлив.

Но и тут судьба благоволила к нему. Потому, как эту комнатушку они, с молодой женой, занимали недолго. Супругу, она, кстати, не покладая рук, трудилась в сфере торговли, назначили директором центрального гастронома города. А тут перестройка, грянули девяностые. Приватизация-мриватизация и, сами понимаете, вскоре, молодожены переехали в новенькую двух уровневую, и с евроремонтом. Но, ни какой корысти Кавалеров не преследовал. Его сразил наповал Ангел Любви. Что ж, это сплошь и рядом случается. А Кавалеров-то, чем хуже? Хоть и не мальчик, но муж. Но, любовь любовью, а отказываться от того, что само плыло в руки, глупо было бы.

Театр опустел. Актеры давно разошлись по домам, ко щам и жареной картошке. Рабочие разобрали декорации и подняли кулисы. И только Кавалеров никуда не торопился. Ему было уютно в старой гримерке, где он прожил значительную часть своей жизни. За этим самым столиком и в этом самом кресле. Сколько десятков лет он ежедневно приходил сюда?

– А действительно, сколько? – Кавалеров попробовал сосчитать, но сбился. Коньячок давал о себе знать.

– Да не все ли равно? Какая разница. Много. – Сказал он, махнул рукой отражению и, поудобнее, устроился в кресле.

Он, не просто так, не уходил домой. Было одно важное дело, отложить которое Степан Михайлович, ну ни как не мог. Но для этого требовалось время полного покоя в театре. Потому он и ждал, когда все разойдутся, чтобы наступило это время.

В гримерку осторожно постучали. Скрипнула дверь. Приоткрылась. И раздалось низкое контральто вахтерши:

– Степан Михайлович. Вы еще не ушли? А-то я гляжу, на вахте ключа нет. Все сдали, только ваш один и остался.

– Возьми его, Валюша. Я своим закрою. – Кавалеров повернулся к двери. – Что, все разошлись?

– Да уж с полчаса как разбежались. Я и служебный заперла. Там Петрович остался. Вдруг, кто вернется. А сама к вам, узнать. Может, нужно чего?

– Да, нет, Валюша, ничего не нужно. Иди, себе. Я через директорское парадное выйду. Заодно, шоферу скажи, пусть машину туда же подгонит. – И вдруг, передумал. – Погоди минутку. Дверь прикрой. Хотя, чего там. Все равно никого нет.– И предложил, неожиданно, немного обескуражив. – Выпей со мной. – Вахтерша застеснялась. – Да, ладно тебе. Я ведь помню, как ты прежде зажигала.

– Прежде. Что прежде было, быльем поросло. Ты вон, Степан Михайлович, тоже не промах был. – Глянула на Кавалерова вахтерша, перейдя на «ты». Я помню, как ты меня, лет сорок назад, аккурат, под новый год портвейном угостил, а потом вот в этой самой гримерке, на эту самую банкетку уложить пытался. Не уж-то повторить решил? – Вахтерша хохотнула низко и присела на край расшатаной банкетки.

– Да ну тебя, Валька. – Теперь уже смутился Кавалеров. Потом что-то вспомнил. – А чего это, вдруг, пытался? Не пытался, уложил. – И глянул на нее соколом.

– Да- а? – Зарумянилась вахтерша. – Точно уложил? Что-то я такого не припомню.

– Уложил, уложил. – Кавалеров лихо подкрутил несуществующий гусарский ус.

Надо сказать, что вахтерша Валя, а лет двадцать назад Валентина Петровна, а еще раньше просто Валюша, молодая, подающая надежды, актриска, только после училища, была необычайно соблазнительна, той вызывающе вульгарной, но сразу бросавшейся в глаза, красотой, которую умеет ценить наш брат, мужик. От рабочего сцены, до директора, все, как один, пускали слюни, глядя на ее крепкий зад, посаженый на такие же крепкие ноги и фантастическую, тогда еще упругую, грудь. И все это при необычайно тонкой талии. А ведущий артист Гоша Григорян, царствие ему небесное, даже придумал стишок и декламировал при каждом удобном случае:

– Валькин шарик, как орех.

Так и просится на грех.

Но годы внесли свои коррективы. И в шестьдесят пять, Валюша превратилась… ну, в кого превратилась, в того и превратилась. И только голос – низкое грудное контральто – остался прежним.

– Ну, давай, наливай, чего уж там. – Вынула она из кармана синего халата граненый стаканчик и протянула Кавалерову. – Только на донышко, а то захмелею. Я ведь знаю, ты нынче крепкое пьешь. Да и себе плесни. Что я в одного пить буду? – И стало заметно, она уже позволила себе малую толику.

Кавалеров разлил. Подружке чуть-чуть, в свой – побольше. И спрятал остаток за зеркало. Выпили по глоточку. Помолчали.

Валюша, давайте и дальше так ее называть, для удобства. Будто и не было этих сорока лет на сцене, а, в результате, как и у всех, мизерной пенсии, к которой, чтобы, как-то прожить, приходилось добавлять такой же мизерный заработок вахтерши. Хотя, дело, наверное, не только в деньгах. Да, что там, наверное. Наверняка. Сейчас у нее оставалась, хоть какая-то видимость нужности, а главное, причастности к любимому делу. Пусть у вешалки, но в театре. На проходной, но рядом со сценой.

Так вот. Валюша повернула голову в сторону Кавалерова, глянула на него повлажневшими глазами.

– Что, Степа, к финалу дело-то идет?

– Ты, про что это, голуба, моя? – Степан Михайлович сделал вид, что не понимает.

– Да, про то. И не делай такие глаза. – Валюша глянула на Кавалерова. Продолжила. – Ты думаешь, я не вижу, каково тебе нынче приходится. Ты думаешь, другие не видят? Нахватал должностей со всех волостей. А ведь не мальчик. Поберечься бы надо. Передохнуть. Сделать паузу. – Перевела дыханье. И тихонько, по-матерински жалостливо, почти без звука попросила. – Побереги себя, Степа.

Кавалеров ошарашено глянул на нее:

– Ну, ты ведьма. Я ведь, только недавно, то же самое себе говорил. Ты, что? Мысли мои подслушала. – И повторил с расстановкой еще раз. – Только что, на этом самом месте, – он обеими ладошками шлепнул по подлокотникам кресла, – буквально, перед твоим приходом, – с нажимом, и по слогам, произнес он, – об этом думал. Ну, ведьма. Право слово, ведьма. Недаром, про тебя говорят, будто, что угодно наворожить можешь. – Попробовал перевести все в шутку. Протянул руку и слегка ущипнул ее за бок. – Может, и мне поворожишь? – И вновь, глянул на нее теперь уже не соколом, орлом. Валюша, от неожиданности, вздрогнула, но игры не приняла.

– Тебе не буду. – Серьезно произнесла она. – Да и незачем. Тебе и без меня наворожат.

– Это ты про что? – Не понял Кавалеров.

– Не про что, а про кого.

– Ну, про кого? – Поправился он, еще ничего не подозревая.

– А-то сам не знаешь. – И, повернув лицо в его сторону, поманила пальцем. Кавалеров, хоть и с трудом, однако, наклонился к ней. Валюша, глядя прямо в глаза, произнесла с придыханием, понизив, и без того низкий голос, почти до баса.

– Ты за бойлерной давно не был?

– Давно… – И тут же поперхнулся. Поспешно прикрыл рот рукой. – А ты откуда…? Ты про что? Причем тут бойлерная? – Смешался он.

– Э, милай. – Валюша ласково погладила его по плечу. – Я все про тебя знаю. Даже то, что ты забыл. Сам ведь, только что меня ведьмой назвал. Чего ж удивляешься?

– Действительно, чему я удивляюсь. – Попытался прийти в себя Степан Михайлович. – Так, что ты там, про бойлерную? – Спросил он бодро и попробовал вновь пошутить, ущипнул за то же место.

– Не шути, Степушка, не надо. Такими вещами, грех шутить. Не всем на веку, ой как не всем, выпадает подобный случай. Тебе вот, повезло. Выпал. А многие и не подозревают, что может случиться такое, в жизни. Дух театра, он ведь не каждому открывается. Тебе открылся. Ты цени это.

– Чего ты мелишь? – Степан Михайлович совсем растерялся и сник. – О каком везенье говоришь. – Замолчал. Глянул на нее, полными слез глазами, – Э-э-х, Валюша. Знала бы ты… – Слезы обильно покатились по обвисшим щекам. И заплакал Кавалеров, уткнувшись мокрым носом в Валюшину необъятную грудь. Заплакал огромными слезами. Заплакал, как плачут дети, когда их незаслуженно обидят взрослые, и когда у них нет никакой возможности рассказать о той несправедливости, что сотворили с ними, как только выразить свой протест через горькие слезы. А что еще остается?

Теперь уже Валюша растерялась.

– Ну, будет тебе, будет. – Она коснулась губами его лысины. Думала успокоить. От этой немудреной ласки Степан Михайлович разревелся, еще пуще. Со всхлипываниями, какими-то утробными звуками и поскуливанием. Затем поднял голову, глянул на нее. Из ноздри его выдулся огромный пузырь, потом, сдулся, тут же выдулся снова, и, лопнул. Вахтерша не удержалась и расхохоталась басом. За ней рассмеялся и Кавалеров. Валюша взяла салфетку. Промокнула Кавалерову щеки, вытерла нос.

– Прости, Валюша. Нервы ни к черту. – Степан Михайлович взял у нее салфетку. Поводил по щекам. Отбросил в сторону. Успокоился. Поднял со столика старинный черного серебра портсигар. Достал сигарету себе, протянул подружке. Оба, молча, задымили.

Пока они курят, мы с вами попробуем вернуться лет эдак на сорок с хвостиком, назад. В те годы, когда молоденький Степа Кавалеров только начинал долгий и весьма тернистый путь восхождения на свой собственный театральный Олимп, на вершине которого, как оказалось, не так уж и сладко почивать на лаврах. Да простят мне мою высокопарность.

И кто знает, как бы сложилась Степина судьба, если бы не случай. И, что характерно, весьма часто в театре, да, наверное, не только, судьба зависит от этого самого случая. Но в театре заметно, особенно. Вот и со Степой так.