Читать книгу Над островом чёрный закат - Юрий Колонтаевский - Страница 6

Адам очнулся, открыл глаза. И тотчас ожил будильник – ежеутренний сигнал постоянно включенной трансляции. Вкрадчиво зашелестел, набирая громкость, все более концентрируя ее в отчетливых секундных ударах. Наконец прорвало – будильник окончательно пришел в себя и суматошно запричитал. Адам потянулся рукой и отключил прибор.

За окном светало, там моросил дождь – капли монотонно били по звонкому подоконнику. Вставать не хотелось.

Как часто, особенно нестерпимо в последние годы, мечталось однажды нарушить порядок, пренебречь неумолимым сигналом, по которому каждое утро поднимался огромный университет, остаться в постели, день напролет предаваясь лени. Но всякий раз, стоило крамольной мысли коснуться сознания, он решительно подавлял ее, и она послушно тонула в памяти, чтобы всплывать вновь и вновь, как только явятся грустные мысли и придет пора бороться с ними.

Сегодня необычный день, думал Адам. Он уже не студент, он взрослый самостоятельный человек. Бесконечно долго он шел к этому дню, много и напряженно думал о нем, представлял себя в этом дне. И вот этот день настал и не принес ничего особенного – обычный дождливый денек, рядовой день жизни.

Комната, предоставленная ему в одном из домов низшего ученого сословия, была вещественным подтверждением его нового положения. Она оказалась просторной и не шла ни в какое сравнение с тесной клетушкой в студенческом общежитии, бывшей его пристанищем на протяжении нескончаемых десяти весен. Как он в ней помещался, было загадкой, учитывая, что за время учебы его габариты по всем измерениям увеличились по меньшей мере вдвое, а вес и того больше – почти вшестеро.

Там кроме него хватало места только для узкой твердой лежанки, навешенной на стену, столешницы, консольно закрепленной напротив, на которой располагался терминал объединенной вычислительной сети, клавиатура ввода и плоский монитор, из экономии пространства утопленный в неглубокой нише стены. Расстояние между лежанкой и столешницей было настолько малым, что, только подняв лежанку и зафиксировав на стене в разболтанных шарнирах, можно было протиснуться на складной стул без спинки, прятавшийся до того под лежанкой.

Передняя стена его новой комнаты полностью стеклянная. Рабочий столик терминала у окна, широкая плоская кровать в глубине, не такая жесткая, как в общежитии, встроенный вертикальный шкаф с зеркальной дверцей от пола до потолка. В шкафу стандартный комплект одежды, сшитой по его меркам. Рядом едва различимая дверца в душ и туалет – вот и все, что досталось ему для выполнения первой самостоятельной работы.

Он все еще не решил, чем будет заниматься ближайшие три весны. Именно такой промежуток времени выделялся выпускникам на выполнение обязательного этапа взрослой жизни – обретение низшей степени доктора. Только теперь он начинал понимать с сожалением, что слишком разбрасывался во время учебы. Брался за одно, загоревшись, остывал, переключался на другое, далекое, не связанное с первым увлечением, не замечал, как возникало и захватывало третье… И скоро понимал, что все уже настолько основательно выполнено предшественниками, что какое-либо продолжение или развитие выглядит тупым пережевыванием однажды съеденной пищи. Тогда он бросал освоенный массив знаний и приступал к поискам новой цели. Он был слишком широк. Недаром куратор во время их регулярных бесед с глазу на глаз упрекал его в избыточном многообразии интересов при недостаточной глубине и основательности постижения. Его всегда выручала природная сообразительность, но она же вела его самыми простыми путями.

Он знал, что в ближайшие дни заставит себя сделать выбор. Будет работать, не отвлекаясь, и завершит задание в срок. Представит диссертацию ученому совету университета, получит одобрение, и следом произойдет самое ожидаемое событие в жизни – его переселят в один из освободившихся коттеджей поселка докторов. У него будет не только собственное пространство, в котором он заживет один, но за домом, что особенно привлекало, будет крохотный клочок настоящей земли – его личный дворик, отгороженный от соседних подобных дворов невысоким аккуратным забором из листов непрозрачного стекла зеленого цвета. А на открытой веранде под широким навесом, продолжающим дом в направлении дворика, будет ждать удобное кресло-качалка с пружинящими спинкой и сиденьем, в котором он будет покачиваться по вечерам, размышляя о жизни, пока не стемнеет и не придет время отходить ко сну.

Именно такой дом и дворик и даже старенькое кресло-качалку ему доводилось видеть в доме куратора, куда он время от времени приглашался в гости по выходным.

Он принимал приглашения как награду за отличную учебу и исполнение обязанностей монитора учебной группы и поначалу отчаянно гордился тем, что его выделяют среди сверстников. Однако скоро понял, что он всего-навсего здоров в отличие от остальных студентов, страдающих тяжкой болезнью, о которой никогда не говорили прямо, но которая постоянно подразумевалась.

Он наблюдал, как к концу недели некоторые студенты изменялись, будто из них выпускали воздух. Обострялись, светлели лица, гасли глаза, движения становились вялыми и неловкими. В полудреме бродили они по аудиториям или сидели парами на скамейках – тесно, по-птичьи – и о чем-то шептались – общались, в бессилии приникнув головами друг к другу.

После первых же грозных симптомов группу усаживали в транспорт. Ослабевших, болезнь которых зашла слишком далеко, санитары вели под руки или несли на носилках. Их увозили в Дальнюю лабораторию, где кровь, отказавшуюся переносить кислород, частично заменяли живой донорской кровью. Недостаток же восполняли искусственной жидкостью, все еще несовершенной, несмотря на бесчисленные весны, затраченные на основательные исследования.

Они возвращались утром, спустя два дня. Загоревшие, как после отдыха на море, с виду совершенно здоровые. Приступали к учебе с охотой изголодавшихся, быстро наверстывали отставание… Обычно после мучительной и опасной процедуры они нормально жили неделю, реже две, и все повторялось в раз и навсегда установившейся последовательности.

Он жалел несчастных ребят, не решался звать их в свою здоровую жизнь, а они не жаловали его в своей – больной, ненадежной. Потому-то в его отношениях со сверстниками не было ни тепла, ни даже простого понимания. Поначалу изоляция тяготила Адама, но постепенно он научился терпеть одиночество.

И все же возникла первая ниточка, связавшая его с окружающим миром, – в его одинокую жизнь вошел Герд, студент медицинского факультета.

Поначалу Адам встретил его неприветливо, не умея совладать с собственным отчуждением и активным встречным движением Герда, но понемногу смягчился – его словно прорвало, он понял, что давно мечтает встретить такого друга.

Он сразу же почувствовал, что Герду можно довериться, не опасаясь за последствия. При всей своей общительности Герд не мог быть стукачом, к тому же Адам только подозревал о существовании провокаторов в студенческой среде, но никогда не встречался с ними. Правда, и крамольных мыслей он не высказывал да и не знал толком, какие мысли следует считать крамольными. Он также смутно представлял себе наказания, которые полагаются за крамольные мысли.

Первое время знакомства Герд сам заговаривал с Адамом, когда они оказывались в обеденный перерыв за одним столом. А однажды присел рядом на стадионе во время контактной игры в мяч. Играли команды инженерного и медицинского факультетов – извечные соперники на поле. Герд с такой яростью болел за своих и так радовался победе противников, что Адам счел нужным спросить его об этой странности, ведь принято было болеть за свою команду, радоваться ее победам и печалиться из-за проигрыша. Герд спокойно ответил, что не страдает патриотизмом такого рода и что совсем не обязательно брать сторону сильного и успешного. Разумеется, в спорте, подчеркнул он тогда и, помолчав, объяснил серьезно: он мыслит себя свободным человеком, а свободному человеку свойственна, прежде всего, независимость суждений.

Герд тоже был нездоров, его кровь была больна и нуждалась в периодической замене. Но в отличие от остальных ребят, даже испытывая недомогание, он был неизменно открыт и весел.

Когда увозили сверстников и вместе с ними Герда, наступали пустые времена. В эти дни Адам особенно страдал от своего здоровья и избытка сил, которые некуда было растрачивать. Он бросался в учебу как в избавление, одолевая программы отдельных предметов и даже старших курсов.

Как-то в один из печальных дней одиночества он из любопытства забрел в заброшенное лабораторное здание на задворках университетского городка. Преодолев пустой коридор, он отворил единственную дверь в полутемном его конце и вошел в едва освещенный зал – старую химическую лабораторию, заполненную обшарпанными столами и стеллажами.

В дальнем углу, у окна, за старинным столом, заставленным приборами и разнокалиберной стеклянной посудой, порожней или заполненной разноцветными жидкостями, сидел, склонившись над микроскопом, старик. Заслышав шаги, он поднял навстречу сухое изможденное лицо, внимательно оглядел вошедшего и, ничего не сказав, вернулся к своему занятию.

Спустя минуту он оторвался от микроскопа и тихо произнес, кивком указав на стул, стоявший напротив:

– Садись, дружок. Признаюсь, я ждал тебя, да ты все не шел и не шел. – Он уставился на Адама живыми внимательными глазами. – Не удивляйся, ведь я знаю тебя с пеленок. И твоего деда Гора знаю. Когда-то мы были дружны, я частенько бывал в его доме. – Он замолчал, отдышался. – Ты был мал тогда – шустрый, подвижный мальчик. Все норовил забраться ко мне на колени, требовал покачать. Не помнишь… Меня зовут Антон. Должен предупредить, что общаться со мной опасно для тех, кто решается на контакт.

– Теперь у деда, кроме меня, никто не бывает, – сказал Адам. – Я спрашивал почему, он молчит.

– Мне тоже ограничили круг общения и запретили выходить за пределы университета, – сказал Антон. – Пошла двенадцатая весна, как это случилось. Ты, конечно, хочешь знать, чем объясняют запреты. – Он помолчал. – Дело в том, дружок, что власти считают меня опасным для окружающих. Страшное обвинение в наши дни. Особенно когда нет возможности оправдаться. Но не будем о грустном. Лучше расскажи, как поживает старина Гор. Кстати, он ведь тоже признан опасным. Правда, его наказали иначе – запретили бывать в городе. А еще нам велели помалкивать во избежание более строгого наказания.

– Интересно, кому могла прийти в голову такая чепуха?

– Очень важному человеку. – Антон понизил голос до шепота и, привстав, приблизил лицо к Адаму. – Ты этого человека хорошо знаешь. Впрочем, мы все его знаем. Немудрено – портреты на каждом шагу. Результаты его забот в каждом сердце. Слышал эту истину? Еще говорят, что он вездесущ и… вечен. Теперь узнаешь? – Старик откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. – Но… лучше не думать об этом… Пожалуйста, расскажи мне, во-первых, как ты живешь, – заговорил он, очнувшись. – Во-вторых, здорова ли твоя кровь, в-третьих, почему ты решился прийти сюда, ко мне. Ты не боишься?

– Нет, не боюсь.

– Тогда, что ж, приступай, я тебя слушаю.

– Живу я скучно, у меня нет друзей среди сверстников. Один Герд, но он старше и к тому же учится на медицинском факультете. Кровь у меня здоровая, в Дальнюю лабораторию меня не возят. Болтаюсь без дела, когда все уезжают. Поехал бы к деду на это время – не отпускают. Сюда пришел из любопытства, никогда здесь не бывал. К тому же дверь была не заперта. Это, пожалуй, все.

– Ты знаешь, чем я занимаюсь?

– Нет, не знаю.

– А хочешь узнать?

– Хочу.

– Тогда слушай. Оказалось, что болезнь крови, о которой так много и суматошно говорят и спорят в ученой среде, не главная проблема исступленных, она лишь внешнее следствие, оболочка иной, сложной и неочевидной, проблемы – генетической. Основательно поврежденный геном исступленных – вот настоящее следствие Катастрофы. Оно проявлялось всегда, но долго не привлекало общественного внимания. Следовательно, не было определяющим до тех времен, пока не произошли кардинальные перемены в обществе людей. Эти перемены выразились в разделении уцелевших этносов на цивилизованные и отсталые, якобы задержавшиеся в развитии. Возникла ступенька между общинами, преодолевать которую запрещалось принципиально. Как следствие, оборвались перекрестные связи, прежде позволявшие продолжать человеческий род естественным способом. Одновременно возникла и победила теория размножения через кювету. Это привело к тому, что не самое страшное следствие генетического дефекта, прежде проявлявшееся довольно редко, о чем свидетельствует статистика, превратилось буквально в рок, довлеющий над жизнями множества людей. Долгие весны с этим несчастьем кое-как справлялись. Конечно, потери были, но не они определяли жизнь. Со временем процесс приобрел катастрофические свойства. Теперь здоровые дети рождаются крайне редко – как исключение. Сорок весен мне пришлось потратить, чтобы приблизиться к возможности полного излечения страшной болезни.

– И вам это удалось? – не удержался Адам.

– Удалось, – сказал Антон. – Я исходил из того, что больному организму нужен ремонт, причем начинать его желательно с самого рождения. Не замена крови, это не имеет смысла – спустя небольшое время болезнь возвращается. Механизм ремонта теоретически несложен, сложно осуществление. Представь себе, что перед тобой ветхое здание, построенное из кирпичей. В давние времена здания строили именно так: определенным образом складывали отдельные пассивные элементы из обожженной глины, скрепляя клеящим раствором. В результате получалась прочная однородная конструкция. Но шло время, и здание разрушалось – отдельные кирпичи рассыпались в пыль или вываливались. Что было делать?

– Разрушить здание, а на его месте возвести новое.

– Согласен. Иногда экономически выгодно поступить именно так. А если здание дорого как память?

– Тогда отреставрировать, – неуверенно предложил Адам.

– Верно. Удалить слабые или утраченные кирпичи и на их место поместить новые. Это возможно, если в запасе имеются эти самые кирпичи. А если их нет?

– Заменить современными материалами, наверное.

– Этот вариант не годится – будет утрачена подлинность. Поступают иначе. Разбирают те части здания, которые не несут нагрузки и не влияют на внешний вид. Добывают кирпичи там и решают задачу. Именно так поступил я. Создал условия, при которых дефектные элементы генома исключаются и заменяются точно такими же резервными, которых в геноме по неустановленной причине великое множество. Операция, конечно, намного сложнее и рискованней, чем я рассказываю, но не следует ли попытаться довести ее до совершенства?

– Еще бы, конечно, следует, – оживился Адам.

– Однако не спеши с выводами. Как только удастся одолеть болезнь, возникнет неожиданный вопрос: а нужны ли нашему государству все те люди, которых я вылечу? То есть выяснилось, что я, творя из больных и чахлых людей здоровых и сильных, нарушаю некий тайный замысел. Исследуя эти проблемы, я сделал вывод: лечить следует не кровь, даже не генетику, лечить нужно общество, которое толком не знает или, что более вероятно, не желает знать своих ближайших перспектив. Пятьдесят весен назад кровь обновляли не чаще, чем раз в полгода, а человек, сумевший дожить до тридцати весен, обычно выздоравливал сам. Сегодня кровь обновляют, как правило, раз в две недели. Случаи полного выздоровления настолько редки, что по ним не ведут статистический учет. Уверен, это положение кого-то очень устраивает. Сначала мне вежливо намекнули, что мои исследования нужно свернуть – они бесполезны. А недавно прямо запретили заниматься этой проблемой. Разрушили отлаженную лабораторию, сотрудников, которым нет цены, рассовали по другим подразделениям, заставили заниматься чем попало и помалкивать. Меня, как видишь, бросили одного – доживать. Сегодня я готов заявить, что проблема практически решена. В доказательство я вылечил трех безнадежно больных, от которых отвернулись врачи. Эти люди больше не нуждаются в помощи Дальней лаборатории. Но когда я представил их ученому собранию, мне заявили, что мои методы напрасны – общество не созрело для их широкого применения.

– Это как же понимать?

– Очень просто, юноша. Человек, здоровье которого опустилось ниже определенного уровня, никому не нужен. Он становится обузой, лишним едоком, потребителем благ. От такого человека проще избавиться, чем лечить.

– Но вы говорите, что вылечили этих троих.

– Вылечил. А зачем? Ведь меня никто не просил.

– Теперь я понимаю, почему некоторые ребята исчезают, не закончив университет. Они что же, закрывают за собой дверь? Так это называется? Это похоже на прореживание…

– Ты думаешь верно.

– Получается, что вы можете вылечить, а вам не позволяют?

– Ну да.

Старик замолчал, а когда заговорил вновь, в его голосе была такая обида, такая горечь пропитывала каждое его слово, что Адам сжался от волнения и страха.

– Сегодня я могу вылечить почти всех живущих и наверняка тех, кто еще только родится. Но… должны быть приняты мои условия.

– Условия?

– Да, условия. Первое. Должна быть проявлена добрая воля властей на широкий эксперимент. Второе. Нужно немедленно вернуться к смешанным бракам. Давно известно, что они дают здоровое потомство. Ты наверняка не знаешь, что твой дед Гор родился от брака исступленного и плебейки. Наконец, третье. Следует отменить экстракорпоральное оплодотворение и вызревание плода в кювете. Разрешать только в исключительных случаях – по медицинским показаниям. Если женщина действительно не в состоянии выносить плод…

– Но это же невозможно, – оторопел Адам.

– Напротив, очень даже возможно. Ведь в моих предложениях нет ничего запретного или противоестественного. Я исхожу из того, что человечество едино – это первая аксиома. Если решиться на исправление ситуации сегодня, для первых двух поколений женщина должна происходить из плебеев – это вторая аксиома. Вынашивать ребенка женщина должна самостоятельно, а не поручать эту заботу паршивой кювете… Это третья аксиома. Противоположный вариант, когда мужчина плебей, а женщина исступленная потребует основательного изучения, здесь на серьезный успех я пока не рассчитываю.

– Значит и взрослого человека можно вылечить?

– Конечно. Доказательство перед тобой. Вот уже десять весен у меня совершенно здоровая кровь.

– Как вы это сделали?

– Сделал, – сказал Антон с вызовом. – А ты, смотрю, нетерпелив. Сделать-то я сделал, но в полной безопасности метода пока не уверен. Некоторый риск все же есть. Нужны дополнительные исследования.

– А если попробовать?

– Я же сказал, официально мне запрещены любые операции.

– Слишком много людей развелось?

– Именно. И все требуют внимания и заботы. Дорого получается. Куда как проще фильтровать детей на первом этапе жизни. А тех, кто уцелел и вырос, в течение остальной жизни. Дошли до того, что выработали критерий здоровья… Опустилось здоровье ниже определенного уровня – в отход. Как говорится, дальше некуда…

– Не понимаю…

– Это невозможно понять.

– Вы что, действительно можете вылечить взрослого человека?

– Могу. – Антон заметно ожил. – Только мало кто согласится быть подопытным кроликом.

– Герд согласится. Мой единственный друг. Я упрошу его.

– Тогда нет.

– Почему?

– Потому что друзьями не рискуют. К тому же кто-то должен дать здоровую кровь. Разумеется, при условии, что совпадают группы и некоторые другие параметры. Для полной уверенности в успехе. Конечно, кровь можно добыть в Дальней лаборатории, да кто же мне даст… Понадобится целый литр.

– А если я дам кровь? У нас с Гердом первая группа. У меня хватит крови на двоих.

– Тогда договаривайся с другом. – Старик неохотно согласился после недолгого раздумья. – Давай попробуем. Через неделю я подготовлюсь к операции. Сделаем анализы и вперед! Понадобится ассистент…

– Я готов…

Антона больше нет на Земле. Он вылечил Герда и вскоре ушел. Ему предложили уйти. Он спорить не стал – согласился…

Однако пора подниматься. Адам одним махом выбросил тело из кровати, вскочил на ноги, прошелся по диагонали комнаты, разминаясь, ощущая голыми ступнями приятную колкую шершавость сплошного ворсистого ковра. Замер перед зеркалом, внимательно рассматривая себя. Как же он отличается от сверстников. Пожалуй, он действительно человек другой породы. Напрасно обиделся на Герда, когда тот высказал догадку, будто он только частично исступленный, вторая же его часть, несомненно, плебейская. Иначе не объяснить отличий, бросающихся в глаза. Герд медик, он разбирается в таких тонкостях.

В доказательство своей правоты, чтобы успокоить друга, Герд терпеливо и вежливо перечислил его отличия от исступленных. Высокий рост, на голову выше любого, мускулистая грудь, тяжелые мощные руки, которые так мешают ему, широко развернутые плечи, большая голова на крепкой шее – все это решительно выделяло Адама среди низкорослых сверстников и подтверждало догадки Герда.

Он, конечно же, знал о своих особенностях, смирился с ними, как смирился с тем, что его организм не содержит ущерба.

Завершив утреннюю разминку, он вступил в замкнутое пространство душевой кабины. Герметичная дверь плотно затворилась за спиной. Он коснулся пальцем светящегося изображения горшка на панели управления. Из задней стенки на консольном поддоне бесшумно и плавно выдвинулся горшок темно-коричневого цвета с ярко-желтым пластиковым сиденьем, принял его тело, дождался, пока Адам выбросит отработку, скопившуюся за сутки, и так же бесшумно спрятался в стене.

Очередным значком было изображение падающей воды. Адам коснулся его и тотчас на голову, на тело обрушился сплошной столб ледяной воды. Удар был настолько сильным, что он с непривычки присел, но вода скоро слилась, ушла сквозь сетчатое дно кабины, сменившись приятно согревшей метелкой душа. Одновременно автоматически включился калорифер, пульсирующий поток теплого воздуха заполнил объем кабины и высушил тело.

И сразу же в стенке, щелкнув, открылась шторка. Из окошка выдвинулась платформа с горкой свежей одежды, уложенной в порядке, в котором следовало одеваться.

Над шторкой засветился зеленый мерцающий прямоугольник, строки текста и цифр содержали параметры крови, пульс, артериальное давление, кислотность в желудочно-кишечном тракте… Читать дальше Адам не стал, ничего интересного дальше не было. Текст завершался словом, выполненным более крупным шрифтом вразрядку: «ЗДОРОВ».

Он знал, что отныне эта опция будет сопровождать его на протяжении всей жизни до той поры, когда вместо оптимистичного ярко-зеленого слова, подтверждающего здоровье, появится перечень болезней, избавиться от которых его заставят общим для всех исступленных способом, отдающим безнадежностью, – велят закрыть за собою дверь. Но это случится еще не скоро, успокоил он себя.

Он быстро оделся и вышел из душа.

В комнате Адама никакой еды не было – в жилых помещениях этого уровня держать пищу не полагалось. Придется завтракать в столовой на первом этаже. Но как же ему не хотелось видеть сейчас сокурсников. Они наверняка теперь там и, как всегда, строят грандиозные и однообразные планы на будущее.

Он спустился на первый этаж в открытой кабине лифта. На последнем переходе к столовой по ярко освещенной галерее из боковой ниши наперерез ему метнулась темно-серая фигурка в ниспадающем крупными вертикальными складками балахоне с остроконечным капюшоном, наполовину скрывавшим голубовато-бледное лицо. Это была Тея.

Адам немедленно узнал ее по желтым, несоразмерно широким и на вид тяжелым сандалиям. Невесомая фигурка Теи опиралась на них и, казалось, только благодаря этому противовесу удерживалась вертикально. Ее острый подбородок, видимый между крыльями капюшона, был надменно приподнят, узкие ярко-красные губы придавали лицу вызывающе строгий вид. Будоражащее чувство протеста ожгло Адама. Захотелось во что бы то ни стало избежать неожиданной встречи, но было поздно.

Тея откинула капюшон и Адам наконец-то увидел ее лицо целиком. Огромные серо-голубые глаза девушки блестели, они смотрели на него прямо, время от времени замедленно прикрываясь синеватыми веками. В эти мгновенья ее лицо мертвело и напоминало не лицо человека, а белесую плоскую маску, перечеркнутую ярко алой горизонталью губ. Ее редкие рыжеватые волосы были гладко зачесаны и собраны на затылке в жалкий короткий хвостик. Но глаза открылись и лицо ожило.

– Адам, сделай одолжение, – напористо заговорила Тея, – объясни, почему ты избегаешь меня. Почему ведешь себя так невежливо, точно мы совершенно чужие. Не даешь себе труда выслушать меня хотя бы из простой учтивости… Повторяю: я требую внимания. Ты должен усвоить простую истину: мы с тобой обручены. Это событие произошло давно – нас соединили в раннем детстве, ровно четырнадцать весен обратного отсчета. Мне тогда исполнилось три весны, тебе – шесть. Не понимаю, почему я должна напоминать тебе об этом? Зачем ты унижаешь меня? Нас с тобой связали навсегда, и отменить этот удивительный для тебя факт не в силах не только никто из живущих на земле, но даже сам… Владетель, храни его боги. Это государственное решение. Ни ты, ни я не смеем сомневаться в нем – нет у нас такого права. Ты же делаешь вид, будто ровным счетом ничего не знаешь о нашем союзе. Когда же ты наконец поймешь, что этот факт не подлежит обсуждению? Решение останется таким, каким было провозглашено в те давние времена, когда ни ты, ни я ничего не решали. И напоследок замечу: этому событию были многочисленные свидетели. Его ждал весь наш народ, все исступленные молили бога, чтобы оно свершилось. Теперь, Адам, говори, я тебя слушаю.

Когда ровный бесстрастный поток гладких обкатанных слов иссяк, Адам понял, что с трудом воспринимает их смысл. Он не мог согласиться с тем, что это неизвестно откуда взявшееся существо – синеватая мордочка с ярко-красными губами, кожаный мешочек с костями, неотступно преследующее его весь последний месяц, имеет на него какие-то освященные временем и людьми права и вполне серьезно намеревается жить с ним одной жизнью.

– Почему ты молчишь, Адам? Тебе нечего сказать?

– Я действительно ничего об этом не знаю, – вытолкнул из себя Адам и понял, что не в состоянии сосредоточиться и что он попросту жалок. – Возможно, это событие произошло на самом деле, и люди связали нас… как ты говоришь, воедино. Мне приходилось слышать о подобном обычае. Но когда это было? Прошло столько времени… Не понимаю…

– Ты обязательно поймешь, – произнесла Тея механическим голосом, в котором ожила угроза, – придет время… Ну, а если не поймешь… Тогда что ж… Остается универсальное наказание для клятвопреступников: ты закроешь за собой дверь. Поплотнее. Человек, нарушивший обещание, достоин только такой участи.

– Последнее время я часто слышу: закрыть дверь за собой. Что это означает, можешь мне объяснить?

– Ты и этого не знаешь? – Презрительная гримаса исказила лицо Теи, ее широкий рот дрогнул – возможно, так она попыталась улыбнуться. – Удивительно, чему только учат вас целых двенадцать весен. Ладно. Я высказала тебе все, что хотела. Теперь ухожу, ты остаешься. Надеюсь, ты поумнеешь, и тогда мы встретимся и вернемся к нашим проблемам.

Тея ловким движением натянула на голову капюшон, развернулась на месте и поспешила прочь, только желтые сандалии замелькали. А Адам подумал, что никак не может представить себе девушку в профиль, и эта мысль показалась ему странной и неуместной.

В столовой было пусто. Адам подошел к стойке, за которой суетилась маленькая девушка-робот. Она подняла на него голубые стеклянные глазки, часто захлопала густыми ресницами, что следовало понимать как вопрос о номере варианта завтрака, – роботы не смели заговаривать первыми.

– Пожалуйста, второй, – произнес Адам, стараясь, говорить как можно отчетливее.

– Нам недавно заменили детектор, господин, – сообщила девушка приятным высоким голосом. – Теперь я распознаю даже неразборчивую речь, а вы так четко говорите…

– Ольга! – грубый гортанный окрик исходил неизвестно откуда. – Ты чего это разболталась с молодым господином? Делаю тебе второе замечание. Опять отлыниваешь? Поторопись! Ты, кажется, достукаешься у меня. Я сдам тебя на запчасти…

– Не нужно на запчасти… – пролепетала Ольга. – Только не это. Я еще не отработала ресурс.

– Опять споришь? – Все тот же ворчливый голос давил.

– Будьте добры, оставьте девушку в покое, – попросил Адам вежливо. – Это я виноват. Нужно было остановить ее.

– Вы, молодой господин, не можете быть виноваты по определению. – Голос заметно смягчился. – Так и быть, по вашей просьбе второе замечание снимаю. Приятного аппетита, господин выпускник, кушайте на здоровье.

Ольга уже протягивала поднос с дымящейся тарелкой пресной овсяной каши, тонким ломтиком подсушенного хлеба и чашкой утреннего кофе – второй вариант завтрака.