Читать книгу За тех, кто в море - Юрий Кривоносов - Страница 2

По очереди с остервенением рвем за шнурок – толку никакого. Маленький моторчик на редкость упрям, издает какие-то булькающие звуки, а работать отказывается.

На бревнах, которые мы хотим превратить в дрова, спокойно восседает бакенщик Николай Михайлович или попросту Михалыч, смотрит на наши мучения, и в конце концов не выдерживает:

– Чудной вы народ, ребята, рассудительности у вас никакой, одна горячка. Тяп-ляп не выйдет. Сначала осмотрим пилу… Теперь мотор…

Он прошелся пальцами по рычажкам и кнопкам, как музыкант по клавишам, взялся за шнурок, степенно дернул. Мотор чихнул и тут же застрекотал, звонко и обрадовано. Из-под звеньев пилы помчались светлые ручейки опилок, и один за другим от бревна стали отскакивать ровные чурбаки. Однако, уже на третьем бревне Михалыч заглушил мотор:

– Айда-те, братцы, к воде – там какие-то деятели чалятся.

«Деятелями» оказались двое мальчишек. Один, остроносый с нечесаной кудлатой шевелюрой вывалил из лодки огромный разлапистый якорь на тонкой бичевке, другой – щекастый и лопоухий, в ремесленной фуражке, похожий на гимназиста, накрутил ручку патефона, и тот простужено захрипел какое-то ископаемое танго. Ознаменовав таким образом свое прибытие, они достали замусоленную карту, взглянули на название дебаркадера и обвели кружочком точку – Черный Яр.

– Куда направляетесь, морячки? – осведомился бакенщик.

– Поднимемся по Двине до Холмогор поначалу, а там посмотрим…

Ребята покрутили еще с полчаса свою шарманку и отправились дальше, а мы с Михалычем пошли чаевничать.

В домике был беспорядок, сопутствующий ремонту – навалены рейки, листы фанеры, краска, инструменты. Впрочем, все это в первой комнате – вторая уже сияла белизной побелки, яичное солнце играло на свежевыкрашенном полу.

Михалыч подошел к пульту, утыканному выключателями и предохранителями, что-то нажал. Загудел селектор, откликнулись голоса.

– Петрович, – позвал он какого-то своего коллегу. – Там к тебе после обеда притопают на веслах два робинзона, так ты их дальше не пускай, гони назад в Архангельск, чтоб до темноты домой успели. Лодка у них без фонаря, а мозги без понятия, не дай бог, под пароход угодят. Матерей им чертям не жалко…

– Добро, Михалыч, – отозвался тот, – бывай здоров!

– Затянул ремонт за делами, – говорит бакенщик, прихлебывая чай, – да и новое это для меня ремесло – раньше больше взрывами занимался, по минёрской специальности. А тут надо оборудоваться посолидней, на долгую жизнь – в списках-то я давно на том свете числюсь, и костлявая не скоро меня хватится. Почему на том? Опять же по минёрской части. До войны на Амуре служил, еще в тридцать шестом японские мины тралил, что от интервенции остались, а в сорок третьем перекинули нас на Черное море. Попал, было, в морскую пехоту, во взвод конной разведки. А какой из меня кавалерист – смехота! Учился лозу рубить – кобыле ухо отсек напрочь. К счастью, вскорости катера получили, занялись тралением – порты черноморские очищали от мин, и шло все спокойно, пока в Севастополе не грохнуло. Под вечер было, к пирсу шли, когда возьми да всплыви магнитно-акустическая. А мы баржу, что за собой таскали с приманками на эти мины, уже на короткий буксир взяли. Ну и шарахнуло. Механика с пулеметчиком за борт сбросило, минёру пятку палубой раздробило – такой удар был, а меня по спине ящик с боекомплектом ахнул, спасибо лента была в пулемет заправлена, самортизировало малость, а то бы крышка – сорок килограммов в нем весу.

Пришел в себя, огляделся – компас вверх ногами, бинокль на мачте висит, фуражка улетела, в волосах ракушки, китель илом оштукатурило, аж пуговиц не видно. Ну, понятно, попал в госпиталь, а там с кем-то меня перепутали, прислали домой похоронку. Ну, я поправился, и в отпуск. Мать как увидела в дверях, так от стула, как в гипнозе по сантиметру поднимается, и лицо на глазах сереет. Я напугался: – Мама, говорю, не волнуйтесь, не привидение это, а сын ваш живой, можете ощупать. Конечно, слез было… Потом уехал довоевывать да дослуживать, а в пятьдесят шестом демобилизовался по болезни и в Архангельск. Пенсию добрую дали, квартиру в городе. Пожил малость – не могу без воды: четверть века ведь на флоте отслужил и все командиром катера… На суда нельзя, здоровье не то, пошел в бакенщики. Квартиру отдал без сожаления и переселился сюда на пост.

Двина – река серьезная, и работа опять же для людей – сам водил суда, цену ночным огонькам знаю. Место тут как будто тихое, а покою не бывает, то свое хозяйство техническое проверяешь, то с шоферами лаешься – корма тут сгружают с барж, а они вывозят. Как забуксует машина, хлоп мешок под колеса. Разве это дело? И их вроде винить нельзя – дороги нету, после дождя размазня одна. Я из-за этого со всем местным начальством переругался, за одно и за кладбище корабельное – гниет поблизости за мыском железа тьма. Один пароходишко, правда, после того порезали, да опять забыли. И почему это без ругани у людей память коротеет?

Опять же перед ночью поспать мне требуется. Почитать даже некогда, журналов выписываю много, да все зимы дожидаются – тогда с женой перешерстим их от корки до корки, и книг проглотим множество. А летом не до того, летом река кипит, что днем, что ночью…

Река действительно жила напряженно: мчались белыми стрекозами «Ракеты», в их выпуклых глазах – окошках застыло изумление от собственной скорости; не спеша, топали буксиры, волоча вязанки барж, за которыми тянулся к берегам переливчатый волнистый шлейф. С наступлением темноты суда исчезли, остались только огоньки – белые, зеленые, красные. Одни двигаются медленно, другие быстро.

– Прилив, – говорит Михалыч, – море близко. А вот и мои огоньки – вон на бугре, это столбы, а те на воде. Некоторых отсюда и не видно, за поворотом прячутся. Если хотите все посмотреть, пошли со мной на обход, сейчас только велосипед возьму и двинем…

Он возится в сенцах, вытаскивает подвесной лодочный мотор, крепит к лодке и спрашивает:

– Думали, небось, почему огни зажигать не ехал? А у нас автоматика, сами загораются. Мое дело – батареи менять, да не проморгать, если лампы перегорели, или фотоэлемент отказал. Была, правда, у меня полоса диверсий – то один огонь не зажигается, то другой: исчезают батарейки, а кто крадет, ума не приложу. Устроил засаду и поймал ребятишек из соседнего села. Они, оказывается, наладили себе фонарики мастерить. Пошел в школу, всех собрал, рассказал кое-какие истории пострашней из морской жизни, как в войну вслепую суда водили. С тех пор они мне первейшие помощники. Бывает, кто-нибудь к моему столбу корову привяжет попастись. Пацаны тут как тут – Куда вяжешь? Нешто это тебе дерево, столб-то сигнальный. Опасность создаешь государственную!

Подружился я с этими хлопцами, сам им фонарики стал ладить из старых батарей. Верно, попало мне – списанное старье, видите ли, нужно сдавать на уничтожение. И какой дурак это придумал, чтобы при списании все рубить да ломать? Переобогатились мы, что ли? Сколько добра в прах обращают. А почти все на что-нибудь да сгодится, хоть бы вот и детям для забавы. Почему, спрашивается, нужно в каждом человеке видеть жулика?

Над горизонтом висит красная рельефная луна, объемная и близкая. Мы идем прямо на нее, разбрызгивая звонкие огненные чешуйки. Мимо проплывают темно-фиолетовые глыбы пароходов. Михалыч весело сообщает: – Уху матросики заварили, вон каким наваристым дымком потянуло. Может, и нам, того, рыбки надергать? До утра времени много, вам, чай, не на работу, и у меня вроде порядок, все светлячки работают.

…Костерок, уха в котелке, и как всегда, лучшая к ней приправа – рыбацко-охотничьи байки. Михалыча слушать интересно, он по этой части дока, и заливать ему не к чему, только никогда не рассказывает про свои охотничьи странности. Я о них знаю от приятеля, зазвавшего меня в гости к бакенщику.

А странности эти такие – может Михалыч просидеть зорьку с незаряженным ружьем, смотрит на птичью хлопотню, да о чем-то своем думает. Или как зимой ходит по лесу с топором, да рубит петли и самострелы браконьерские, что на лосей поставлены. Правда, об одном случае рассказал все же сам, и то когда попросили.

– Было такое дело в молодости. Пошел на лося, тогда еще на них запрета не давали. Вышел на меня один красавец невиданный – рога до небес, ноги, что у балерины, грудь – корма корабельная. Вытаращился я на него, да так и глазел, пока тот не ушел, даже стволов не поднял. Такой вот конфуз получился…

На обратном пути у нас заглох мотор. Я уже, было, взялся за утреннее занятие – дергать за шнурок, но Михалыч остановил:

– Брось это дело, у меня «велосипед» с характером, пусть себе покуражится. В моторе ведь тоже норов, как в человеке, это я еще с флота понял. Всю жизнь людьми да моторами занимался. Помню до войны назначили меня одно время комиссаром, хоть не имел я в ту пору ни партбилета, ни образования. Прижала необходимость – и в людях разобраться пришлось и за себя взяться: в девять месяцев семилетку осилил, как миленький. Служить тоже оказалось дело непростое. За четверть века чего только не увидишь – один служит, другой – выслуживается, третий прислуживает. Трудней всего служить. Оно же и легче… Ну вот, поболтали, а теперь подергаем…

Над рассветной рекой стелется плоский туман, всхлипывает вода, рассекаемая носом лодки, Михалыч что-то мурлычет, и в этой тишине спокойно и легко думается.

Вот передо мной человек, общительный и разговорчивый. Разные встречаются на земле люди, одни разговорчивы от болтливости, про Михалыча этого не скажешь – ничего пустого он не говорит, все к месту и к делу. Других прорывает, когда подолгу одни живут где-нибудь в глухомани, это тоже не подходит, место здесь бойкое – с одной стороны река, с другой – шоссе. У кого что сломалось – заворачивают к бакенщику, благо он любому механизму поправку сделать может. Для меня ему специально рассказывать тоже вроде бы ни к чему – приятель мой по нашей договоренности не проговорился, что я журналист. Правда, Мишка меня засёк – я не собирался писать о Михалыче, просто приехал на несколько дней отдохнуть, но иногда делал кое-какие записи в блокноте, просто так, для себя, и уходил для этого куда-нибудь в укромный уголок. Там меня и увидал Мишка – пятилетний племянник бакенщика. Перед этим у меня с ним был такой разговор:

– Почему ты ходишь с грязной рожицей?

– Баню жду.

– Всю неделю так и не умываешься?

– Нет, только сегодня, потому что баню жду…

А теперь Мишка ко мне прицепился:

– Дядь, а ты зачем в книжечку все пишешь?

– Да вот, что замечу, то и записываю.

– Это если не поверят, чтоб показать? И про меня записал, что неумытый?

– Записал.

– Ну, ладно, только никому не показывай.

– Не покажу, и ты молчи про книжечку.

Мишка, как истинный джентльмен, никому ничего не сказал, верней всего сразу и позабыл об этом.

И вот теперь думалось мне, что раскрывает Михалыч перед людьми свою жизнь просто от душевной чистоты, нет у него ни перед кем никаких секретов.

И когда я это понял, захотелось мне написать об этом бакенщике, и назвать очерк – «Человек чистой воды», потому что Михалыч всю жизнь выводил корабли на чистую воду, за это и китель его украсился многими орденами, и каждая награда – это порт, подходы к которому очищены от мин. И носит он свои ордена с достоинством, как и именные часы, с надписью: «Мичману Хрущеву Н.М. за добросовестную службу. Маршал Советского Союза Малиновский. 1956 г.»

И теперь Николай Михайлович продолжает дело всей своей жизни – следит за тем, чтобы судам спокойно плавалось.

Возле домика поста из земли торчит какая-то труба, закрытая крышкой. На крышке буквы – ГУГМС. Спросил про нее Михалыча.

– Это метеослужба поставила, как тебе проще объяснить, вобщем, земля отсюда меряется, вроде бы начинается от меня. Ну, живу я, будто, у центра земли, соображаешь? И я за этот центр в ответе, вроде я на этой точке наиглавнейший человек…

P.S. Очерк я этот написал быстро – летом 1964 года, сразу же, как вернулся из Архангельска, а вот опубликовать его долго не мог – мешала фамилия Михалыча – что-то неудобное усматривали в том. что однофамилец он с первым секретарем ЦК партии. А когда Никиту Хрущева пошарили, опять неудобство – не хотели, чтобы фамилия эта лишний раз перед глазами у публики мелькала… Но потом как-то всё утряслось, и напечатали, – аж в 1965 году, в «Огоньке»…