Читать книгу Сюр - Юрий Кубанин - Страница 2

Фонтан заполнили бутылочным стеклом. Исключительно в целях экономии воды и профилактики загнивания мусора, бросаемого в бассейн горожанами. В вёдро модернизат весело и неустанно пускал во все стороны солнечных зайчиков, создавая видимость лёгкой зыби даже в безветренную погоду. Да вот беда: молодёжь, дурачась, часто с хохотом била по «воде» ладошками, желая обдать друг друга изумрудными брызгами. А один, в состоянии, разумеется, подпития умудрился в него сигануть. В день ВДВ, как водится. С разгона… Долго потом в больнице удивлялись изощренности человеческого гения – настолько, видимо, полной была иллюзия. Не разберёшь, пока не нырнёшь!..

Герой новеллы как раз и жил в этом новаторском спальном районе города. Но прежде, чем продолжить рассказ, хочу предупредить, слово «странный» будет встречаться довольно часто, таков предмет повествования.

Уже в детстве за Ним замечались некоторые странности. Нет, не подумайте, они не пёрли валом, как это бывает у сквернословов с синдромом Жиля де ла Туретта. Странности случались с Ним раз в несколько лет, иногда – даже вовсе не случались.

Впервые это произошло в первом классе. Лучший друг, наблюдая как-то с Ним на перемене в школьном дворе за прыгающими через большую скакалку девчонками, вдруг, понизив голос, таинственно спросил: «А ты знаешь, кто такая Армаганянц?». И они оба посмотрели на чернявую толстушку, азартно крутившую верёвочку. С прыгучестью у неё дела обстояли неважно, а социализироваться, как выражаются психологи, хотелось. Вот её и принимали в игру на роль одной из двух крутящих.

Заинтригованный вопросом друга, Он, как и все первоклашки ещё живущий миром известных добрых сказок, стал перебирать в своём уже тогда безупречном уме возможные варианты. Белоснежка? Ну что вы! Спящая Красавица? Если на уроках и спящая, то вовсе не красавица. Дюймовочка? Разве что – трёх…

Друг, довольный произведённым эффектом, абсолютным шёпотом сообщил: «Она – армянка!» Он – не понял. Друг подумал, что Он не поверил. Сделав круглые глаза, энергично закивал: «Да! Да…». А когда друг понял, что Он – его друг, ничего не понял, разочарованно, тоном повидавшего человека мудро замял: «Ладно, пойдём… ещё чего покажу…».

Много позже, в будущем, Он, мужчина на четвёртом десятке, с компанией курортных знакомых шёл по вечернему Кисловодску. Поравнялись с группой черноволосых людей, толкующих о своём. Черноглазый мальчишка отделился от них и подбежал к уличному котёнку, которого, сидя на корточках, уже гладил какой-то пацан, только с русыми волосами и серыми глазами.

– Арменчик! Иди сюда сейчас же! – строго позвала рыхлая женщина, тело которой с трудом удерживалось в одной кучке турецкой кожаной курткой. – Не лезь к чужому мальчику!

– Надо же! Развивается как просто ребёнок, а вырастет армянином. – Сказал Он серьёзно.

Спутницы сдержано хихикнули. Он слыл тонким шутником…

Очередная детская странность случилась, когда Ему было одиннадцать. В начальной сельской школе, где Он тогда учился в четвёртом классе, выделялись двое. Он, и одна девочка.

Он – тем, что был прилежным, вежливым мальчиком. Аккуратистом. Мыслителем и книгочеем. Отличником. Первым учеником школы. И Ему ещё не ведома была любимая шутка психиатров: «Привет! Как сам, как жена? – Спасибо, грех жаловаться. – Как сын? – Слава богу, не отличник…»

Она же выделялась тем, что была совершеннейшая оторва. И только у неё одной во всём классе уже были крохотные серёжки в оттопыренных ушках, и только её одну одевали по-городскому: в плиссированную юбочку, лаковые туфельки, газовую блузку.

Подошла очередь её парте дежурить, соседка болела, пришлось одной справляться с обязанностями. Прозвучал звонок на перемену. На правах дежурной по классу она ни с кем не церемонилась:

– Все вон! Ты чего торчишь? Вон отсюда! – дала она пинка зазевавшемуся Толику Иванову. – Ты! (схватила она Его за рукав) – останься!

И сердито захлопнула дверь. Он догадывался, что нравится ей, но Ему больше нравилась другая девочка. Хотя и эта нравилась тоже, чем-то ранним… непостижимо женским… своим смелым насмешливым нравом. В том числе.

За рукав она притащила Его к своей парте. Ткнула под картинку фруктового дерева в учебнике природоведения: «Читай!». Под картинкой значилось: «Так растут мандарины». Она кокетливо наклонила голову и, лукаво искоса на Него глядя, повторила: «А теперь читай последнее слово!». И прикрыла пальчиком окончание «рины» в нём. И тихонько засмеялась.

Он опять не понял. (Дурак!). И ясными глазами посмотрел на неё.

– Читай! – раздражённо, с тенью ускользающей улыбки в третий раз приказала она.

– Ну?.. – Он добросовестно скользнул взглядом по получившемуся слову ещё раз и затем вновь тупо и прямо посмотрел ей в глаза. И вдруг понял, что получает первую в своей жизни настоящую двойку.

– Иди, – она мягко, и явно жалеючи, за плечи развернула Его к двери. – Иди, гуляй!

Задетое самолюбие заставило Его не подчиниться. Повернувшись, Он увидел, как она, потеряв к Нему интерес, легко по партам взобралась на подоконник, чтобы открыть форточку в широком окне. Точёные икры стройных ног дразняще напряглись, когда она встала на цыпочки. Это добило Его. С надутыми губками девчонка легко спрыгнула на пол. На миг задравшаяся парашютом, и тут же упавшая занавесом юбочка ослепила миражем трусиков, высушила рот. Она же, крутанувшись на каблучках своих лаковых туфелек, направилась к другому окну…

Это было во сто крат хуже двойки! Бесстыдство – верный признак безразличия. Об этом Ему ещё нескоро предстоит узнать из какой-то взрослой книги. Демонстративное бесстыдство – признак презрения! Это Он понял сам уже тогда.

Именно тогда Он впервые ощутил свою если не странность, то какую-то ущербность. Ибо в тот же день, после уроков, твёрдый двоечник Толик Иванов объяснил Ему, твёрдому отличнику, значение термина. Заодно употребив для разъяснений ещё один, более расхожий в народном обиходе синоним.

Его странная неосведомлённость в вещах житейских зачастую беззлобно забавляла (А ещё отличник!). А вот наивность в краеугольных понятиях общественного устройства нередко настораживала. Его странное непонимание необходимости маркировать людей по национальному признаку становилось всё более заметным. Когда в первые же после школы студенческие каникулы бывшие однокашники сошлись на вечеринку, и Он случайно выразил недоумение – почему вдруг один из лучших учеников класса не поступил в престижный вуз, Ему ответили, как бы само собой разумеющееся: «Так он же еврей!»

– Да-а?.. – непроизвольно удивился Он и, напоровшись на три пары внезапно внимательных глаз, осёкся и благо не вякнул: «С чего вы взяли?».

Он, конечно, не был полным профаном. Пользуясь сведениями официальной этнографии, достаточно сносно мог отличить на картинках европеоидов от азиатов, а также тех и других от негроидов. Но коснись тонкостей, всё шло насмарку. Никогда бы Он не отличил японца от китайца или вьетнамца, не сиди один в «Тойоте», а другие на велосипедах. Что уж говорить о евреях.

С той самой памятной вечеринки Он стал ощущать ещё какую-то свою неполноценность. Там, где просвещённые безошибочно ставили диагноз на основании цвета ли глаз, структуры ли волос, формы ли носа, большего жизненного успеха, в конце концов! Он видел просто человека. Хоть убей!

Так продолжалось, пока в положенный срок не попался Ему томик Сергея Довлатова. Автор, собственноручно причислявший себя к «симпатичному национальному меньшинству», описывал в одном из опусов, в частности, такую сценку: два еврея деликатно в светском разговоре осведомляются об обоюдной нацпринадлежности. Ага! Значит, еврейство не есть нечто раз и навсегда данное и помеченное от природы неким тавром! Как, к примеру, негры, пардон – афроафриканцы. Это всего-навсего желание некой особенности. Именно: не особенность, а желание её – особенности! Коль скоро, по мере изучения вопроса, выяснилось, что бывают и евреи-марокканцы. Вполне себе негроидные – чернокожие и каракулевые.

Сон разума и слепое поклонение фантомам – универсальные атрибуты любой религиозности, здесь мусульманин равен иудею. Так чем же выделиться, деля единое жизненное пространство? В пику остальным религиям не помешало бы что-нибудь неповторимое, из ряда вон выходящее, скажем, поразительное долголетие. Ставящее науку в тупик. Или даже лучше – физическое бессмертие. Ан, и тут промашка! Что там говорилось об этом в романе «Иудейская война» Лиона Фейхтвангера? «Сначала римляне не трогали священников в белых одеждах с голубыми иерейскими поясами. Затем прикончили их, как и остальных. Они констатировали с некоторым удовлетворением, что человек с голубым иерейским поясом, служитель этого Ягве, если ему в тело загнать железо, умирает совершенно так же, как и всякий другой».

Какой же выход? Богоизбранность! Не доказуемая, но и не опровергаемая, следовательно, смело утверждаемая! А в качестве отправной точки – принадлежность пусть и к банальной, зато древнейшей религиозной секте. Со своими, разумеется, претензиями и заморочками, помимо слишком широко, к сожалению, распространённого (с учётом исламского мира) обрезания.

Кстати, о циркумцизии, – как-то подумалось Ему, – будь еврейский бог действительно чем-то круче других божеств, уж он-то разве не порадел бы о поклоняющейся ему персональной пастве? Чтобы пацанята избранного им народа рождались бы поголовно во всеоружии, на всём готовеньком, с уже «обрезанным», отвечающим гигиеническим требованиям жизни в пустыни писюном. А неизбранные мусульмане, живущие рядом с ними в той же пустыне, пусть бы фимозами мучились!

Так что, спокойно, господа евреи. Вот выпестуете в своей породе ген «безкрайнейплоти», к тому же – доминантный, тогда и дерите нос!

Выходит, не боги выбирают себе народы, а народы выбирают себе богов. Отнеся еврейство к варианту публичного, но с налётом стыдливости, масонства, Он успокоился. И вычеркнул эту якобы странность – неумение и нежелание разбираться в человечьих породах, из списка своих ущербностей. И даже научился иногда в толпе выделять евреев. Иногда даже толпы евреев. Особенно когда по телевизору показывали Израиль…

Гораздо хуже дело обстояло в другом.

– Странно, что я вообще вышла за тебя замуж! – кричала Ему жена. – Я устала жить в хрущобе! Меня тошнит от штопки носков! Я не хочу больше кататься на велосипеде, стараясь не давить муравьёв! И слушать твои бредни, что тем самым я, пусть на миллиметр, отодвигаю глобальную экологическую катастрофу… и появление детей с врождёнными противогазами на мордах! Что толку от этих твоих красных дипломов! Ты посмотри на свою синюю рожу, трахнутую авитаминозом честности! Глупо быть праведником, имея жизнь однократного использования! Неужели ты, отличник чёртов, не понимаешь, что конец света приближается с одинаковой скоростью и к тем, кто ходит пешком, и к тем, кто ездит на машинах! Так вот, Я – хочу увидеть апокалипсис из окна мерса с кондишином! Через тонированные стёкла! Вспомни Коленьку Островского! «Жизнь даётся человеку один раз! И прожить её надо так, чтобы не было мучительно!..», – так она кричала. Его будущая жена.

После таких разборок, согласитесь, вместе долго не живут. Но всё это у Него было ещё впереди…

Золотая медаль по окончании школы сулила, казалось, блестящие перспективы, а долгожданное совершеннолетие (чтобы можно было легально, не опасаясь милицейских постов, гонять на мотоцикле) позволяло подвергнуться испытаниям на главном аттракционе всех времён и народов под названием Карусель Стяжания Успеха.

Устройство представляло (и представляет) вертящееся пространство, забитое всякими жизненными благами: самокатами и деревянными лошадками с самого краю, дальше – велосипедами, мотоциклами; ещё дальше – машинами, недвижимостью всех сортов и этажности… Наконец, в самом центре, составляя ось Карусели, высится Башня с рубиновой звездой на шпиле. Даже несколько башен, по внутреннему периметру которых паркуются самые дорогие лимузины. Окраины же Карусели статичны, унылы и убоги.

Карусель, правда, славится одной каверзой. Вращается нервно, неровно. То, ускоряясь, мчится, как бешеная, то внезапно тормозит, то еле ползёт со скрипом. Удержаться и продвинуться к центру, не сломав шею и не слетев с орбиты – вот Удача! Расплющенные носы и ссадины в расчёт не принимаются.

Родне стоило немалых усилий протолкнуть Его в первые ряды конкурсантов и подсадить на лошадку, потерявшую предыдущего седока. В надежде, что дальше Он сам… Схватит повод, вцепится зубами, заработает локтями… «Мы сваливать не вправе / Вину свою – на жизнь. / Кто едет, тот и правит, / Поехал – так держись!», – внушали в прозе семья и школа. Николай Рубцов эту максиму тогда ещё не зарифмовал.

Незримый распорядитель аттракциона нажал кнопку, и твердь ушла у Него из-под ног. Не успел оглянуться, где-то за спиной канули мать с отцом. Мелькнуло лицо жены, ловко пересевшей с велосипеда в автомобиль и умчавшейся в направлении казино, кабаре, Канар и кавалеров. Она даже не стала отсуживать у Него «малосемейку», так высока была степень её к Нему презрения и ненависти за «бесцельно прожитые годы»…

Он слетел на первом же витке. Скопище таких же бледных неудачников тяжело дышало. Многих мутило и выворачивало наизнанку, но взоры их горели. Большинство, чуть переведя дух, вновь бросалось на штурм Карусели, дерзая добраться если не до Башни, то хотя бы поближе к центру, где не так велика тошнотворная скорость бесконечного вращения и не так губительна центробежная сила. Достигших Башни, медленно и величаво озирающей круги своя, по слухам, в жизни больше никогда не тошнило…

Он с удивлением обнаружил, что человек – это не совсем то, чему учили в школе (разумеется, речь не об анатомии с физиологией).

Толкаемый плечами, затираемый жаркими потными телами, Он очутился, сам не заметив – как, вдалеке от Карусели.

Здесь ещё было полно людей, но среди них уже нередко попадались особи в лохмотьях. С потухшим взглядом они молча сидели прямо на земле. С кружками или картонками подле. И странное дело – чем дальше от Карусели, тем чаще обыватель то ли с умыслом, то ли по неловкости ронял копеечку в немудрящую тару оборванцев. Больными слезящимися глазами те рассматривали подаяние, затем, раздражая кассирш супермаркетов горстями медяков, что-нибудь покупали. Купленное съедали, выпивали, или выкуривали. Чаще, всё же, выпивали…

Он не стал множить попытки обуздать Карусель. Повернулся и пошёл прочь…

Найти отдохновения в Боге Он не мог. Слишком велико было негативное впечатление детства.

По существу, растили и воспитывали внука дед с бабкой. Так получилось. Эти натерпевшиеся, но сохранившие чистоту души люди не нуждались в третьем авторитете, чтобы поучать вечным истинам. Говорить о Заповедях они имели право от первого лица. Возможно поэтому в доме не было ни образов, ни ленточек с молитвами, ни Библии.

Куличи на Пасху пеклись. Тайный же смысл редкого, раз в году, изобилия сладких булок и обжираловки оставался за скобками. Всякие празднества в семье проходили скромно. Мальчик не нуждался в объяснениях и без того понятного: если в будни жить в умеренности, то к празднику, даже при скромном достатке, наберётся и на сдобный хлеб.

Насколько точна Его память, в те времена праздник религиозный часто попадал на дату революционного, и последним просто затмевался. Детское веселье кипело на свежем весеннем воздухе, и ребёнок с красным первомайским флажком в одной руке и с красным, крашенным в отваре луковых очисток яйцом в другой – был совершенно нормальным уличным явлением…

В доме не говорилось ни слова о боге. А вот небольшая церквушка в городке была. Действовала. Утопая куполом в кронах пышных южных тополей, чтобы не слишком раздражать своим наличием атеистические власти, ежегодно подновляла кровлю тёмно-зелёной краской. Когда положено, тихо раскрывала настежь двери, ненастырно и смиренно ждала немногочисленных о ту пору верующих.

Однажды дед счёл момент подходящим. Шли мимо.

– Внучек, зайдём в церковь? Посмотришь… Веди себя тихо. Что будет непонятно – спросишь потом…

Всё было непонятно! Из всех углов вдруг навалились лики. Святые круглыми глазами, в поволоке вечной укоризны, глядели на Него пугающе и строго. Ему не довелось ещё ни предать, ни изолгаться, ни напрелюбодействовать… Но они наверняка и заведомо знали, что хоть от чего-нибудь, да не отвертеться. Никому. И Он вряд ли исключение.

Дед почувствовал, как похолодела ладошка внука, и они вышли, не пробыв там и минуты. Мальчик ничего не спросил. Он догадался, что никто внятно не ответит – в чём смысл общения с десятком нарисованных печальных лиц в ореолах святости. Ведь вокруг столько живых, ну да – без нимбов, зато большей частью приветливых! И в чём смысл холодных позолоченных солнц, когда есть одно настоящее. Яркое и горячее, тепла и света которого хватает на всех. Хотя на недетский вопрос наивных детских мозгов о смысле религий ответы всё же найдутся. Но уже во взрослой жизни. В романе «Свет в августе» нобелевского гения Фолкнера: «А для чего же церковь, как не для помощи тем, кто глуп, но хочет правды?». Коротко и исчерпывающе. У него же: «Тяжело человеку в этом краю; тяжело. … Нигде в нашем грешном мире не разжиться честному работящему человеку. Это – для тех, которые в городских магазинах сидят, пота не проливают, а кормятся с тех, которые проливают трудовой пот. Это – не для трудового человека, не для фермера. Иногда думаю, почему не бросим? А потому что в небесах нам будет награда, а они туда свои автомобили и другое добро не возьмут. Там все люди будут равны, и кто имеет, у того отнимется, и дано будет Господом тому, кто не имеет». Это из романа «Когда я умирала». Цитата для тугодумов, кому чужды красоты афоризмов.

«В мире недостаточно любви и благости, чтобы их можно было расточать воображаемым существам». Он оценит эту мысль, когда и Ницше, и Библия будут лежать на книжных развалах в том же изобилии, в каком на колхозном рынке летом, даже в неурожай, лежат огурцы с помидорами.

Желание ознакомиться с Библией занимало Его давно, с детства. Та таинственность и неловкость, с которой взрослые, будучи застигнуты за чтением какого-то потрёпанного, без обложки, фолианта, вдруг суетливо начинали его прятать, только подогревали Его любопытство.

И что же? Книгу, за исключением весьма похожего на волшебную сказку раздела «Бытия», да десяти бесспорных азбучных Заповедей, Он счёл несуразной. Его ум отличника математической школы, а затем и престижного Университета, просто стопорило от сентенций в духе Послания к римлянам святого апостола Павла:

«Итак, какое преимущество быть Иудеем, или какая польза от

обрезания? Великое преимущество во всех отношениях…».

Далее следует реестрик преимуществ. Во всех отношениях.

И потрясающее резюме:

«Итак, что же? имеем ли мы преимущество? Нисколько».

Не осилив и на треть Евангелие от одного из четырёх апостолов, Он снёс томик в ближайшую библиотеку в качестве подарка. Книга всё ж таки, кому-нибудь, да сгодится.

Но ещё до появления Библии в свободной продаже, хронологически чуть ранее, рухнул социализм. Вместе с ним рухнули пирамиды спортивные (из пионеров и физкультурников), и началось! Пирамиды финансовые, пирамиды Египетские (для преуспевших в финансовых)…

Массы с яростным энтузиазмом вновь ринулись на приступ Карусели. Спрос превысил предложение. Даёшь Эру Стяжания Успеха! Для Него это был пройденный этап. Что Ему оставалось? Безальтернативное гордое изгойство?

Выход обнаружился сам собой. Порок, на Руси как бы порицаемый, но в определённых обстоятельствах находящий понимание и сочувствие. Он не стал пьющим запойно. Когда становилось совсем невмоготу, оглушал себя водкой, «машина времени» включалась, новый день обнаруживал утро, а утро на Руси, как известно, вечера мудренее…

На этом, наверное, можно было бы и закончить повествование о судьбе, каких миллиарды, если бы не одно происшествие.

Это случилось в новогоднюю ночь. Одинокий дух Его был тёмен, как никогда. Перед полуночью Он, не поминая прошлого ни злым, ни добрым словом, выпил водки, празднично закусил. Чтобы скоротать время перед поздравлением Президента, стал вслух декламировать любимого Рильке.

Уйти, оставив хаос непокорный,

не ставший нашим, нам принадлежа,

что, словно горный ручеёк проворный,

неверно отражает нас, дрожа;

покинуть это всё, шипами тёрна

цепляющееся за нас, уйти

и обрести

Того и Тех, прозрев

(они так будничны и так привычны),

открыть глаза, увидеть мир вторично,

но заново, сменив на милость гнев;

внезапно догадаться, как безлично

страдание готовит свой посев,

чтоб с детских лет нас одарить сполна, —

и всё ж уйти: черта подведена.

……………………………………………..

Тащить всю тяжесть бытия земного

и выронить в растерянности, чтоб

сойти в уединеньи горьком в гроб —

И это ли начало жизни новой?

Под бой курантов налил почти под накат стакан, опрокинул в себя. Не выключая света, упал ничком на не разобранный ко сну диван. В телевизоре с приглушенным звуком натужно корчилось подобающее случаю веселье, трещали за окном фейерверки. Всё это осталось за порогом отравленного сознания…

Очнулся внезапно совершенно трезвым. Лежал, не смея шевельнуться. В комнате кто-то был. Интуитивно чувствовал. Или что-то.

Шелест газеты в дальнем углу, где стояло кресло с журнальным столиком, толкнул Его резко на спину, заставил сесть. Зелёные циферки электронных часов на комоде светились двумя нулями и тридцатью минутами после них.

В кресле сидел человек в строгом костюме клерка преуспевающей фирмы – белый верх, чёрный низ, галстучек в тон. В ответ на немое к нему внимание небрежно бросил бульварный листок в кипу старых журналов, откуда тот и был извлечён.

– М-да-а… – протянул незнакомец. – Москвичей, я смотрю, по-прежнему портит квартирный вопрос. Во всяком случае, судя по криминальной газетной хронике. Впрочем, не только москвичей.

– Вы кто? Как вы сюда попали?

– Как обычно. Для служащих нашего ведомства двери, замки, засовы, вот это всё… – незнакомец очертил пальцем в воздухе круг, – не имеет значения. Но пусть это вас не тревожит.

– Кто вы? Хотя… дайте догадаться!…

– Не думаю, что у вас это получится. Разочарует вас или нет, но я не Воланд. Хотя мизансцена, соглашусь, близка к канве почему-то популярного у вас романа. Вообще-то это имя не более чем одна из выдумок литераторов. Но в табеле о рангах тех Сил, которые у вас ошибочно называют Высшими, есть, назовём его так, свой Мэтр. Из числа заместителей, надеюсь, понятно – кого… Однако, сам он не занимается простыми смертными. Ему подавай состоявшиеся души. Текучка, увы, наш удел, – незнакомец горестно вздохнул. – Вашего покорного слуги. Представителя, говоря современным языком, офисного планктона. А Мэтр… что Мэтр? … За две тысячи лет службы я лишь однажды его видел. Так, мельком, даже взглядом не встретились… Перейдём к сути, если не возражаете.

– Что вы имеете в виду?

– Да вы сидите, сидите. Не напрягайтесь. Всё в порядке. Вы дома, вы главный. Департамент, где я тружусь, абсолютно ненасильственная инстанция. Расслабьтесь, только от вас зависит – кончится всё разговором, или мы придём с вами к некоему соглашению, условия которого диктовать всё равно будете вы. Но прежде соблюдём формальности, – незнакомец извлёк из стоявшего рядом с креслом кейса планшет, включил. – Сличим кое-какие данные. Дело, как вы скоро поймёте, требует щепетильности. Занятные, знаете ли, бывают совпадения в паспортных данных и вехах биографий. Чтобы избежать непоправимых последствий мы и проводим столь детальную регистрацию. Итак, фамилия, имя, отчество ваши у нас значатся, как Иванов Иван Иванович…

Он успокоился и даже стал получать от происходящего подобие удовольствия, расценивая всё как странный, но любопытный сон. В конце концов, лихо закрученный, структурированный алкогольный бред – не худший вариант новогоднего досуга.

– Крещены? – продолжал опрос незнакомец.

– А это вам зачем? – удивился Он.

– Таковы формальности. Отдел конфессиональной статистики требует, а без их визы невозможна реализация соглашения. Ну, и?

– Крещён. Но… так сказать, насильно… помимо воли.

– То есть?

– Во младенчестве.

– Вот! Вот они, беды-то, в чём ваши кроются! – констатировал между делом незнакомец. – Паству, для лакировки приходской отчётности, рекрутируете из несмышлёнышей, а потом изумляетесь – откуда на шее вора или разбойника нательный крест болтается. Но это я так, в порядке отвлечения. Приватное мнение. Вернёмся к вашему запросу. Насколько нам известно, впервые мысль об уходе из жизни мелькнула у вас 12 сентября 1993 года. Затем…

Незнакомец монотонно перечислял, а Им всё больше овладевала прострация.

– Наконец, последний раз вы подумали об ЭТОМ около часа назад. И даже великого Рильке в адвокаты призвали. Правда, наш департамент регистрации отмечает некоторые ваши колебания. В связи с этим я к вам и послан, с полномочиями задать вопрос – вы действительно настроены на осуществление идеи?

– Идеи?

– Ну да. Добровольно, до срока естественного истощения физических возможностей жизни, расстаться с ней.

– Да. – Неожиданно для себя твёрдо сказал Он.

– В таком случае, составим договорчик.

– Договор? О чём?

– Вы официально подтверждаете своё согласие на элиминацию, назовём это так, мы же устраиваем ЭТО таким образом, как вам и мыслилось. Чтобы, с одной стороны, ЭТО произошло как бы случайно, неожиданно. С другой стороны, в обозримые сроки, не тянулось бы, скажем, длительным неизлечимым недугом. Наконец, главное – чтобы ЭТО не было самоубийством. Вы, как я погляжу, хоть и исповедуете атеизм, но кое в чём с догматами главенствующей в стране религии согласны. Похвально. Баланс критичности ума и его толерантности всегда редкость.

– И на каких условиях осуществляется… мероприятие?

– Условия? А-а… – рассмеялся незнакомец, – вы о так называемой душе печётесь? Полноте! Фауст и вариации на тему – не боле чем литературщина. Никаких условий. Если бы каждый зародыш в утробе матери выторговывал себе кондиции предстоящей жизни, на Земле не с кем было бы разговаривать. Смерть, как и рождение, безусловна. Так что не волнуйтесь, никаких с вашей стороны обязательств не требуется. Всё на доверии, бескорыстно. Хотя, бывают исключения. В отношении, как уже упоминалось, состоявшихся душ. Помню, работали как-то мы с Джордано Бруно. Считается, что его последними словами были: «Сжечь – не значит опровергнуть! Я умираю мучеником добровольно и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесётся в рай». Когда огонь уже лизал его пятки, мы предложили ему ливень. Как из ведра, разумеется. С публичным, затем, после угасания костра, покаянием в заблуждениях и ереси, спасительным прощением церкви, следовательно – жизнью. «Я не могу предавать истину за столь мизерную цену!», – расхохотался он нам в лицо. Но за треском разгоревшегося хвороста никто, кроме нас, не услышал его действительно последнего, не для протокола инквизиции, крика. А жаль. Согласись он на компромисс, человечество выиграло бы у технического прогресса лишних пару-тройку сотен лет безмятежного существования. Без смертоносных ядерных технологий, пластиковой контаминации, озоновых дыр… Всего и не перечислишь. Так что никаких условий. Зачистка потерянных душ – прямая функция нашего департамента. Своего рода санитарно-эпидемиологическая обработка планеты. Без условий, повторюсь, и комиссий.

– Ну, хорошо, допустим… А что значит – в обозримые сроки?

– Это на ваше усмотрение. Год, два, три… Но не советую затягивать. А то некоторые подписываются на три, а там вдруг на ровном месте – романтическая встреча, того хуже – любовь. Или бывает, автор писал-писал «в стол», отчаялся, заключил сгоряча с нами контракт, а тут публикации, премии, победы в конкурсах… Или нежданное наследство свалилось. Куш в лотерею, в конце концов. И начинается – метания, стенания, мольбы, богохульство вперемешку с набожностью, попытки спрятаться, лечь на дно… Вплоть до психушки. В результате – незаслуженно страдают близкие, родня, ментально здоровые люди. Так что – год, с моей точки зрения, это оптимально. Много, мало, и достаточно – одновременно. Настоятельно рекомендую.

– Ну, а в рамках, положим, года, тоже существуют какие-то формальности? Я имею в виду нюансы, выбор вида… происшествия, что ли, всё такое?..

– Бездна вариантов. Бездна. Как по срокам, так и по вероятным схемам. Но можете на нас положиться – всё будет неожиданно и практически мгновенно. С минимальными болевыми ощущениями. Так сказать, в обычном фоновом режиме. Ещё вопросы?

– Можно не по теме?

– Один. И не о боге. Как там у вашего Бродского: «Боги любят добро… потому что, не будь добра, они бы не существовали». Спрятал концы в воду, называется. Сказал «а», так уж договаривай! Бога придумали добрые люди с единственной целью – чтобы самим не пачкаться о мерзость возмездия греху, пороку и несправедливости. Давайте ваш вопрос, а то у меня ещё три клиента в формуляре.

– Скажите, что-нибудь похожее… на нас… на землян… в общем… Есть где-нибудь поблизости? Как математик, по образованию, и физик интересуюсь.

– Что вы, милейший! Вселенная не настолько безумна, чтобы повсеместно допускать биологические эксперименты. Тем более, идущие вразнос…

Он, сколько потом ни силился, не смог вспомнить – как и куда делся незнакомец. Но точно помнил, что тот сказал на прощанье: «Странные вы существа – люди. Всё истину в богах ищите. А истина, вот она – в воздухе. Убери воздух, и – конец, нет никакой истины! Одни минералы. Как на Луне. Или Марсе…

Пробудился Он совершенно разбитым. После ночных новогодних фейерверков утро было по неземному тихим. В комнате висела какая-то дымка. Неделю пришлось устраивать сквозняки, прежде чем она выветрилась.

Вначале было занятно, порой даже весело. И даже интересно. Он потешался над собой триста раз на дню – приснится же такая чертовщина. И вместе с тем случилась какая-то подвижка. Он стал ощущать себя ковёрным на арене цирка – нелепым, неприкаянным, не от мира сего. Стал не к месту смешлив, не к месту задумчив. От него отошли последние друзья, престали звонить знакомые, но полное одиночество не пугало, пока однажды Он не спохватился.

Даже не беря в расчёт ночные глюки, жизнь может кончиться в любое мгновение сама собой. Случай и без посредников всеяден и неумолим. А Он так бездарно использует оставшееся время. Время, когда в силу точно отмеренной его конечности можно пренебречь тормозами общественной морали. В угоду любым своим интересам. Когда ни к чему грузить себя условностями. Когда ни к чему порядочность и честь, слово и совесть, преданность и верность…

И Он решил попытаться найти ответ на всю жизнь занимавший Его вопрос – что же такое женщина. Весь предыдущий опыт общения с этими загадочными созданиями постоянно ставил Его в тупик. С одной стороны, по крайней мере, отечественная литературная классика без колебаний наделяла ореолом красоты и нравственности даже публичную девку из купринской «Ямы». С другой – Его личная женитьба давала иную пищу для размышлений. Действительность и мнение на этот счёт других мужчин нередко Его буквально шокировали.

– Старик, – поучал Его как-то один из приятелей, – главное – не усложняй. Говори прямо, чего хочешь. Излагай ясно и недвусмысленно. И, как бы она не жеманилась, если она не уходит – всё, считай, она твоя! Если ты ей хоть малость интересен, проглотит всё. Не обидится, или, уж если прям вся такая фифа, сделает вид на минутку. Тебе-то – по барабану. The Winner Takes It All – победитель получает всё. Только дай ей время развести, ха-ха, концы с концами. Мели всё, что угодно. Любой бред. Чем фантастичней, тем лучше. Комплимент, старик, не последнее дело. Ух, они на словесную патоку падки. Главное – не молчи, не мямли, не заикайся. И заучи наизусть программный анекдот о поручике Ржевском. Корнет интересуется секретом его успеха у женщин. Всё очень просто, поучает Ржевский. Подхожу и спрашиваю – а не позволите ли, мадам, вас отыметь. Поручик, но так ведь можно и по мордам схлопотать, – озадачивается корнет. Бывает, что и по мордам-с, юноша, – отвечает Ржевский, – но чаще – имеем-с.… Так что давай, старик, с высокого старта. И помни, облом – не повод для слюнтяйства, а руководство к действию…