Читать книгу Сфумато - Юрий Купер - Страница 11

Я стоял у подъезда своего московского дома. Нащупав в кармане бычок, подаренный мне когда-то Сонькой, чиркнул спичкой и закурил. Сонька не интересовала меня – я был влюблен в Нинку, ее подругу. Нинка была чуть старше меня. Наш детский роман начался в день моего рождения, тогда мне исполнилось семь лет. Это случилось летом, и теперь я вспоминаю свой двор, изнывающий от жары и пыли, и себя – мальчика, гоняющего по двору старый и плохо надутый футбольный мяч.

Игра в одиночку всегда вызывала во мне непонятные ощущения ярости, поэтому в своем воображении я представлял себе огромный стадион, трибуны, болельщиков. Я – звезда. Возможно даже Жюст Фонтен, знаменитый французский футболист, наблюдает за моей игрой. Мои дриблинг и скорость позволяют обойти любого, я обладаю такой техникой удара, что ни один вратарь не в состоянии угадать направление полета моего мяча. Особенно я любил «сухой лист» – резаный удар, когда мяч летит по дуге. Это было вершиной моего мастерства.

На ногах у меня стоптанные ботинки, а вместо гетр обычные детские спущенные чулки. Боковыми линиями импровизированного поля служили палисадники, густо заросшие золотыми шарами. Я бегал как угорелый по пыльному двору, изредка нанося свои любимые резаные удары в сторону воображаемых футбольных ворот. И хотя воротами служила зловонная помойка, я старался не думать о таких мелочах.

Я был полностью поглощен игрой, хотя краем глаза уже заметил болельщиков: Нинку, которая появилась в сопровождении Соньки. Девочки сели на длинную лавочку, на которой обычно отдыхали обитатели двора. Появление Нинки еще больше возбудило мое и без того воспаленное воображение. Я сознательно прибавил скорости и, как казалось, артистизма, пытаясь краем глаза наблюдать за ними. Меня интересовало только одно: смотрит ли Нинка на меня? Но девочки занимались совсем другим, они кусочком мела увлеченно рисовали на ногах чулки.

Пробегая мимо них, я бросал быстрый взгляд на Нинку. Она сидела, подняв колени к подбородку, и мне показалось, что на ней даже не было трусиков. Это наблюдение озадачило меня, и я стал на бегу обдумывать наиболее удобный угол зрения, при котором можно разглядеть ту часть тела, которая меня в данный момент интересовала. Поэтому я решил меньше бегать, а уделять больше времени дриблингу. Я останавливался напротив Нинки и отрабатывал всевозможные финты, пристально вглядываясь в ее поднятые и чуть раздвинутые колени.

На улице появилась бабушка Поля.

– Давай, кончай свой футбол, – ласково сказала она мне. – Пойдем-ка домой, ты должен умыться и переодеться. И не забудь пригласить девочек, – добавила она.

Я подошел к Нинке и Соньке, остановился перед ними, засунув руки в карманы и, одной ногой прижав мяч к земле, стал небрежно катать его. Мне казалось, что я выгляжу очень мужественно. Я даже повернул кепку козырьком назад, отметив про себя с сожалением, что не догадался сделать это раньше. Затем сильным ударом я отправил мяч в сторону помойки.

– У меня сегодня день рождения, и я вас приглашаю! – сказал я, провожая взглядом мяч.

Нинка, не меняя позы, подняла на меня глаза и с кокетством взрослой женщины спросила:

– А можно прийти в чулках?

– Конечно! – сказал я, хотя в глубине души не был уверен в адекватной реакции бабушки Поли.

– А губы можно накрасить? – спросила Сонька и засмеялась.

– Я вас жду! – несмело посмотрев на Нинку, бросил я и поплелся за мячом, который одиноко лежал в глубине двора.

В моем детском сознании возникли всевозможные яркие картинки будущего вечера.

Я представил, что танцую с Нинкой, угощаю ее любимыми конфетами «Коровка», и если повезет, то она разрешит мне поцеловать ее в накрашенные губы. Но в тот момент я даже не мог предположить, что Нинка разрешит мне гораздо больше. Она разрешила мне то, о чем я не мог даже и мечтать.

Праздничный стол был накрыт крахмально-белой скатертью. На столе горели свечи. Бабушка Поля в необыкновенном светлом платье из крепдешина. Ей тогда было всего сорок семь. Гладко зачесанные назад волосы, на груди любимая камея с тонко вырезанным профилем красивой женщины. Бабушка Поля надевала ее только в редких торжественных случаях.

Ее образ я запомнил на всю жизнь. Она осталась в моей памяти именно такой, как выглядела в тот вечер.

Окна квартиры распахнуты настежь. Тюлевые занавески от легкого дуновения ветерка вбрасывает в комнату. С улицы слышатся голоса прохожих, гудки троллейбусов и машин. Мы жили на первом этаже, и вся Мещанская, казалось, была участницей моего торжества: родственники, мама – все были непривычно нарядными и праздничными. Я не помнил, чтобы когда-нибудь мы так собирались все вместе.

Я сижу в торце стола рядом бабушкой Полей. На мне выходной импортный костюм американского летчика. Такие вещи получали после войны жены и дети погибших на фронте. Рядом со мной соседские дети: Алик – сын дяди Миши парикмахера, Юрка Решетько, который украл у меня марки, Валерка с тройной фамилией: Барков-Сандуца-Бритов. Это фамилии трех мужей Верки Барковой, его матери. Не было только Нинки и Соньки. Я ждал их появления, нервно поглядывая на дверь. Взрослые сидели на другом конце стола.

Наконец девочки вошли. Я не верил своим глазам. На голове у Нинки была широкополая материнская шляпа с бумажными цветами и черной вуалью с мушками, короткое ситцевое платье в белый горошек. Она пришла босиком, но якобы в белых чулках, которые нарисовала во дворе на пару с Сонькой, маячившей у нее за спиной. Губы у них были ярко накрашены.

– Просим к столу! – мягко улыбаясь, сказала бабушка и усадила девочек по обе стороны от меня. Наклонившись к Нинке, она спросила:

– Ниночка, ты не хочешь снять шляпу?

На что Нинка ответила:

– Бабушка Поля, а можно я так немного посижу?

– Сиди, – вздохнула бабушка Поля.

Я вспоминал этот день всю свою жизнь. Будто кроме этого дня не было других счастливых дней. А может, и в самом деле их не было? Был и торт со свечками, произносились тосты, чуть позже начались танцы. Гости и родственники из комнаты переместились в коридор, правда, часть приглашенных осталась у бабушки. На сундук поставили патефон, и Нинка пригласила меня на танец.

– У меня есть для тебя подарок, – шепнула она мне на ухо, взяла мою руку и вложила в ладонь маленькую плотную бумажку.

Я, продолжая танцевать, раскрыл потную ладонь и увидел фотографию: большие кукольные глаза с огромными, словно наклеенными, ресницами, две торчащие косички с белыми бантами. Нинка была в школьной форме.

– Переверни – попросила она тихо.

Я перевернул карточку, на обороте было написано: «Сегодня твой день рождения и я хочу тебя поцеловать. Нина». Чуть ниже приписка: «Приходи ко мне, когда все лягут спать. Мама на работе».

«Утомленное солнце тихо с морем прощалось…» – пел мужской голос. Мы танцевали танго…

Я смутно различал лица родственников, которые расположились отдельной группой и наблюдали за происходящим. В пыльной и скудной пелене коридорного света они казались мне привидениями. Музыка играла, в памяти всплывали грустные эпизоды, связанные с некоторыми из них.

«Это Яков. Не обращайте внимания на его своеобразные манеры, просто в детстве его сильно били головой о школьную парту, и неоднократно» – так Рахиль представляла Яню, своего брата, новым людям.

Я приходился ему внучатым племянником. Яня был кардиологом, он уверял всех, что изобрел переносной аппарат для измерения давления. Весь день он проводил в беготне от одного пациента к другому, таская с собой небольшой чемоданчик, в котором хранилось его гениальное изобретение. В перерывах между визитами он иногда забегал проведать меня. Тяжело дыша, Яня вбегал в тесную маленькую кухню, отгороженную от комнаты фанерным щитом, и, приподняв крышку кастрюли, нюхал содержимое, затем, брезгливо поморщившись, коротко бросал:

– Поехали в «Прагу», буду тебя кормить.

Эти поездки в ресторан были для меня изнуряющими и мучительными экзекуциями, которые Яня проводил со свойственным ему шизофреническим садизмом. Не успев войти в троллейбус, он прямо от входа начинал рассказывать пассажирам о тяжелом детстве своего племянника.

«Отец погиб на фронте! – громогласно объявлял он. – Мать весь день на работе!» – Яня говорил быстро, захлебываясь собственным негодованием по поводу моего беспризорного детства. «Ребенок предоставлен самому себе. И если бы не я!..» – уже просто орал он. Весь троллейбус с сочувствием смотрел на меня, а Яня продолжал свою зажигательную обличительную речь о тяжелом детстве маленького беспризорника. Протиснувшись к передней двери, он приоткрывал дверцу кабины водителя и, не стесняясь, повторял мою биографию уже ему. Тот в свою очередь испуганно посматривал то на Яню, то на меня в зеркало заднего вида.

– Метро «Арбатская», – объявлял водитель. – Ваша остановка, – с раздражением сообщал он Яне.

Видно, водитель уже много раз слышал эту историю и помнил рассказчика. Но экзекуция еще не была окончена. Уже в «Праге», сдавая пальто, Яня умудрялся проинформировать и гардеробщика о моей печальной жизни без отца.

Во время этих поездок я испытывал страшное чувство стыда за Яню, за себя, за свою мать, – и в то же время у меня появлялось уже знакомое чувство ярости, как при одиночной игре в футбол. Нечто похожее на возмездие или отмщение. Кому надо мстить, я толком не знал. Внутри меня это чувство объединялось в одно понятие – «ОНИ». Еще в своем детском сознании я четко провел границу между «Я» и «ОНИ».

Сидя в ресторане, сквозь слезы я наблюдал, как Яня заглатывал горячую манную кашу. Он обжигал губы, по которым эта каша размазывалась. Мне было жалко его, и я почему-то вспоминал теткину историю, как дядю в школе били головой о парту.

Вся эта картина промелькнула передо мной в долю секунды и снова расплылась в пыльном дыму уставшего от празднества коридора.

Нинка танцевала, прижимаясь ко мне, ее руки лежали на моих плечах, а затем, будто ослабев, падали мне на спину. Она двигалась, привстав на цыпочки, как на пуантах, волосы касались моей щеки, я даже чувствовал ее теплое дыхание. Иногда она тихонько подпевала мелодии танго. Я осторожно вел ее в танце, боясь нарушить состояние покоя и нежности.

Я чувствовал странное и приятное ощущение где-то внизу, там, где касался бедром ее живота, и сквозь тусклый свет лампочки продолжал блуждать отсутствующим взглядом по лицам гостей.

Тетка Рахиль с белым напудренным лицом танцевала со своим новым мужем со странной фамилией Шило. Он был огромным и толстым по сравнению с малюсенькой теткой. Его качало, как на палубе корабля во время шторма.

Он был вдребезги пьян.

Когда мать уезжала, я нередко ночевал у них. Они жили в коммуналке на Маросейке в маленькой комнате. Мне приходилось ездить в свою школу от тетки. Рахиль заворачивала в газету несколько бутербродов и аккуратно засовывала в мой школьный портфель. С чем они были, я не знал, да и не хотел знать. Перед школой я забегал домой и оставлял сверток на столе. Мне было неловко есть бутерброды в школе в присутствии друзей, а тайно жевать их где-нибудь под лестницей и вовсе стыдно.

Моя жизнь у тетки и ее мужа Шило была однообразна и нелепа. Шило возвращался каждый вечер, нагруженный какими-то авоськами и сумками с помидорами, огурцами, арбузами, апельсинами – в зависимости от сезона. Он был ревизором не то овощных баз, не то овощных магазинов.

Тетка накрывала ему стол, он ел отдельно от нас, и его трапеза начиналась с переодевания. Шило снимал свой рабочий костюм, галстук, рубашку – все, что мешало свободе движений, и оставался обычно в исподнем белье. Летом это были длинные черные сатиновые трусы, зимой голубые кальсоны с вытянутыми коленями и носки. Сверху он натягивал ночную байковую рубашку с белыми бельевыми пуговицами. Носки он носил и зимой, и летом.

Тетка говорила, что у него не хватает на ноге пальцев, отмороженных во время Финской войны где-то в окопах линии Маннергейма.

Говоря «Маннергейма», она делала сильное ударение на первое «а», так что слушатели нередко вздрагивали и начинали смотреть на Шило уже как на героя Финской войны, а не на алкаша с овощной базы.

Являлся домой он довольно поздно. Я уже лежал на диване, укрытый одеялом, и повторял про себя строчки стиха, который мне нужно было выучить к завтрашнему дню. «Я из лесу вышел, был сильный мороз…» – повторял я про себя, шевеля губами и с ужасом наблюдая трапезу Шило. Тот имел странную привычку все, что подавалось на стол, смешивать с водкой.

Первый стакан он опрокидывал в тарелку с борщом. Затем, тщательно размешав содержимое тарелки, медленно хлебал, продолжая помешивать.

Второй наполненный стакан он выливал в картофельное пюре с котлетами и тщательно разминал уже вилкой, превращая котлеты в кашеобразную массу, и с видимым наслаждением заглатывал и ее. Оплывшее лицо Шило становилось потным и приобретало свекольный оттенок.

Закончив с котлетами, он переходил к компоту из сухофруктов. Отпив несколько глотков из стакана, чтобы освободить емкость, он уже не совсем уверенной рукой выливал в него оставшуюся водку. Покончив с жидкостью, задрав голову и открыв широко рот, вытрясал из стакана оставшиеся на дне сухофрукты.

Дойти до кровати ему обычно помогала Рахиль, маленькая, почти карлица, с белым от пудры лицом, похожим на маску. Кровать была огромной, она занимала почти половину комнаты. С большим трудом Шило взбирался на нее, а за ним и тетка, предварительно потушив свет.

На какой-то момент в комнате воцарялась гробовая тишина. Но ненадолго. Спустя какое-то время уже сквозь дремоту я слышал скрип пружин, шепот, переходящий в теткины сдавленные стоны, будто ее рот был прикрыт подушкой. Пружины скрипели все громче и яростней. Затем вдруг все затихало.