Читать книгу А путь и далек, и долог - Юрий Латыпов - Страница 2

Так получается, что, благодаря природному инстинкту, осуществляется продолжение рода, при этом будущих потомков никто не спрашивает, хотят ли они появляться на белом свете и на кой ляд это им нужно. И вот, совершенно случайно встречаются Он и Она и то ли подвластные этому инстинкту, то ли лишь исполняя сексуальную прихоть, и, даже если их действия намеренно запланированы, зачинают очередное живое существо, коему это совершено неведомо. Ему через вполне определенное время при стечении благоприятных обстоятельств ничего не остается, кроме как известить своим первым криком о появлении на планете Земля. И вот эти Они, подчас не обладая никаким житейским опытом, полагают, что знают обо всем необходимом в жизни нового создания и почти уже решили, кто должен из него вырасти. А еще есть астрологи, которые могут расписать его будущую жизнь чуть ли не по часам. Деревенская бабушка, посмотрев на череп новорожденного младенца, может изречь: «Головка тыквой – генералом будет». А оно – это порождение племени человеческого – опять и еще долгое время остается как бы ни при чём.

Что будет с этим человечком, в какую личность он превратится и превратится ли вообще во что-то или кого-то?! Что приготовила ему судьба и чего добьется сам, да даже проживет ли хотя бы неделю на этом свете – не ведает никто. Нам не дано знать, что откроем, подарим мы миру даже через мгновение; и никогда мы не сможем предугадать со всей точностью и полнотой, чем ответит нам мир через то же мгновение. В целом никто, абсолютно никто не может дать гарантии, что следующее мгновение вообще наступит.

На далёкой приморской приграничной с Китаем станции немногим больше, чем за полгода до Великой Отечественной войны, в год Дракона родился пацанёнок, которому расклад звёзд предписывал долгую неординарную жизнь с преуспеванием в различных делах. Нарекли этого человечка Юрием, а фамилия его отца уходит корнями к одному из имен Аллаха – Аль-Латып. Стечение этих знаков и обстоятельств сделают жизнь рождённого отрока очень и очень непростой, но весьма интересной и богатой самыми различными и часто непредсказуемыми событиями.

Малыш-здоровяк почти двух лет отроду вдруг заболел желудочным расстройством и стал на глазах таять. Не помогали никакие лекарства, травяные и рисовые отвары. Ребёнок уже почти не плакал, слабо дышал и тихо попискивал. Мать же плакала и билась в отчаянии. Тогда отец – один из потомков страны Голубого Керулена и ее владыки Чингисхана, отчаянный кавалерист-рубака и пограничник – взял две чистые пеленки и понес своего еле дышащего сына на берег озера Ханка. Говорят, что он там что-то припевал и пришептывал на родном языке, опрыскивая свое немощное чадо ханкайской водой. В этих припеваниях изредка проскакивали русские слова «гавна», «какая шайтан», «твоя мать» с хорошим татарским акцентом. На следующий день ребенок попросил есть. Он стал стремительно поправляться и с тех пор не имеет проблем ни в еде, ни в питье – во всем том, что дает матушка Земля. Это была, по сути, единственная хворь на грани жизни и смерти, но далеко не последнее испытание в моей жизни. Вторую серьезную болезнь, когда пришлось бороться за жизнь не только мне, но и отряду спасателей ВМФ США, я самостоятельно «обеспечил» спустя почти полвека.

Полученное имя предписало мне с самого рождения быть живым и непоседливым ребенком, которому было сложно удержаться на месте и надо было все проверить и испытать. Вскоре жизнь приготовила первый сюрприз и серьёзное испытание юному пограничнику. Этому пострелу необходимо было постоянное действо и проникновение в неизведанное. В те далекие времена, к тому же в закрытых небольших гарнизонах, почти все бытовые проблемы решались собственными силами и уменьем военнослужащих. Ремонт обуви производился так же самостоятельно. Для этого практически в каждом доме имелся необходимый инструмент и дратва – просмоленная и провощённая крепкая нить. Так вот, этот неуёмный ребенок как-то добрался до хозяйства отца и очень заинтересовался этой самой липкой дратвой. Каким именно образом она оказалась туго намотанной в несколько рядов на моей шее – никто выяснять не стал. Необходимо было срочно спасать уже синеющего и еле дышащего экспериментатора… Под тугие слои дратвы на шее невозможно было подсунуть даже маникюрные ножницы… Однако «операция» прошла без последствий, и через час я уже гонял козу.

Этот крепкий и любознательный ребенок появлялся на различных участках жилой зоны заставы. Он, ничем не смущенный и не проявляющий и тени страха, мог запросто оказаться у питомника пограничных овчарок, откуда незамедлительно удалялся бдительным погранцом. В руках у него всегда был какой-нибудь предмет: колесико от сломанной игрушки, подковный гвоздик или шуруп, прядь волос из конского хвоста и, конечно же, как у большинства послевоенной ребятни, несколько гильз и пуль. Выходило так, что человечек самостоятельно формировал начальные этапы своей мужской жизни, однако эта самостоятельность не могла быть полной. Она появлялась на короткие промежутки его познавательной жизни, когда ему каким-то образом удавалось улизнуть из-под бдительного ока матери или ординарца отца, иногда присматривающего за ним.

Начиная с рождения и на протяжении всей жизни, физическое и духовное состояние человека определяется его генами, полученными от родителей, и позитивными или негативными обстоятельствами, в которых он рос. В процессе индивидуального развития формируется специфическая совокупность признаков и свойств личности. Такая совокупность может быть очень успешной и здоровой, а может быть и неприемлемой, если не сказать – патологичной. Главное, как сам человек потом развивает или губит сочетание этих способностей в соответствии с определенными жизненными обстоятельствами.

Мать, как почти всякая хранительница домашнего очага, принимала все меры, чтобы уберечь дитё малое от любой, даже потенциальной опасности. Отец, лихой кавалерист, видел в мальце своё продолжение, и в четыре года его чадо уверенно и спокойно разъезжало верхом на боевой пограничной лошади. Стремление познать окружающий мир, уйти от опеки матери и привитие отцом смелости маленькому человечку формировали характер мальчишки и, наверное, и будущее отношение к жизни, а также взгляды на суть бытия. Мальчик не становится мужчиной по духу только потому, что он родился с мужским телом. Он начинает чувствовать себя мужчиной и вести себя как мужчина благодаря способности подражать и брать пример с тех мужчин и старших мальчишек, к которым он чувствует природную тягу. Чтобы стать тем гендерным полом, к которому принадлежит мальчик, ему требовалось значительное время находиться в общении с взрослыми мужчинами-воинами, ярко выраженными представителями мужской части человечества.

Сколько себя помню, я с самых юных лет пытался до всего дойти сам. Началось это с невнятного, но настойчивого высказывания «Мисям», которое со временем превратилось в безоговорочное утверждение «Я сам» по любому поводу, когда я стал более понятно изъясняться. Я самостоятельно что-нибудь мастерил, строгал или копал. Отец всегда потворствовал таким начинаниям, предоставляя в моё распоряжение молотки, кусачки, гвозди и т. п. вещи. Моей желанной мечтой было достать висящую на стенке именную наградную саблю отца. Это была трудновыполнимая задача. Во-первых, сабля висела достаточно высоко, а во-вторых, дома я постоянно находился в поле зрении мамы или отцовского ординарца. Однако «счастье» вскоре мне улыбнулось. Застава была поднята по тревоге: «Застава в ружье», мамы почему-то не оказалось на некоторое время в доме. Я соорудил на кровати пирамиду из стула и табуретки и полез за вожделенной добычей. По-хорошему, саблю надо было снять и потом вытаскивать из ножен. Но тогда бы первый вошедший уличил бы меня в нарушении запрета, существовавшего для меня в отношении каких-либо прикосновений к этому опасному оружию. Я стал извлекать саблю из ножен, неустойчивая пирамида зашаталась, и я загремел с саблей на пол. Чудо сберегло меня от острого как бритва длинного клинка сабли. Вошедший отец молча забрал у меня саблю, вернул ее на место и после этого изрек: «В угол, до вечера!». «Угол» был наказанием за все мои выходки, тяжесть которых искупалась временем стояния от нескольких минут до часа. К обеду родители отошли и стали звать меня обедать. Я не реагировал на их призывы, они еще два-три раза позвали меня, сказав, что хватит дуться, и принялись за обед. Через несколько минут, готовый разрыдаться, я мысленно молил: «Ну, еще разок позовите!». Родители не реагировали на мои мысленные посылы, тихо переговаривались и обедали. Мне ничего не оставалось, как в пику родителям, упрямо выстоять в «углу» до вечера. Это упорство срабатывало в большинстве случаев, когда я попадал в «угол» на длительное время. Отчего я не выходил из угла раньше времени? В общем, я понимал, что справедливо наказан, но мне хотелось не только их разрешения на выход из места наказания, но и прощения. Разрешение выхода из «угла» было их безмолвным прощением. Родители не всегда понимали, что маленькому человечку прощение необходимо было услышать, так же как наказание перед этим. А когда объявляли о прощении вслух – значит, понимали суть и необязательность злостного или иного негативного умысла моих поступков и чистосердечно прощали. Это понимание искренне и радостно воспринималось, облегчало душу ребенка, служило как бы отпущением моих пока еще не тяжких грехов и давало свободу к их дальнейшему совершению.

Стояла чудесная приморская осень последнего года Великой Отечественной войны. На одной из прибрежных застав ждали возвращения пограничных катеров, на которых должны были привезти первых пленных японцев. Вся немногочисленная ребятня, галдя и резвясь, устремилась на берег. Такое небывалое на далекой заставе зрелище невозможно было пропустить. Нужно было занять самые лучшие наблюдательные посты на ржавой барже, давно выкинутой на берег одним из тайфунов, нередко дерзко и внезапно налетающих на приморское побережье. В мои неполные шесть лет занятость неотложными делами не дала мне возможности ускакать со всей оравой. Не только лучшие, но и все места на барже были заняты. Ближайшим местом к пирсу, куда должны были причаливать катера, была завалинка склада. К ней я и притулился, ловя с одной стороны завистливые, а с другой – насмешливые взгляды мальчишек и девчонок, так как мой наблюдательный пункт оказался вдвое ближе к пирсу и ввиду возможной опасности меня, без сомнения, должны были прогнать прибывающие пограничники. На берег выходили пленные японцы в своих смешных, на наш взгляд, шапках-ушанках. Ничего страшного и воинственного в них не было, и они тихо и медленно проходили мимо меня. И вдруг! Я лежу на спине, а в нескольких сантиметрах от моего носа – морда медведя. Это неожиданное потрясение я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Отец двумя выстрелами из пистолета «ТТ» уложил зверя, а меня бездыханного отнес домой к матери. Мама моя обладала некоторым целительным даром. Она прочитала «Отче наш» и еще пару приговоров, при этом спрыснула водой дверные ручки, чтобы малый испуганный отрок не заикался, и уложила спать, молясь, чтобы со мной ничего не случилось. На следующий день мне, бодрому и абсолютно здоровому, поведали всю историю в лицах и подробностях. На одном из катеров жил недавно пойманный годовалый медвежонок. Ни команда катера, ни пограничники, занятые пленными, не заметили, как медведь, порвав цепочку, пошел погулять и решил на свое горе познакомиться с сыном лучшего стрелка и охотника заставы, да еще и Стрельца по гороскопу. Впоследствии я неоднократно встречался с этим зверем на дальневосточных просторах.

Отца переводили служить с одной приморской на другую таежную заставу. Мне шел шестой год. Я очень любил с утра уходить на берег моря и бродить там, в поисках различных даров принесенных с необъятных просторов Тихого океана. Мне нравилось сидеть на причале, ждать прихода пограничных катеров и, ничего не делая, болтать босыми ногами в теплой морской воде. Насколько возможно я сопротивлялся отъезду и, понимая, что с родителями трудно спорить, убежал по берегу бухты в надежде, что меня не найдут. Я еще не был в состоянии осмыслить, что далеко ввиду малого роста мне не убежать, а оставленные на песке следы не позволят скрыться от преследования. Отец очень скоро нашел меня и сказал, что надо быстрее собираться в дорогу. Я был упорный в своей задумке не подчиняться, взял увесистую гальку и метнул её в отца. Он естественно увернулся от этого неуверенно летящего метательного снаряда, не стал ругаться, а углубился в прибрежные заросли. Я испуганно и недоуменно застыл на берегу: меня что ли решили бросить!? Вскоре отец вышел с хворостиной в руке. Через несколько мгновений я оказался зажатым между его коленей, а хворостина гуляла по моей бунтующей попке. Больно не было. Было обидно, однако чувство справедливости наказания и врожденное упрямство сдерживали мальчишеские слезы. Это событие запомнилось на всю жизнь, научило отвечать за свои поступки и позволило мне понять, что такое мудрость отца, который ни разу после этого не поднял на меня руку и не повысил голоса.

У нас, послевоенных мальчишек, в игрушках бывало много гильз, пуль и другого похожего наследия войны. Они заменяли солдатиков и использовались как наконечники стрел для луков или другого метательного оружия. У меня было вероятно около сотни гильз и пуль различного калибра. Хранились они в цинковом умывальнике, сосок от которого был утерян. После очередной игры с гильзами и пулями в войну я стал укладывать свое хозяйство в умывальник. Сейчас не помню почему, в середине этого процесса мне вдруг вздумалось кидать пули не через широкую верхнюю часть умывальника, а через нижнее отверстие, которое было едва более двух сантиметров в диаметре. Не все пули пролетали в это отверстие с первого раза, одна из них упорно не хотела в него попадать. Это возбудило мое упорство, которое в соответствии с моим возрастом естественно не могло уступить какой-то пуле-дуре, и я стал ее раз за разом кидать в нижнюю часть умывального сосуда, стараясь вожделенно попасть в неприступную дырку. Пуля оказалась снаряженная боевым зарядом, она, вероятно, нагрелась, сдетонировала и раздался взрыв. Влетевшая с кухни мама увидела распростертое без сознания дите, засыпанное известью, снятой взрывной волной с потолка. Я очень быстро очухался и на вопрос «Что случилось?» со всей полнотой и ответственностью заявил «Не знаю». Отец, разобравшись вечером с происшествием, избавил меня от опасного арсенала.

Посещая с родителями городской базар, молодой отрок обращал внимание на валявшиеся под ногами мелочь, рубли, а то и трешки. Помня это, случавшиеся, не занятыми играми и какими-то делами дни, я использовал для промысла на городском рынке, где нередко в базарной пыли находил ту или другую денежку. Тогда я наступал на купюру ногой и ждал, пока находившиеся в это время около него люди не уйдут за пределы видимости. У меня доставало понятия, что это пусть и неизвестно чьи, но при этом и не мои деньги. Изображая расстегивание или застегивание пряжки на сандалии, готовый сгореть от стыда, я быстро переправлял деньги в ладошку и уходил как бы по делам на другой конец базара, чтобы скрыться от возможных свидетелей своего сомнительного деяния. Спустя некоторое время, когда потревоженная совесть успокаивалась, а сомнения в неправоте своего поступка улетучивались, возвращался в продовольственную часть рынка, чтобы купить семечек, мороженого или ранеток.

Наше детство проходило преимущественно в небольших посёлках или военных гарнизонах. Все удобства располагались, как правило, на улице или, в лучшем случае, в одном из концов длинного барачного коридора. Бани работали только в субботу и воскресенье, поэтому детей мыли дома в цинковых ваннах. Мужичок рос, взрослел, и в один прекрасный день воспротивился такому очищению своего бренного тела, отчаянно сопротивляясь раздеванию и заталкиванию в цинковое корыто. Этот маленький бунт сопровождался бурными возгласами в адрес ничего не понимающей матери, переворачиванием корыта с водой. А логическим его продолжением была летящая к моей бунтующей заднице петля широкого кожаного офицерского ремня, которая в мгновение ока была перехвачена руками бузотера мертвой хваткой. Отец, наблюдавший за этими баталиями, коротко бросил: «Оставь!» и поманил жену к себе и что-то ей шепнул на ухо. Он понял причину сыновнего бунта – стеснение и нежелание показывать матери (женщине) появившийся во вполне определенном месте первый пушок. Дома меня больше не мыли.

Росли мы во дворах. Несмотря на длительные летние дни время пролетало пулей, и его никогда не хватало. Лапта, чижик, штандер, прятки, непременная войнушка, и наиболее азартные и ответственные – пристенок или чика начинались с утра и заканчивались поздним вечером всегда одним и тем же: из большинства окружающих окон раздавались почти одинаковые с разной степенью угрозы родительские выкрики: «Юрка, Вовка, Светка, Лариска… кому сказано, домой, последний раз говорю!». Днём игру могло остановить только одно событие – гордое появление какого-нибудь отрока с куском хлеба, намазанного сливочным маслом и густо присыпанного сахаром. Его владелец или владелица становились на несколько мгновений почти божеством и непререкаемым авторитетом. Это кулинарное чудо уничтожалось чумазыми ртами в строгой очередности согласно дворовым этикету и субординации. Я не помню ни одного случая неколлективного поедания редкого послевоенного лакомства.