Читать книгу Убить Троцкого - Юрий Маслиев - Страница 5

Вот закончились последние привокзальные строения, и, лязгнув буферами, поезд остановился. Михаил первым выскочил из вагона на залитый зимним солнцем, припорошенный снегом брусчатый перрон, потянулся всем своим высоким, гибким и сильным телом, одетым в щегольскую кожаную летную куртку, бриджи, заправленные в краги, и быстрым шагом, рассекая толпу, вышел на площадь перед вокзалом.

«Да, многое изменилось за эти несколько лет», – подумал Михаил, ежась от холодного ветра. Исчезли фланирующие с дамами щеголи-офицеры, не было ни одного фаэтона, которые раньше во множестве поджидали пассажиров приходящих поездов. Везде царило запустение. По неубранным мостовым, заплеванным шелухой подсолнухов, тротуарам зимний ветер гнал обрывки бумаги, в углах скопились кучи мусора. Дребезжа, проехал старый трамвай, разукрашенный какими-то дурацкими лозунгами. Среди серой массы людей, занятых обычным для этого места делом – торгующих, пьющих, ругающихся, кричащих и тоскливо молчащих, – выделялись солдатские фуражки и папахи с красными бантами. Четко печатая шаг, прошел отряд красногвардейцев, нередко мелькали комиссарские и чекистские кожанки. Михаил понял, что в своей одежде он не будет привлекать внимание. Харьков сейчас являлся столицей Советской Украины, где скопилось большое количество войск и сопутствующих им интендантских подразделений.

Первым делом Михаил решил пойти в ближайший трактир, который они часто посещали в гимназические годы. Там он хотел подкрепиться и заодно узнать, как добраться до усадьбы родителей. Михаил огляделся и сразу заметил багровую рожу морячка-попутчика, который, издалека показывая пальцем в его направлении, что-то горячо доказывал своим товарищам, одетым в черные бушлаты.

Не ища приключений, Михаил нырнул в ближайшую подворотню и проходными дворами, известными ему с детских лет, через десять минут вышел к трактиру, который, к счастью, несмотря на тяжелые времена, пока еще был открыт.

«Железная рука военного коммунизма еще не дотянулась до окраин империи, да и большевики, наверное, тоже любят вкусно покушать», – усмехнулся про себя Михаил, толкнул дверь и спустился по лестнице в зал. В дымном табачном полумраке, выбрав себе место за полузасохшей пальмой в огромной кадке, он сел по привычке лицом ко входу и прислушался. За колонной, через столик от него, раздавался знакомый азартный голос:

– Николашка – сволочь, мученик хренов, войну проиграл, великую страну окунул в хаос и разруху, мелкоуголовную шпану допустил к власти… В нашей стране нужно быть диктатором без интеллигентских сюсюканий. Тонка кишка – убирайся на хрен с престола. Императоры-чистоплюи в России не проходят. Шлепнул бы гада своей рукой, да большевички это сами сделают, хотя им бы Николашке в ножки поклониться за его сопливо-мягкосердечное отношение к революционерам. Либерал сраный…

«Ну Лопата, как всегда, в выражениях не стесняется», – решив дослушать, Михаил тут же узнал голос второго собеседника – Сашки Блюма:

– Знаешь, Женя, мне плевать на причины, которые привели к этому бардаку, а вот с результатом я не намерен мириться. Меня тошнит от этих новых хозяев жизни, которые хотят разрушить все, чем мы жили. Ты только взгляни на этих хамов!..

Реплика была обращена к входящим в зал чекистам, одетым в кожу, и выражением своих лиц – самодовольных, глумливо-бессмысленных, чем-то неуловимо напоминавших Михаилу не раз встречавшихся ему бандитов-шестерок на Хитровом рынке в Москве. Глядя на эти рожи, он понял, что столкновения не избежать. Хорошо зная замашки ревтрибунальцев, скорых на расправу и в конце конфликта ставящих свинцовую точку, Михаил чуть переместился вправо, чтобы видеть всю картину и, в случае необходимости, подстраховать своих друзей, которых он не видел несколько лет.

Одетый в широкую расхристанную студенческую тужурку Женька Лопатин, огромный и обманчиво-рыхловатый, с добродушным выражением лица, свойственным очень сильным людям, и маленький элегантный Саша Блюм в костюме английского покроя – они внешне походили на типичных безобидных российских интеллигентов, презираемых «новой властью», старающейся подтвердить высказывания Ульянова-Ленина о том, что любая кухарка может управлять государством. Поэтому патруль харьковской Чека, ничего не опасаясь, развязно не подошел, а именно подвалил к столику друзей, заметив оскорбительный, с их точки зрения, жест Блюма.

Из хора нестройных голосов выделялись реплики: «Покажь документ… шлепну эту белую сволочь… в ревтрибунал их…» Один ретивый детина, пытаясь схватить маленького Сашу за шиворот, нарвался на удар локтем в живот, сразу согнулся пополам и, упав на пол, захрипел. Пошла потеха. Мгновенно упершись руками в стол, Блюм, оттолкнувшись, заехал двумя ногами в наглую морду второго детины. Одновременно Лопатин двумя боковыми ударами послал в нокаут чекистов, стоящих по бокам от него. Михаил, уже с самого начала просчитавший ситуацию, метнул две тарелки, первой попав в основание черепа одному, а второй – в шею другому мастодонту, и сразил наповал обоих чекистов, пытавшихся вытащить оружие. Но выстрел все-таки раздался. Это последний патрульный, стоявший чуть в стороне, успел выхватить револьвер и запустил пулю в потолок, получив от Муравьева удар в висок, нанесенный в прыжке внешней стороной стопы. Звон брызнувших осколков люстры слился с обычным в таких ситуациях женским визгом, грохотом падающей мебели, звоном разбитой посуды. Все это произошло практически за секунды, и Михаил, только крикнув онемевшим товарищам: «Сматываемся!» – ринулся к выходу, по пути сметая двух военных, попытавшихся преградить ему дорогу. За ним кинулся Сашка Блюм. Замыкал эту так называемую передислокацию громадный Женька, не преминувший по пути пнуть все еще хрипевшего первого пострадавшего, отчего тот, пролетев пару метров, снес идущего с подносом заказов полового[3].

– Пообедали, – бросил Женька и с легкостью, удивительной для его большого тела, пулей вылетел на улицу.

Но приключение еще не закончилось. Лопатин с ходу врезался в груду тел, навороченных уже Блюмом и Муравьевым из чернобушлатных братишечек. Эти морячки, на свою голову, проходили мимо трактира в поисках Михаила, указанного красномордым попутчиком, и попытались остановить его. Евгений, внеся немалую лепту в эту свалку, вместе с друзьями понесся вниз по улице, свернув в конце ближайшего квартала. Переулками ребята выбрались на площадь, где запрыгнули в подвернувшийся трамвай, оставив далеко позади бессмысленные выстрелы вдогонку, целую кучу разбитых челюстей, поломанных рук, ног и ребер.

– Пообедали… – еще раз хмыкнул Женька, тиская в своих медвежьих объятиях невесть откуда и очень кстати взявшегося друга, и тут же предложил продолжить обед у своих родителей.

Старший Лопатин работал в военном госпитале, поэтому в эти трудные времена семья не нуждалась, так как хорошие хирурги ценятся в любом обществе. Ему, несмотря на военное время, оставили даже лошадь и дрожки. Женька же, хотя и закончил медицинский факультет в 1917 году, не захотел работать на большевиков. Как раз в трактире он вместе с Блюмом, который тоже хлебнул окопной жизни и прошел путь от вольнопера[4] до корнета, зацепив попутно крест на грудь и пулю в плечо, рассуждали – куда пойти, куда податься.

Михаил, отказавшись обедать, попросил одолжить ему дрожки, пообещав приехать в Харьков через несколько дней. От друзей он узнал, что его отцу как известному ученому-ориентологу и внуку декабриста Муравьева большевики оставили дом в имении, конфисковав, а проще говоря разграбив, все остальное.

Покрыв за четыре часа расстояние от Харькова до Светлого (так называлось имение родителей), Михаил в сгущавшихся сумерках уже подъезжал к дому своего детства. На всем – конюшне, ангаре для аэроплана, тренировочном центре и других хозяйственных постройках – лежала печать разорения. Многие постройки были разобраны по кирпичам местными жителями для своих нужд, а некоторые просто сожжены. Этот вандализм уже не поражал его. За время войны и революции он насмотрелся всякого, из чего разоренные дома – было не самое страшное.

Свет, зажженный только на первом этаже – да и то не во всех окнах – небольшого, но аккуратного дома, построенного в псевдомавританском стиле, тускло исходил от керосиновых ламп. По-видимому, шум подъехавшего экипажа услышали, так как, не успев еще привязать поводья к перилам крыльца, Михаил увидел, как из распахнутых дверей к нему уже неслась его старшая сестра Даша. Тут же повиснув у него на плечах, она закричала:

– Мишка приехал! Мама, папа, Миша приехал! – и начала чмокать его в щеки, как делала всегда, когда он был ребенком, а она уже курсисткой и приезжала домой на каникулы.

Даже в траурном одеянии (муж ее недавно погиб) Даша поражала красотой, свойственной молодым и очень здоровым людям. Глаза ее весело лучились, и вся ее порывистая фигура напоминала Мише юную, проказливую Дашу-курсистку.

Так, с повисшей на шее сестрой, придерживая ее за талию, Михаил вошел в прихожую, куда из залы стремительно выходила их мать. Увидев сына, Елена Андреевна, уронив руки, резко остановилась и, казалось, одними губами протяжно прошептала, делая паузы между словами:

– Сынок, живой, маленький мой… – и именно в этих коротких промежутках особо ярко прорывалась тоска, страх за него и радость встречи.

Михаил, подхватив мать, прижав ее к себе, так никого и не отпустив, вошел в большой зал и не узнал его. Некогда элегантно-строгое убранство было нарушено: в камине догорали бумаги, везде в хаотическом беспорядке стояли баулы, в углу валялись пустые позолоченные картинные рамы и сваленные грудой книги.

Возле камина с папками в руках стоял сухопарый, костистый, хотя и постаревший, но все еще стройный отец. Есть люди, чьи лица в старости приобретают ту высокую утонченность, которая свойственна одухотворенным личностям, а глубокие морщины не портят, а напротив – отражают внутреннее благородство и силу характера. К этой категории породистых людей относился и Николай Михайлович Муравьев, который, ничем не выдав своей радости, бросил очередную папку в огонь и спокойно, еще сильным, сочным голосом произнес:

– Ты, как всегда, появляешься вовремя, сынок, – после чего подошел и, обняв сына, добавил: – Мы все очень ждали тебя, наконец-то…

Несмотря на холодность, свойственную отцу в проявлении чувств, по глазам, по тону, с каким были произнесены эти сухие слова, по последней фразе, по этому «наконец-то» – Михаил почувствовал всю силу отцовской любви к нему. И пронзительная нежность к сестре, к еще очень красивой и родной матери, к отцу – все это сжало его сердце, но, как всегда, стараясь подражать отцу в сдержанности, он спросил:

– Что-то случилось, папа?

– Если бы ты не приехал до завтра, нам пришлось бы уехать без тебя. Сейчас после дороги примешь баньку – благо она готова, как будто к твоему приезду специально подгадали – растопили. Побеседуем, а потом уже и поужинаем.

По устоявшейся традиции, женщин в семье Муравьевых не посвящали в те вопросы, которые, по мнению Муравьева-старшего, должны решать мужчины, оберегая их от жизненных невзгод и беря всю ответственность за благополучие семьи на себя. Это же касалось его профессиональной деятельности, в которой женщинам их семьи вообще не было места. Поэтому фраза отца – «побеседуем» – насторожила Михаила, ибо она означала очень серьезный, профессиональный разговор матерого разведчика с младшим коллегой.

Чтя традиции, Михаил ничем не выдал своей заинтересованности, только спросил:

– А где Митихата?

– Твоего сэнсэя я отправил во Францию уже года полтора назад. Он управляющий в нашем имении под Парижем, которое я приобрел еще до войны. Ну да ты в курсе… А из обслуги осталась одна баба Мотя, она у нас сейчас и швец, и жнец, и на дуде игрец. Так что ужин, по нынешним меркам, будет шикарным. Тем более что я вчера на охоте подстрелил русака… В общем, давай пошевеливайся, переодевайся, – отец подтолкнул Михаила в сторону его комнаты.

Переодевшись в пижаму и накинув на себя овчиный тулупчик, Михаил, по пути заметив хлопотавших в столовой мать и сестру, быстро прошел крытым переходом к бане, стоящей на берегу замерзшего пруда недалеко от особняка.

Отец уже поджидал его в предбаннике, распарив два широких дубовых веника.

– Иди грейся, – бросил Николай Михайлович, с удовольствием рассматривая не по юношески широкоплечую, литую, мускулистую, как у античных героев, фигуру сына. – Сейчас я посмотрю – не отвык ли ты от нашего пара.

Под этими словами отец подразумевал ту высокую температуру, которую редко кто, кроме Муравьевых, мог выдержать.

В парной Михаила шибанул в нос дух распаренной мяты, и от жаркого воздуха приятная дрожь прошла по телу. В ожидании он растянулся на верхней полке, расслабив все мышцы. Вскоре в парную заскочил отец, тоже высокий и крепкий, с двумя вениками в руках.

Распластав свое большое тело на горячих досках, сын отдался злостному рвению отца, который не жалел сил и охаживал его этими двумя широкими дубовыми вениками. Несмотря на суровую школу спартанского воспитания и четыре года жуткой войны, Михаил, не выдерживая жары, стал тихо покрякивать, не желая все же сдаваться и просить старика закончить экзекуцию.

Отец проводил ее со знанием дела, нагнетая раскаленный воздух вениками, слегка касаясь сына, и, когда казалось, жары уже невозможно выдержать, он умудрялся еще и в этот момент прикладывать веники к телу, чем заставлял его исторгать вопли боли и блаженства одновременно. Плеснув еще ковшик воды на каменку, которая выбросила пар, мгновенно исчезнувший в раскаленном помещении, Николай Михайлович еще интенсивней заработал вениками. При этом движения напоминали вращение винта аэроплана, перемежавшиеся с медленными взмахами, похожими на гипнотические пассы.

Подвывания сына его только подхлестнули, и он начал без жалости хлестать мощное багровое тело, отвечающее на каждый удар перекатывающейся мускульной дрожью.

В тусклом свете, падавшем через стекло в парную, распаренные красные тела отца и сына в облаках пара напоминали рубенсовскую картину, написанную в багровых тонах, – до такой степени их тела были насыщены жаром.

В последний раз приложив веник к спине сына, Николай Михайлович, лукаво ухмыляясь, произнес:

– Устал… Ты еще допарься, а я пойду прыгну в прорубь и отдохну.

Михаил, с трудом выдержав (из бахвальства) еще минуту-другую, пулей выскочил из парной и помчался к большой проруби в пруду, где уже плавал его отец. Тело, погрузившись в ледяную воду, казалось, зашипело, как шипит раскаленный металл во время закалки. Ощущение удивительной легкости, блаженства, беззаботности охватило все его естество. С веселыми криками, оглашающими наступившую тьму, они ныряли и плескались в ледяной воде, живя и наслаждаясь этим мгновением, не думая ни о войне, ни о революции, ни о проблемах, которые им предстояло решать.

– Вот когда бы стоило прокричать этому миру: мгновенье, остановись, ты прекрасно! – с задыхающимся восторгом произнес Михаил, обращаясь к вылезающему из проруби отцу.

Еще несколько раз повторив процедуры, только меняясь в роли «экзекуторов», они сели в предбаннике, закутавшись в халаты, попивая шипучий квас, наслаждаясь негой, и затем, вынужденно превозмогая ее, занялись расслабляющей медитацией, что также входило в банную традицию их семьи. И только после этого, по настоянию отца, приступили к серьезной беседе.

– По сведениям, полученным от моей довольно поредевшей агентуры, – отец со вздохом прихлебнул квасу и продолжил: – При совнаркоме на самом высоком уровне была образована засекреченная комиссия по изъятию материальных ценностей у бывшего так называемого класса эксплуататоров. Причем изымаются не только ценности, находящиеся в нашей стране, но и, посредством давления на родственников, при помощи пыток, обнуляются счета многих богатых российских граждан за рубежом. Деньги же переводятся на анонимные счета. При этом, по некоторым сведениям, упомянутая комиссия, прикрываясь государственными, революционными интересами, на самом деле работает не на большевиков, а на какое-то частное лицо, являющееся одним из лидеров революционного правительства. Причем грешить можно на любого, так как почти у каждого из них рыльце в пушку, да и о чистоплотности в большой политике говорить не приходится…

Николай Михайлович задумался, но, остановив жестом желавшего что-то сказать сына, продолжил:

– Не перебивай меня, а внимательно запоминай все, что я тебе говорю. У меня очень нехорошее предчувствие. Как говорят, интуиция – дочь информации. А кое-какая информация у меня есть, и талантом анализировать, как ты знаешь, я не обделен. Так вот. Председателем этой комиссии, как мне кажется, является подставное лицо – бывший анархист, экспроприатор, в общем – мелкая сошка, некто Чернов. А вот кто стоит за ним – неизвестно. Господа большевики за время подполья научились глубокой конспирации, и люди среди них есть несомненно талантливые, причем обладающие огромными связями и агентурой на Западе, в различных промышленных, финансовых, военных и политических кругах. При этом многие крупные большевики, несмотря на интернациональную идеологию, являются евреями. А ты знаешь их кастовость… Но эти сведения – только вступление. Теперь о главном. Эта комиссия направила на Украину своего эмиссара с очень широкими полномочиями. Украинской Чека рекомендовано оказывать ему всяческую поддержку. А председателем харьковской Чека сейчас ходит бывший анархист, балтийский матрос Петр Свиридов[5], по своей психологии не революционер, а обычный бандит. Средства, экспроприируемые якобы для нужд революции, он в основном присваивает. Правда, часть отправляет в Москву, в эту липовую комиссию, откуда его и прикрывают. Маньяк и садист, он в кокаиновой экзальтации подвергает своих жертв изощренным пыткам, одна из которых называется «снять белые перчатки с буржуя», то есть – кожу с рук. Мерзавец… Так вот. Мне дали знать, что в списках людей, рекомендованных для проведения экспроприаций, которые везет в Харьков эмиссар, есть и наша фамилия, и никакой прадедушка-декабрист нас не защитит. По-видимому, с Запада просочились сведения об огромных вкладах нашей семьи в швейцарских банках. Я, как ты знаешь, перед самой войной предусмотрительно продал, невзирая на протесты матери, все наши имения, доходные дома в Москве, в Питере и сибирские золотые прииски, а деньги перевел в Швейцарию. Доступ ко всем счетам может иметь любой член нашей семьи. Для этого нужно присутствовать лично, так как необходимы отпечатки пальцев, которые, сняв у вас всех, я оставил в картотеке банков вместе с буквенными и цифровыми кодами. Запоминай пароли, цифровые коды и счета в банках, – с этими словами отец протянул Михаилу листок бумаги, – запомни и сожги, в твоей памяти я более чем уверен.

Читая бумагу, Михаил поражался тем огромным суммам, которые, как оказалось, принадлежали их роду. Через несколько минут поднесенная к керосиновой лампе бумага, ярко вспыхнув, превратилась в пепел.

– Дальше, – коротко бросил Михаил, правильно поняв, что беседа только началась, и заметив новый листок бумаги, появившийся в руках отца из папки.

– Это – счета в Швейцарии, которыми я могу распоряжаться по поручению правительства России. Царского правительства, – уточнил отец, протягивая новый лист, – на этих счетах размещены средства, необходимые для поддержания в рабочем режиме секретной агентурной сети и резидентуры в странах западного региона и на востоке. Возможно, эти сведения просочились в комиссию по экспроприации из бывшего Генерального штаба, хотя эти документы были с грифом «Совершенно секретно, при опасности сжечь». Запомни пароли, цифровые коды, номера счетов, а также номер абонированного на сто лет сейфа, где хранятся мною зашифрованные данные об агентурной сети европейского и восточного регионов. Ключ от сейфа лежит в тайнике замка во Франции. Это имение я приобрел перед войной, продав один из приисков. О тайнике я расскажу тебе позже.

После тщательного изучения вторую бумагу постигла участь первой, и Михаил молча посмотрел на отца в ожидании следующей информации.

С детства отец научил его плодотворно работать, подчинять свой разум необходимой дисциплине и умению концентрировать свои способности.

– Третье. В этой папке, – Николай Михайлович подкинул на ладони небольшую кожаную зеленую папку, – собраны сведения о моей личной агентурной сети в России – краткие характеристики агентов, причины вербовки и т. д. Все это тебе предстоит выучить за ночь, и к утру все должно быть сожжено. Всю эту информацию я передаю тебе, поскольку неизвестно, что может со всеми нами случиться в это смутное время. Поэтому я очень ждал тебя, иначе мы бы уже уехали, получив сведения о приезде эмиссара. Информация эта, конечно, не для девятнадцатилетнего мальчика, но у меня нет выбора. Никому другому я не могу это доверить… Ну да ты в свои годы тоже прошел хорошую жизненную школу…

И последнее. Сейчас я покажу тебе тайник в этом имении. Я его построил очень давно руками китайских рабочих, которых потом отправил на родину. Те даже не подозревают, в какой части России они находились. Тайник находится в склепе родни твоей матери, урожденных князей Лебедевых… Утром мы уезжаем. К отъезду все готово. Теперь одевайся, пойдем к тайнику, в склеп, где похоронены твои предки.

Так, в пижаме, сапогах и овчинном тулупчике, Михаил вместе с отцом прошел по затвердевшей ночью корке снега к небольшой часовенке, стоявшей в глубине двора, возле которой помпезно возвышалось сооружение (иначе этот склеп назвать было и нельзя), охраняемое двумя каменными львами. Николай Михайлович со скрипом открыл чугунную литую решетку и, жестом приглашая за собой сына, зажигая керосиновый фонарь, прошел в другое помещение, расположенное в глубине зала.

– Прикрой за собой двери, иначе механизм не сработает, – сказал он.

Михаил закрыл в кованом железе дубовые двустворчатые двери с гербом князей Лебедевых, больше походившие на ворота. Повернувшись, он стал внимательно наблюдать за действиями отца.

Николай Михайлович подошел к стоящему в нише гранитному саркофагу, повернул с легким щелчком узорчатый барельеф. Затем он выдвинул, казалось, монолитный, саркофаг наружу из ниши. После этого повернул на стене второй барельеф и уже вручную с легкостью отодвинул в сторону массивную гранитную плиту, находящуюся под ним. В открывшийся проем вели ступени, которые заканчивались площадкой с двумя массивными, обитыми железом дверьми.

Открыв одну из них, отец с видом заправского гида произнес:

– Это камера для возможных узников. Правда, здесь еще никто не сидел, но при моей профессии всякое может быть. Я этот тайник сделал еще лет двадцать тому назад.

– Ну, отец, ты даешь… – присвистнул Михаил, пнув цепи кандалов, замурованные в стене.

– Пытошная как пытошная, – ерничая, засмеялся отец. – Работа такая. Ты главное не видел, пошли в другую дверь.

Вторая комната напоминала какую-то смесь арсенала с бакалейной лавкой. С одной стороны стояли несколько ящиков с различными консервами, галетами, чаем, сахаром, винами и водкой, с другой – на стеллажах стояли четыре ручных пулемета, карабины, пистолеты, револьверы, маузеры, диски к пулеметам, несколько ящиков патронов, динамитные шашки, ручные гранаты, холодное оружие, включая и арсенал восточных единоборств – различные шипы, сюрикены[6], самострелы, альпинистское снаряжение – все, с чем Михаил был знаком с самого детства. Этим оружием ранее заведовал его японский дядька и сэнсэй Митихата. Там же лежали световые и дымовые гранаты – непременный набор любого ниндзя. Воздух в подземелье оказался на удивление свежим и сухим.

Будто бы отвечая на мысленный вопрос Михаила, отец рассказал о подземном ходе, который выходил за полкилометра в Лисью балку, о системе вентиляции; затем повел его еще в одну комнату. Здесь стояли кожаный диван и стол с целым набором различных граверных инструментов. Когда-то в детстве известный фальшивомонетчик научил Михаила неплохо им пользоваться. Этот человек входил в команду особых агентов его отца и сейчас, насколько ему это было известно, жил в Москве, в районе Хитровки. В комнате отец показал Михаилу замаскированный сейф, механизм маскировки которого был аналогичен механизму в склепе, и сообщил ему цифровой код. В детские годы аналогичные сейфы Михаил мог, при наличии времени, вскрыть с помощью одного стетоскопа.

В сейфе хранились различные яды – от временно парализующих до мгновенно умертвляющих. С их действием Михаил также был знаком. Здесь же были восемь широких поясов, набитых золотыми червонцами, каждый – на пять тысяч рублей.

– Об этом тайнике, – отец обвел рукою помещение, – знаем только ты и я. Возможно, нам еще придется вернуться в эту страну, так пусть у нас здесь будет база. В случае необходимости все это может нам сгодиться… Завтра мы уезжаем, и полагаю, что дней через десять уже будем в Париже.

Эта война не наша. Со своим народом Муравьевы никогда не воевали, будь он красным, белым или серо-зеленым в крапинку. Великая Россия еще возродится; и мы, и наши потомки еще будем служить ей, а не судить ее и воевать с ней, – и, будто бы стыдясь своей пафосности, Николай Михайлович махнул рукой и добавил: – Жаль, конечно, что приходится уезжать, но я надеюсь вернуться… Все. Пошли. Тебе ночью предстоит много поработать. Завтра уезжаем.

Возвратившись в дом, они застали в столовой празднично сервированный стол. «Баба Мотя постаралась на славу», – понял Михаил и, быстро переодевшись в чистое, выглаженное белье, новые бриджи, по-домашнему надев стеганую куртку, вышел к столу, где его все уже ждали. Но, несмотря на то что все здесь напоминало старое, доброе довоенное время, разговор за столом отражал настоящее. Со многими друзьями и знакомыми что-то да приключилось: кто погиб, кто арестован, кто пропал без вести. Казалось, не было ни одной семьи из их окружения, которой бы не коснулась костлявая рука войны и революции. И хотя в их семье пока что было все более или менее в порядке (гибель зятя не затронула их серьезно, поскольку эта «скоропостижная» свадьба закончилась его скоропостижной гибелью), в воздухе витало непонятное им чувство тревоги и ожидания очередного несчастья. Ведь при нынешнем положении дел в ближайшее время ничего хорошего случиться и не могло – все это знали твердо, – а плохое могло случиться в любой момент. И опять сердце Михаила пронзила острая боль любви к своим близким и таким родным людям. Долгая разлука только усилила привязанность, а опасность, нависшая над их семьей, о которой он только что узнал от отца, заставила Михаила почувствовать всю меру своей ответственности, как наиболее сильного и подготовленного, за их покой.

После ужина, поцеловав сестру и нежные руки матери, Михаил отправился в свою комнату.

Уже приближался рассвет, когда Михаил сжег последнюю страницу из зеленой папки, переданной отцом. Накрепко запомнив явки, пароли, характеристики, внешние черты и особые приметы агентов, способности и возможный уровень использования каждого из них, – только после этого он разделся и, казалось, провалился в белую крахмальность постели, в которой ему так редко приходилось спать в последние годы.

Видимо, огромное напряжение, испытанное за эти дни и бессонные ночи, чувство безопасности, которое с детских лет ощущал Михаил, находясь в отчем доме, сейчас притупили выработанные им за последние несколько лет навыки постоянной боевой готовности, самосохранения, не раз спасавшие его. И надо же такое – в один из самых ответственных моментов его жизни судьба сыграла с ним трагическую шутку. Он заснул мертвым сном, без сновидений, и проснулся от того, что кто-то резко сорвал с него одеяло.

Тренированный организм автоматически, с первого же мгновения начал анализировать ситуацию. Михаил, не открывая глаз и делая вид, что он еще не проснулся, мысленно перебирал всевозможные варианты, прислушиваясь, принюхиваясь, пытаясь определить степень опасности и возможность ее нейтрализации. Он тут же услышал знакомый глумливо-сипловатый голос:

– Вставай, благородие! Тут твои штучки-дрючки не пройдут, имели счастье наблюдать в Харькове… Второй раз не удерешь!

«Матросик», – понял Михаил, учуяв запах перегара, и, открыв глаза, увидел на безопасном (для этого хама) расстоянии щербато-багровую рожу своего недавнего попутчика. Михаил потянулся было к бриджам, но тут же услыхал:

– Выходи в гостиную в пижаме! Ты нам и такой сгодишься…

В гостиной уже вовсю распоряжались несколько чекистов, среди которых выделялся невысокий, но крепко сбитый мужчина в кожаной куртке, морской офицерской фуражке и матросских брюках, заправленных в высокие сапоги. Его лицо – со сломанным носом, шрамом через всю щеку, тонкогубым ртом – говорило о принадлежности к определенной люмпен-прослойке, о том, что он прошел суровую жизненную школу.

У всех присутствующих оружие – обнажено. Видно было, что чекисты зараннее проинформированы о том, в чей дом они врываются, и они исполнены решимости при малейшем сопротивлении хозяев пустить его в ход.

Михаила взяли на мушку сразу несколько человек. Резко прозвучавшие в тишине два выстрела мгновенно изменили картину.

– Я сказал – живьем брать старика! – закричал мужчина в кожаной куртке, и несколько чекистов кинулись на второй этаж. Но в этот момент на лестнице появился отец, которого, с заломленными за спину руками, тащили два дюжих матроса, а третий – упирал наган ему в спину.

– Товарищ Свиридов, он двух наших уложил, – сказал сверху один из них и тут же, переведя взгляд на Михаила, радостно крикнул: – Что, гад, попался! Ну теперь за моих корешков, что ты в Харькове вчера ухлопал, посчитаемся!

Мимо Михаила по приказу Свиридова протащили на выход, в машину, окровавленного отца. В его глазах Михаил прочитал затаенный крик: «Ну сделай же что-нибудь!»

А события стали развиваться в бешеном темпе. В углу, прося прощения за то, что открыла входную дверь, скулила баба Мотя, бормоча:

– Они внучонка обещались убить, простите Христа ради…

В комнату втолкнули полуобнаженных сестру и мать. С улицы донесся голос Свиридова:

– С остальными разберетесь без меня. Я повез старика в Харьков.

Мысли Михаила лихорадочно закрутились в голове, ища выхода. Эта фраза – «разберетесь без меня» – после информации, полученной вчера от отца, говорила о том, что свидетелей решили не оставлять… Три револьвера, неотступно направленные в него, практически не оставляли ему ни одного шанса. Бессильная ярость подкатила к горлу: у него на глазах увезли на пытки отца, рядом стояли беспомощные сестра и мать. А он – сильный, умеющий воевать и убивать мужчина – ничего сейчас не мог сделать, кроме как умереть. И после похотливой фразы одного из бандитов (иного определения для этой своры не существует): «Ну что, попробуем мясо аристократок», – Михаил, качнув маятник, практически осознавая, что шансы на успех равны нулю, кинулся к ближайшему палачу, следя за движениями стволов и пытаясь увернуться от пуль, как еще в юности учил его Митихата. От двух направленных в него револьверов он бы еще увернулся; и даже будучи раненым, возможно, одолел бы оставшихся в помещении. Но три!.. Чуда не произошло: одна пуля пролетела мимо, другая – чуть задела область груди, третья же взорвалась в голове, и свет померк…

Сознание и боль возвратились к нему вместе со звуками, запахами, жуткими мыслями практически мгновенно, как ему показалось. А выработанные в процессе постоянных тренировок рефлексы заставили его замереть и, ничем не выдавая себя, проанализировать ситуацию. Кровь, залившая пол-лица, застыла и покрылась коркой. Открыть левый глаз он не мог. По этому он мог судить о том, что пролежал в таком состоянии не менее полутора часов. По-видимому, выпущенная в момент его прыжка с разворотом пуля прошла по касательной около надбровной дуги, чем и было вызвано обильное кровотечение. А легкое ранение в голову и контузия заставили присутствующих здесь поверить в его смерть. Мысленно, усилием воли, отработанным еще в детстве в Шаолиньском монастыре, Михаил загнал боль «в дальний угол» своего сознания, оставив ее маленькой пульсирующей точкой, увеличил ток крови в различных частях тела; наконец, заставил себя, несмотря на ранение, поверить в силу мышц. Он прислушался к звукам в комнате. Говорили двое:

– Дом нужно сжечь, свалив смерть женщин на этого пижона. Свиридов нам этого не простит – ты, Сема, знаешь его зверский характер. Он ведь приказал привезти женщин живыми, сам небось хотел с младшей побаловаться. Да и старика легче через этих баб было бы расколоть, хотя на его допросах и так все раскалываются. Так что я потороплю этих троих наверху, пусть пошевеливаются, а ты возьми у шофера бензин и запали…

Звук шагов и скрип входной двери подсказали Михаилу, что в комнате он остался только со своим бывшим попутчиком, чей сиплый голос он узнал сразу. Даже звук этого голоса вызывал у него звериную злобу. А смысл сказанного, доходящий в отказывающееся верить в эту жуткую правду сознание, превратил злобу в холодный, сияющий смертельным звездным блеском клинок мести, который рассек душу Михаила надвое – до и после.

Тут же промелькнула в сознании фраза его сэнсэя Митихаты: «Суп мести нужно есть холодным».

Буквально взлетев, Михаил легким ударом ребра ладони по сонной артерии отключил сиплого, зашвырнул его за диван, затем, кинувшись на второй этаж, в считаные секунды разделался с шарившими в кабинете отца и не ожидавшими нападения бандитами, сломал одному позвоночник, другому – шею, а третьему – проломил грудную клетку. Подхватив падающий наган из рук умирающего врага, Михаил прыжком через перила оказался у входной двери, из-за которой уже слышались шаги. В открывшейся двери вначале показалось ведро с бензином, а потом и Семен.

Приложив палец к своим губам, а наган к голове этого «мастодонта», Михаил, узнав в Семене угрожавшего ему моряка, произнес:

– Тихо. Хочешь жить – сделай так, чтобы водитель зашел в дом, – и продолжил: – Кто еще остался во дворе?

– Н-н-ник-к-кого, – заикаясь от нахлынувшего ужаса, севшим от страха голосом произнес Семен.

– Тогда зови этого, – Михаил кивнул головой в сторону входной двери и больно ткнул дулом нагана в морду бандита, исцарапав ему висок.

Семен выглянул в открытую дверь и крикнул:

– Сергей Иванович, вас товарищ Курносов зовет.

Водителя Михаил пристрелил без слов, прямо на пороге гостиной; потом, направив наган на ползающего на четвереньках Семена, сказал:

– Это ты хочешь жить, я же этого не хочу, – и спустил курок.

Затем, спеленав начинавшего приходить в себя сиплого, с подходящей ко внешности фамилией Курносов, он позволил себе оглядеться. Возле ножки рояля, поджав под себя натруженные руки, скорчившись, лежала с запекшейся стреляной раной в голове баба Мотя…

Вспомнив слова Свиридова «с остальными разберетесь без меня», Михаил в предчувствии горя, которое могло «опрокинуть» его психику, выстроил в своей душе и сознании стену, которая отделяла его прошлое от настоящего, и прошептал:

– Суп мести нужно есть холодным.

Суп мести нужно есть холодным, – шептал он, поправляя бесстыдно задранную юбку на мертвой сестре.

Суп мести нужно есть холодным, – рычал он, вынимая бутылку, которая была между обнаженных ног мертвой матери.

Суп мести нужно есть холодным, – кричал он в небо, роя могилы и закапывая, без отпевания, самых близких и родных ему людей. И не скупая мужская слеза, а рыдания сотрясали его сильное тело.

И только после того, как он замаскировал в лесу автомобиль, отогнал на заимку к леснику семерых коней, трое из которых принесли на себе чекистов, только после того, как определил в камеру тайника Курносова, приковав его цепями к стене, – только после этого он, помывшись и переодевшись, поджег родной дом, оскверненный врагами.

Положив на раны бальзам, приняв лекарства, приготовленные по древнекитайским рецептам, Михаил позволил себе забыться во сне, забравшись в тайник склепа и прошептав в очередной раз поговорку:

– Суп мести нужно есть холодным…

Проснувшись через сутки, Михаил почувствовал себя гораздо лучше. Китайский бальзам и успокаивающе-тонизирующие лекарства буквально творили чудеса – раны на груди и голове начали затягиваться; раны души вместо испепеляющего взрыва горели равным пламенем ненависти, которое можно было погасить, заплатив всем по счетам, а счета эти были у него очень большие и тянулись до Москвы. Михаил решил отыскать законспирированного руководителя комиссии по экспроприации.

«Нет, отец, – мысленно спорил он, – ты неправ. И когда я вытащу тебя из Чека, ты убедишься в том, что война эта – все-таки наша. И вести ее нужно беспощадно…»

Хорошо зная анатомию и расположение различных болевых точек на теле человека, Михаил быстро, с холодной азиатской жестокостью, «погасил» волю к сопротивлению, как оказалось, московского эмиссара Курносова. Превратил его в скулящее и трясущееся от страха животное, уже не боящееся смерти, а боящееся самой жизни – настолько ужасны и длительны были пытки, примененные к этому бандиту. Вырванные ногти, спиленные напильником зубы, избитые гениталии, вырванный глаз – все это оказалось самым малым в богатом арсенале восточных пыток, которые применил к своему врагу Михаил. Срезанная кожа лохмотьями висела на посыпанной солью спине Курносова… А понятия гуманности и прочих всепрощенческих христианских догм, выработанных в цивилизованном мире по отношению к поверженному врагу, гораздо меньше волновали теперь Михаила, чем они волновали бы, наверное, любого из диких воинов Чингисхана. Во главу угла для достижения цели он ставил сейчас холодную ненависть и рациональность, помноженную на умения, выработанные у него учителями и самой жизнью, выпытав (и перепроверив) при многократно повторяющихся допросах у Курносова расположение кабинетов и камер в здании харьковской Чека, систему охраны, возможные действия охранников и начальства в чрезвычайных обстоятельствах, систему передачи заключенных и множество других подробностей, необходимых ему.

Просчитав, что это животное в дальнейшем может оказаться полезным, Михаил оставил Курносову в камере воду и смазал лечебным бальзамом его раны. Далее он переоделся в форму одного из красноармейцев-чекистов, присвоил его документы и, взяв с собой ручной пулемет, отправился к леснику.

На заимке он запряг в докторские дрожки трех коней и, не медля более ни минуты, поскакал в город, в дороге обдумывая планы освобождения отца, захват председателя харьковской Чека Свиридова, а также дальнейшие действия в Москве.

В Харькове он сразу же направился на окраину, к скромному особнячку Саши Блюма, чья семья уже давно уехала за границу.

Распахнув ворота, Михаил загнал коней с дрожками во двор и, бросив поводья, поднялся на крыльцо, куда уже вышел встречать его Сашка.

Беда, как говорится, не ходит одна. В прихожей у Блюма сидел растерянный Женя, поведавший об аресте своего отца. Причиной ареста послужило побоище, учиненное ребятами в трактире. Один из чекистов узнал Женю, но ему удалось скрыться, а отца вчера в госпитале арестовали, обвинив в сопричастности к белому подполью.

– Что делать? – бормотал он, с надеждой глядя на Михаила, по привычке ожидая от него помощи. Но, услышав о страшной трагедии, произошедшей в Светлом, Женя сник еще больше. Он чувствовал свою вину, считая, что отец пострадал из-за него.

Михаил, в голове которого по пути в Харьков уже созрел примерный план действий, где не имело принципиального значения – освободить одного или же двух заключенных, приказал ребятам подождать его. Здесь он, как всегда было в детские годы, взял инициативу в свои руки. Его руководство, несмотря на младший, в сравнении с ребятами, возраст, принималось всегда как само собой разумеющийся факт. Михаил отправился к матери Лопатина, передал ей крупную сумму денег и, не дав времени на сборы, усадил в ближайший проходящий поезд, направив в Москву, где у Лопатиных жили родственники, и пообещал сделать все возможное для освобождения ее мужа.

Через два часа друзья вместе уже ехали в Светлое. По дороге, не теряя времени, Михаил изложил свой план.