Читать книгу Люби навсегда - Юрий Окунев - Страница 43

Отец рабочий. Мать артистка.

И шепоты вползали в дом

О том, что очень много риска

В соединении таком.

Что им не суждено жить в мире,

Что счастье их пойдет на слом:

Не упаковывают гири

С фарфором вместе и стеклом.

Отец миндальничать не любит,

И правду-матку сгоряча

Он по-рабочему отрубит,

Без театральности, сплеча.

Порой казался он жестоким.

Избрала мать иной язык:

К полутонам, к полунамекам

Нрав артистический привык.

Допустим, не было оваций

И правде требуется дань.

Допустим, надо бы признаться,

Что был провал и дело дрянь.

Звучит признанье неудачи

Не как судебный протокол.

Артист нам скажет не иначе:

– Вчера я в образ не вошел!

Отец был прям с собой и с нами,

Не раз вгоняя в слезы мать,

И лишь своими именами

Любил он вещи называть.

Бывало, лицемерят гости

Перед коллегой. А отец

Вдруг тихо скажет:

                      – Лучше бросьте,

Скажите: разве вы певец?

И тенор только глянет косо,

Но токарю его не жаль.

Он труд любил звонкоголосый,

Чтоб голос пел и пела сталь!

Талантливые не боялись.

Его побаивались те,

Что предпочли искусству зависть

И лицемерье – прямоте.

Они-то матери шептали:

– Как вы могли судьбу связать

С медведем грубым! Вы пропали!.. —

И, слушая, вздыхала мать.

Те заговорщики-бояре

Плели интригу до утра.

И вдруг в дверях нежданный, ярый

Отец, страшней царя Петра.

Как будто с верфи корабельной,

В рабочей блузе входит он.

И сын, мечтатель и бездельник,

Отцовским взглядом пригвожден.

Я в пол уставлюсь виновато.

Ведь я причастен к смуте сей.

Так пред отцом Петром когда-то

Стоял царевич Алексей.

Что детство в людях примечало —

Понять спешило поскорей.

Так изучаем мы сначала

Своих отцов и матерей.

Мне многое казалось странным,

Хоть шло своим все чередом.

Мать неизменно, постоянно

Под вечер покидала дом.

А по утрам вдруг замолкала,

Страницы книги теребя,

Какой-то образ все искала,

Зачем-то «уходя в себя».

К обеду потеряв веселость,

А за обедом аппетит,

Часами пробовала голос

И говорила: «Не звучит!»

Шла к двери с бледностью заметной,

И я не знал, как понимать, —

На пытку иль на подвиг смертный

Уходит мученица-мать!

А ночью голоса в передней

Я различал, восстав от сна,

И триумфатора победней

Входила в комнату она.

С букетами в руках входила,

С отцом беседуя, горда…

Во всем спокойствие и сила.

– Как пела? – спросят…

                          – Как всегда!.. —

А завтра снова начиналось:

Под вечер – паника, испуг…

И так не разомкнуть, казалось,

Загадочный, волшебный круг.

Но вот пришел мой день отрадный.

Я был побалован судьбой.

Мать придала мне вид парадный

И повела меня с собой.

Меня слепили ложи, люстра,

Литавры, арфа – все подряд.

И, полный радостных предчувствий,

Я был посажен в первый ряд.

Вот свет погас. И все затмилось.

Минуты прекратили бег.

С волшебной палочкою вырос

Передо мною человек.

И не сравню других открытий

Я с царством звуков. Как сквозь сон,

Внимал им шестилетний зритель,

До основанья потрясен.

То грома слышались раскаты,

То будто затихал поток,

То музыка звала куда-то,

А то в ней слышался упрек.

Поднялся занавес. Я вижу

Читающего старика.

Придвинула свечу поближе

Его дрожащая рука.

Я был знаком со стариками,

Но этим все же изумлен —

Он пел и разводил руками,

Кому-то жаловался он.

Вдруг пламя вспыхнуло на сцене.

И из него явился черт,

Зал оживился в то мгновенье,

А я сидел ни жив ни мертв.

Я был напуган не на шутку,

А черт красиво начал петь.

До полуобморока жутко

Мне было на него смотреть.

Но тут, вглядевшись в маску злую,

Знакомого узнал я в нем.

Не так черт страшен, как малюют!

Я был отлично с ним знаком!

У нас в гостях он не был гордым;

Спокойный голос и шаги —

Он был вполне домашним чертом

И ел с капустой пироги.

И возгордился я тогда-то,

Узнав того, кто предо мной;

Ведь я вчера запанибрата

Был с настоящим сатаной.

Но тут он вверх взмахнул рукою,

Стена раздвинулась, и зал

Увидеть смог уже такое,

Что я никак не ожидал.

Ну и попал я в перепалку:

Передо мной, ни дать ни взять,

Сидит задумчиво за прялкой

В чужом нарядном платье… мать!

И мне потребовалось лично

На сцене проявить свой пыл —

Комично это иль трагично:

Я к матери бежать решил!

Как роли поменялись скоро:

Теперь не я был в тупике.

Я видел, как у дирижера

Дрожала палочка в руке.

В меня растерянно уставясь

И не пытаясь скрыть испуг,

Сам сатана и доктор Фауст,

Как статуи, застыли вдруг.

Но тут же я на поле боя

Понес решительный урон,

Как явствует само собою,

Я был на место водворен.

…Так я присматриваться начал

К оттенкам споров и обид.

И выглядел уже иначе

Актерский закулисный быт.

Он показался в новом свете.

Мне это причиняло боль.

Артисты ссорились, как дети,

Как лакомство, делили роль.

…Мы с братом через щель забора

Высматривали, как идут

Походкой гордою актеры

На праздничный, но тяжкий труд.

Вот проплывают балерины

С привычной живостью невест.

Их жизнь, как вечные смотрины,

Им никогда не надоест.

А вот знакомые фигуры.

Мне их немудрено узнать.

То мой отец,

                усталый, хмурый,

К театру провожает мать.

Мне голос слышится тревожный,

В нем нотки нежности, тоски:

– Не простудись,

                     будь осторожней.

У вас там вечно сквозняки!

Он вслед посмотрит ей печально

И, будто для нее одной,

Вдруг улыбнется нелегально,

В душе гордясь своей женой.

Да, жизнь в семье прошла не пусто.

И ту семью я назову

Союзом жизни и искусства,

Кончая первую главу.

Вновь вспоминаю детства дни я:

Мелькали в тишине двора

Учителя, врачи зубные

И оперные тенора.

Здесь жил педолог-лжеученый

И скромный чистильщик сапог.

Прав избирательных лишенный,

Здесь нэпман свил свой уголок.

Над сонмом дней, страстей, занятий,

Общественных и личных сфер,

Над всем царила тетя Катя —

Надменный милиционер.

Гроза мужчин и недотрога,

В ней все заметно: статность, рост.

Красавица в наряде строгом

Походкой твердой шла на пост.

Она считала лишней просто

Кокетства женского игру.

И соответственную росту

Носила гордо кобуру.

Кто из мужчин не отупеет,

Замри и лучше не гляди.

Казалось, лопнет портупея,

Сдавив карманы на груди.

Она сильна была в науке,

В той, что велит без лишних слов

Скрутить у хулигана руки.

Как свяжет, скажет:

                          – Будь здоров!

Подмоги ближних не просила,

Не шла на штурм мужских сердец.

– Вот это да! Вот это сила! —

Все восхищался мой отец. —

Что хватка, что осанка! Любо!

Артистке хрупкой не под стать!.. —

И молча поджимала губы

Моя обидчивая мать.

Но странно, вдруг совсем некстати,

Нежданно и исподтишка

Влюбилась насмерть тетя Катя

В соседа ростом в три вершка.

Он был тщедушным, беззащитным,

Терпел насмешки от жильцов.

И в одиночестве обидном

Замечен был в конце концов.

В оркестре при кино «Прожектор»

Слыл незаметным скрипачом,

Но, став желаемым объектом,

В игру страстей был вовлечен.

Она в душе подозревала:

Он нерешительный, немой.

Она его «арестовала»

И привела к себе домой.

Перед любовью исполинской

Капитулировал он вмиг.

К ее заботе материнской

Он сразу навсегда привык.

Он счастлив был и был спокоен.

С кем эту пару мы сравним?

Он шел, как будто под конвоем:

Он впереди, она за ним…

Но я увлекся им и ею,

Мне осветить уже пора

Иные – те, что поважнее, —

Событья нашего двора.

Имел привычку каждый день я

Брать все событья на прицел,

Я, как на личное владенье,

На двор придирчиво смотрел.

Вот как-то утром долетели

Неясные обрывки фраз:

– Родную дочку проглядели…

А где родительский был глаз?..

У адвоката дочка Тоня.

Тиха, смущенный, робкий взгляд…

И эта скромница, тихоня

Сбежала ночью в Сталинград.

«Преступница, но все же дочь ведь!» —

Шептались.

              Адвокат молчал.

– Обычно на любовной почве

Сбегают люди по ночам!..

Узнала Тоня, что пророчат

России тысячи невзгод,

Что не построить им – рабочим —

Свой первый тракторный завод.

Краюху в узелок запрятав,

Решив быть твердой до конца,

Она покинула Саратов,

Наш двор, и детство, и отца…

Но судьи чести не уронят.

Все мненья взвешивает двор.

Взгляни, отчаянная Тоня,

Тебе выносят приговор!

Повсюду споры, ахи, вздохи…

– Нет, наша Тонька молодец.

– Ее дела не так уж плохи, —

Замолвил слово мой отец.

А тетя Катя: – Вы, «стратеги»,

Что спорить? Истина проста:

Порядка нет в таком побеге,

Но сила есть и красота!..

. . . . . . . . . .

С утра встречались мы с Кондратом.

Так дворник звался. И причем

Вполне доволен был и рад он,

Что так по-русски наречен;

Он отмечал не без печали,

Что в именах забыли толк —

То новые изобретали,

То за границей брали в долг.

Ворчал наш дворник: слушать стыдно,

Такой пошел в умах уклон;

Дочь у Настюхи – Розалинда,

Иванов сын – Наполеон!

Но тут Кондрату бывший нэпман

Нанес решительный удар, —

Внук назван им великолепно

И интригующе: Вомар!

Сказал Кондрат: – Мудрёно слишком,

Я за границей воевал,

Там Вольдемар – я имя слышал,

А вот Вомара не слыхал.

Вомар – воинственным марксистом

Вдруг оказался. И Кондрат

С насмешкой, с горькой укоризной

Твердил о том три дня подряд:

– Ну и старик. Удумал штуку.

Делишки очень уж плохи.

Вот и решил прикрыться внуком,

Коль не пускают в рай грехи.

Кондрат имел свои понятья,

Пофилософствовать любил,

Он и с отцом и с тетей Катей

Единомышленником был.

Кто с дворником сравниться может

В трактовке слабостей жильцов?

Кого тоска какая гложет,

Он мигом объяснить готов.

И вот, глаза чуть-чуть прищуря,

Посмотрит, скажет: – Ну, дела.

В душе у тенора-то буря.

Поклонница-то не пришла!

Взглянул, как бы завесу поднял,

Как будто тайну приоткрыл:

– Они не в голосе сегодня, —