Читать книгу О хирургии и не только - Юрий Патютко - Страница 3

В начале третьего курса я уже был твердо уверен, что стану именно хирургом. Не могу сказать, кто или что повлияло на мой выбор. Никакого воздействия со стороны я не испытывал, ярких хирургов еще не видел, да и первые два года мы были заняты лишь на теоретических кафедрах. Скорее всего, этот выбор был сделан методом исключения. Я не хотел быть ни терапевтом, ни невропатологом, ни инфекционистом. Ни, ни, ни… Оставалась только хирургия. Она соответствовала моим представлениям о врачевании, моему темпераменту. Хотя и первая лекция о хирургии и хирургах, которую блестяще прочитал профессор кафедры пропедевтики хирургии Шубладзе, не только не воодушевила меня склониться в пользу хирургии, но даже ввергла в определенные сомнения. Он начал лекцию словами, что «у хирурга должно быть сердце льва, глаз орла и руки женщины». Я не видел в себе этих качеств. Впрочем, в дальнейшей своей деятельности я и у многих других хирургов их не наблюдал. Наверное, так должно быть в идеале.

О профессоре Шубладзе у меня впоследствии сложилось крайне негативное впечатление. Причина была в следующем. В летнюю сессию третьего курса мы сдавали экзамен по пропедевтике хирургии, который он и принимал в нашей группе. Моя будущая жена Римма сдавала экзамен вместе со мной. Одна из наших сокурсниц постоянно обращалась к ней за помощью. В конце концов экзаменатор категорично заявил, что за подсказки снизит ей оценку на один балл. Римма ответила блестяще. Профессор долго листал отличную, без единой четверки зачетку. На третьем курсе хирургия была последним экзаменом, и за отлично сданную сессию полагалась повышенная стипендия. Шубладзе прекрасно это знал, но тем не менее поставил четыре. Он, видимо, очень гордился своей принципиальностью, а я бы назвал его поступок дуростью. Мы жили очень бедно, считали каждый рубль, так что нам эта идиотская принципиальность обошлась в прямом смысле дорого. Он же считал себя педагогом…

Для меня его поступок послужил уроком на всю жизнь! Никогда, ни при каких обстоятельствах не быть самодуром и не ущемлять своих подчиненных материально. Для наказания существуют другие меры.

На третьем курсе, к удивлению сокурсников, хирургическому кружку я предпочел кружок патологической анатомии, решив, что для хирурга знание анатомии – первостепенное дело. В своем выборе я не разочаровался. Определенная польза от занятий в кружке, безусловно, была. Через несколько месяцев я уже самостоятельно (но под контролем квалифицированного прозектора, конечно) препарировал трупы. Не скрою, занятие это не для меня: никогда, даже под нажимом со стороны, я не стал бы прозектором!

Заведующий кафедрой патанатомии профессор Б.П. Малышев был личностью незаурядной и произвел на меня сильное впечатление. Этот по моим представлениям глубокий старик (а ему было тогда лет 60–65) был влюблен в свою профессию, как молодой исследователь. Его всегда можно было найти в секционном зале, где он с большим любопытством наблюдал за работой других прозекторов, а если вдруг возникала ситуация, сложная для диагностики, он немедленно подключался к работе и продолжал секцию сам. При этом он непрерывно курил папиросы и поправлял свой «Беломор» во рту теми же руками, что производил вскрытие. И что здесь такого, спросите вы? Ничего… Просто, препарируя внутренние органы, он никогда не надевал перчатки. Профессор был профессионалом высокого класса. Он всегда находил причину смерти и откровенно радовался, когда удавалось докопаться до истины или обнаружить ошибки в лечении, если таковые имелись. По сей день я с большой теплотой и уважением вспоминаю этого человека! Для меня он был и остается примером того, как надо любить свою профессию.

Года учебы в прозекторской мне хватило для работы, поэтому на четвертом курсе я решил пойти в кружок по хирургии. Кафедру факультетской хирургии возглавлял профессор А.Н Круглов – незаурядный человек интересной судьбы. В 1916 году, после окончания медицинского факультета Томского университета, он был призван в армию как военврач. После демобилизации переехал в Петроград и работал доцентом у академика Н.Н. Петрова. Под его руководством стал видным хирургом-онкологом. И уже в 1933 году Анатолий Николаевич возглавляет кафедру факультетской, а затем и госпитальной хирургии, совмещая это с должностью директора Крымского онкологического института. В 1941 году вуз эвакуируется на Кавказ, а затем в Среднюю Азию. А.Н. Круглов получает предписание осуществить медицинское обеспечение грузопассажирского корабля «Армения», следующего из Ялты на Кавказ. Но в Ялту Круглов прибывает с опозданием на несколько часов, его корабль уже отплыл. До места назначения «Армения» не дошла: судно было потоплено немцами. Волею судьбы опоздание спасло Анатолию Николаевичу жизнь.

А.Н. Круглов возвращается в оккупированный Симферополь и продолжает исполнять свои профессиональные обязанности – лечит людей. В лояльном отношении к нему оккупационных властей большую роль сыграло то, что он был беспартийным, происходил из семьи священника и прекрасно знал немецкий язык В мае 1944 года Крым был освобожден и мединститут вернулся из эвакуации. И хотя никаких обвинений в пособничестве немцам АН. Круглову предъявлено не было, места для него в институте не нашлось. В 1945 году он уезжает в город Фрунзе, где возглавляет кафедру факультетской хирургии, бессменно проработав в этой должности до 1967 года.

Помимо заслуг в хирургии, Анатолия Николаевича следует признать организатором онкологической службы в Киргизии. Именно он создал онкологический диспансер, на базе которого в 1959 году открылся Киргизский институт онкологии и радиологии. В 1961 году Круглов был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Умер Анатолий Николаевич в 1976 году, прожив долгую, сложную, но насыщенную, плодотворную и интересную жизнь.

Вот на кафедру этого выдающегося человека я и пришел в хирургический кружок. Вел его доцент С.Г. Горин. Не берусь судить, как он оперировал, ибо в то время все хирурги такого уровня казались мне полубогами, а проводимые ими операции – волшебством. На первом же занятии С.Г. Горин предложил нам, поскольку мы еще ничего не знаем и не умеем, заняться теоретическими проблемами. Перед нами была поставлена задача: по обрывочным и достаточно скудным данным выяснить, что именно стало причиной смерти выдающихся людей. Мой приятель и однокурсник Лев Ян заметил, что работа нам предстоит неблагодарная и малоэффективная, так как времени у нас всего год, а великих людей много и все они уже умерли. Но, увы, преподаватель наш не оценил остроумия студента и изгнал его из кружка.

Для начала С.Г. Горин рассказал нам историю болезни Н. А. Некрасова. Интернета в те времена не было, широкому кругу лиц эти сведения были недоступны, поэтому все рассказанное было очень интересно! Позже я внимательно изучал все, что касалось болезни НА Некрасова, и убедился, что рассказ С.Г. Горина был абсолютно верным. Он даже не ошибся в размере гонорара, полученного врачом.

Поэт почувствовал себя плохо в конце 1870 года. Правильный диагноз не могли поставить очень долго, и лишь после осмотра профессором Н.В. Склифосовским в декабре 1876 года была диагностирована опухоль прямой кишки. Каковы были шансы великого поэта? Увы, он был обречен. О первой операции по удалению опухоли доложил немецкий хирург Краске (Kraske) в 1885 году. В России радикальные операции на прямой кишке в то время еще не проводились.

Ситуацию осложняла начавшаяся кишечная непроходимость. НА Некрасова лечил блестящий российский хирург Е.И. Богдановский. Ему удалось ликвидировать непроходимость путем бужирования, но ситуация постепенно ухудшалась. Помимо сильнейших болей наступила полная кишечная непроходимость. Стал вопрос о наложении противоестественного anus'a. Сначала НА Некрасов отказывался от операции, но наступил момент, когда нестерпимые боли заставили его согласиться. Был назначен день операции (Об апреля 1877 года), проводить ее должен был профессор Е.И. Богдановский. Но еще раньше сестра поэта обратилась к знаменитому венскому хирургу Теодору Бильроту с просьбой приехать в Петербург и провести операцию. Пятого апреля было получено согласие хирурга и указана стоимость операции – 15 000 прусских марок Е.И. Богдановскому пришлось согласовывать сроки операции с датой приезда венского хирурга. Одну из комнат в квартире поэта переоборудовали под операционную, и 12 апреля 1887 года под хлороформным наркозом была произведена операция. Двадцатипятиминутную операцию пациент перенес хорошо, она продлила его жизнь еще на восемь месяцев. Но какая это была жизнь?

Это не стихи, это крик души онкологического больного в последней стадии заболевания. Крик, полный нечеловеческого страдания и боли!

Даже сейчас, при современном уровне развития медицины и большом диапазоне обезболивающих препаратов, бывают ситуации, когда и введением наркотиков не удается облегчить состояние пациента. А уж во времена НА Некрасова и говорить не о чем. Душа содрогается, когда пытаешься представить, какие страдания претерпевал умирающий поэт!

Итак, семья НА Некрасова не доверила лечение российским врачам. Так же поступил и великий Н.И. Пирогов, когда профессор Н.В. Склифосовский диагностировал у него рак верхней челюсти и предложил операцию. Николай Иванович предпочел поехать в Вену на консультацию к тому же Бильроту. Венский хирург уверил Пирогова, что это не рак, и назначил противовоспалительное лечение. Был ли этот диагноз врачебной ошибкой Бильрота или, посчитав опухоль неоперабельной, он сделал это из гуманных соображений – неизвестно. Хочется, конечно, предполагать именно второй вариант.

Раньше я упоминал, что и Н.М. Амосов уехал лечиться за границу. Вот уж поистине «нет пророка в своем отечестве»! Больно и обидно думать и говорить об этом…

За свою долгую жизнь я не раз сталкивался с ситуацией, когда больные уезжали лечиться за границу, но потом возвращались в Россию. Чтобы не выглядеть голословным, приведу несколько тому примеров.

Бизнесмен А. из Сибири отправил свою жену на лечение в США. Ранее у нее был диагностирован рак головки поджелудочной железы. Американские врачи признали опухоль неоперабельной и провели курс дистанционной лучевой терапии. Лечение обошлось бизнесмену в 170 000 долларов. Через какое-то время состояние больной ухудшилось. Муж к тому времени обанкротился, денег на заграничное лечение не стало, и они «вынуждены» были обратиться к отечественной медицине. Так эта пациентка оказалась у мет на лечении. Было проведено обследование, и я провел радикальную операцию в объеме гастропанкреатодуоденальной резекции. Операция прошла гладко, без каких-либо технических сложностей. Обанкротившийся, но благодарный супруг пациентки презентовал мне бутылку коньяка. Мой друг, профессор Л.И. Гусев, человек с отменным чувством юмора, рассказывал потом, что мы с ним единственные люди в мире, попробовавшие коньяк за 170 000 долларов.

Еще у одного моего пациента, журналиста Н., работавшего в Южной Корее, была выявлена опухоль головки поджелудочной железы с метастазами в правую долю печени. Врачи, обследовавшие его в ведущей клинике Сеула, признали опухоль неоперабельной. Врачи больницы при английском посольстве диагноз и неоперабельность опухоли подтвердили. Прогнозы были самые неблагоприятные. Тогда Н. вернулся в Москву и обратился к нам в Центр. При обследовании мы выявили нейроэндокринный рак головки поджелудочной железы с метастазами в печень. Частично мы были согласны с корейскими и английскими врачами, но абсолютно не были согласны с критерием неоперабельности. Я произвел гастропанкреатодуоденальную резекцию, а через два месяца – правостороннюю гемигепатэктомию. Через несколько месяцев Н. приехал в Сеул и пришел в ту больницу, где его признали неоперабельным. Увидев «умиравшего» пациента живым и здоровым, врач обошел его со всех сторон, усадил и детально расспросил, где и что ему делали, как лечили. Не поверив своим глазам и словам Н., врач даже провел некоторое обследование. Но результаты говорили сами за себя! Сеульские врачи написали пациенту пространное письмо с извинениями за неправильно поставленный диагноз и, как следствие, неоказанное лечение. Я не против, чтобы люди лечились за границей. В крупных клиниках хороший уровень хирургии и сервис. Я убедился в этом лично, посетив не одну европейскую и японскую клинику. Так что, если есть финансовые возможности для лечения за границей – ради Бога! Но будь на то моя воля, я бы законодательно запретил лицам, стоящим у власти, лечиться за границей! Надо пользоваться той медициной, которую создали в своей стране. Выделять на нужды медицины в стране мизер, а в случае личной необходимости уезжать лечиться за границу – аморально! Как и в других сферах, здесь не должно быть двойных стандартов.

Но я слишком отвлекся от хирургического кружка и доцента С.Г. Горина. К тому времени мы с моим братом Сергеем уже созрели для того, чтобы что-то делать своими руками. Поэтому интерес к кружку у нас постепенно пропал, мы посещали его лишь время от времени, а потом и совсем прекратили. У нас возникла идея оборудовать операционную в сарае. Мы затратили много сил, чтобы превратить заброшенное строение во вполне приличную операционную: настелили пол и обили стены, провели электричество и поставили обогреватель, и даже оборудовали «послеоперационную палату». Нашими «пациентами» стали кролики, которых мы оперировали под местной анестезией. Я до сих пор признателен своему тестю, который выступал спонсором нашего мероприятия.

Мы совершенно справедливо считали, что прежде всего в абдоминальной хирургии надо освоить методику сшивания полых органов. Этим мы и занялись, по очереди оперируя кроликов, меняясь местами в ролях «хирург-ассистент». Основные операции, которые мы проводили, это резекция желудка, тонкой кишки, гемиколэктомия и так далее. Могу похвастаться, что ни один кролик не умер ни во время операции, ни в ближайшем послеоперационном периоде. Постепенно начала появляться определенная уверенность в работе, да и весь этот опыт очень пригодился впоследствии.

Из отдельных технических приемов, доступных для тренировки в обычных условиях, – это вязание узлов. Быстрота и методическая правильность вязания узлов, во-первых, ускоряют операцию, во-вторых, эстетически операция выглядит по-иному, когда хирург быстро, красиво и правильно вяжет узлы. Так вот на лекциях, которые нам были не очень интересны, мы часами вязали узлы, соревнуясь в количестве и качестве. Допустимый минимум, по моему мнению, это 60 узлов в минуту, максимум – не ограничен. Мой личный рекорд 80 узлов в минуту. Меня сейчас очень удивляет, когда ко мне в аспирантуру, ординатуру приходят молодые врачи и говорят, что с институтских пор мечтают быть хирургами, а на операциях я вижу, что они совершенно не умеют вязать узлы. Просто затянуть узелок может барышня, штопающая чулок, а хирург обязан делать это профессионально. Вот почему, встречаясь с подобными пробелами, я даже не прошу, а приказываю моим ученикам заняться постижением техники вязания узлов. И большинству из них это удается сделать.

Уже на четвертом курсе я твердо решил стать абдоминальным хирургом. Торакальная, сосудистая и нейрохирургия меня как-то не привлекали. Может быть, потому, что я практически не видел эти операции, да и в то время они в СССР были не так развиты, как абдоминальные. Тем не менее я старался как можно больше почерпнуть и в других разделах хирургии, в частности в травматологии. Я прекрасно понимал, что, работая в районе, мне непременно придется встретиться с травмой. Поэтому иногда я ходил на дежурство в травматологию и приобрел определенный опыт в этом разделе.

Очень хорошо помню случай, невольным свидетелем которого я стал, придя на дежурство в какой-то праздничный день. Такие дни изобилуют так называемой пьяной травмой. И вот привезли больного с множественными рваными ранами лица, в состоянии выраженного алкогольного опьянения. Дежурная женщина-травматолог уложила пострадавшего на стол и начала обработку ран, а мне поручила записывать в амбулаторную карту последовательность ее действий. Все это время операционная оглашалась отборным матом, которым виртуозно владел наш сильно нетрезвый пациент. Хирург, женщина средних лет, спокойным, я бы сказал, нежным голосом уговаривала буяна: «Миленький, ну потерпи немного, ну не ругайся ты так, скоро закончим…» Только вот пациента такая реакция врача не успокаивала, а все больше распаляла, и нецензурная брань переходила уже все границы. В это время в кабинет зашел ответственный дежурный – травматолог. Он постоял, слушая весь этот мат, молча подошел к голове пьянчуги, взял его за волосы, поднял голову и сильно ударил об стол. Сразу же наступила абсолютная тишина. Хирург обернулся ко мне и спокойно сказал: «Запиши в диагнозе еще и сотрясение головного мозга». Вот таковы мои университеты!

До сих пор не могу однозначно ответить, прав ли был тот хирург. Да, бить никого нельзя – ни больных, ни здоровых. Но порой встречаются такие персонажи, которые не понимают никакого другого языка, кроме грубой физической силы. Поэтому я все же больше склоняюсь к оправданию такого поведения хирурга, но не считаю, что его поступок – образец для подражания.

Поскольку я затронул морально-этические проблемы, расскажу еще один эпизод, касающийся отношений «врач – больной». Это произошло во время отдыха на Иссык-Куле. Я во время плавания в очередной раз вывихнул правую руку, у меня уже был так называемый привычный вывих. Со мной был мой брат Сергей, мы сразу же обратились в медпункт, имевшийся в этой курортной местности. Вокруг меня собралась толпа из врачей как работающих в санатории, так и отдыхающих, но хирурга среди них не было. По тому, как вся эта компания принялась вправлять мне вывих, я сразу понял, что они понятия не имеют, как это делается. Экзекуция продолжалась минут тридцать, пока я не сказал, что уже не могу терпеть боль. Мне понятно искреннее желание этих милых людей помочь мне, но подобная помощь приносит больше вреда, чем пользы.

Дальше было еще лучше: нам выделили старый уазик, чтобы добраться до ближайшей больницы, где есть хирург. Этот поселок находился в 60–70 километрах от места нашего отдыха. Ехать предстояло не меньше часа, рука болела невыносимо, я забился в угол и сидел молча с закрытыми глазами. Минут через пятнадцать наш водитель взял еще одного пассажира. Голосовавший на дороге мужчина лет сорока оказался очень общительным и приятным попутчиком. Вскоре выяснилось, что он ассистент кафедры травматологии нашего института. Если не считать, что боль в руке усиливалась и я остро чувствовал каждую кочку на дороге, до поселка Рыбачий мы добрались вполне благополучно. Мы зашли в первую попавшуюся (и, наверное, единственную) больничку. Наш попутчик, которого здесь хорошо знали, принялся оказывать мне помощь. Она была абсолютно профессиональна! Он ввел мне 10 кубиков новокаина в полость сустава и вправил вывих буквально за пару минут.

По воле судьбы, уже после окончания института я попал на специализацию на кафедру травматологии, и моим наставником оказался тот самый хирург. У нас с ним быстро установились хорошие отношения, и как-то я спросил его, помнит ли он тот случай, когда вправил вывих на Иссык-Куле одному молодому человеку? Оказывается, он помнил. Я сказал, что именно я был тем молодым человеком, и поинтересовался, мог ли он вправить мне вывих сразу, на том самом месте на дороге, где мы его встретили? Его положительный ответ заставил меня недоумевать – зачем же я тогда больше часа мучился, терпел боль? Услышав ответ на этот вопрос, я был шокирован. Он сказал, что если бы сразу вправил мне вывих, то мы бы не довезли его до Рыбачьего, а ему позарез нужно было туда попасть! Потом засмеялся и сказал, что ничего страшного со мной не случилось, а боль надо уметь терпеть, ибо впереди ее, к сожалению, будет еще немало. И он оказался прав. Сейчас все это я вспоминаю с улыбкой, а тогда мне было достаточно обидно.

После четвертого курса началась производственная практика. Из предложенных районных больниц мы по наитию выбрали город Джалалабад. Я до сих пор с большой признательностью отношусь к местным врачам и особенно хирургам, вспоминая тот месяц. Естественно, основное внимание мы уделяли хирургии и проводили в операционной все свободное время. Остались в памяти моменты, имевшие для меня, как для будущего врача, большое воспитательное значение.

Заведующим хирургическим отделением был мужчина лет 35–40. К моему глубокому стыду, я не помню ни его имени, ни фамилии. Но тогда он был для нас Бог! И вот однажды по «скорой» привезли мальчика лет 13–14 с сильными болями в ноге. Заведующий поручил молодому хирургу заняться мальчиком, мы выступали в роли помощников и одновременно обучающихся. В процессе осмотра пациента и сбора анамнеза выяснилось, что ребенок упал с крыши сарая, после чего и появилась боль. Хирург диагностировал перелом бедра и продемонстрировал нам ряд симптомов, характерных для этой патологии. Мы внимательно слушали и «наматывали на ус». Затем приступили к лечению – сделали заднюю гипсовую лангету, приложили ее к ноге и начали бинтовать гипсовыми бинтами. Мы уже собирались везти мальчика на рентгенологическое исследование, когда в кабинет зашел заведующий хирургией. Он внимательно посмотрел на наши действия, крепко выругался и велел снять все, что мы так тщательно наматывали. Почему? Ведь мы все так грамотно и хорошо сделали? Но заведующий молча обработал антисептиком переднюю поверхность бедра, обезболил новокаином и произвел глубокий разрез. Из раны выделилось около 500 мл густого гноя – это была глубокая флегмона бедра. Для меня до сих пор тайна за семью печатями, как он с одного взгляда поставил диагноз?! Отныне мы утвердили его в должности Бога навсегда!

Кстати, в то время не было никакой диагностической аппаратуры, кроме допотопных рентгеновских установок, и были врачи, которые лишь благодаря своему опыту и знаниям проявляли чудеса диагностики. Так, рассказывали о поразительных способностях в разрешении сложных диагностических проблем главного хирурга Киргизии И. Е. Михайленко. Однажды его пригласили на консилиум, где несколько хирургов не могли разобраться в диагнозе. В комнату зашел И.Е. Михайленко, начал снимать пиджак, чтобы надеть халат, но, бросив взгляд на пациента, вновь взялся за пиджак «Хрены вы, у больного кишечная непроходимость», – коротко бросил Михайленко, повернулся и ушел. Диагноз оказался верным, больного успешно прооперировали.

Сейчас, к сожалению, такое искусство диагностики ушло в прошлое. УЗИ, КТ, МРТ, ПЭТ делают ненужным, как думают многие врачи, общение с больными. Остается лишь сожалеть, что уже нет диагностов, способных поставить диагноз без применения машин.

Был еще один поучительный момент, связанный с хирургической этикой, вернее просто с этикой. Я уже говорил, что мы много занимались хирургией, много ассистировали на операциях, пусть не очень больших и сложных, но могущих дать необходимую практику перед началом самостоятельной работы. Так вот, ближе к концу практики заведующий разрешил нам с братом самостоятельно произвести аппендэктомию. Такая возможность вскоре представилась: в приемный покой поступил мальчик 13 лет. Мы осмотрели его, установили диагноз – острый аппендицит. Ответственный дежурный подтвердил его, и мы пошли в операционную, на ходу бросив жребий, кто из нас двоих будет хирург, а кто – ассистент. Быть хирургом выпало моему брату Сергею, хотя это было весьма условно, ведь оперировали мы вдвоем. Всю операцию рядом стоял заведующий хирургией. Операция прошла абсолютно нормально, нам не было сделано ни одного замечания. Довольные собой, мы шли из операционной по коридору, когда навстречу нам выбежал разъяренный отец мальчика. Он был буквально вне себя от гнева. «Что, натренировались на моем сыне?! Имейте в виду, если с ним что-нибудь случится, я убью вас обоих, а эту больницу разнесу к чертовой матери!!!» – орал он. И это были самые легкие слова в его гневном монологе. К счастью для всех, послеоперационный период у мальчика прошел абсолютно гладко и он, как и положено, был выписан на седьмой день.

Порой я задаю себе вопрос, а как бы вел себя я, узнав, что моего ребенка оперировали даже не молодые врачи, а студенты-практиканты? Ведь на лбу у нас не было написано, что мы буквально живем хирургией и уже кое-чему научились. Нет, моя реакция была бы абсолютно такой же, как у этого отца. Дело, как мне кажется, в другом. Если заведующий хирургией доверил мальчика нам, сам всю операцию находился рядом и мог при малейшем затруднении, если бы оно возникло, сразу вмешаться, то не стоило говорить отцу ребенка, кто именно его оперировал. Он был вправе скрыть это.

Практика наша успешно закончилась, прошли каникулы и начались занятия на пятом курсе. Пожалуй, основное влияние на мою дальнейшую хирургическую специализацию оказала кафедра госпитальной хирургии, заведовал которой профессор З.И. Игембердиев. Он был одним из первых хирургов киргизской национальности, получивших образование в Москве (окончил 1-й Московский мединститут в 1933 году). Помимо основных занятий на кафедре, я посещал и кружок, проводя там все свободное время, включая и каникулы. Именно там я встретил прекрасного человека, отличного хирурга и доброжелательного наставника – Михаила Сергеевича Петрова. Он вел у нас занятия и, видя мое пристрастие к хирургии, где-то в конце курса занятий сказал мне: «Юра, если ты хочешь быть хирургом – иди в онкологию. Там поистине большая хирургия». Эти слова глубоко врезались в мое сознание. Ко времени окончания института я уже твердо знал – буду хирургом-онкологом. Я до сих пор часто вспоминаю с глубокой благодарностью Михаила Сергеевича! Как и у Н.Н. Пирогова, о котором я писал ранее, в моей жизни встретился добрый друг и наставник. Его благожелательное отношение ко мне и мудрый совет определили всю мою дальнейшую жизнь в профессии.

С М.С. Петровым связан еще один случай, непосредственным свидетелем которого я оказался. В этом эпизоде, на мой взгляд, ярко проявлены неординарные отношения между хирургом и пациентом. Была назначена плановая операция молодому мужчине с довольно сложной для того времени патологией – язва анастомоза резецированного желудка с пенетрацией в ободочную кишку и возникновением желудочно-ободочного свища. Из-за этого больной был крайне истощен, поскольку тогда было невозможно провести полноценное парентеральное питание. Больного привезли в операционную, уложили на операционный стол. В это время в операционную зашли профессор З.И. Игембердиев и ассистент М.С. Петров. Больной спросил у анестезиолога, кто именно будет его оперировать. На что анестезиолог ответил, что операцию будет проводить профессор Игембердиев. Тогда больной резко сел и громко заявил, что в этом случае он отказывается от операции. «Или пусть оперирует Петров, или я уйду!» – в ультимативной форме заявил пациент. Это все слышал З.И. Игембердиев. Он подошел к операционному столу и спокойно сказал: «Не волнуйся. Оперировать будет Петров». Я стоял рядом и видел, что стоило ему это спокойствие. Подобное поведение больного – огромная травма для хирурга, никому не пожелаю пережить такое. Но профессор З.И. Игембердиев очень достойно вышел из этого положения. Он мог повернуться и уйти, хлопнув дверью, но профессор пересилил себя, встал на место ассистента и активно помогал М.С, Петрову. К сожалению, больной умер на столе. Это была первая смерть на операционном столе, которую я увидел собственными глазами. Я пережил ее очень тяжело и помню отчетливо до сих пор. Могу представить, каково в тот момент было оперирующим хирургам! Поведение же профессора З.И. Игембердиева на всю жизнь стало для меня образцом врачебной и человеческой этики, выдержки и владения собственными эмоциями. На первом месте всегда должен стоять пациент с его прихотями, с его, пусть и не всегда обоснованными, капризами и желаниями.

И еще я хотел бы вспомнить один важный момент. Я был в операционной, ждал, когда привезут планового больного.

За соседним столом врач-анестезиолог будила больную после операции. Пациентка, киргизка по национальности, ни слова не понимала по-русски. Но это простительно, ведь она находилась в своей стране. Врач, в свою очередь, не понимала ни слова по-киргизски и демонстрировала полную беспомощность. А вот это уже непростительно, ибо если ты живешь и работаешь в стране, то просто обязан знать ее язык, хотя бы разговорный. Ситуация выходила из-под контроля. Оглядевшись по сторонам и увидев темноволосого мужчину, то есть меня, врач закричала: «Скажи ей, чтобы дышала, глубоко дышала!» Я тут же подошел к столу и сказал все, что она просила. Сказал на киргизском языке. Я ведь планировал работать в республике по крайней мере три года. Причем работать не в столице, а в районе, где далеко не все знали русский язык. Поэтому я старался овладеть киргизским языком хотя бы в контексте врачебной практики, что мне удалось и не раз пригодилось. Должен заметить, что отношение киргизского населения к русскому врачу, умеющему изъясняться на местном наречии, гораздо лучше и доверительнее, в чем я впоследствии не раз убеждался на собственном опыте. По-моему, это аксиома: если живешь и работаешь в какой-то стране и уважаешь ее законы и население, будь добр выучить язык. К сожалению, не все следуют этому правилу.

Летом после пятого курса мы отправились на полуторамесячные военные сборы, которые проходили в десантном полку в Узбекистане, неподалеку от города Чирчик. В памяти остались неимоверная жара, сапоги, бесконечные кроссы в противогазах и без, перловая каша и подсчет дней – когда же это закончится?! Зато двухлетние занятия на военной кафедре и эти сборы сделали нас офицерами запаса – после окончания института и мужчины, и женщины получили звание «младший лейтенант медицинской службы». Впоследствии я дослужился до старшего лейтенанта и в этом звании ушел в запас. Это потрясающая военная карьера!

Шестой курс запомнился мне постоянными дежурствами в «неотложке» в основном на кафедре у профессора Максима Ефимовича Фридмана. Выпускник Иркутского мединститута, профессор М.Е. Фридман внес огромный вклад в развитие хирургии в Киргизии. Прекрасный хирург, умный педагог, блестящий лектор и просто обаятельный человек, по мнению его коллег и многочисленных учеников, явился основателем интеллектуального подхода к неотложной хирургии в Киргизии. Я до сих пор помню его замечательные лекции. Для меня именно профессор М.Е. Фридман являлся тогда идеалом хирурга и педагога.

Поскольку учеба наша заканчивалась, очень актуальной стала проблема выбора места работы. Тут возникло одно важное обстоятельство, способное серьезно изменить всю дальнейшую жизнь: по чьему-то приказу лучшие студенты-выпускники должны были направляться служить в армии военными врачами. Мы с братом вошли в этот список. Но как же наша мечта стать хирургами?! В условиях армии пройти специализацию по хирургии и потом работать в военном госпитале было практически нереально. У меня все прошло гладко – поскольку после третьего курса я перенес операцию по поводу привычного вывиха плеча (нет худа без добра!), меня признали негодным к военной службе. А вот Сергею не удалось избежать участи военного врача. Во время учебы в институте он был очень активен: ленинский стипендиат, комсорг института. И он посмел отказаться от армейской службы! Сергей написал в ректорат института очень подробное письмо, где объяснял, что мечтает быть хирургом, что готов поехать работать в любой, самый удаленный уголок страны и тому подобное. Но только не в армию! Увы…. Его поведение разбирали на парткоме института, в ректорате, лишили ленинской стипендии, разжаловали из комсоргов и… отправили служить в армию. К великому моему сожалению, судьба брата оказалась печальна. Он как знал, что ему не надо служить. Впоследствии там он и пропал: потихоньку спился, был уволен из армии и оставшуюся жизнь проработал простым травматологом в поликлинике при какой-то больнице в городе Фрунзе (ныне Бишкек). А ведь по своим способностям и таланту он был выше меня, он мог стать потрясающим хирургом. Во всяком случае, я так считаю. Нет, я уверен в этом! Какая была необходимость в мирное время призывать в армию человека сугубо гражданского, не скрывавшего своей неспособности к военной службе? На чьей совести осталась сломанная жизнь замечательного человека и талантливого хирурга? Увы, этого уже не узнать никогда и исправить ничего невозможно…

То, что я поеду работать в район, сомнений не вызывало. В то время работа по распределению на периферии после окончания института считалась обязательной. Остаться работать во Фрунзе было малореально, но возможно – стоило лишь подключить родственные связи. Сестра моей матери, Зоя Федоровна Шалавина, заведовала в то время детским отделом в Министерстве здравоохранения Киргизии и могла добиться для меня направления в какую-нибудь хирургическую клинику нашего института. Но ни она, человек кристальной честности, ни я не хотели этого. Если положено ехать работать на периферию, значит, надо ехать. В таком обязательном распределении я и сейчас не вижу ничего плохого. Подобная государственная политика позволяла полностью или почти полностью укомплектовать периферийные больницы квалифицированными кадрами. Во всяком случае, эти больницы нормально работали, не закрывались, как это происходит сейчас.

Нередко молодые специалисты обосновывались на периферии надолго. Немаловажным обстоятельством было и то, что работа вдали от научных центров и клиник приучала к самостоятельности, когда за спиной нет ассистентов, доцентов и профессоров, надо самому принимать решения и брать на себя ответственность за них. Не понимаю, почему сейчас после окончания института дают свободный диплом – плыви куда хочешь. И многие уплывают в различные коммерческие структуры, где хорошие зарплаты, но где нет настоящей медицины, даже если эти структуры медицинского профиля.

Что я могу еще сказать? Такие столпы хирургии, как С.С. Юдин, Н.Н. Блохин, Н.В. Склифосовский и другие, начинали свою хирургическую деятельность именно в маленьких больничках, не видя в том ничего зазорного для себя. Я пошел тем же путем. Ну вот, хоть этим я похожу на великих!

Нам с женой предложили поехать работать в закрытый режимный городок, так называемый почтовый ящик. Так мы оказались в поселке городского типа под названием Мин-Куш (Тысяча птиц). Предстояла жизнь в маленьком поселке, затерявшемся в горах Тянь-Шаня…