Читать книгу Времена жизни. Избранные стихи и очерки о поэзии - Юрий Поляков - Страница 11

Меж тем моя литературная карьера шла по восходящей. После публикации стихотворения «21 июня 1941 года. Сон» ко мне в Доме литераторов подошёл один из лидеров нашего поэтического поколения Андрей Чернов, автор знаменитых строчек:

Он только что открыл рифму в «Слове о полку Игореве», возвел свой род к декабристу Чернову и держался от нас особняком. И вот Андрей подошёл и сказал, посмотрев на меня с удивлением: «Знаешь, раньше ты был просто Юра Поляков, а теперь ты тот самый Поляков, который написал про двадцать миллионов шапок. Поздравляю!»

В июне 1983-го у меня вышла полоса стихов в «Огоньке», самом популярном и тиражном журнале СССР. Среди поэтов моего поколения такого отличия пока никто не удостаивался. Подборка была замечена и бурно обсуждалась. Редактировал тогда «Огонёк» Анатолий Софронов, ещё сохранивший остатки былого могущества: в 1940-1950-е годы он входил во всесильный триумвират Фадеев – Симонов – Софронов, который заправлял всеми делами в писательском мире, в том числе и «делом космополитов». Между прочим, мало кто знает, что оно началось с пространной жалобы в ЦК КПСС театрального критика А. Борщаговского, указавшего начальству на угрозу русского великодержавного шовинизма в сфере культуры. Стали разбираться – и пришли к выводам совершенно противоположным. Так что не буди лихо…

Но если Фадееву и Симонову борьбу с безродными космополитами со временем простили, то Софронову – нет, и в устах тогдашних поборников общечеловеческих ценностей его имя было сродни бранному слову. Однако стихи ему несли все, даже враги, – и он печатал. К тому же в качестве приложения к «Огоньку» выпускались книжечки стихов, прозы, очерков, причём огромным тиражом – до ста тысяч экземпляров. Поэтому стоило Софронову появиться где-нибудь среди писателей, как вокруг начиналось подобострастное «броуновское движение». Польстить, подлизаться, напомнить о себе торопились не только молодые таланты, но и ветераны Гражданской войны, помнившие ледяные воды Сиваша.

И вдруг Софронова сняли. Неожиданно. По-моему, летом 1986-го. А у нас как раз в те дни проходил выездной секретариат СП СССР в Ленинграде. Утром две сотни писателей, измученных ночными разговорами под рюмочку, высыпали на платформу и устремились к автобусам, которые должны были отвезти их в гостиницу к целительному завтраку. Я, сильно злоупотребивший вечор с поэтом из Челябинска Константином Скворцовым, вышел из вагона последним и обнаружил на опустевшей платформе растерянного Софронова и его молодую жену Эвелину. Они топтались возле двух огромных, явно заокеанского производства чемоданов и с недоумением озирались. За полвека пребывания во власти Анатолий Владимирович, видно, забыл о том, что багаж сам по себе не перемещается в пространстве: его пожитки всегда подхватывали наперебой литераторы, жаждавшие печататься, и несли куда следует. А тут вот такое дело… И ни одного носильщика поблизости. Я поздоровался, поднял оба чемодана и быстро понёс к выходу, торопясь к воображаемой кружке утреннего пива. Больной, стремительно постаревший Софронов, еле поспевая за мной, захотел в благодарность сказать мне что-то приятное и, борясь с одышкой, прошептал:

– Вы… вы… хо… ро… ший поэт…

Мне стало за него обидно. Вскоре он умер. Но его песню «Шумел сурово Брянский лес…» поют до сих пор. Да и «Стряпуха», по-моему, одна из лучших народных комедий советских времен, хотя «Покровские ворота» мне нравятся больше…

27 мая 1984 года произошло знаковое событие: три мои стихотворения были опубликованы в «Правде». Одно называлось «Моей однокласснице»:

Редактор отдела литературы «Правды», мягкий толстяк по фамилии Кошечкин, выслушав мои слова благодарности, сказал, хитро улыбаясь: «Ну вот, Юра, вы теперь самый молодой советский классик!» Публикация в главной партийной газете по тогдашним понятиям считалась своего рода канонизацией. Мы ни словом с ним не обмолвились о том, что без моего ведома строчки: «Нет, ты, Время, пока ещё зла не делало мне» переделали так: «Как всё это пока ещё ясно помнится мне!» В самом деле, о каком «зле Времени» можно говорить, если общество под руководством партии движется в светлое будущее? Советские писатели были понятливы.

Впрочем, это ещё цветочки! В ЛГ также без моего ведома пошли куда дальше. В стихотворении «В карауле» были строчки, которыми мне хотелось передать, как жутко мёрзнет солдат на посту: «И греет руки стылый автомат». «Стылый»-«постылый» – задумался бдительный редактор Виктор Широков и переиначил: «К груди прижав любимый автомат». Так и напечатали. Я, прочитав, заплакал, а потом долго не показывался на людях. Казалось, кто-нибудь обязательно подойдёт и спросит: «Ну и где, чудила, твой любимый автомат?». Нет, никто не подошёл…

Вскоре меня как «самого молодого классика» и комсорга Союза писателей включили – единственного из моего поколения – в список выступающих на вечере поэзии в «Лужниках» в рамках Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Я оказался на Малой арене вместе с Владимиром Соколовым, Любомиром Левчевым, Егором Исаевым, Риммой Казаковой, Робертом Рождественским, Игорем Шкляревским, Сильвой Капутикян, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Ларисой Васильевой, Олжасом Сулейменовым, Андреем Дементьевым, будущим лауреатом Нобелевской премии Бобом Диланом, Евгением Евтушенко, приведшим за руку несчастную Нику Турбину – маленькую девочку с взрослым макияжем и ужимками светской львицы.

– О, телефонные звонки, Вы с Богом наперегонки! – продекламировала с салонной томностью юная поэтесса – новая игрушка Евгения Александровича.

Двадцать тысяч любителей поэзии, заполнивших трибуны, одобрительно заревели. Я сидел, дожидался своего часа и думал о том, что прославиться на весь мир совсем не трудно, достаточно выйти к микрофону и прямо перед камерами, под софитами, хлопнуться в обморок. Мой придавленный, но не побеждённый до конца фобический невроз сладко леденил сердце этой милой перспективой. Дело в том, что в пионерском возрасте я завалился без чувств на сцене Дома пионеров, выронив из рук знамя дружины, и прогремел на весь район. А тут я накануне пережил довольно сильный стресс: за день до вечера в «Лужниках» ко мне в ресторане ЦДЛ подошёл Евтушенко, с которым я знаком прежде не был, и спросил:

– Вы Поляков? – Я.

– Когда-нибудь вы будете этого стыдиться!

– Чего?

– Того, что согласились выступать в «Лужниках»!

– ?

– Вы понимаете, что вы далеко не самый талантливый поэт в поколении?

– Не самый… – кивнул я.

– Почему согласились?

– Меня назначили… – пролепетал я.

– Знаю, почему вас назначили! – сардонически усмехнулся лидер громкой поэзии, имея в виду то, что я комсорг писательской организации.

– Не я первый, не я последний, – ответил я, намекая на то, что лет пятнадцать назад Евтушенко возглавлял ту же комсомольскую организацию.

– Вы не имеете права опозорить поколение! – рассердился он.

– Я постараюсь.

– У вас есть с собой книга?

– Есть. – Я достал из кармана только что вышедший в «Современнике» сборник «История любви».

– Дайте! – Он устроился за столиком, заказал кофе и стал брезгливо листать страницы с такой скоростью, точно владел искусством скорочтения.

Я сидел, как вспотевшая мышь, разглядывал золотой перстень с печаткой на его длинном пальце и вспоминал строки Межирова, посвященные, как утверждали злые языки, лично Евгению Александровичу, которого он когда-то учил писать стихи:

Наконец, лицо Евтушенко вздрогнуло, посветлело, и он поглядел на меня с тем прощающим удивлением, какое бывает у людей, если они узнают, что откровенно не понравившийся им неприятный субъект, оказывается, спас из полыньи ребёнка.

– Вот это читайте! – Он ткнул пальцем в стихотворение, которое я написал ещё в армии и даже сначала не хотел включать в сборник.

Называлось оно «Детское впечатление».

– А мне сказали, вы вообще рифмовать не умеете… Умеете. Странно… – прощаясь, сказал мэтр с недоумением.

Поэтам свойственно думать, что, кроме них, никто не умеет писать стихи.

И вот я сидел на сцене Малой арены «Лужников», ожидая своего часа. Отчитала голосом проснувшейся весталки Ахмадулина, отыграл «Казнь Стеньки Разина» сам Евтушенко, одетый в яркий гипюровый пиджак.

Теперь – моя очередь. Я встал, плюнул в лицо своему фобическому неврозу, подошёл к микрофону, посмотрел на футбольное обилие слушателей и прочитал «Ответ фронтовику»:

В конце на моих глазах засветились самые настоящие слёзы (я потом увидел это в записи, по телевизору). Мне долго хлопали. Но я знал: второго стихотворения читать нельзя – не по чину и не по возрасту. Я вернулся на место и поймал на себе запоминающий взгляд Евтушенко. Чести поколения я не посрамил.