Читать книгу Совдетство. Узник пятого волнореза - Юрий Поляков - Страница 9

Когда мы вернулись с моря, приготовления к обжорству по поводу нашего приезда были в самом разгаре. Под виноградным навесом накрывали стол, точнее два сдвинутых вместе стола, второй принесли Сундукяны. На блюде белел украшенный зеленью ноздреватый домашний сыр, вроде брынзы, но не такой соленый. Посередке поставили эмалированный тазик с салатом: крупно нарезанные огурцы и помидоры вперемешку с кольцами фиолетового лука, все это обильно полито маслом и посыпано молотым черным перцем. На отдельной тарелке возвышался стог из петрушки, кинзы, укропа, тархуна, базилика. Блеклые веточки тархуна напоминали наш подмосковный сорняк, растущий где попало. Но запах!

Впервые приехав в Новый Афон, я с удивлением обнаружил, что зелень здесь едят совсем не так, как в Москве. Мы мелко ее режем и посыпаем кушанья, а они бросают в рот целый пучок и жуют, будто коровы сено. На блюдце я заметил очищенные зубчики чеснока и длинные бурые перчики с загнутыми концами. В наивном детстве, увидев, как Сандро поглощает эти стручки, хрустя и жмурясь от удовольствия, я захотел тоже попробовать, думая, будто это местная разновидность сладких гороховых лопаток. Меня долго отговаривали всем столом, но я заладил:

– Хочу, хочу, хочу…

– Ладно, попробуй, пацан! – ласково разрешил Суликошвили-старший. – Но потом уж не плачь!

Я решительно, словно это эскимо, отгрыз верхушку, некоторое время жевал, недоумевая, чего хорошего взрослые находят в бессмысленном перце – трава травой. Стручки желтой акации и те вкуснее! Но вдруг мой рот запылал колючим огнем, казалось, я жую раскаленный уголь, даже странно, что пламя из губ не вырывается! У меня намертво перехватило дыхание, по щекам покатились слезы. Я выскочил из-за стола, замахал руками и побежал по двору, как курица с отрубленной головой, не понимая – куда и зачем. Все сначала потешались, смеялись, показывая пальцами, потом забеспокоились, наконец, поймали меня, орущего не своим голосом, и высыпали в пекло разинутого рта горсть сахарного песка. Жжение постепенно стихло, сладость одолела перечный пожар, хотя язык еще долго потом болел, словно меня угораздило лизнуть кипящий чайник. С тех пор на острый перец, в отличие от безобидного болгарского, я только смотрел издали – и то с опаской.

– А Сандро будет? – спросил я.

– Обещал! – ответила на бегу Нинон. – Скучает он в больнице.

– А если врачи не отпустят? – усомнилась Машико.

– Сбежит! Ты же знаешь Пахана! – успокоил Ларик, гордившийся буйным своеволием отца.

Карина, тоже сильно повзрослевшая за минувший год, принесла в глубоких тарелках мое любимое сациви, куски курицы высовывались из бежевой зернистой подливы, напоминающей с виду кашу «Дружба», знакомую каждому лагернику. Жаль, что у цып всего две ножки, а не больше, как у насекомых! На месте дедушки Мичурина или академика Лысенко, чьи портреты красуются в учебнике «Природоведение», я бы вывел кур-сороконожек, причем оторванная конечность у них снова отрастала бы, как хвост у ящерицы. И не надо никаких птицефабрик с обреченно кудахтающими рябами – две-три «сорокуроножки» могли бы, не погибая, прокормить целое общежитие!

– Юрастый, не стой столбом! – приказала Карина и протянула мне полную тарелку.

Ставя ее на стол, я угодил пальцем в подливу, а потом незаметно облизнул: то что надо! Здесь сациви делают по-настоящему, добавляя много грецкого ореха, а не гороха, как в заводской столовой, и ничего удивительного, жалко им, что ли: в самом углу участка растет дерево с большими, как у фикуса, листьями, а с ветвей свисают гроздья плодов, напоминающих зеленые сливы, из них осенью вылупляются, как птенцы из скорлупы, настоящие грецкие орехи. Карина тем временем принесла корзинку с хлебом, насмешливо глянула на меня и спросила:

– Ходили на море?

– Ага… А вы с Лиской где были?

– В магазине. Алана видел?

– Да. А что?

– Ничего. Как там Москва?

– Стоит… – уныло пробормотал я.

А можно было ответить: «Хорошеет, как ты!» Вообще-то, я ребенок в душе остроумный, только вот с находчивостью хуже, она у меня какая-то замедленная, вроде двери со специальным придерживателем. Карина пожала загорелыми плечами и снова поспешила на кухню. За год она вытянулась, особенно ноги, стали шире бедра, а грудь едва умещалась в тесной кофточке. Ее распущенные каштановые волосы доставали теперь до края короткой полудетской юбчонки.

– Пить хочешь? – спросил меня Ларик.

– Угу.

– Сейчас!

Он по-хозяйски подошел к оцинкованному детскому корыту, стоявшему под грушей, в него был опущен садовый шланг. В воде, переливавшейся через край, плавали отклеившиеся этикетки и охлаждались разнокалиберные бутылки: водка, вино, шампанское, пиво, лимонад. Воровато выхватив одну, мой друг зубом поддел железную рифленую пробку, послышалось знакомое шипение, и он протянул мне емкость с чуть дымящимся горлышком:

– Хлебни!

– Так это же пиво! – удивился я, сделав приличный глоток.

– А ты все еще лимонад сосешь? – ухмыльнулся он.

– Не только…

– Не харишься, не пьешь… Я из тебя сделаю человека. Пойдем покурим!

– Пойдем… – нехотя согласился я.

От пива голова слегка затуманилась. Ларик повел мня в наше укромное место – за избушку. Навстречу попалась Лиза, младшая сестра моего друга. Башашкин звал ее на французский манер «Лизон», а домашние – «Лиска» – за хитренький взгляд, который заметили все, едва ее привезли из роддома. Она тащила с кухни глиняную миску «баялды», так здесь называют тушеное рагу из овощей – баклажанов, помидоров, моркови, чеснока. Вкуснейшая вещь! За год Лиска почти не выросла, а только округлилась, да еще в повадках появилось что-то томное, как у настоящей женщины, она стала подводить глаза и прицепила к ушам большие красные клипсы взамен крохотных серебряных колечек, такие здесь носят все девочки, чтобы не заросли проколотые мочки. Ее лицо, даже когда она была совсем крохой, казалось мне иностранным, как у певицы Эдиты Пьехи. А когда по телику показали сериал «Четыре танкиста и собака», все тут же воскликнули: «Наша Лиска – вылитая “сержант Лидка”!» И Башашкин стал звать ее «пани сержантка».

– А я матери скажу! – пригрозила ябеда, сощурив узкие глаза. – Курильщики!

– Скажешь – пожалеешь! – пообещал Ларик.

– Ага, испугал ежа голой попой! Обязательно скажу!

– Классные клипсы! – похвалил я, чтобы разрядить обстановку. – Даже в Москве таких не видел.

– Нелька подарила, – зарделась, подобрев, Лиска. – Кому-то в ресторане денег не хватило расплатиться…

Я давно заметил, чем дальше от столицы, тем безотказней действуют на местных обитателей лестные слова, мол, здесь у вас все гораздо лучше, чем в скучных окрестностях Кремля. Наивные люди!

– И глаза тебе тоже она намазюкала? – завелся мой друг. – Размалевалась, как шмара вокзальная!

– Дурак! – фыркнув, та посмотрела на брата с презрением. – Все про тебя расскажу! Накуришься и задыхаться потом будешь! – процедила ябеда и понесла «баялду» к столу.

– Крути педали, пока не дали! – крикнул ей вдогонку юный князь.

– Лиска, небось, уже с парнями ходит? – тихо предположил я, глядя ей вслед.

– Что?! Я ей похожу! Зарежу сразу! Пошли!

За стеной избушки был тесно сложен тес, перепачканный цементом, видно, остался от разобранной опалубки. Ларик нашарил между досками красивую пачку: в синем ромбе золотом было оттиснуто «Иверия» – самые дорогие местные сигареты, которые в Москве почему-то не продаются. Там же, в щели, нашелся и спичечный коробок с яркой этикеткой: трехъязыкое, как на пионерском значке, пламя охватило домик, а ниже подпись: «Не шути с огнем!»

– Эх, последняя! – огорчился Ларик, заглянув в пачку. – Ну ничего, завтра у Додика возьму. В киосках таких нет. Дефицит. «Иверия» круче американских, понял? Спецтабак! Для правительства делают.

– А как же твоя астма? – поинтересовался я.

– Стал курить – сразу прошла! – засмеялся он, чиркнул спичкой, но лишь содрал коричневую боковину. – Отсырели… Погодь!

Ларик, снова пошарив между досками, извлек из щели увеличительное стекло без оправы, определил место, где солнце еще пробивает листву, поймал лучи, а потом, то приближая, то удаляя лупу, совместил их в ярко-жгучую точку света и направил ее на серную головку. Через минуту послышалось шипение, и спичка вспыхнула, дав нам возможность закурить.

– Умеешь так?

– Еще бы, – я снисходительно фыркнул. – У нас на Казанке таких стекол – вагоны, приходи – бери!

– Привезешь на будущий год?

– Привезу, – твердо пообещал я, понимая, что напрасно соврал: за все наши опасные вылазки на товарные пути железной дороги я нашел всего две лупы и то со сколами.

Запах сигареты оказался в самом деле очень приятным, не то что отцовский «Беломор», не говоря уже про «Махорочные», которые так любил покойный дед Жоржик. Мой друг выдохнул дым через ноздри, потом, вытянув губы, как аквариумная рыбка, поднимающаяся на поверхность к сухому корму, пустил несколько колец и повторил свою загадочную фразу:

– Я теперь, Юрастый, не тот. На, дерни!

Он протянул мне тлеющую сигарету. Я сжал, как учили, фильтр губами, стараясь не слюнявить, и «дернул».

– Да ты не затягиваешься! Не умеешь, что ли?

– Умею. Просто сегодня не хочется…

– Э-э, давай сюда! Нечего добро переводить, умельщик!

В прошлом году в пионерском лагере Лемешев учил меня затягиваться. Делается это так: надо набрать полный рот дыма, а потом воскликнуть, как будто удивляешься внезапной встрече с кем-то: «А-ах!» Я так и поступил, а потом долго, надрываясь, кашлял, будто вновь подхватил острый катар верхних дыхательных путей, из-за чего меня на две недели освободили от физкультуры. После того случая я не рисковал курить взатяжку.

– Надо закусить, а то мутер учует. – Ларик затоптал окурок, нагнулся и поднял с земли двухметровый арматурный прут, заточенный с одной стороны.

– Помнишь?

– Еще бы!

На соседнем участке у тети Белы около забора росли удивительные яблоки, такой сорт называется «шампанским»: если хорошенько откусить, мякоть пенится и шипит, как самое настоящее «Советское», которое у нас в семье пьют только на Новый год, и то Тимофеич всегда ворчит, что это баловство, пустая трата денег: два девяносто пять, дороже водки! А вдобавок потом еще изжога с отрыжкой.

В глупом детстве мы с Лариком часто играли в индейцев: втыкали в волосы куриные перья, бегали по двору, истошно кричали, потрясали срезанными в бамбуковой роще древками, примотав к ним вместо наконечников кровельные гвозди. Не помню уж, кому первому пришло в голову с помощью этих копий добывать, просовывая сквозь забор, яблоки. Покуда дело ограничивалось падалицами, все шло нормально, а вот когда мы занялись плодами, висевшими на ветках (некоторые были величиной с дыньку «колхозницу»), разразился скандал. Тетя Бела, заметив резкую убыль урожая, прибежала на нас жаловаться и нарвалась на Сандро, а тот был и без того сердит: его за буйный нрав выгнали с очередной должности, кажется, билетера открытого кинотеатра. Услышав о хищении, он взбесился и долго гонялся за Лариком с ремнем, на котором правил обычно свою опасную бритву. В конце концов Суликошвили-старший умаялся, сел за стол и, повеселев, сказал, что парень, умеющий так бегать и увертываться, в жизни не пропадет. Мне же Башашкин дал за воровство подзатыльник, но легкий, словно взъерошил волосы. Он считает, чужих детей бить непедагогично, для этого есть родители. В воспитательных целях нас наказали – заставили собирать алычу, рассыпанную повсюду, и каждый раз, когда мы рапортовали об успешном завершении работы, тетя Валя, зорко оглядев двор, указывала нам на желтые шарики, затаившиеся под кустом, как отбившиеся от наседки цыплята:

– А это что там такое?

Когда мы подчистили, наконец, весь участок, и даже дотошная Батурина не смогла найти нигде ни одной палой алычи, налетел резкий ветер, и на землю обрушился настоящий желтый град. Только наступившая темнота освободила нас от исправительных работ. В результате набралось пять ведер. Часть пошла на компот и варенье, остальное Сандро и Башашкин оттащили Ардавасу, гнавшему чачу, знаменитую от Сухума до Гагр.

…Когда мы, покурив, вернулись из-за избушки к коллективу, стол был накрыт. Тетя Валя выставила московские деликатесы: шпроты, лосось в собственном соку, баночка красной икры – ее давали в праздничных заказах. Из печени трески она сделала салат, добавив мелко порезанные вареные яйца, лук и соленые огурцы. У нас в общежитии такой салат готовят только на Новый год, 8 Марта и 1 Мая. Деликатес!

В наше отсутствие появился дядя Диккенс, он, присев на корточки, раздувал мангал, размахивая куском фанеры, отчего его пушистые бакенбарды трепетали, как на ветру. В эмалированном тазу млело вперемешку с кольцами лука мясо, мелко нарезанное, залитое винным уксусом и густо поперченное. Шашлычных дел мастер Тигран вместо железных шампуров использовал очищенные от коры ветки местного кустарника, который, как уверяет Ларик, почти не горит. Угли под опахалом мерцали, наливаясь жаром и выпуская синие коготки пламени. Вокруг таза кругами ходила кошка Мася, серая, грязная, тощая, с голодными глазами.

– Нина Егоровна, шашлык ставить? – громко спросил Диккенс, глядя на казачку с блаженной улыбкой.

– Без Пахана не смей!

– А если он не приедет?

– Приедет!

Хозяйка осмотрела стол, нахмурилась и поменяла местами некоторые кушанья. Ей помогала Карина, в детстве нас с ней дразнили женихом и невестой, отчего мы оба жутко смущались, так как в слово «жениться» взрослые всегда вкладывали особый нескромный смысл. «Ну вот еще, – сердилась моя суженая. – Нужен мне ваш московский дурак!» Все знали: ей нравится Алан, хотя любой намек на эту склонность мог привести к потасовке, а дралась Карина как мальчишка, не царапалась, не щипалась, а била крепким кулачком прямо в нюх! Эти вспышки ярости, наверное, случались из-за того, что Ихтиандр до поры до времени не обращал на нее никакого внимания.

– А где Ашотик? – Башашкин вспомнил про старшего сына Сундукянов.

– Зимой в отпуск приедет… – хмуро ответила вдова, проходя мимо с блюдом долмы, это такие маленькие голубцы, завернутые не в капустные, а в виноградные листья.

– Машико, а жилички твои где? Может, их тоже за стол позвать?!

– С Мурманом катаются. Нашли, дуры, с кем связаться! Он завтра в Москву уезжает. Развлекает напоследок. Седина в бороду, бес в ребро! Боюсь, чего бы там не вышло…

– Мурман еще никого не обидел! – игриво заметил дядя Юра.

– Не то что некоторые… – вставила злопамятная Нинон.

– Ну, хватит, хватит! Сколько можно? – застонала нервная Машико, переживая за непутевого сына.

– Давайте садиться, что ли! – неуверенно предложила казачка.

– Без хозяина вроде неудобно… – засомневалась тетя Валя.

И тут хлопнула калитка. За кустами, в сгущающейся темноте, не видно было, кто идет.

– Пахан! – расцвел Ларик и метнулся по тропинке навстречу.

Но это пришел Давид, директор продмага, расположенного в трехэтажке, между вокзалом и Госдачей. Невысокий, пухлый, лысоватый, он был всегда печален, бессонная тревога материальной ответственности залегла в его маслянистых темных глазах.

– А что так рано, Додик? – удивилась Нинон. – Ты же до восьми торгуешь.

– Надоели! Идут и идут! – сердито объяснил гость, натягивая задравшуюся трикотажную тенниску на тугой живот. – Сколько можно! Имею я право на отдых? А еще говорят, у людей денег мало. Много у них денег, курицы не клюют! Вот закрылся и к вам!

– А чего один? Нельку-то где потерял?

– Не отпустили. Напарница заболела. А ресторан сегодня забит. Я заходил за ней – бегает с подносом, как лошадь намыленная. Попозже придет… – С этими словами Давид выставил на стол бутылку с красной этикеткой «Букет Абхазии».

– Ого! – оценили женщины, любившие сладкие напитки.

– Дефицит! – кивнул Башашкин, произнеся это слово с присвистом, в точности как Аркадий Райкин по телевизору.

– Если под прилавок хороший товар прятать, тогда все скоро станет дефицитом! – сердито заметила казачка.

Вторая бутылка, выставленная завмагом, оказалась армянским коньяком с пятью красными звездочками.

– Ого! – воскликнул дядя Юра. – Где мои семнадцать лет?

– Может, развяжешь, Михалыч, на недельку? – мечтательно спросил труженик прилавка. – Как в старые добрые времена! Погудим…

– Ага, а за чертями потом ты с ним гоняться будешь? – сварливо уточнила тетя Валя.

– Нина Егоровна, мясо ставить? – снова нежно спросил Диккенс.

– Вот пристал, черт волосатый! Погоди! Остынет. Ладно, садимся! Наверное, моего врач не отпустил! – Она тяжело вздохнула. – Наливайте уж!

Нас с Лариком погнали мыть руки. Сбоку от «Храма раздумий» к старому инжиру, от которого остался полутораметровый пень, был привинчен алюминиевый умывальник. На ровном круглом спиле в жестяной банке от леденцов, прибитой гвоздем, лежало хозяйственное мыло. Мой друг для блезира погремел железным стержнем, разбрызгивая воду, и пошел к столу, а вот я основательно потер руки шершавым, как пемза, коричневым бруском. В прошлом году, хватаясь за все грязными пальцами, я заработал такой понос, что дня три выходил из «Храма раздумий» лишь для того, чтобы размять ноги, так как в позе орла они быстро устают и затекают. Когда я вытирал насухо ладони висевшим на гвоздике вафельным полотенцем со штампом пансионата «Апсны», у калитки появилась сгорбленная фигура. Это был изможденный старик в мятом обвислом костюме, явно с чужого плеча. В руках он нес круглую коробку с тортом. Видимо, ошибся адресом, здесь такое бывает, отдыхающие ходят друг к другу в гости, не зная местности, а улица Орджоникидзе, извиваясь, делает почти петлю, да еще ветвится тупиками.

– Гражданин, вам кого? – громко спросил я.

– Пацан, не узнал, что ли? – послышался знакомый прокуренный голос.

– Дядя Сандро?!

– А кто ж еще? Разуй глаза, Юрастый!

– Паха-а-ан! – закричал Ларик, метнулся навстречу отцу и повис у него на шее, как девчонка.

Вокруг них, счастливо лая, метался восторженный Рекс.