Читать книгу От Белгорода до Кенигсберга. Воспоминания механика-водителя СУ-76 1941—1945 гг. - Юрий Прибылов - Страница 4

Сентябрь 1941 г.

«…Занятия, хотя и ненормальным образом, продолжаются. Наша школа №3 приспособлена под госпиталь, директор Сидоров уехал с госпиталем, в армию ушли молодые учителя, но мы работаем. Посещаемость стала плохой, но как только становиться тише, бомб сбрасывают меньше, учащиеся охотно идут в школу, как-то упорней, старательней занимаются, и все вертятся около тебя, как будто чувствуют, что скоро придётся расставаться, хотя об этом никто не говорит. Передают военные новости, предположения. Всё чаще и чаще стали тревоги по радио о воздушных налётах, прерывая уроки, занятия, ребята разбегаются кто куда. У одного мальчика, ученика 6-го класса, большое горе: пришло известие, что отец убит, мать осталась с тремя детьми без средств, без родных, сама малограмотная. Ваня Яшин (так звать мальчика) ходит в школу чёрный, угрюмый, просто тяжело на него смотреть. Ребята необыкновенно чутко к нему относятся, бережно, но эта бережливость, нежность иногда потрясает мальчика, и он, упав на скамью, глухо рыдает, просто скрипит. Все ученики бросаются ко мне, вызывают из учительской и тревожно, недоуменно заявляют: „Ваня плачет, но мы ничем, ничем его не огорчили, наоборот, старались развлечь и т. д.“ Мы пошли навестить мать, конечно, ничего я не могла сделать для её успокоения, только уговорила её поддерживать себя для её же детей. Горком помог ей, и она намечена к эвакуации с детсадом в первую очередь. Муж её был третьим секретарем горкома и в первый же день войны пошёл в военкомат с просьбой послать его на фронт. Ушёл он с Черниговским полком и в первом же бою погиб. Тяжелое это было посещение…»

Сентябрь 1941 г.

«…Очень многие из жителей или уезжают, или собираются уезжать. Слово «эвакуация» гуляет по всему городу, причем оно получило самые уродливые извращения: «ликуация», «рикуация» и т. п.

11 октября 1941 г.

«…И так, мы с Юрой двинулись в путь. Небольшая лошадёнка, телега тяжёлая, упряжь веревочная, на телеге выварка с „запасами“ нашими (всего понемножку), узлы, узелочки, я в шубе и фетровых ботах и Юра – „мужичок с ноготок“…»

12 октября 1941 г.

«…И я и Юра идем пешком, Юра настойчиво «борется» с лошадью: подгоняет её кричит, бьёт; я ему помогаю, а лошадь упорно идти не хочет и на все наши мероприятия (палка, крики, снопик сена, который я сую её под нос и др., отвечает одним ленивым шагом и стоп… стоп… стала.

…Машины, машины, машины; едем не по дороге, а сбоку, все думаем пропустить машины, но им нет, нет конца. Грязь растаяла, и ехать опять очень тяжело. Особенно тяжела и опасна «переправа». Через так называемый Бахаревский мост. Узкий, длинный, очень неустойчивый мост, по бокам ров, грязь непролазная, надо спускаться и взбираться на гору. Пропускам машины, стоим около часу, а может быть и больше, а машины с бойцами столпились грудою, прямо целое поле их. Опасно, один неприятельский самолет – и сколько может быть жертв, а самолеты кружатся над нами, и все спешат переправиться через мост, а через это ещё больше задержки… Мысли о немецком самолёте не оставляют меня, да и другие все кругом посматривают на небо. Когда мы подъехали к Игуменке, я пошла в сельсовет; здесь на крыльце, кругом стояло очень много бойцов, они толпились и в сенях. Я вступила на первую ветхую ступеньку крыльца, вижу все бойцы осматриваются по сторонам, затем побежали и кричат:

– Самолёт, самолёт!

– Да это наш! – говорю я и смотрю: очень низко, чуть не задевая крыши хат, пролетает немецкий самолёт, видны люди очень ясно, лётчики стали строчить из пулемёта. Я оглянулась и ярко врезалась в память: образ нашей подводы и моего «подводчика» Юры: маленькая понурая лошадка, украинская узкая тележка, нагруженная узлами и узелками, около них Юра, усталый, грязный, с большими, очень печальными и утомлёнными глазами. Жертв человеческих не было, но все удивлялись, что так нагло и низко был самолёт, можно было бы его сбить, если бы была зенитка. Вот и на мосту при таком огромнейшем скоплении машин получилась большая пробка, вражеский самолёт мог бы наделать много бедствий, много жертв могло быть. Но всё обошлось благополучно. Поехали дальше…»

14. июня 1942 г. Город Корча

Тучи снова сгущаются, вести с фронта беспокоят нас, неприятель на Харьковском фронте прорвал его, и, по слухам, занял Волчанск и Шебекино. Днем почти непрерывно слышна близко канонада, и группами, в 10—13 самолётов, летают немецкие самолёты, их обыватели называют «фрицами». По радио слышали, а потом в специальном номере газеты были опубликованы договора СССР с ВЕЛИКОБРИТАНИЕЙ И США; эти договоры заключены на предмет открытия 2-го фронта, помощи военной этих государств нашему Союзу. Сегодня по постановлению Правительства, в честь заключения договоров подняты государственные флаги везде. И всё-таки, как-то нет твёрдой веры, чтобы эти оказали существенную пользу нам, нашей Родине. Жители Корчы между собой говорят, что им (Великобритании и США) хочется и Гитлера и нас разбить, чтобы им властвовать. Сколько несчастий принесла нам уже война: всюду развал, разрушения, сожжённые села, деревни, города, а сколько человеческих жертв! Недавно из села Мясоедово через Корчу повезли 17 детей в Валуйки. Это – сироты, отцы их на войне, а матерей немцы расстреляли за то, что они вернулись в сожженную и оставленную немцами свою деревню (Мясоедово) для того чтобы выкопать закопанный ими ранее картофель и бурак. На женщин наскочил немецкий отряд, и вот «цивилизованные вояки» расстреляли всех женщин. Будь вы прокляты, изверги рода человеческого! Как спокойно они могут потом писать своим детям, женам, матерям!. А жизнь изо дня в день становится все трудней и трудней, продуктов почти нет на рынке, окрестные крестьяне меняют макуху, фасоль, соль на «барахло», особенно трудно доставать соль, нет и мыла…

22 июня 1942 г.

Сегодня год Отечественной войны!

Год! Даже страшно произнести это слово – год войны! Год ужасных нечеловеческих страданий, сколько жертв и море людских слез! Зачем, что сделали мы немцам, что они так дико ворвались в нашу жизнь, нарушили её мирное течение? Сейчас просматривала я журнал «Смена», и так тяжело видеть иллюстрации фашистских зверств над мирным населением, расправу немецких извергов над детьми совершенно непонимающими события, но так ужасно и много страдающих от них. Предыдущие войны только косвенно захватывали детей, а в эту войну палачи-немцы ранят, калечат, убивают детей, убивают на глазах их матерей и даже бабушек. Бедные дети! Когда же будет конец этой кошмарной действительности, когда же правда и справедливость возьмут верх, восторжествуют? Заключен договор между СССР, Англией и США, с их стороны обещано в 1942 году открыть 2-ой фронт, что, безусловно, улучшило бы наше положение, оттянуло хоть некоторые части немецких войск от нас, перебросили бы на 2-й фронт. 14 июня объявлен днем народного праздника о заключении договора, на зданиях были вывешены флаги. Все ждали радости, смягчения для русских военной обстановки. Но оказывается не так-то просто открыть 2-й фронт, союзники наши, по-видимому, с этим не очень-то спешат, поэтому его все нет и нет, и мы одни на себе переносим войну, удары немцев. Из Шебекино, Таволжанки пришли в Корочу толпы беженцев. Не могу понять: в чьих же руках Шебекино, Волчанск? Слухи очень противоречивы: одни утверждают, что оба эти города в руках «немца», другие, что Шебекино отбили «Катюшей», но от него ничего не осталось, а Волчанск в руках немцев.

«Катюша» – это орудийная машина позднейшего изобретения, из неё стреляют только 3 раза, но после неё ничего не остаётся, она все сжигает: дома, металл, не говоря о людях, животных, загорается даже земля от её выстрелов, – так мне рассказали о «Катюше». По слухам, да, кажется, и в газетах было сообщение, что немцы требовали убрать «Катюшу», угрожая, что в противном случае они станут применять газы. Я эту машину «Катюшу» не видела и не имею никакого представления о её размерах и форме, но впечатление от разговоров сложилось о ней, как о чём-то чудовищном, страшном. Неужели и из Корочи придется куда-то, в неизвестность уходить? С чем, как, куда? Вот вопросы, ответы на которые никто не дает, и сам на них не можешь ответить…»

24 июня.1942 г.

Часто стала я сюда писать, вероятно, от тоски. Вчера присутствовала на похоронах молодого командира дивизиона, 1920г. рождения. Он 23.6 выехал на передовую и убит, вернее наступил на вражескую мину – и смерть. А лицо молодое, красивое, хотя всё повреждено осколками. Комсомолец, украинец. Бесконечно жалко, сердце останавливается от жалости, а как вспомню о его матери, тут уж просто ужас охватил меня, я задыхалась от горя. О сколько их таких погибает, молодых, красивых, полных сил и надежд на будущее! Тяжело, а помочь нечем, не в наших силах остановить войну, прекратить эту бойню, так разоряющую весь народ, уничтожающую лучшую часть народа.

28 июня 1942 г.

Какие тревожные, мрачные дни переживает Короча, прямо какой-то кошмар над мирным городком! Все чувствуют, что война дошла и до них. Как-то быстро, неожиданно немец взял Шебекино, Будённовский сахарный завод, оттуда хлынули в Корочу «переселенцы»… Разговоры, толки, и куда-то их надо поселить, накормить.

30 июня 1942 г.

День начался спокойно сравнительно. Вчера по городу распространились хорошие вести, что прорыв ликвидирован, что наши войска взяли Игуменку и подступают к Белгороду. Я немного успокоилась и после завтрака села во дворе вышивать кофточку (которую вышивала уже год, с приезда), а Юра пошёл занять очередь на хлеб. Оттуда вскоре возвратился встревоженный и сказал, что все жители Корочи бегут, что немцы близко и надо уходить. Конечно, всё это очень взволновало меня.

30 июня 1942 г.

3 часа дня. Юра ушёл, вернее, бежал, так как уже было страшно поздно, немцы десантом высадились и заняли Корочу. Обращаюсь к Ул-ву, корочанин, в Б. работал в милиции), прошу взять его с собой Юру, тот соглашается, но чтобы Юра пришел к милиции. Но поздно, к милиции не пройдешь, и Юра уходит с учителем Алексеевым, за ним спешит и Николай Петрович (учитель, наш хозяин). В доме остаемся мы вдвоём: я и Маруся. Спешим в подвал школы, где сидим до 4-х часов утра, когда идти надо домой: немцы шарят по домам, тянут, что хотят, заядлые воры, грабители. Маруся боится за грабёж, а я как побитая, подавленная, ослабленная и морально прибитая разлукой с Юрой (я никогда до этого с ним не разлучалась), все мысли, что с ним? А ещё сильнее подавлена тем, что мы теперь не мы, а под властью немцев, плетусь за Марусей. Она тоже сердитая, видно, и ей тяжело. Стыдно как-то смотреть в глаза друг другу, молчим. А немцы тут, как тут их гортанный крик слышен из сада:

– Мамка, яик, яик! – Маруся отдает яйца, но это оказывается не выкуп, за одним немцем вбегают другие с тем же возгласом:

– Мамка, яик, яик, – Маруся не выдерживает и, хотя они не понимают по-русски, с досадой тоже кричит:

– Да что же куры целый день у меня несутся?

И смех, и горе. В доме учителя Алексеева вывезли всё постельное бельё, одеяла, простыни, скатерти и другие носильные вещи до последней тряпки. Узнали уже, что он ушел. Начался грабёж и по другим домам.

Следующие дни, в начале июля месяца

Тяжело, нет силы, потерять родных и жить одной на отрезанной от остальной земли Русской оккупированной немцами земле. Есть нечего, съешь, кто, что даст, весь «запас» (а что запас? Кусочек сальца и кусок хлеба) отдала Юре. Слабею, еле хожу, и физически и морально ослабла. Иногда Маруся сварит картошку, поедим немного; с Марусей почти не говорим, о чем говорить? Тяжело ей. Она посылает меня смотреть, нет ли среди пленных и вообще загнанных немцами Николая Петровича и Юры. Я покорно хожу, мало как-то воспринимаю, мало чувствую, как какая-то деревяшка, и смотрю с горечью и болью с тяжестью в груди на бесконечный поток грязных, измученных, изнеможенных людей, которых немцы гонят через город и сгоняют на выгон. Усталых, изнемождённых, падающих бьют прикладами, по-своему ругают, толкают в спину, шею. А пленные, голодные, изнурённые, тянут руки к подающим пищу, к кружкам воды, которую жители выносят в вёдрах к морозовскому дому. А жара изнуряющая, пыль кругом!

Дальнейший рассказ продолжит бежавший от немцев Юрий, с кусочком хлеба и сала.