Читать книгу Счастливая жизнь зарубежного человека - Юрий Серебрянский - Страница 5

В районном центре Барыш раньше был тир. Он стоял на привокзальной площади в самом ее конце, там, где площадь становится платформой станции и одновременно улицей, ведущей в город. В узком, стратегически важном, с точки зрения любого капиталиста, месте.

Мы с двоюродными братьями мечтали вырасти и пострелять в нем. Но когда доросли до стрелкового возраста, начались девяностые. Возможности у взрослых любителей пострелять значительно расширились, и тир разорился.

Реинкарнировался в коммерческий киоск. В очень успешное предприятие, занимавшее ключевую позицию в городе по покупательской проходимости.

К тому же только здесь жители могли купить вещи, привезенные для них из Китая двумя предприимчивыми земляками. Мы с отцом восемь дней тряслись в поезде для того, чтобы увидеть этот киоск. Четыре дня туда и четыре обратно. Ездили летом, когда поезд по нескольку часов пережидал песчаную бурю под Кзыл-Ордой. В купе стояла такая жара, что трудно было дышать, и пассажиры сидели без движения, как обреченные моряки на дне подводной лодки. Из коридора залетала жирная муха, почуяв, как со столика капает сок тающего сахарного ломтя белой дыни. Жужжала безнаказанно.

Летом в вагон-ресторан приходилось ходить мимо грязных пяток в плацкартных вагонах, переступая через бесформенные сумки и ползающих по полу детей.

Зимой выбитые окна соседних пустых купе забивали подушками, и все равно было холодно. До зимы девяносто третьего года я вообще не задумывался о том, что поезда курсируют не только в теплое время отпусков. Что кипяток зимнего вагона становится живой водой для шестерых немытых пассажиров.

Я повидал поездов.

Это, конечно, не теплушки, но то разоренное время больше всего отыгралось именно на поездах. Уже не было атмосферы дружбы и сплоченности пассажиров, закончились веселые истории не успевших сойти провожающих, проспавших свою станцию командировочных. Крепкой дружбы, возникавшей между посторонними людьми, сведенными волей кассира в одном замкнутом пространстве на четыре дня, когда выходящего раньше провожали на перроне со слезами на глазах.

С приглашениями погостить и обещаниями писать. Я много раз проделывал этот путь в детстве. Меня приглашали на все лето в Оренбургскую область. Дважды сватали за девочек из центральной полосы России, ехавших с нами, и однажды сватали заочно. В Одессу.

В ноябре девяносто третьего года шестеро пассажиров маршрута Алматы – Москва не стремились познакомиться друг с другом. В вагоне царило волчье мужское недоверие. В купе номер два мы были одни с отцом, в ящиках нижних полок трясся товар.

Мы спали на нем. В соседнем двое мужиков беспрерывно пили водку, пытаясь согреться. В следующем – не было окна. Рама была забита подушкой.

Дальше ехал тихий дембель, а в купе перед туалетом, в котором окно было приоткрыто наполовину, на незастеленной нижней полке кашлял шестой пассажир. Дверь туалета хлопала в такт рывкам вагона, веером разнося сортирную вонь по вагону.

Иногда мы видели призрак проводника в расстегнутой до пупа выцветшей сиреневой форменной рубашке.

Ночью проехали Чу. Началась степь, покрытая рваными участками снега, словно огромная бело-коричневая камуфляжная форма. Поезд железным замком рассекал ее надвое, вскрывая сугробы ватного подклада по обеим сторонам. Отец выходил в тамбур покурить. Я в это время дежурил в купе. Потом я ходил в коридор, смотреть в окно без штор, опершись подбородком о выщербленный поручень. Стекло было холодное, щекой не прислонишься.

Мы с отвращением по необходимости посещали туалет.

На третью ночь пути к нам в купе тихо постучали.

Двое небритых заняли пустующие верхние полки толстыми сумками, будто бы сшитыми из рыбы.

От жуткого запаха я проснулся. Тусклый купейный свет. Я сел. Этим немедленно воспользовались гости. Мой постельный комплект грубо отодвинулся к стенке. Мы втроем оказались на моей полке.

– Пап, сколько время? – я еще не совсем проснулся.

Усевшись, новые пассажиры поздоровались за руку с отцом и со мной. Тому, что уселся у столика, пришлось привстать, чтобы протянуть мне руку.

– Три часа ночи, – отец посмотрел на часы, – только что проехали Аральск. Он знал наизусть все станции по нашему маршруту, не нужно было даже выходить к расписанию в застуженный коридор.

– Мы сели в Аральске, – подтвердил мой сосед. Голоса его я не помню. Другой молча достал бутылку водки и литровую мутную банку, заполненную белым жиром в черную крапинку.

– Предлагаю выпить водки с икрой.

Я промолчал. Отец кивнул головой. Дальний сосед ловко намазал нашим ножом по бутерброду с черной икрой каждому, закончив купленную нами на станции булку. Мне вручил отцовский холодный стакан чая. В другие два налил водки. Моя домашняя кружка досталась ему.

– За встречу! За удачу! – сказали новые пассажиры хором.

– Да, – помедлив, сказал отец.

Икра была настоящая. Запах рыбных сумок сразу отпустил меня.

Делая ударения на последних словах каждого предложения, сосед сообщил:

– Мы завтра в обед сойдем, но если что – никто не должен знать, что мы везем, договорились, мужики?

– Может, покурим? – спросил отец и взял со столика пачку сигарет.

Все одновременно поднялись. Поняли, что так не выйти, снова сели. По очереди вышли из купе. Последним выходил отец.

– Ты ложись. – Он закрыл дверь.

Я сразу вернул на место постель, дожевал бутерброд, стряхнул все крошки, – я вообще-то был брезгливым подростком. Улегся лицом к стене.

Помню негромкую возню и звон бутылки. Какие-то обрывки фраз: “Да у нас в Аральске можно.., мы возим…” Голос отца: “У нас на базаре можно дешево взять это…”

Что именно? – подумал я, засыпая.

Наутро четвертого дня выяснилось, что у меня увели ботинки. Это было не страшно. Мы с отцом подняли полку и достали оттуда чемодан. Отец выпрямился, защелкнув дверь купе на замок. За окном слева направо мелькали деревья. Был зимний день без солнца. Равномерно осветленный снегом и подсвеченный сверху. Мы уже подъезжали к Барышу.

Из чемодана пахнуло китаем.

Путешествие на поезде это и так всегда сильное испытание запахами. Совершенно по-разному воняют туалет, тамбур, купейный коридор, плацкартный проход, вагон-ресторан. Шпалы. Даже зимой.

Я достал новенькие высокие ботинки леопардовой расцветки и обулся. Они были деревянными, как колодки.

– Отогреются, – сказал отец.

Стоянка поезда в Барыше – пять минут. Мы вытащили чемодан и сумки. Проводника я не видел. Нас проводил кашель из дальнего купе.

На электричке мы доехали до Чувашской решетки за полчаса. Отец встретил нескольких знакомых. Никто нам не удивился. Все были в курсе. Я привык к этому с детства. Когда мы приезжали сюда на каникулы и несли вещи к дедушке, информационная волна опережала нас на три дома. С нами вежливо здоровались и передавали дальше – алматинцы идут. Эдик и Юрик, мои двоюродные братья, выскакивали на крыльцо. Тетя Люся ждала издалека вместе с бабушкой.

Пока ехали, я смотрел в окно на грязь, проталины и черные, облетевшие деревья лесополосы. Пытался представить себе деревню в это время года.

Мы вышли вместе со стариком, которому я в детстве на спор совал в самокрутки виноградные листья.

Пошли вдоль полотна, стараясь не попадать в полу замерзшие лужи и избегать вывороченных комьев грязи. Это было невозможно. Я быстро запачкал ботинки.

Никто не высовывался из домов. Деревня впала в спячку.

Мы дотащили вещи и сели на кухне. Выяснилось, что тетя Люся на работе в Барыше, Эдик и Юрик отданы в Ульяновское суворовское училище. В люди. Дома было тепло и уютно. Я сходил в баню. К вечеру понял, что простыл.

Отец рассказывал деду алматинские новости. Дед жаловался на мед.

Когда стемнело, из конюшни вернулся Сашок. Еще один двоюродный брат. На нем были наши кроссовки с прошлого завоза. Белые в грязи.

Это удивительный случай. Обычно обувь, которую мы покупали на китайском базаре в Алматы, не служила долго. Она была декорирована эффектными, но недолговечными материалами и разваливалась, как только выветривался китайский запах. Сашок носил свои Абибасы уже второй год, ежедневно пересекал в них речку по пути к конюшне и обратно. Так он их мыл. Кроссовки не разваливались. Исчез китайский запах, но они продолжали носиться.

Сашок был нашей рекламной кампанией. Хотя такие кроссовки в деревне были только у двоих человек. Теперь уже только у него. Остальные пары топтали Барыш, Инзу и Сызрань. Джинсы носились подольше.

Сашок вывел меня из кухни в коридор, где стояли медогонка и лопаты. Дом у деда интересный, традиционный. Высокое, летом увитое зеленью крыльцо. Деревянное. Весь дом – деревянный. За крыльцом – темные сени, с выходом во внутренний двор. Свет попадал только сквозь грубые щели в стене. За правой дверью – жилое помещение – две совмещенные комнаты. Спальня и зал. Дедовская ширма, из-за которой он в голос зевает, засыпая. Сени заканчиваются ступеньками, ведущими в кухню. В детстве меня очень интересовал внутренний двор – он крытый, сверху хранится сено. Там рождаются и вырастают дикими котята, которых кошка приводит на кухню уже подросшими. Они выгибаются дугами, фыркают, дико глядя на исходящий паром электрический самовар на столе. В конце застеленного толстыми, скользкими от птичьего помета досками внутреннего двора – запертая щелистая дверь. Поросенок. Бабушка каждое утро отдает ему дань – ведро парного молока с двумя раскрошенными булками белого хлеба. К хлебу в деревне особое отношение. Когда бы я не пошел в сторону магазина, всегда требовалось “захватить булок шесть”.

Хлеб – еда и корм.

В сенях было холодно. Сашок отрезал ножом полоску мяса с освежеванной кроличьей тушки и предложил мне. Мы мало общались. Он был поглощен конюшней, а я равнодушен к лошадям.

Однажды зимой соседка, бабка по имени Синька, жена, кстати, того старика из электрички, попросила Сашка повесить собаку, воровавшую кур. Рядовое, никому не удивительное событие. Нужно жить в деревне, чтобы понимать это. Дети рубили курам головы с того момента, когда могли поднять топор. И моментального взросления не наступало.

Вечером Сашок отвел собаку за поводок в лесополосу и там повесил на поводке.

Спокойно поужинал дома, потом оделся и вернулся.

Он отвязал от дерева окоченевший труп, приволок его, цепляющегося раскоряченными агонией замершими лапами за ветки, и установил на пороге дома старухи. Заиндевелый поводок торчал пятой лапой.

Жаль, что мы редко общались.

К ночи у меня поднялась температура. На кухне варились пельмени, сидели распаренные после бани родственники. Мне налили стакан медовухи, заставили выпить и немедленно отправили спать.

Дедушкина подушка пахла так же, как в детстве, телевизор остался прежним, часы с мутным пластиковым стеклом. Но сама деревня изменилась.

Осенью здесь было нечего делать. Но хуже всего то, что изменилось отношение ко мне, приехавшему по делу. Каникулы мои закончились. И других уже не предвиделось.

В девяносто четвертом тир сожгли недоброжелатели с барышского рынка. Мы прекратили возить товар в Россию.

Я поступил в университет.