Читать книгу Жужжите всем о васильках! «Картинки» с подростками - Юрий Шинкаренко - Страница 7

Когда в шесть утра мама растапливала печку, живое пламя пробивалось сквозь мокрый уголь, лизало чёрные оттиски доисторических листьев на угольных плитках.

Огонь всё сильнее бился за чугунной дверцей, вскоре его силы хватало, чтобы даже через вентиляционные соты в чугунной печной дверце освещать избу.

Отблески огня проникали в застуженную переднюю, пытались лизать морозные узоры на окне, такие же чёткие, как на угольных сколах, только серебристо-голубые.

Потом пламя охватывало своим вниманием новогоднюю ёлку. Его отсветы облизывали каждую игрушку, каждую мишуринку, колыхались на «Ночке», крупном сиреневом шаре с серебристыми звёздами по всей сфере, ерошили стеклянные гребни-иглы чуть выцветшим от времени всевозможным петушкам и рыбкам. Воздух в избе отогревался, хвойный аромат, расширяя завоёванное праздником пространство, выталкивал к порогу холодный вязкий запах мокрого угля.

Сколько утренних предновогодний канунов помню, все они примерно так вот начинались. И лишь однажды праздник чуть не сорвался.

Накануне мать и отец, как всегда в последних числах декабря, собрались в Карагай. Это село недалеко от нашего Шубино, в удивительно красивом распадке Губерлинских гор. Горы эти скорее нужно называть разломами в земной коре. Они не возвышаются над степным Саринским плато, а упрятаны заподлицо со степной равниной. Едешь, едешь однообразным заснеженным полем, где глазу не за что зацепиться, и вдруг – спуск! И скалы, и сосны-невелички, покрывшие своими гривами сланцевые выходы.

Этот реликтовый бор сохранился чудом, поскольку такие же хвойные языки, протянутые природой с северо-запада, облизывали когда-то и наше Шубино, и соседние хутора. Да вот всё было изведено при Александре Втором, при бурном переселенческом сдвиге российского народа на эти земли крайнего Оренбуржья. Только в царствование Александра Третьего спохватились, начали лесозащитную и лесовосстановительную работу. Может, благодаря именно этому осторожному, консервативному «василевсу» и сохранился Карагайский бор.

И вот мои родители ехали теперь туда, чтобы утянуть из заповедной чащи маленькую, отбившуюся от колючей стаи сосёнку. Ехали они на лошади, на санях. Под овчинным тулупом, раскинутом сверху сена, лежала бутылка с зелёной наклейкой. Для отца и матери этим походом начинался свой праздник, свой ритуал.

В последнее время жили они не очень дружно, ссорились. И вместе их держала, как мне иногда казалось, лишь вот эта новогодняя поездка.

Если б не было нужды каждый год ездить за сосёночкой, чтобы порадовать нас, они бы разбежались. Но мы, маленькие, ждали ёлку каждый год, и родители терпеливо прощали друг другу обоюдные выходки, чтобы не оставить нас без ёлки (точнее, без сосновой замены). Каждый год, выбираясь ночью в Карагай, они долго сидели под заснеженными сосновыми лапами, согреваясь недорогой водкой, закусывая домашним хлебом и рулетным салом, выговаривали друг другу обиды, всё, что накопилось за год.

Потом отец срубал самую пушистую сосёнку. И родители возвращались. И я сквозь сон слышал, как резкий «плачущий» запах сосны врывался в избу.

Так было каждый год – всё мое детство.

И лишь на исходе детской поры произошло что-то непоправимое.

Родители поехали в Карагай, а вернулись без «ёлки».

Оказалось, что лес сторожит с десяток пацанов. На рукавах – бледно-зелёные повязки «Зелёного патруля». Мальчишки, обутые в не очень высокие, по тогдашней моде, валенки, шли поодаль за санями, как стая решительных волчат, и самый отважный повторял издалека неустоявшимся басом: «А мы не дадим!.. Не дадим! Не срубите!».

Так и не срубили отец с матерью сосёнку. Не воевать же с мальчишками. Вернулись без зелёного трофея.

Я помню то ошеломление, когда проснулся в предвкушении заведённого праздничного повтора, а он не состоялся.

Отменялось всё: холодный запах хвои, лужи у порога от истаивающего снега, бушующее пламя печки, крестовина для дерева, которую отец доставал с «подловки», вынутые из старого посылочного ящика новогодние игрушки… И этот миг – когда в предутренней горнице сияет в отблесках печного пламени молодая сосна!

Я ждал этого ритуала – а он не свершился.

Мама, едва скрывая восхищение, рассказывала о храбрых настойчивых мальчиках, которые «так и не дали срубить!»… Отец чего-то хмурился. И всё вокруг, несмотря на внешнее спокойствие, было покрыто налётом недоговорённости и непоправимого.

Я повторяю эту оценку «непоправимое» не потому, что в ту ночь остались без сосёнки (пусть растут подольше!). А потому что сломался ритуал. И где-то в собственном подсознании, силами каких-то проснувшихся от спячки собственных же желёзок, концентрировалось понимание, готовое вот-вот выплеснуться наружу…

Это взросление!

Это неминуемое отбытие от детских счастливых земель и портов в штормовой океан взрослой жизни. Или, уточняя метафору по тогдашним обстоятельствам, в клокочущую из-за буранов неведомую и смертельно опасную степь – бескрайнюю степь взросления.

«Ёлка» в нашу избу всё же пришла. Но уже другая, не привычная, не такая, как раньше. Отец устанавливал в шубинском клубе ёлку для всех. И договорился с директором школы Владимиром Григорьевичем, что после новогодних вечеров заберёт её себе.

Когда общие праздники прошли, он притащил деревцо из клуба в наш дом. Сосёночек было даже две – их скрепляли вместе, чтобы скрыть проплешины.

Клубная «ёлка» ещё держала на себе отблески хороводных энергий и, казалось, таит в себе всю подноготную о шубинских «зайчиках» и «белочках», о деде Морозе Коле Митусове и снегурочке Кате Болговой (или кто вёл тогда деревенский вечер?), о других заводилах клубной встречи.

Эта «ёлка» недолго простояла у нас. Мы поторопились выставить её на улицу. Воткнули в сугроб, наметённый с восточной стороны дома. В каком-то детском журнале была инструкция про новогодние игрушки для морозной улицы. Мы, следуя им, залили детские песочные формочки подкрашенной водой, утопив в них петличку, чтобы замерзшую игрушку можно было подвешивать на ветки.

Ледяные игрушки, голубые и розовые, получились не очень прозрачными: в воде из колодца оказалось много кислорода, и лёд вспенился. Но всё равно – такие игрушки смотрелись на нашей дворовой гостье более органично – как сосульки на живых деревьях Карагайского бора.

Потом очередной буран сорвал и унёс в безлюдные степные дали, к неведомым горизонтам, и эти украшения. А сосенки, запорошённые вьюгой, оказались в центре нового развлечения.

Мне подарили фотоаппарат. И я использовал сосенки как интерьер для импровизированной уличной фотостудии. Под них поставили пенёк. И я снимал всех желающих – младших сестёр, юных соседей Акмайкиных, своего друга и брата Сергея. Потом передавал «Смену» – и кто-то фотографировал меня.

Сергей сбегал за ружьём, чтобы разнообразить съёмочные сюжеты.

Он мастерски изображал взрослого охотника. И смеялся. А что не смеяться? Откуда ему было знать, что ровно через двадцать лет, в такую же околоновогоднюю ночь, он, офицер милиции, остановит на обочине местного охотника и заведёт с ним разговор. А в это время из бескрайней снежной степи вырвется одинокая машина и будет приближаться по шоссе к двум ночным собеседникам. Водитель этой шальной смертоносной машины уснёт за рулём…

Но эта трагедия будет ещё не скоро. А пока, в ту новогоднюю пору 1975 года, сломавшего все прежние ритуалы, нам весело. Непоправимый ход времени вызывает лишь любопытство и служит таким оригинальным фоном для моих первых ученических фотографий.

Мне, в утешение за отмену детского праздника, кто-то невидимый подсовывает (руками родителей) фотоаппарат, будто подсказывает, что ход времени можно слегка попридержать, если найти способы творческого отражения друзей, приятелей, степных неоглядных далей, своего настроения и вот этой слегка ободранной уже шубинской праздничной «ёлочки» образца 1975 года.