Читать книгу Двое - Юрий Широков - Страница 4

Егор сидел в тоскливом одиночестве у немытого окна, выходящего в сад.

Впрочем, назвать садом этот кусок неухоженной земли, заросшей бурьяном и чертополохом, мог только оптимист по жизни, обладающий невероятным воображением.

Именно таким человеком стал в силу жизненных обстоятельств сам Егор. Или еще – Георгий, Горе, Жорик, Джордж, Егорушка – так называли его в разное время прошлой счастливой жизни многочисленные друзья и подружки.

Потому что так представлялся главный герой любимой кинокартины «Калина красная» Егор Прокудин, и так же, в шутку, называл себя Егор.

У него жизнь, в отличие от экранного персонажа, складывалась до трагедии, произошедшей с ним, довольно сносно.

Можно сказать даже, что он был абсолютно счастливым человеком.

Детство прошло быстро и сказочно, как проходит все лучшее и волшебное.

Еще бы – он был единственным ребенком у своей мамы, родившей его будучи уже совсем взрослой – она тогда только что «разменяла сороковник».

Как говорится, не чаяла и не гадала уже ощутить счастье материнства, хотя боролась со своими «болячками» отчаянно и решительно.

И справилась-таки! Уже не веря врачам, продолжила лечиться у целителей…

То ли совпало так, то ли взаправду, забеременела она после посещения одной старушонки, которая, по слухам, очень успешно способствовала своим даром рождению здоровых детишек даже у распоследней неудачницы, давно потерявшей веру в счастливое зачатие.

Старушка вначале напугала ее своей необъяснимой и обидной строгостью, граничившей с хамством. Но после успокоила и пообещала решить проблему в течение часа. А потом погнала в деревенский магазин, строго наказав купить две бутылки водки и десяток яиц. Водка при этом должна была быть разлита в бутылки с широким горлышком, а яйца должны были быть всенепременно с коричневой скорлупой.

На немой вопрос – а почему именно так? – ответила: а как ты собираешься через узость-то богатыря своего родить? Да и кожа у мальчонки должна быть смуглой.

Собралась уж страдалица пойти восвояси, но ее удержала непоколебимая уверенность старушки в успехе дела: надо же – сразу о мальчике-богатыре заговорила!

Вернулась тогда с покупками и прослушала, лежа с закрытыми глазами, то ли молитвы, то ли увещевания…

Шепча чудные слова, старушка катала яйца по ее животу, потом – по груди, а вот что та делала с водкой – осталось загадкой, поскольку глаза открывать запрещалось категорически. Но не пила колдунья водки – это точно!

Но это и неважно – главное, в положенный срок забеременела и в положенный же срок – родила. Роды прошли без боли и хирургического вмешательства. «Будто мыла кусок вышел», – шутила она в разговоре с подругами.

Ясно, что для «поскребыша» маме не жалко было ничего. Хотя Егорушке и разрешалось многое, строгость в воспитании при этом не исключалась. Наказания за проступки были неотвратимы, но самым страшным наказанием для него были мамины слезы, тщательно скрываемые и от этого еще более горькие.

Увидев однажды, как мама рыдает, забыв закрыть за собой дверь на ключ, он поклялся, что не сделает в этой жизни больше ничего такого, что сможет вызвать этот безудержный поток отчаяния и боли.

И не допускал этого до самой ее смерти…

Вообще, из-за любви к маме, даже не столько любви, сколько идеализации всей ее правильности, он стал по-другому относиться ко всем женщинам «бальзаковского возраста», как сами себя в шутку называли некоторые мамины приятельницы из их числа.

Женщины иногда собирались вместе отпраздновать или погрустить по поводу какого-нибудь события, или просто соскучившись по общению.

Они ворковали на кухне, попивая чаек или наливочку из красивых хрустальных рюмок. Иногда напевали тихонечко так, чтобы не потревожить и не разбудить его, маленького.

А он иногда незаметно, на цыпочках, подкрадывался к кухонной двери и наблюдал за ними в отверстие от сучка, выпавшего из рассохшегося косяка. Нет, он не подслушивал – в их разговорах было много непонятного и неинтересного для него. Он именно наблюдал и любовался красотой этих женщин.

Красотой и добротой, умом, веселостью с грустинкой в глазах, умением быть верными и терпеливыми.

Немало бед и несчастий выпало на долю каждой из них: непрекращающиеся войны, нищета, дикие очереди за всем необходимым, неудачные аборты, постоянно разваливающиеся единственные сапоги и единственное же платье, доставшееся в наследство от мамы или старшей сестры. А позже – болезни детей, смерть близких, предательство любимого человека.

Все они перенесли, никому не жаловались на свою нелегкую судьбу, а просто жили. Жили и побеждали обстоятельства. Старались не сломаться, не опуститься, оставаться на плаву жизненного течения.

И потому ранние морщины и седина, предательски выдававшие состояние измученного организма, так же украшали их, как украшают шрамы лица мужчин-героев, на все лады воспеваемых обществом

В отличие от них женщины после пятидесяти, и даже сорока, незаметны.

То есть они где-то совсем рядом, но их не видно.

Юные создания с крутыми попками и нежными телами – вот они! Всегда на виду, всегда под рукой. И детишки тоже при внимании – постоянно крутятся под ногами.

А где же они, эти женщины? Почему их не видно до тех пор, пока нам, мужчинам, парням, мальчишкам, хорошо и комфортно в наших жизнях?

Там, где хорошо, – их нет.

Там, где хорошо, – крутятся молодые и красивые.

Там, где беда, – нет крутых попок, молодого тела, пустых глянцевых глаз и ярких накачанных губ: молодость эгоистична, она бежит от несчастий, болезней и старости.

Молодость там не живет.

Это – не ее ареал.12

А женщины, настоящие женщины, молча и незаметно вершат дела, полезные обществу и людям. В больницах, за прилавком, в поле, на заводе, даже иногда в самолете или ракете, но чаще – в своих квартирках.

Ты замечаешь их только тогда, когда тебе становится невероятно больно. Физически, а чаще – душевно.

Когда, к примеру, ты корчишься от боли на операционном столе, никто, кроме такой Женщины, не посочувствует тебе, не сотрет холодный пот с твоего лба, не погладит своей натруженной рукой твою дрожащую руку, не прошепчет ласково и успокаивающе: потерпи родимый, потерпи, скоро все пройдет…

Или неожиданно для всех не вступится за тебя, незнакомого ей, и будет спасать тебя от толпы озверевших подонков, размахивая с закрытыми глазами своей старенькой сумочкой, забыв про собственную слабость и угрозу для своей жизни.

А сами они беззащитны и никому не нужны.

Как инвалиды.

Как безнадежные больные.

Одноразовым, глянцевым девчонкам поможет всякий, каждый за счастье посчитает угодить красавице. Никто даже не сомневается, что именно такие – молодые и красивые – достойны самого лучшего.

А женщине после пятидесяти руки никто не подаст, дверь перед ней не откроет, не поможет сумки дотащить до подъезда.

После восьмидесяти – еще возможно.

После пятидесяти, и даже после сорока, – никогда.

Но именно эти женщины сохраняют для потомства все лучшее, созданное мужчинами-героями, мужчинами-созидателями, мужчинами-гениями.

Они незаметны, но только они создают великих правителей и победителей.

Они первыми оценивают все сокровища мира – и этим вселяют уверенность в выбранном деле своим мужьям и возлюбленным, а иногда даже и подсказывают тем, куда и как двигаться дальше.

Вспомним, какие женщины были рядом с Маяковским, Высоцким, Иоффе, Гагариным, Сахаровым, Ростроповичем! Если повезет тебе и встретишь такую вот единственную – станешь Человеком!

А вот Гитлеру, Сталину, Брежневу, Горбачеву? Повезло ли им со своими избранницами?

Период всех бед и несчастий начался внезапно, после чего Егорушкой его никто больше не называл.

Вначале – Егором, а после, за глаза, – Горем.

Незаметно так это прозвище, которое вначале произносилось исключительно в шутейном тоне, привязалось, как банный лист в бане к одному интимному месту, и намертво приросло к нему.

Все теперь, в том числе жена и дочь, называли его исключительно Горем.

Иногда – луковым, иногда – моим, иногда – «горькое ты мое», но всенепременно – Горе.

И не избавиться теперь от Горя ему – инвалиду-колясочнику, оказавшемуся таковым по вине пьяного тракториста, вывернувшего раздолбанный «Беларусь» с проселочной дороги на скоростную трассу, по которой они с мамой ехали в машине к родственникам.

Мама умерла сразу, и ее в этой жизни он больше не увидел.

Схоронили самого любимого и необходимого в его жизни человека без него. Тихо закопали, пока он метался в беспамятстве между той и этой жизнями, не решаясь сделать окончательный выбор.

Маму он увидел – Там, куда он сам ненадолго попал после этой ужасной катастрофы. Но она не звала за собой Туда, а только плакала навзрыд и старалась спрятать от него слезы. А он не мог ей помочь, просто не было сил.

Словно почувствовав, что еще мгновение – и сын пойдет за ней, мама исчезла, не попрощавшись. Просто растворилась в белом тумане, закрывшем всю ее целиком.

Даже во сне ему никогда больше не являлось ее лицо. Иногда, правда, когда было совсем тяжко по жизни, он чувствовал, что она где-то здесь, рядом с ним, но это всегда был в лучшем случае некий невнятный образ, очертание, абрис.

Со временем покинули этот мир и ее подруги, навещавшие Егора хотя бы иногда, разбрелись друзья, даже жена и дочь стали чужими.

Нет, его не бросили, просто они жили в другой жизни, недоступной для него, а он – в своей, места в которой они не искали.

Только счастье человек делит с остальными, которым комфортно прикасаться к приятному, Горе у каждого – свое.

Теперь он, Егор – Горе, жил только воспоминаниями и единственной, неосуществимой пока мечтой.

Мечта была, с одной стороны, необычная, романтическая даже, а с другой стороны – будничная, житейская.

Он мечтал разбить сад, но не простой сад, а – Сад! Небесный! То есть необыкновенный – Божественный.

И хотел вырастить его именно здесь, рядом с домом, который он успел достроить в той, счастливой жизни.

Не совсем, конечно, достроить, дом до конца достроить нельзя – это дело всей жизни. И даже если закончится она – чья-то другая жизнь будет перестраивать дом под свои желания, под свое понимание прекрасного и полезного. И так будет продолжаться долго – пока дом будет оставаться живым, то есть жилым. Жизнь дома неотделима от жизни людей и заканчивается тогда, когда кто-то из них по своей прихоти решает, что дом больше не нужен.

И тогда дом умирает. Иногда сам, иногда люди помогают ему уйти из жизни. А жизнь дома, в отличие от людей, у которых есть возможность прожить иную, небесную жизнь, единственная.

Вот и Егор своей никчемной, в общем, жизнью поддерживал земное существование Дома, ставшего его единственным другом и родственником в одном лице.

Жена и дочь появлялись здесь редко, привозили еду и лекарства, рассказывали всякие истории о друзьях и знакомых, но ночевать никогда не оставались. Говорили, что боятся ночевать в дачном поселке, единственным жителем которого пока что был он.

Телевизора в доме не было – Егор не любил смотреть «ящик», из которого, словно фекалии из прорвавшейся канализации, льются потоки лжи, описание человеческого горя, катастроф и убийств.

Собачку или какую еще другую животинку тоже завести было проблематично. С ней нужно гулять, кормить ее, лечить, а сделать это самостоятельно он был не в состоянии.

Так и жили они вдвоем – Горе и Дом.

И поддерживали друг друга, и мечтали об одном и том же.

Небесный Сад! Вот что необходимо для полного счастья!

Для Дома Сад был гарантом продления его жизни, а Егор-Горе не просто чувствовал, а пребывал в полной уверенности, что подобная красота переменит его жизнь и вернет назад – в тот, счастливый ее этап.

Во всяком случае, привлечет в дом людей – красота во все времена притягивала людей, как металл к магниту, как пчел к нектару…

А неземная красота, та вовсе никого не отпускает от себя.

Но пока они вдвоем…

И вместе наблюдают невеселую картинку пожухших под тяжестью мокрого снега остатков сорных растений и стайки неказистых воробьев, выклевывающих семена из слякотных остатков.

Сколько раз Горе перекраивал участок земли, мысленно помещая туда садовые деревья и ягодные кустарники, разбивая между ними причудливые пятна цветочных полян, искрящихся развеселым разноцветием на идеально ровных травяных лужайках?

И каждый раз нарисованная воображением картина казалась идеальной.

Но наступал новый день, и Небесный Сад мысленно взращивался заново.

Егор жадно впитывал в себя информацию о новых саженцах, сортах цветов, вредителях, почве. Он знал все о растениях, их полезных и губительных для человека свойствах, болезнях и излечении, способах увеличения урожайности… Стал не просто специалистом в этой области, но, можно сказать, академиком. Иногда даже позволял себе мысленно спорить с авторами статей, опубликованных в многочисленных журналах, занимавших большую часть комнаты с окном в сад.

Он вполне уже был готов гениально выполнять работу садовника, или, по-модному, ландшафтного дизайнера.

Но использовать свои знания для реализации чужих мечтаний казалось постыдным занятием.

Чем-то вроде сознательной измены любимому человеку.

С редкими посетителями, а в их число входили также жена и дочь, он разговаривал только о Саде – и изрядно всем поднадоел. Его просьбы о доставке редчайших или недавно вышедших изданий вначале просто раздражали, а вскоре стали восприниматься как занудные чудачества и даже бред душевнобольного человека.

Это создало еще большую пропасть между ним и Людьми, но при этом еще теснее укрепило связь с Домом и будущим Садом.

День клонился к вечеру, и Егор спешил до сна закончить свое сегодняшнее очередное гениальное творение.

На этот раз он превзошел самого себя. Так, впрочем, было всегда.

«Но не сегодня, – убеждал себя Егор, – сегодня план получился действительно идеальным. Всё, – решил он, – больше не буду переделывать, а то свихнусь ненароком на этой почве. И так я уже разговариваю с цветами и деревьями. Да ладно бы с живыми, а то с картинками. Надо переключиться на идею реализации плана, а для этого понадобятся деньги, много денег…

А значит – их надо заработать, надеяться на жену и друзей – нереально».

Чтобы как-то подкрепить свое решение, Егор написал на плане: «Дорогой Дом, таким и только таким будет наш с тобой Небесный Сад!»

Переключиться с созерцания прекрасного на рассуждения о хлебе насущном никак не получалось. План лежал на столе и притягивал к себе, но Егор решительным движением взял его со стола и, поднявшись в коляске на второй этаж по специально сделанной лестнице, прикрепил кнопкой к стене своего кабинета.

– Сегодня мы начинаем операцию «Небесный Сад», – крикнул он в сторону сада. – А какое сегодня число? – задумался он. – Господи! Как же я мог забыть, сегодня же девятнадцатое – день рождения мамы!

Он мысленно попросил у мамы прощения и поехал вниз на кухню – достать из холодильника вино.

Но по пути туда снова пришла мысль о необходимости изыскать финансы для реализации своей мечты.

Деньги и все, что с ними связано, представлялись вещами, глубоко противными творческому человеку, коим давно уже считал себя Егор.

– И все же… Надо найти и пересчитать сбережения, сделанные на черный день. Где же они были заначены? – никак не мог вспомнить он.

И это было неудивительно – деньги давно уже потеряли всяческий смысл, они ему были просто не нужны! Все, что необходимо, доставлялось без особых проблем – его фирма продолжала успешно работать и без него. После того, как он вынужден был оставить работу, его дело взяла в свои хрупкие руки его дочь. И, как выяснилось, руки эти оказались совсем даже не хрупкими! Ум, решительный характер и поразительная работоспособность помогли ей добиться удивительных результатов – фирма процветала и расширялась.

Дочь с детства воспитывалась почти в спартанских условиях, и поэтому сейчас ее не интересовали модные штучки и тусовки.

«Первым делом – самолеты!» – вот ее лозунг, услышанный в старой песне о пилотах. А все глупости – потом!

Но надеяться на выделение дочерью средств на сад не приходилось. У нее каждая копеечка шла в дело, а загородный дом отца и тем более сад представлялись для нее как раз той самой глупостью.

«Надо отыскать деньги! Их, помнится, было немало, порядка двадцати тысяч долларов. Для начала вполне достаточно, а после что-нибудь придумаем». Егор выехал из комнаты и в задумчивости уставился на книжный шкаф довольно внушительного размера. Кроме как в него, спрятать заначку он не мог, просто некуда было: из мебели в гостиной стояли только небольшой старинный секретер, дубовый стол и стулья.

Размышления Егора прервал длинный требовательный звонок в дверь, которому он обрадовался: будет теперь, кого загнать наверх, чтобы порыться в книгах, до которых ему было не дотянуться.

В дверной глазок на него смотрел молодой парень, сияющий обворожительной улыбкой. Казалось, что эта улыбка существует сама по себе, как у Чеширского кота в книжке «Алиса в стране чудес».

«Вот он сейчас войдет, а улыбка останется за дверью», – усмехнулся про себя Егор.

Смешно после вспоминать было, но так и случилось…

Стоило приоткрыть дверь, как парень, проскользнув в дверной проем, опрокинул коляску и послал, для верности, в голову Егора мощный заряд электрошокера.

Дом ахнул и перевернулся в глазах Егора дважды, покачнулся несколько раз, очень надолго исчез и вернулся в свое прежнее состояние.

Но только на первый взгляд.

Егор долго и внимательно рассматривал своего единственного Друга – и не узнавал его.

Дом стал не таким краеугольным и неуютным, каким казался совсем недавно.

Он стал мягче за счет неизвестно откуда взявшихся овалов, округлости стен, доступности и какой-то неземной открытости.

Дом будто призывал войти в него каждому и поселиться в нем навсегда. Не хватало только плаката с надписью «Добро пожаловать».

Плаката так сильно не хватало для полноты картины, что Егор специально подошел к окну, чтобы удостовериться в том, что такой призыв на воротах не вывешен.

И тут же забыл обо всем!

Мысль о том, что он смог самостоятельно подойти к окну, словно новый шокирующий удар прожгла до самых ступней.

А ощутив боль, он очнулся окончательно и возликовал: есть боль, значит, ноги ее чувствуют, а значит, я снова здоров и могу двигаться!

И тут же, не в силах сдерживаться от полноты переполнявших его чувств, он пустился в пляс, выделывая ногами замысловатые коленца.

Скакал по комнате и кричал, то подражая грузинам, то отплясывая украинского гопака.

Мебель заметно подрагивала – это Дом праздновал выздоровление вместе с ним, вибрируя стенами в такт мелодии дружного птичьего хора за окном в саду.

Непривычность к активному движению быстро привела к утомлению, и он нехотя опустился на стул.

Именно на стул, в сторону кресла-каталки он старался даже не смотреть, боясь снова стать немощным и оказаться в ней.

Подумав, переместил стул к окну и сел полюбоваться прекрасным весенним деньком.

Картина происходящего за окном изменилась кардинальным образом – место унылой слякотности ранней весны занял бодрый погожий денек настоящего весеннего безумства.

Яркое солнце ласкало своими лучиками мокрую землю, а та, с благодарностью принимая знаки внимания своего партнера, всеми силами старалась показать, что готова к вечному действию возрождения и стремится отдать каждому желающему живительные соки, накопившиеся за время длинного зимнего упокоения.

Егор, разомлевший от весеннего восторга, не сразу заметил, что в доме начали твориться странные вещи.

Таинственные шорохи, тихий шепоток, едва слышные звуки шагов, скрип открываемого дверного замка не остались без внимания.

Движение воздуха от перемещения довольно внушительного существа заставило его оглянуться.

Странно, но дом вдруг оказался наполнен массой людей, и Егор этому почему-то не удивлялся. Не зря ведь ему мерещился плакат с надписью «Добро пожаловать». Видать, просмотрел-таки плакатик, вот теперь и собрались все эти люди. Правда, непонятно, по какому поводу.

Люди тоже не обращали совершенно никакого внимания на хозяина дома, но засиживаться в помещениях явно не собирались. Они, как тени, бесшумно перемещались, иногда собираясь в группы, словно для консультаций, и тут же исчезали, перемещаясь на второй мансардный этаж или проявляясь на территории сада.

Это не было похоже на беспорядочное движение – все явно происходило по неизвестному для Егора загадочному плану, и руководство перемещениями, судя по их направлениям, осуществлялось со второго, мансардного этажа.

Обходя спешащих куда-то незнакомых ему людей, Егор осторожно поднялся наверх и заглянул в щелочку двери кабинета.

За его рабочим столом, на котором стояли бутылка вина и наполненные бокалы, спиной к нему расположились несколько женщин.

Что-то очень знакомое, близкое и до боли родное было в очертании их фигур.

Егор прислушался к разговору и обомлел: женщины обсуждали вопрос разбивки сада – его Небесного Сада. Причем – именно по нарисованному им самим плану, по-прежнему висевшему на стене.

А еще через мгновение он узнал их по голосам – это были мамины приятельницы времен его детских лет.

Точно так же, как в детстве, он решил тайком понаблюдать за компанией, собравшейся не на маленькой кухоньке, как раньше, а в его большом кабинете. И подсматривал он не через отверстие, образовавшееся от выпавшего сучка, а через неплотно прикрытую дверь.

То, что давно умершие мамины приятельницы собрались в его доме, его тоже почему-то не удивляло.

Он перекрестился, но не по призыву души, а так, по инерции, на всякий случай. Верующим человеком Егор никогда не был и никогда не задумывался о тайне жизни и смерти.

Просто жил и жил себе – плыл по медленной реке жизни в неизвестном направлении по течению, как многие.

Житейская суета вытесняет мысли о том, что будет, когда придет конец. Люди бессознательно сами бегут от размышлений о смерти, заполняя мозг ненужной информацией, развлечениями, страстями, тяжелой работой, безмерным потреблением.

Но иногда у каждого из нас нет-нет, да и защемит где-то там – около сердца. Чаще, когда прострелит мысль, что скоро все останется, только меня, любимого, не будет во всем этом земном великолепии.

И все! Тут же возникают мысли о страшной могиле, обезображенном теле… Жалко себя, любимого, до слез!

А про душу никто и не думает, что в ней?

Кто ее видел? И в сказки о вечном суде верится с трудом – какие у меня грехи? Живу, как все – не хуже и не лучше. Не убиваю, а если и приворовываю, то понемногу, все так делают.