Читать книгу Не нужный Богу - Юрий Слащинин - Страница 3

Рванулся из леса вверх, не соразмерив сил, и оказался на высоте, с которой Земля предстала голубым школьным глобусом. На мгновение охватил восторг, вызванный звездной темнотой. Но холод! Он стал что-то замедлять, истощать и заставил тут же ринуться назад, к спасительному, желанному и родному.

Вернувшись к полям и лесу, почувствовал до полного осознания, какое же это райское благо – Земля. И как же она прекрасна своим разнообразием всего живущего, вечно сменяемого, щедро дарящего.

«И моего! Личного!!. – горделиво подтвердил чувства словами. – Полтора миллиона гектаров мои! Были.., – пришло унылым эхо. – Ну, моих детей, внуков, правнуков! Продолжателей! Не я же один – все для детей стараются! А я ушёл из жизни…

И опять приползла гадкая мыслишка, что не ушёл, а выбросили! – « Это меня-то, который их поднял из грязи… Наказать! Найдётся же способ при такой-то ярости. А если не взяли к Богу, то может специально оставили расправиться с ними. Я же волк! Ради своего-то, мне и жизни не жаль. Адреса их знаю…

Первым вспомнил своего другана и заместителя по финансовым делам Никитку Степаныча, сукина сына и подлеца. И…

* * *

– через мгновение – оказался перед ним: спящим в широченной кровати с девчушкой первых лет взросления. По присутствию в комнате множества шаров, догадался, что зрелище для них было особо привлекательным. Пиар – парад фантастики половых извращений. Не осуждал, конечно, потому что сам устраивал подобные и коллективные разгрузки от суеты бизнес-политики, а главное ради показа, что такой же, как все – повязанный аморалкой – свой! Запоздало злился, что все их элитные баловства, оказалось, видимы с Того света, как и ему сейчас. О каждом докладывают, наверное, кому следует. А кому, кроме Бога?.. А ему зачем наша мразь?! Значит, сами сопереживают, что не могут так, как живые. И что же тогда?.. Может, своим шаром ударить по его башке? Коснулся и… воспринял его мучающие ощущения переполненного мочевого пузыря и чередующиеся порывы подняться.

«Ссы!..И вспоминай меня каждую ночь! Вот таким.., – изобразил он себя с волчьими ушами, вздыбленным загривков и лапами, раздирающими его низ живота. – Каждую ночь буду терзать тебя, пока не подохнешь.

– Нет, нет… Не я же… Велели.., – испуганно бормотал Никита и, пустив струю, с облегчением водил взглядом по потолку, где им невидимые шары пришли в заметное движение.

– Дядя, ты чего?., – приподнялась девчушка.

– Что?

– Кричишь так.

– Что кричал?

– Велели что-то.

– Сматывайся!.. В кошельке твои деньги. Забирай его, уходи…

Объявленное прекращение ожидаемой оргии тут же заметно убавило количество шаров. И Волк решил, что достаточно получил информации. И если Никитке приказали, то смерть предрешена была этажами выше… Он тоже выплыл из комнаты, из дома…

* * *

Поднялся выше, в северную ночь без темноты, и увидел золотой купол Исакия, шпиль Адмиралтейства, колонну Зимнего дворца… Понятно, Питер!

Потекли догадки одна страшнее другой, но пресек их продолжение решительным приказом себе: проверить!

Вторым на его очереди был телохранитель. Мужик надёжный, проверенный! И вдруг такое… Воссоздал его образ и…

* * *

…оказался перед ним – лежащим на столе со сложенными руками на груди, с вставленной в пальцы горящей свечкой.

«Убрали как лишнего свидетеля, – проявилась догадка, вызвав внутреннюю ухмылку. – Получил, что заслужил!

«Доволен?, – воспринял мысленный ответ Толяна и увидел его в эфирном изображении, только не голым, как видел себя, а одетым в костюм, похожим на похоронный. Вспомнил своё одеяние перед смертью, и сам проявился в нём.

«Мёд пью! Чем же ты, падла, недоволен был. Чего не хватало?

«Избытка твоего. Все гребут, а я – берегу тебя.

«Что обещали?

«Твой счёт в Сингапуре.

«А он закрыт, деньги переведены в Боливию.

«Теперь знаю, что и в Боливии их нет.

«Как, нет?.. Да я сам подписывал… – встревожился Волк по человеческой инерции и, опомнившись, посмеялся над собой: какие теперь деньги, страсти, смерти? Когда сам мертвец. Да и там… – зачем были нужны в неповоротном излишке? Ведь не жил, а только вырывал у кого-то, накапливал, раскладывал по надёжным банкам, чтобы когда-то, где-то хорошо пожить по-человечески.

«Понятно, – ответил Толян. – Тоже был дурак!

«Как и ты. Что будешь делать?

«Прощаться. По Земле полетаю. Наведаю родню, предков, друзей. А ты… мстить прилетел?

«Я был волк. Нет у меня человечьей родни.

«Душа была волчьей, а тело – то получил человеческое. Были мать и отец.

«Детский дом был и подброшенный ребенок.

«А мать твоя не абортировала, родила тебя… То, что вырастить не смогла, так это от нищеты, которую создали в мире такие, как ты.

«Ты знал её? Почему не докладывал?

«Сейчас догадался.

«Прощай!

* * *

Вылетел из квартиры и завис над городом, сиявшим ночным освещением. Отметил, что тьма не помеха, все видно и во тьме, но свет вносил раздражающий контраст и он отдалился от него, обдумывая дальнейшее… Услышанное от Толяна внесло некоторое понимание. Бог не бросил, а милостиво дал время проститься с живущими, и надо определиться, к кому явиться для прощания. Конечно же, первыми всплыли образы жены и детей. Но после разговора с Толяном пробудилось что-то запретное и начал раскручиваться фильм воспоминаний назад к детским годам, и даже глубже, к младенчеству. И вспомнил себя, истошно кричавшим с мольбой.

– Мамочка, не бросай меня. Я буду слушаться, мамочка…

– Чужой ты ему!.. Не родной… А там будешь жить, не убитый. Иди и забудь нас… Вон к тем дверям… Только скорее, бегом…

Он глядел в её страдающие глаза, наполненные ужасом, и детским нутром своим понял бесповоротность её вынужденного решения. Побежал от ворот к указанным дверям с тускло горящей лампочкой над входом в дом.

Образ матери вызвал желание увидеть её, если жива…

* * *

…И оказался в доме, в углу возле пола, в котором часто стоял в младенчестве наказанным. Отсюда были видны советских времён фанерный комод с выдвижными ящиками, табуретка с банкой воды и железная кровать с никелированными шишками по дужкам. На кровати куча тряпья. Куча шевельнулась, и он увидел под ней старуху – седую и морщинистую. Костлявая рука её нащупала на табуретке просфору, мелко порезанную в кубики, взяла один и отправила в рот рассасывать.

«Это моя мать?, – разглядывал он старуху с пробуждающейся до щемящей тоски жалостью. – А я – то… Не вспомнил даже!.. Да бросить бы ей миллион, поменять все!.. И врачей!.. Что там у неё?., – приблизился к её сединам и уловил сигналы идущие от головы, сердца, легких, живота… Набор непонятный, но, как ощущал – тревожный.

– Ваня, – позвала мать чуть слышно. – Ноги мне прикрой. Стынут.

Из соседней комнаты вышел моложавый мужчина, сел в изножье кровати и стал массировать ей ноги.

– Мама, надо же двигаться, ходить… Что не упражняется – отмирает.

– Хватит мне… Пора уже…

– Опять ты за своё… О, мам!.. Развеселю тебя. Помнишь, ты расспрашивала меня про Загребова. Вчера нашли его убитым без штанов. Представляешь деталь: миллиардер. И как голый король, по Андерсену.

Мать молчала, а волк сжимал воображаемые зубы, досадуя.

– Дай Бог ему прощения за грехи его, вольные и невольные, и Царство небесное, – зашевелилась мать, с усилием поднимаясь. – Подними меня, свечу надо поставить за упокой раба Божьего Леонида Осиповича Загребы.

– Ты чего это, мам?!. Он заводы скупал для олигархов и банкротил, чтобы не было у нас промышленности. А ты – свечку такому…

«Скупал – развалившееся, под другие надобности – не захотел знать, братишка.

Мать поднялась и, сидя на кровати, перекрестилась, заговорила с трудом:

– Помолчи, Ваня. Знай, грешница я великая. Ребёнка своего из дома прогнала. Отец твой, по пьянке сказал, что убьет его завтра. Как бы случайно… Чтоб не мешал. И вынудил… Поддалась… Уступила, за что прощенья нет мне, и не будет на том свете. А он – Лёнечка мой – вырос в детдоме. И в тюрьме сидел… Брат он твой по грешной матери. Может, убили его за мои грехи. Жили бы вместе, не стал богачом… Вот какой камешек на моей душе.

Ошарашенный услышанным, брат молчал, тупо остановив глаза, не зная, что и как выразить. Ждал. А мать продолжала с трудом:

– Его-то отец погиб… А твой – ревностью исходил. Невзлюбил его, придумывал как извести. Так и спасла сыночка, отправив в детский дом. Загребой стал он там.

– Ты встречалась с ним?

– Встречалась… Только он не знал. Его в тюрьму посадили.

– За что?

– Озорник был. Детдомовские-то всегда лихие. А он – атаманил. Ларёк продуктовый взломали. Годы были голодные… Вот и пять лет ему дали.

«Так это она была на суде, – вспомнил Загреба тот день, когда сидел за решёткой, как в зоопарке зверь, оглядывая судий и представителей общественности, заполнивших зал. У каждого из них, заметил, был припасённый заранее иронично унижающий взгляд, как нашлёпка на лицо: получай и помни. И только единственным, вспомнил он сейчас, было лицо какой-то женщины, не сводившей взгляда с их клетки. Она смотрела так сострадающе жалостливо, со слезами даже, чему долго удивлялся тогда, вспоминал в колонии малолетних преступников, и только сейчас узнал, что сострадала ему мать. И как же захотелось вдруг прижаться к ней по детски, обнять по-взрослому, крепко придавливая к сердцу её хрупкое больное тело. И не мог этого сделать, взрыдав без слёз и звуков своей невидимой для них Души.

– А потом? – допытывался брат. – Он же… Неужели не приезжал к тебе, не дал о себе знать.

– Не простил, значит. И Бог не простит меня! Умереть хочу, и боюсь предстать перед Богом смертной грешницей.

– Мам, не преувеличивай свои грехи. А знаешь, сколько сейчас женщины убивают своих детей абортами? Миллионами каждый год. И за что их осуждать, если жизнь стала такой… Из-за олигархов этих. Из-за них ведь все беды, из-за звериной их жадности. Сейчас наука доказала, что все самые богатые – это хищные звери, души которых впервые вселились в тело людей.

«Вот ты какой у меня, братец! – с удивлением восхитился Загреба. Такую инфу он ещё не встречал, но теперь – зная свою волчью природу и прожитое человеком, – согласился с ним и даже погордился. – Умён, братан. Надо бы с ним познакомиться ближе. Только как?.. Да и надо ли теперь-то?..

Попрощался взглядом с матерью, принявшейся пить воду из банки, и уплыл из родного дома…