Читать книгу Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве - Юрий Сушко - Страница 3

«Подушка, на которой ты спишь, во стократ счастливее моего сердца!», – заверял свою возлюбленную Милеву пылкий Альберт. – Я потерял разум, умираю, пылаю от любви и желания… Ты приходишь ко мне ночью, но, к сожалению, только во сне».

С Милевой Марич они познакомились на ступеньках Цюрихского политехникума, который все – от первокурсников до преподавателей – нежно называли «Поли». Озиравшийся по сторонам Альберт едва не натолкнулся на девушку, которая тоже выглядела немного растерянной.

– Ой, простите, ради Бога!

– Это вы меня простите. Я зазевалась… А вы, случайно, не знаете, как найти шестое отделение физики и математики?

– Не знаю, – развел руками Альберт. – Но мне, к счастью, туда же. Давайте поищем вместе…

В аудиторию педагогического факультета первокурсники Альберт Эйнштейн и Милева Марич вошли вместе. И уселись рядом за одним столом.

Девушка оказалась молчуньей, держалась обособленно и поначалу ничем особенным себя не проявляла. Многим она казалась излишне скромной, замкнутой и застенчивой. Лишь познакомившись с Милевой поближе, Альберт узнал, что она сербка, родом из Воеводино. Отец ее долгое время служил в армии, потом стал чиновником, успешно занимался судебной практикой. Милева была старше 17-летнего Эйнштейна на целых четыре года. Но разница в возрасте не смущала ни его, ни ее. И очень скоро он стал обращаться к ней «Мицца», как называли ее в детстве родные.

– Ты знаешь… – призналась Милева Альберту, когда он на мгновение оторвался от ее губ. – Ну, погоди же! Успокойся… Так знай же, в школе у меня было прозвище – «Наша святая».

– Правда? – удивился Альберт. – И за какие же такие заслуги?

– За высокие оценки и прилежное поведение.

– Да, они были правы. Мне тоже очень нравится твое поведение, – сказал Альберт и вновь заключил девушку в объятия. – К тому же я еще никогда в жизни не целовал святых!

– Да? А грешниц? – Она без особого желания попыталась освободиться.

– Что грешниц?

– Многих ли ты грешниц целовал?

– Не помню.

– Врун!

Но Альберт тут же перевел разговор в другое русло: «А чем ты занималась после школы?..»

– Ты не представляешь, до чего же мне очень хотелось продолжать учиться! К счастью, родители тоже были только за то, чтобы я получила высшее образование. Долго судили-рядили, советовались, в итоге выбрали Швейцарию. Во-первых, безупречная репутация здешней высшей школы. Во-вторых, тут нет этой дикой дискриминации в отношении девушек, как в некоторых других странах. Хочешь получить диплом – пожалуйста, учись на здоровье. Главный критерий: знания, а не твоя половая принадлежность…

– Да, с этой точки зрения швейцарская высшая школа мне по душе, – усмехнулся Альберт.

– Вот так я оказалась в Цюрихе и поступила в университет. А ты в то время еще бегал в свою школу, – укорила его Милева. – Только сначала я выбрала медицинский факультет, хотела стать психиатром. Но уже после первого семестра поняла, что физика и математика мне гораздо ближе медицины.

– Молодец! – одобрил Альберт. – Ты заслуживаешь моего поцелуя!

«Как прекрасно это было в последний раз, когда ты позволила прижать мне себя, такую дорогую и маленькую», – потом написал он своей Мицце.

* * *

Что же касается «грешниц»…

Когда у Альберта окончательно испортились отношения с преподавателями Мюнхенской гимназии и дальнейшие перспективы представлялись чрезвычайно туманными, он даже собрался бросить учебу и попросил знакомого врача-психиатра выдать ему справку о необходимости полугодового академического отпуска для восстановления здоровья. Но руководство гимназии его опередило, за год до выпуска сказав ему: «Aufviderzeen!»

Недолго думая, он решил отправиться к родным в Италию, которые к тому времени перевели туда свою фабрику. Там он сообщил им о своем решении самостоятельно подготовиться к поступлению в Цюрихский политехникум, а заодно отказаться от германского гражданства, чтобы не загреметь на службу в армию.

Но при попытке поступления на педагогический факультет Цюрихского политехникума Альберт потерпел фиаско, с позором провалив экзамены по ботанике, зоологии и французскому языку. Правда, ректор господин Альбин Герцог, которого вполне удовлетворили успехи абитуриента по математике, физике, пообещал в следующем году принять его в институт. А это время посвятите другим общеобразовательным дисциплинам, порекомендовал он. И обязательно получите аттестат зрелости. До встречи через год!

Завершать образование Альберт отправился в кантональную школу в швейцарском городке Аарау, совсем неподалеку от Цюриха. Там ему предложил кров и стол школьный преподаватель греческого языка и истории Йост Винтелер.

Год учебы в Аарау Альберт неизменно вспоминал с огромной благодарностью: «Сравнение с пребыванием в немецкой гимназии, где царила авторитарность, отчетливо показало мне, насколько воспитание, основанное на свободе действий и чувстве ответственности перед собой, совершеннее воспитания, строящегося на муштре, дутом авторитете, честолюбии. Демократия – не пустой звук».

Однажды преподаватель французского задал своим ученикам необычную тему домашнего сочинения – «Мои планы на будущее».

– Прошу вас быть откровенными.

И Альберт ничего не собирался скрывать:

«Молодой человек слишком поглощен настоящим, чтобы много размышлять о будущем. Но с другой стороны, именно молодые люди любят строить смелые планы. Кроме того, для молодого человека естественно составлять по возможности точное представление о своих целях и желаниях.

Если мне посчастливится успешно выдержать экзамены, я поступлю в Федеральный институт технологии в городе Цюрихе. Четыре года буду изучать там математику и физику. В мечтах вижу себя профессором этой области естественных наук, предпочитая их теоретическую часть.

Вот причины, побудившие меня избрать этот план. Прежде всего, способность к абстрактному и математическому мышлению, отсутствие фантазии и практической хватки. Мои желания и склонности ведут меня к такому же решению. Это вполне естественно. Человеку всегда нравится делать то, к чему у него есть талант. К тому же профессия ученого дает человеку известную долю независимости, что очень привлекает меня».

К содержанию исповедального сочинения учитель не имел никаких претензий, но что касается знания французской грамматики… Вот тут Альберт едва-едва избежал провала.

Жизнь в доме учителя Винтелера сулила массу преимуществ. Но главным, помимо чисто бытовых и учебных удобств, оказалось то, что в соседней с постояльцем комнате обитала очаровательная дочь учителя, 19-летняя Мари.

Много позже девушка настойчиво заверяла всех, что «они очень любили друг друга, но их любовь была чистой». Может быть. Но кто знает, вероятно, предаваясь воспоминаниям уже в почтенном возрасте, дама просто не желала откровенничать о своих девичьих шалостях с несовершеннолетним юношей? Во всяком случае, когда Альберт уехал в Цюрих поступать в местный политехникум, Мари сочла себя до глубины души оскорбленной и покинутой. И никак не могла его забыть: «Я не могу найти слов просто потому, что их нет в природе, чтобы рассказать тебе, какое блаженство почиет на мне с тех пор, как обожаемая душа избрала себе обителью мою душу…»

Студент Эйнштейн продолжал трогательно убеждать ее в искренности своих чувств: «Какое очаровательное письмо, оно меня бесконечно обрадовало. Какое блаженство прижать к сердцу листок бумаги, на который с нежностью смотрели эти дорогие мне глаза, по которому грациозно скользили твои прелестные ручки. Мой маленький ангел, сейчас впервые в жизни я в полной мере почувствовал, что значит тосковать по дому и томиться в одиночестве. Но радость любви сильнее, чем боль разлуки. Только теперь я понимаю, насколько ты, мое солнышко, стала необходима мне для счастья. Ты значишь для моей души больше, чем прежде значил весь мир».

Альберт ничуть не кривил душой, говорил совершенно искренне. Он всякий раз влюблялся раз и навсегда. Но столь же быстро и без сожалений остывал.

Много-много лет спустя у многомудрого Эйнштейна как-то вырвалось признание: «Очень скоро я устану от теории относительности. Даже такая страсть улетучивается, когда ей уделяешь слишком много внимания…» Хотя, конечно, нет, в своей страсти к физике Эйнштейн был куда более постоянен, нежели в любви к женщинам.

Мари же продолжала бередить его душу: «Я люблю тебя вечной любовью, и пусть Господь спасет и сохранит тебя… Милый, милый, любимый, наконец-то, наконец-то я счастлива, как бывает только тогда, когда я получаю твои бесценные, бесценные письма».

* * *

Итак, со второго захода Альберту все же удалось покорить Цюрих и стать студентом Поли, все-таки диплом кантональной школы давал право поступления с определенными преимуществами. И тут же появилась еще одна причина для поддержки доброго настроения: из Ульма он получил справку, что более не является германским (точнее, вюртембергским) гражданином.

Но зато сколько огорчений доставляли неприятности, которые просто преследовали его родителей. Прогорела семейная фабрика в Павии, потом им пришлось свернуть все свои коммерческие дела в Милане.

Альберт писал сестре Майе: «Больше всего меня угнетают денежные невзгоды моих родителей. Меня глубоко удручает, что я, взрослый человек, вынужден стоять в стороне сложа руки, неспособный оказать хоть какую-нибудь помощь. Я стал обузой для семьи… Лучше бы мне вовсе не родиться на свет. Порою одна лишь мысль поддерживает меня и не дает мне впасть в отчаяние – я всегда делал все, что в моих маленьких силах, и ни в нынешнем, ни в минувшем году не позволял себе никаких забав и развлечений, за исключением тех, которые связаны с моими занятиями».

Впрочем, попозже, когда положение семьи Эйнштейн несколько стабилизировалось, в его письмах к Майе уже проскальзывают оптимистические нотки: «Мне приходится много работать, но все же не чересчур много. Время от времени удается выкроить часок и побездельничать в живописных окрестностях Цюриха. Я счастлив при мысли, что худшее для моих родителей уже позади. Если бы все жили, как я, не было бы приключенческих романов…»

В студенчестве Альберта тяготило одиночество. Он нуждался если не в друзьях, то хотя бы в собеседниках или в человеке, который бы смог его выслушать и услышать.

Оценивая свои молодые годы, Эйнштейн был вполне самокритичен, если не обращать внимания на легкую иронию: «Я вскоре заметил, что мне придется удовлетвориться ролью посредственного студента. Для того, чтобы быть хорошим студентом, надо обладать даром легкого усвоения, желанием сосредоточить свои силы на всем, что вам преподносят, любовью к порядку; чтобы записывать все, что сообщается на лекциях, я затем добросовестно прорабатывать это. Все эти качества начисто отсутствовали у меня, что я и вынужден был с сожалением констатировать. Так я постепенно научился уживаться с (в какой-то степени) нечистой совестью и устраивать свое учение так, как это соответствовало моему интеллектуальному пищеварению и моим интересам. За некоторыми лекциями я следил с напряженным вниманием. В основном же я много прогуливал, чтобы со священным трепетом штудировать дома корифеев теоретической физики. Это само по себе было не плохо, но способствовало также тому, чтобы настолько ослабить угрызения совести, что душевное равновесие уже не испытывало сколько-нибудь серьезных нарушений. Интенсивные самостоятельные занятия были просто продолжением прежней привычки; в них принимала участие сербская студентка Милева Март, на которой я впоследствии женился».

Безусловно, не относя Альберта к числу прилежных студентов, отдадим должное: от развеселых пирушек он все же по возможности старался уклоняться, ссылаясь на авторитетное мнение канцлера Бисмарка: «Пиво делает людей глупыми и ленивыми». Но когда избежать дружеских посиделок было невозможно, компании никогда не портил. Хотя себя он и считал человеком, у которого «нет потребности часто встречаться с людьми», время от времени Альберт коротал вечера за кофе, покуривая сигару, в застольной болтовне с однокурсниками, успевая при этом усердно ухаживать за податливыми девушками.

– В сравнении с этими бабами любой из нас – король, – уверял он своего приятеля Мишеля Бессо. – Потому что мы стоим на своих ногах, не ожидая чего-то извне. А эти вечно ждут, что кто-то придет, чтобы удовлетворить все их потребности. Не тоскуй, дружище!

Из Цюриха Альберт по-прежнему отсылал свое грязное белье Мари. И девушка покорно исполняла странную прихоть былого возлюбленного, передавая назад с оказией или по почте аккуратные посылочки с идеально выстиранным и отглаженным бельем.

Зная, насколько крепко заражена верная Милева вирусом ревности, Альберт на всякий случай лукаво сообщал ей о своем отношении к этой девушке из Аарау: «Сейчас я защищен крепостными стенами своего спокойствия и чувствую, что я почти в безопасности. Но я знаю, что стоит мне увидеть ее еще несколько раз, и я утрачу контроль над собой. Я в этом уверен и боюсь этого как огня».

Дабы сохранить добрые отношения с четой Винтелер, некогда приютивших его, он обратился к фрау Паулине, «матушке № 2», с любезными и донельзя туманными объяснениями по поводу несчастной Мари: «Я испытываю своеобразное удовлетворение оттого, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа – эти дарующие силу и утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня невредимым сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой! И все же – какой это странный способ переносить жизненные бури: в минуты просветления я кажусь себе страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Человек создает себе крошечный мир, и каким бы жалким и незначительным это мир ни был по сравнению с вечно переменчивым величием подлинной жизни, человек чувствует себя в нем чрезвычайно большим и значительным, в точности как крот в своей норе. Но стоит ли очернять себя, если это, когда потребуется, сделают другие?..»

Мари страдала, и, в конце концов, напереживалась до такой степени, что даже угодила на лечение в психбольницу. К счастью, скоро поправилась. Потом вышла замуж и даже родила сына, который, как ей казалось, был очень похож на неверного, но такого милого Альберта…

* * *

А вот у Милевы, как оказалось, был тот еще, мужской характер. Узнав, что знаменитый и неприступный Гейдельбергский университет наконец снял табу, соизволил открыть свои двери и впустить наконец женщин в науку, она без всяких сомнений оставила Цюрих и отправилась в Германию.

Душевные, возвышенные разговоры с Альбертом теперь Мицца вынужденно продолжала уже в эпистолярном жанре: «Я сомневаюсь, что человек неспособен постигнуть понятие бесконечности, потому что таково устройство его мозга. Он понял бы, что такое бесконечность, если бы в юные годы, то есть тогда, когда формируются его представления и способности к восприятию, ему позволили дерзко устремить свой ум в просторы мироздания, а не удерживали бы его дух, как в клетке, в пределах интересов к земному или, хуже того, в четырех стенах застойной провинциальной жизни. Если человек способен поразмышлять о бесконечном счастье, он должен уметь постигнуть бесконечность пространства – я думаю, второе куда проще сделать…»

Находясь на вынужденном расстоянии, Альберт писал ей: «Как мог я только жить раньше, ты мое маленькое всё. Без тебя мне не хватает уверенности в себе, страсти к работе, и жизнь не в радость – короче, без тебя мне и жизнь не жизнь». Сообщая возлюбленной о своих научных изысканиях, Альберт постоянно сбивался на лирический лад: «Я изучил также прекрасные места из Гельмгольца по поводу атмосферных движений – от страха перед Вами и, между прочим, к собственному удовольствию. Сразу же добавлю, что я хотел бы вместе с Вами просматривать всю историю… Когда я читал первый раз Гельмгольца, я не мог поверить, как не могу до сих пор, что Вы не сидите со мной рядом. Совместно работать с Вами я нахожу прекрасным и полезным, работа идет спокойнее и кажется мне менее скучной».

В своих любовных посланиях он иногда называл ее «Долли», а она его – «Джонни».

«Мой милый Джонни, потому что мне так дорог и ты так далек от меня, что я не могу тебя поцеловать, я пишу тебе, чтобы спросить, нравлюсь ли я тебе так же, как ты нравишься мне? Ответь мне немедленно. Целую тебя тысячу раз. Твоя Долли».

Сразу после зимнего семестра «маленькая беглянка» все же вернулась из Гейдельберга назад, в Цюрихский политехникум, или скорее – к Альберту. Они стали жить вместе, и сердце Альберта перестало завидовать подушке Милевы.

Требовательность к себе студентки Марич порой поражала даже преподавателей. Ее не удовлетворял строго очерченный академический курс, и она, как говорится, с головой зарылась в старые книги и новейшие научные издания в поисках свежих идей. Чтобы не отстать от подруги, Альберт стал самым прилежным читателем университетской библиотеки. Мысли, которые высказывал юный студент по поводу современных научных изысканий, звучали для нее мелодиями любовных признаний. И то, с каким кротким вниманием она внимала его словам, покорило Альберта. Именно это, а далеко не живость ума или привлекательная внешность, коими Милева, мягко говоря, не обладала, окончательно сблизило молодых людей.

Хотя кто знает, если бы в Поли учились и иные представительницы прекрасного пола, не исключено, что выбор симпатичного и любвеобильного парня по имени Альберт мог бы пасть на кого-нибудь из них, а вовсе не на Милеву?..

Но Мицце-Долли была рядом, стоило только протянуть ладонь, чтобы почувствовать исходящее от нее тепло. Она действительно была идеальной партнершей для Эйнштейна, безошибочно понимавшая его научный говорок. К тому же была какой-никакой, но все же женщиной, в нежности и ласках которой он постоянно нуждался: «Целую тебя повсюду, где ты мне разрешаешь».

Отправившись к родным в Италию, Альберт засыпает возлюбленную нежными письмами: «Ты обязательно должна приехать сюда, моя очаровательная волшебница. Потеряешь немного времени и доставишь мне небесные наслаждения».

Милева, разумеется, откликнулась на зов будущего гения (в чем она абсолютно уверена) и явилась наяву. А после он с восторгом вздыхал: «…Приятные воспоминания о том, как счастлива ты была в наш последний день, проведенный вместе, не покидает меня. Так что позволь мне поцеловать твой маленький ротик, чтобы не дать уйти этому счастью!»

* * *

По окончании Поли Альберт оказался единственным из выпускников 6-го отделения физики и математики, оставшимся без каких-либо реальных видов на трудоустройство. Получив диплом преподавателя математики и физики, он остался как бы «вольным художником».

По-разному толкуют факт, что дипломированному специалисту Эйнштейну не предложили поработать в политехникуме. Кто-то говорил, что виной тому его неукротимый атеизм. Ведь юноша, заполняя анкету, в графе «религиозная принадлежность» написал: «Никакой религии». Другие говорили о том, что у него отсутствовали какие-либо преподавательские или аналитические способности. Сам Эйнштейн видел корень зла в ином: «Я был третируем моими профессорами, которые не любили меня из-за моей независимости, и закрыли мне путь в науку». Во всяком случае, таковым являлся профессор Вебер, руководитель кафедры, на которой учился будущий отец общей теории относительности. Почтенный ученый наотрез отказался оставить у себя на работе молодого вольнодумца, который в нарушение всех норм и правил осмеливался обращаться к нему не «господин профессор», а просто «господин Вебер», как к простолюдину, какому-то зеленщику или почтальону. Но главное – господин профессор отказывал Альберту в праве на свободомыслие и самолюбие. Однажды он сказал ему: «Вы умный малый, Эйнштейн, очень способный малый, но у вас есть большой недостаток – не терпите замечаний».

Руководителя физической лаборатории, профессора Жана Перне раздражало, что студент Эйнштейн при проведении тех или иных экспериментов начисто игнорировал стандартные, проверенные годами методические инструкции и пытался действовать самостоятельно, путем проб и ошибок. Зачем?! Перне даже советовал ему оставить в покое физику и заняться чем-нибудь другим, например, медициной, юриспруденцией или безопасной филологией.

– Но у меня же к этому нет призвания, господин профессор! – услышав это предложение, удивился юный Эйнштейн. – Почему бы мне все-таки не попытать счастья в области физики?

– Как хотите, молодой человек, – насупился Перне. – Я только хотел вас предостеречь, это в ваших же интересах.

Даже голос влиятельного профессора математики Германа Минковского, высоко ценившего способности своего студента, не помогло Эйнштейну избавиться от прилипчивого ярлыка нерадивого и крайне неучтивого юноши. Хотя профессор, конечно, нередко сам поругивал Эйнштейна за склонность к прогулам и как-то, не сдержавшись, даже назвал его «ленивым щенком». Однако позже ощутимо помог Альберту в формулировании математического аппарата специальной теории относительности в терминах четырехмерного пространства-времени.

(Как утверждают некоторые дотошные исследователи биографии Эйнштейна, в дальнейшую судьбу «вольного художника» активно вмешались таинственные и всемогущие «вольные каменщики». Завистливые современники ученого поговаривали между собой, что именно масоны сумели разглядеть в начинающем амбициозном ученом потенциальную звезду первой величины, и взяли его под свое покровительство).

Тем временем Альберт наконец-то решился поставить в известность о своих сердечных делах родных, не вдаваясь, слава Богу, в интимные подробности. У чувствительного «семейного деспота» матушки Паулины случился обморок. Боже пресвятой: она же тебе не пара, слишком стара, чтобы составить тебе счастье. Он вспоминал, как мама бросилась на постель и, зарывшись в подушки, рыдала навзрыд: «Она такой же книжный червь, как и ты! А тебе нужна жена! Подумай, когда тебе стукнет тридцать, она уже будет старой ведьмой…»

Милева, зная об отношении к ней матери Альберта, говорила: «Как видно, у этой дамы одна цель: испортить как можно больше жизнь не только мне, но своему сыну… Я никогда бы не поверила, что бывают такие бессердечные люди, ведь она же – воплощенная злость!»

Родня Милевы тоже скептически относилась к выбору дочери. Да и однокурсники посмеивались над матримониальными планами Альберта:

– Ты здоров, парень? Где твои глаза?! На кой тебе эта хромоножка? Оглянись, вокруг столько прелестниц! А эта? Малоросла, сутула, угрюма, не говоря уже о невзрачном личике.

– Да отстаньте вы от меня! – отмахивался Эйнштейн. – Вы сами ни черта не смыслите в женщинах. Прихрамывает? Ну и что? Родовая травма, пройдет… Да нет, Милена – это удивительное создание, о которой можно только мечтать… Вы слышали, как она поет? А как рисует?.. Да и готовит замечательно! Даже умеет шить себе платья, лишь бы сэкономить лишний франк! У нее есть ум и душа…

Он писал своей ненаглядной Мицце: «Когда ты станешь моей маленькой женушкой, мы будем вместе заниматься наукой и потому никогда не превратимся в двух старых обывателей, так ведь? Моя сестра показалась мне непроходимо глупой. Только не становись похожей на них – это было бы невыносимо. Ты всегда должна оставаться моей колдуньей и моим уличным сорванцом… Все, кроме тебя, кажутся мне чужими, они отделены от меня невидимой стеной».

Восторженный юноша, прекрасно разбиравшийся в проблемах времени и пространства, был абсолютным профаном в вопросах куда более прозаических, точнее, физиологических. Милева почувствовала, что беременна, и с естественной радостью сообщила об этом Альберту. Появление будущего ребенка, мягко говоря, озадачило его. К своему отцовству он был совершенно не готов. И мир вокруг внезапно сузился и поблек, теряя краски.

Но Милева решила забросить свою, уже почти готовую диссертацию и отправилась рожать в Нови-Сад. В январе 1901 года на свет появилась девочка, которую назвали Лизерль. Соблюдая приличия, молодой отец интересовался у Милевы: «Здорова ли она, послушна ли? Какого цвета глазенки? На кого из нас больше похожа?..»

Правда, в душевной компании друзей он скромно декламировал свежеиспеченные, по-баварски брутальные, судя по всему, автобиографичные, очень личные стишки:

Он не грешил против истины. Но дамы краснели…

Точно такой же неестественный румянец проступал на щеках некой Джулии Ниггли из Аарау, которая, читая письмо Альберта, вспоминала редкие визиты к ней (втайне, конечно, от Мари) вихрастого школяра. А теперь он ее уже покровительственно поучал: «До чего же странна девичья душа! Неужели вы действительно верите, что сможете обрести безмятежное счастье через другого человека, даже если этот человек один-единственный любимый мужчина? Я близко знаком с этим животным по личному опыту, ибо я один из них. Я точно знаю, что от них нельзя многого ожидать. Сегодня мы грустны, завтра веселы, послезавтра холодны, затем опять раздражительны и усталые от жизни – да я чуть не забыл о неверности и неблагодарности, и эгоизме – о том, что нам присуще в значительной степени, чем милым девушкам…»

* * *

Появление на свет наследницы оставалось тайной за семью печатями даже для самых близких товарищей Эйнштейна. Во всяком случае, когда Милева вернулась к нему в Швейцарию, ребенка при ней не было. Лизерль взяли на воспитание дальние родственники Милевы.

В силу тогдашних пуританских нравов ребенок, рожденный вне брака, считался незаконнорожденным. А учитывая, что в тот момент Эйнштейн рассчитывал на получение швейцарского гражданства и престижную работу в государственном бюро, сей факт считался крайне нежелательным. Моральный облик потенциальных кандидатов на гражданство тщательно проверялся специальными детективами.

Правда, для родителей Милевы, истовых католиков, поступок дочери (с молчаливого согласия так называемого отца ребенка) был ударом. И они потребовали от нее немедля уйти прочь от этого жестокосердного Альберта.

Однако проклятия Маричей-старших и трагическая потеря дочери (Лизерль умерла еще в младенчестве во время эпидемии скарлатины и как внебрачная и некрещеная, была безымянно похоронена) не имели особого значения для Милевы. Она по-прежнему любила своего Альберта, молилась на него, верила в его счастливую звезду и мечтала о свадьбе. «Мой Бог, – заверяла его она, – как прекрасен будет мир, когда ты увидишь меня своей маленькой женой».

Ее даже не смутили условия «брачного контракта» или «меморандума», сочиненного Альбертом.

«Ты заботишься о том,

– чтобы моя одежда и белье содержались в аккуратном состоянии;

– чтобы я три раза в день получал в свою комнату надлежащим образом сервированную еду;

– чтобы моя спальня и рабочий кабинет содержались постоянно в порядке, особенно чтобы мой письменный стол был только в моем распоряжении.

Ты отказываешься от всех личных отношений со мной, соблюдение которых не является обязательным в обществе. В частности, ты отказываешься:

– от того, чтобы я сидел при тебе дома;

– от того, чтобы я с тобой выходил в свет или путешествовал.

Особенно обязуешься ты в общении со мной обращать внимание на следующие пункты:

– ты не должна от меня ожидать нежностей и высказывать мне какие-либо упреки;

– ты должна немедленно прекращать обращенную ко мне речь, если я об этом прошу;

– ты должна немедленно покинуть мою спальню или кабинет, если я об этом прошу;

– ты обязуешься ни словами, ни действиями не унижать меня в глазах моих детей».

6 января 1903 года после скромной процедуры бракосочетания в Бернском муниципалитете, отужинав в кабачке вместе с «веселыми академиками» (из родных жениха и невесты никто не присутствовал), молодожены отправились домой, на съемную квартиру, у дверей которой выяснилось, что незадачливый супруг где-то (видимо, на работе) позабыл ключи. А молодая жена так мечтала о первой законной брачной ночи! Пришлось будить сварливую хозяйку дома…

Вскоре он с восторгом сообщал Мишелю Бессо, одному из своих другу: «Теперь я добропорядочный женатый человек, веду с женой очень приятную и уютную жизнь. Она умеет позаботиться обо всем, прекрасно готовит и все время в хорошем настроении». Самые радостные чувства переполняли и Милеву. Своей самой близкой подруге Элен Савич она признавалась: «Сейчас я к нему, к моему сокровищу, привязана еще больше (если это вообще возможно), чем когда мы жили в Цюрихе. Он мой единственный друг и товарищ, мне не нужно другое общество, и часы, когда он со мной рядом, это счастливейшее время в моей жизни».

Все видели: Милева отважно делила с Эйнштейном годы нужды и создавала ему для работы по-богемному не устроенный, но все-таки сравнительно спокойный домашний очаг. Многочисленные гости, дневавшие и, бывало, ночевавшие в их доме, благодарно говорили о хлебосольстве и сдержанности Милевы.

Правда, уже через несколько лет Эйнштейн уже признавался, что женился из чувства долга, а Милеву называл «женщиной необычайно отвратительной». Как тут не вспомнить классическое: «Мама была права!»?

Смирившиеся родители Милевы после свадьбы подарили молодоженам солидную сумму, и наконец-то можно было относительно спокойно вздохнуть. Однако…

Случилось то, что случилось. Когда Милева с ужасом обнаружила, что вновь беременна, она долго собиралась с силами, чтобы сообщить Альберту: «Милый, мы были неосторожны…» К ее удивлению, он отнесся к известию спокойно и с пониманием: «Я ни в коем случае не сержусь на мою маленькую Долли, которая начала вынашивать нового маленького птенчика. Я очень счастлив этому и уже думал по этому поводу. В конце концов, ты же не должна отрицать, что это совершенно естественно для женщины».

В 1904 году в семье Эйнштейна родился сын Ганс Альберт. А потом, в 1910-м – Эдуард.

Но главным плодом «любви роковой» для ученого все-таки стало создание теории относительности в 1905 году! В первой статье, посвященной броуновскому движению, он предсказывал движение взвешенных в жидкости частиц, обусловленное столкновением с молекулами. Во второй работе, посвященной фотоэффекту, Эйнштейн высказал революционную гипотезу о природе света: при определенных обстоятельствах свет можно рассматривать как поток частиц, фотонов, энергия которых пропорциональна частоте световой волны. Практически не нашлось физиков, которые согласились бы с этой идеей. Но через два десятилетия экспериментально картина фотонов стала общепризнанной в рамках квантовой механики. И наконец, в сентябрьском номере журнала «Анналы физики» появились статья Альберта Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел», а затем целая обойма публикаций с изложением основных идей специальной теории относительности.

В обеденное время и по вечерам приятели, коллеги, заглядывая на Крамгассе, 49, где обосновались Эйнштейны, нередко наблюдали, как молодой папаша Альберт, зажав в зубах сигару, левой рукой покачивал коляску с плачущим младенцем, а правой огрызком карандаша вносил правки в очередную статью. О чем? Автор пока помалкивал.

Друг юности Бессо стал первым, кому Эйнштейн решился рассказать о своей теории относительности. Это было справедливым. Ведь свою статью «К электродинамике движущихся тел» первооткрыватель релятивизма резюмировал так: «В заключение отмечу, что мой друг и коллега М. Бессо явился верным помощником при разработке изложенных здесь проблем и что я обязан ему рядом ценных указаний».

Еще одному «олимпийцу» Конраду Габихту Альберт с едва скрываемой гордостью писал: «Между нами длилось священное молчание, и то, что я его прерываю малозначительной болтовней, покажется кощунством… Ну, а вообще, что делаете вы, замороженный кит, высохший и законсервированный обломок души? Почему вы не присылаете мне свою диссертацию? Разве вы, жалкая личность, не знаете, что я буду одним из полутора парней, которые прочтут ее с удовольствием и интересом? За это я вам обещаю прислать четыре свои работы. Первая посвящена излучению и энергии света и очень революционна, как вы сами убедитесь, если сначала пришлете мне свою работу. Вторая работа содержит определение истинной величины атомов. Третья доказывает, что согласно молекулярной теории тепла тела величиной порядка 1/1000 мм, взвешенные в жидкости, испытывают видимое беспорядочное движение молекул. Такое движение взвешенных тел уже наблюдали физиологи – они называли его броуновским молекулярным движением. Четвертая работа пока еще находится в стадии черновика, она представляет собой электродинамику движущихся тел и меняет представление о пространстве и времени».

Попутно Эйнштейну удалось вывести еще один замечательный закон: «Радость видеть и понимать – есть самый прекрасный дар природы». Не менее полная и глубокая формула, чем магическая Е = mc², где все предельно просто: Е – энергия, m – масса (для состояния относительного покоя), а с² – постоянный множитель, численно равный квадрату скорости света. То есть по мере того, как предмет начинает двигаться быстрее, масса его растет. И количественная мера материи в любой ее физической форме – масса – пропорционально связана с количественной мерой движения – энергией. Вам ясно, господа?

Умница Милева в письме своей подруге Элен не сдерживала чувств: «Я счастлива, что к нему пришел успех, которого он действительно заслуживает. Остается только пожелать, чтобы слава не испортила его как человека, я очень на это надеюсь».