Читать книгу Второй вариант - Юрий Теплов - Страница 3

«Успеет выстрелить или нет?» – вяло думал Савин.

Он был в каком-то полуоцепенении от усталости, от таежного однообразия. Глядел на приближавшегося к глухарю Дрыхлина, дивясь его двужильности. Тот осторожно и в то же время шустро продвигался на своих несуразно коротких и широких лыжах. Тулку с вкладным стволиком держал наготове. Савин видел его то со спины, то вполоборота. Вот Дрыхлин остановился, переступил с ноги на ногу по рыхлому снегу, словно утрамбовывал его, и стал поднимать ружье.

И тут Савин вышел из оцепенения. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, поднялся и закричал:

– Брысь! Брысь!

То, что он сначала принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся. Сидевший рядом с Савиным подполковник Давлетов то ли кашлянул, то ли усмехнулся.

– Какую кошку вы тут пугали? – спросил возвратившийся к попутчикам по своему следу Дрыхлин.

– Извините, пожалуйста, – виновато ответил Савин, понимая, что совершил глупость, необъяснимую для спутников, и готовясь к упрекам.

Но Дрыхлин вдруг заулыбался, весело взглянул на Давлетова, словно приглашая к пониманию и сочувствию:

– Глухаришку стало жалко, так ведь, Женя?

– Жалко.

– Разделяю. Первая живность на пути – шлеп! – и слопали. Некрасиво! Прощаю, Женя.

– Пора трогаться, – хмуро сказал Давлетов. Не сухо, как обычно, а хмуро. И Савин воспринял это на свой счет: вместо надоевших консервов могли бы полакомиться дичью.

Он поднял вещмешок, накинул на плечи лямки. Черная бамовская спецшуба зашуршала, как брезентовый короб. Дрыхлин покатил вперед, проминая снег. По этой бесконтурной лыжне зашагал за ним Савин в своих казенных, облитых по низу резиной валенках. И сразу же услышал, как знакомо самоварно запыхтел позади немолодой уже его начальник – подполковник Давлетов.

Кругом лежал снег и стояли оголенные стужей стволы редких лиственниц. Да, чахлая была тайга. Совсем не такая, какой она рисовалась в воображении Савина всего полгода назад. Тогда он видел ее сплошной и могучей, с кедрами в три обхвата, с веселым шишкобоем, с добрыми медведями, которые лакомятся брусникой. И обязательно с туманами, чтобы, как в песне, когда беспокойные мальчики едут за таежным запахом. А из туманов, прижатых к земле, торжественно и чинно выплывают гордые сохатиные головы с рогами-вешалками и мудрыми печальными глазами.

Но, оказывается, нет ни птичьих хороводов, ни следов невиданных зверей. Разве что неведомые тропы… А вокруг стояла неживая белая тишина. Потому Савину и подумалось на какой-то миг, что во всем мире осталось лишь трое из всех, кто может дышать, двигаться, чувствовать усталость. Он и сам понимал нелепость такой мысли. И все же продолжал ощущать нереальность происходящего. Ему даже почудилось, что сидит он в теплой комнате и видит на экране телевизора затянувшийся кадр из немого кино, смотрит глазами постороннего на троих разрисованных инеем мужиков, шагающих с грузом по таежной бамовской целине. Впереди – Дрыхлин, коротенький, массивно округлый, с узким, вытянутым на всю спину рюкзаком и двустволкой на груди. Позади – Давлетов, выносливости которого Савин не переставал тихо дивиться, точно так же как и тихо винить его в том, что они обезножили после аварии тягача: топтать сугробы валенками – все равно что хромому двигаться по дороге без костылей. У военных людей все делается по приказу, по распоряжению. Давлетов же то ли забыл распорядиться насчет лыж, то ли понадеялся на множество лошадиных сил двигателя тягача и сравнительно короткий отрезок оставшегося пути. А вот умница Дрыхлин ничего не забыл. Савин даже не заметил, когда он перед выездом успел забросить свои лыжи-снегоступы в кузов.

Выехали они с места последней стоянки у безымянного ручья затемно, оставив других «десантников» достраивать палатки и вертолетную площадку. Намеревались побыстрее добраться до зимовья на Юмурчене. Это название реки Савин впервые услыхал еще полгода назад, чуть ли не в тот день, когда прибыл для дальнейшего прохождения службы в бамовскую железнодорожную часть. Река была этапной границей, куда механизаторы обязаны были дойти при укладке земляного полотна под магистраль. Охотничье зимовье на Юмурчене и стало конечной точкой их двенадцатидневного рекогносцировочного маршрута.

Выехали шестеро. Подполковник Давлетов за старшего, как и положено, в кабине тягача. Остальные разместились в гремящем железном кузове. Савин сидел рядом с сержантом Юрой Бабушкиным. У этого виртуоза-бульдозериста было нежное, как у девушки, лицо и темные, в ссадинах и царапинах, руки. Самым заинтересованным в разведке Юмурчена был командир роты механизации капитан Синицын, молчаливый и ироничный человек: его подчиненным предстояло там жить и осваивать карьер. А самым незаинтересованным – чужой Дрыхлин. Он объявился в их колонне десять дней назад, в самый последний момент перед выходом с базовой станции. Давлетов тогда сказал Савину:

– Дайте место представителю заказчика.

Савин недоумевающе и с неприязнью рассуждал: «Чего он увязался с нами? Дело заказчика – готовая продукция: насыпь, мосты, объекты. А карьеры и выемки – не его забота». И еще отметил про себя, что похож «представитель» на красный резиновый мяч и как будто они уже где-то встречались.

Тот и впрямь был весь какой-то круглый, упругий, краснощекий. В черном полушубке, но не таком, как у бамовцев, а покороче, помягче, полегче и, понятно, без погон. На ногах сохатиные унты с невысокими голенищами – амчуры, на голове лохматая, похоже, из собаки, шапка.

Имя-отчество представитель никому не объявил, так и остался «товарищем Дрыхлиным», как его назвал Давлетов. Наверное, трудно было бы придумать для него более неподходящую фамилию. Чего-чего, а дрыхлей он не был ни в коем разе. Савин убедился в этом вскорости и убеждался потом каждодневно. Хоть и не имел Дрыхлин конкретного дела, но без дела не сидел. На местности ориентировался не хуже местных охотников, на глаз и почти точно определял кубатуру будущих карьеров, подсказывал места ночлега, и, если приходилось ставить походные палатки, они всегда оказывались защищенными от ветра и снегопада. Мастерски управлялся и с бензопилой «Дружба». Когда валили деревья, сам делал взрез и подпил, упирался в дерево толстой рогатиной, которую называл ухватом, и кричал с разбойничьим подвывом:

– Береги-и-и-сь!..

Будь Дрыхлин за старшего – он бы не дал зазеваться механику-водителю. Такой валун даже под снегом трудно не заметить. Савин только услышал, как взвизгнул двигатель, и тут же на них наползла бочка с соляркой, а по железному кузову раскатились консервные банки. Стало пронзительно тихо и неуютно.

– С прибабахом вас! – весело объявил Дрыхлин и первым спрыгнул на снег. Тягач беспомощно завис одним боком на валуне и гусеничная лента, слетевшая с катков, выстелила обнажившийся серый камень. Что лента – ее еще можно было бы поставить на место, стоит лишь заменить лопнувшее звено. Нельзя было починить порванный бак. Грязное пятно от горючего медленно и даже, как почудилось Савину, с шорохом расползалось по чисто-белому снегу.

– Что будем делать, товарищи? – сухо спросил Давлетов. Даже не спросил, потому что не прозвучало вопроса в его словах, а он словно бы отдал дань необходимости посоветоваться.

– Возвращаться, – ответил за всех капитан Синицын.

– А график?

Синицын пожал плечами. Дрыхлин сказал:

– График – бумажка.

– Никак нет, – бесстрастно возразил Давлетов. – Документ.

Затем достал из полевой сумки карту-план, нахмурил брови, сморщил переносицу, отчего нос стал еще больше приплюснутым и ширококрылым. И занялся вслух арифметикой:

– Два и два… Три… Два накинем…

Через плечо начальника Савину было видно, как тот водит по карте указательным пальцем, натыкаясь на тонкие прожилки речушек. На одной из них и стояло зимовье охотника, обозначенное рукой Давлетова большим черным кружком, словно солидный город в географическом атласе.

– Не больше десяти, – подвел начальник итог, решительно затолкал карту в сумку и распорядился, как никто не ожидал: – Я и товарищ Савин движемся вперед своим ходом. Товарищ Синицын с Бабушкиным и механиком-водителем возвращаются к вертолетной площадке.

– Нецелесообразно, – сказал Синицын.

– Как вас понимать?

«А чего понимать? – подумал Савин. – Середина пути. Возвращаться по колее легче и быстрее. Сегодня все равно никаких дел не будет, если пешком добираться. А завтра пораньше взять другой тягач с ремонтниками…»

Савин ждал, что Синицын так и объяснит. Но он тогда не был бы Синицыным.

– Есть, товарищ подполковник! – сказал и замолчал.

И Савин даже порадовался такому обороту. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в этом слове что-то притягательное. Казалось, что река с таким названием даже и зимой не должна замерзнуть, журчит на перекатах, укутанная туманом.

– А мне что прикажете, Халиул Давлетович? – спросил Дрыхлин.

– Вам я не имею права приказывать, – серьезно ответил тот. – Вы – вышестоящая инстанция.

– Ну, тогда я с вами.

Давлетов снова расстегнул полевую сумку и достал компас.

– Уберите вашу машинку, – сказал Дрыхлин. И Савину, как уже было не раз за эти десять дней, послышалась в его голосе жесткость.

Почти неуловимо, но она временами проглядывала сквозь безукоризненную вежливость и постоянное дрыхлинское «вы». Что-то Савина смущало поначалу в этой вежливости, каким-то образом она не увязывалась с человеком. Но потом стало казаться, что так и надо: вежливость – от воспитания, а жесткость – от опыта, от бывалости. Пораженный этой бывалостью, Савин не раз думал о том, что случай им благоприятствовал, подбросив такого товарища. Вот и тогда, после аварии, Дрыхлин вытянул из кузова свои лыжи, затолкал в вещмешок буханку мороженого хлеба, с пяток консервных банок, обозвал компас машинкой и сказал, как приказал:

– Солнце – в левую щеку, в левый глаз, в лоб. И будем на Юмурчене.

Кинул за спину тулку и, не дожидаясь ответа Давлетова, двинулся на своих коротких лыжах вперед, словно бы уже бывал в этих местах и знал тут каждый камень и упавшую лесину. А они с Давлетовым зашагали по лыжне в валенках, утопая по колено в снегу.

Савин уже не радовался, что скоро увидит речку с красивым названием. Сперва он пытался срезать кривулины лыжни, но натыкался на засугробленные пеньки, отжившие деревья, валежник. Спотыкался и с досадой убеждался, что не всякая прямая короче. Назад не оглядывался, но все время слышал за спиной дыхание Давлетова. Потом и вперед перестал смотреть, глядел только вниз, на лыжню, зная, что оторвавшийся от них Дрыхлин все равно подождет их где-то.

Наконец Савин не просто устал, а прямо изнемог. Помнил только слова Дрыхлина: «Солнце – в левую щеку, в левый глаз…»

Солнце пока оставалось слева, – значит, путь еще долгий, хотя шли, как думалось Савину, уже много часов. Но это «много» выражалось лишь цифрой «три», и Савин перестал поглядывать на свои «Командирские».

Идти было легче, если отвлечься мыслями. И Савин отвлекался, заставлял себя вспоминать что-нибудь приятное. Однако память подставляла всякую ерунду или то, что он хотел бы выбросить из нее начисто. Ему мнились нервно-отзывчивые губы, виделись застывшие голубым льдом глаза и ее лицо – то как у мраморной богини, то как с рекламной этикетки.

Вспоминался вагон Московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах в то время ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверное, Савин и обратил внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в заношенном болоньевом плаще, с авоськой на коленях, из которой торчали белые тряпки.

Поезд подходил к Таганке, когда Савин встал, наклонился к женщине, спросил:

– Вы куда едете, бабушка?

Она не ответила. Он повторил вопрос.

– Не знаю, сынок.

А поезд уже тормозил, замелькали бронзово-голубоватые рамки с надписью станции.

– Малыш! Нам пора!..

Голос из прошлого прозвучал так близко, что Савин чуть не споткнулся на ровном месте, чуть не крикнул, как крикнул тогда в открывшиеся двери вагона:

– Подожди!

Но она уходила, и он бросился следом:

– Подожди!

– Старуха же пьяная!

Тоннель поглотил голубые вагоны, а Савин все видел перед собой сморщенное женское лицо.

– Она не была пьяной! – переламывая себя, громко сказал он.

– Боже мой! Зачем она тебе нужна?

Наверное, тогда, в тот вечер, шлепнулась с пьедестала мраморная богиня. Нет, не шлепнулась, а стала падать. Но кино было замедленным, и она уцелела, не разбилась. Богини неуязвимы, старятся лишь человеческие дочери, превращаясь в жалких пожилых женщин со сморщенными лицами и нитяными авоськами…

Савин выкинул из головы мраморную богиню с нервно-отзывчивыми губами, вернулся на свою неведомую тропу. И сразу же почувствовал, как отяжелели ноги… К черту ноги! Он что, самый слабый, что ли? Или не самый молодой? Все – кино! И Савин стал вглядываться в разреженную тайгу, пытаясь разобраться, по каким приметам ориентировался Дрыхлин, ведя их к зимовью на Юмурчене. Шли они не по прямой, потому что справа, словно бы в одном и том же месте, все время маячила сопка. Получалось так, что они ее огибали. А сама трасса будущей магистрали осталась еще левее, а может быть, была где-то совсем рядом: не могла же она уходить далеко от сопки, которой суждено было, по предварительным наметкам, стать карьером.

Савин приостановился, чуть отпустил стягивающие лямки вещмешка, оглянулся. Давлетов отстал, и Савин опять подумал, что немолодому начальнику еще тяжелее, чем ему. Подождал, спросил:

– Может, отдохнем, товарищ подполковник? Но тот, отрицательно качнув головой, разлепил запекшиеся губы:

– Вперед, комиссар! – Это прозвучало в устах подполковника естественно, без подтекста, без намека, и Савин воспринял «комиссара» как напоминание о большом деле, в котором нельзя останавливаться. И еще слова Давлетова развернули мысли Савина в другую сторону, подтолкнули память к одному недавнему перекрестку в его служебной биографии.